Спрячьте это подальше...

Как  часто вам пресыщалась настолько жизнь. Что вы готовы были броситься под асфальтоукладчик. Чтобы он размозжил ваше убогое тельце. Размазывая кишки. Обмотанные на его каток по тротуару. Как часто вы проделывали это или что-то подобное ради того. Что бы хоть как то разбавить вашу никчемную жизнь. Вероятно. Не слишком часто .раз вы сейчас со мной. Сидите и ждете. Ждете пока дойдет до конца мое повествование. и вы станете еще на чуточку ближе к смерти. Ждете. В то время как ваше туловище дряхлеет. Кожа оттягивает и испещряется морщинами. Пока ваше сердце издает невразумительный ритм. Подобный песочным часам. Когда вы родились. Их перевернули. И песок начал сыпаться. Безудержно. Безвозвратно. С того момента. А может быть раньше. Как упадет последняя песчинка. Ваш сранный ритм наконец таки прекратиться. Возможно вокруг вас будут нависать унылые как весеннее дерьмо раздавленное под растаявшим снегом. Лица ваших родственничков. Которые .изображая всепожирающее .исчерпывающее горе. Будут заглядывать вам в рот. Прислушиваясь. Издаете ли вы еще дыхание. Затем. На что я очень надеюсь. Вас выпотрошат. Как рождественскую индейку. Вытряхнут все полугнилые органы. Возможно. Те .которые. Еще являют собой некую. насколько. Это возможно ценность. Отправят какому-нибудь амебнуму полуживому мешку с дерьмом. И впаяют ему. Как новую деталь. А вы подобно ненужной старой развалине. Отправитесь гнить на свалку. Ваши формы будут разъедаться ненасытной ржавчиной в лице опарыша. Возможно. Если вам очень повезет. В тот момент. Когда вам будет особенно погано. Когда вы будете вдыхать полной грудью. аккуратно. Чтобы раньше времени не продристаться собственными кишками. Вдыхать маленькими глотками. Стараясь при это даже не дышать. Насколько это возможно. Так вот. Мать вашу. Когда вы будете наполняться затхлым. Тошнотворным. Дыханием самой смерти. К вам подойдет доктор в белом халате. Вы будете надеяться на самое худшее. И знаете. Вы будете правы. Именно это и следует делать. В вашем положении. Надеяться на самое худшее и представлять пылающие огни ада. Которые терпеливо ждут. Собираются с силами. Чтобы как следует поджарить вашу изнасилованную смертью задницу. Доктор откроет свой рот. И это будет не чуть не хуже взмаха топора. Или летящей на встречу вашему шейному хрящу лезвию гильотины. Голос скажет. Что вы. О да. Вы скоро откинетесь. Но где-то там. Есть бедный мальчик. Которому нужна ваша почка. О да. Еще чуть-чуть и ты будешь удушиваться в объятиях самой сатаны. Но перед этим. Прояви. Черт возьми сострадание. Может быть после всего этого. Ты будешь лежать на белой. Измазанной твоим кровавым дерьмом простыни. И тебя будут заново начинять будто печенными яблоками. Твоими. Мертвенными органами. С забитыми тромбами. Камнями и прочей дрянью. Которая обнаружилась при вскрытии и показала наглядно. Благодаря чему. Ты уже сейчас возможно. Въезжаешь в ворота Преисподнии. Когда твой вымытый и заштопанный труп облачат в черный костюмчик. Ты будешь мило смотреться. Возможно. Тебе даже всунут в карман носовой платок. Но это уже не будет важно. Тебя запихнут в деревянный ящик. И даже тогда. Даже тогда. Черт возьми. На сколько это возможно. Ты будешь жалеть о том. Что на твоем очевидом. Ожидаемом. Крайне предсказуемом пути не встретилось ни одного гребанного асфальтоукладчика. Который бы покрошил твои сранные кости. Оставив после тебя вонючее багряно-красное пятно. Пахнувшее еще не успевшим перевариться хот догом. Что ты съел пять минут назад. И застоявшейся мочой. Насколько это возможно. Конечно.
Люди любят крайности. Порой для них скрыто то, что находится посреди губительности и недостижимого умиротворенного благоденствия. Во всем нужна золотая середина, слишком банально, но это первое, что приходит на ум, жаль, что некоторые обречены остаться на самом начале пути, простирающегося к ее достижению. Выход есть. Даже если ваша жизнь. Ваш путь. Все ваше существо представляют собой одну темную комнату. Выход есть. Нужно просто включить свет. Так что вам лучше сделать это прямо сейчас, выключите свет, но будьте осторожны, то, что он вырвет из лап мрака, может испугать вас, так что лучше, спрячьте это подальше. К чему я это все. Я лишь хотел поведать вам историю людских крайностей. Крайностей, которые таятся в темной комнате их жизни. Они бояться включить свет, они убеждают себя, что выхода нет, а даже если и есть, то он им просто не нужен, у них есть свое спасение, свой ответ на то, что они привыкли брать от общества. Мне не известна природа обратных процессов, которые по кусочкам разгрызают то, что осталось от их разума, разгрызают, перетирая в мерзкую склизкую пыль, подающую сигналы, плодящие зачатки прогрессирующего безумия, призванного испепелить, выжечь и иссушить до последней капли жизни того, кто взрастил в себе ее зерна, но я знаю к чему это все приводит, узнаете и вы.
Они думали, что он служил во время войны с вьетнамцами. Все так думали. Вам бы показалось то же самое. Слишком стар. Во время его молодости, многим или почти всем суждено было там оказаться. Его звали Эд или Тэд или может быть Александр, это все не важно, имена, числа, пустые формальности, которые не имеют никакого значения, но которые так плотно въелись в нашу жизнь. Вы бы все равно не запомнили его имени, еще один человек, одно лицо мелькнувшее перед вашим в очень быстрой спешке, в спешке под названием жизнь, в беговой дорожке в конце которой лежит кусок прогнившей, запачканной землей, могильной доски, а мы так спешим, черт возьми, что не замечаем всей парадоксальности нашей торопливости. Мы мало чего замечаем. И после того, как наши лица непроизвольно вытягиваются, мы все равно жмем то, что нам протягивают. Такое случалось с ними. А после того, как они жали его «три», они думали, то же, о чем следовало бы думать и вам на их месте. Чертовы вьетнамцы, еще одно, въевшееся пятно из прошлого. Об этом они тоже думали, жалев и мысленно гладив по плешивой голове этого старика. Будьте спокойны, ничего не случится. Это займет лишь малую, ничтожную часть времени, в которое вам нужно вложиться, пробегая по вашей беговой дорожке. Вожделение сильнее страха. Безумие, диктующие саморазрушение. Дикое восхищение потерянными формами. Притупленный страх вызывает желание, словно первые капли, несущие знамение дождя, оно перерастает в страсть, будто последующий ливень. Словно суша, затопляемая потоком, разум охватывается манией. Вот видите, а вы боялись. А это была всего лишь одна из крайностей, в которую мы загоняем себя, пресыщаясь едкой, приторной, слишком нормальной, чтобы с ней смириться нормальностью. Может именно поэтому Эд, или Тэд, или Александр, заключил мирное соглашение со своим воспаленным Альтер эго. Оно было внутри него, разрастаясь, подобно губительной плесени, распускающей свои невидимые сети, охватывающие дыхание, заполняющие нутро, даже мысли, так, что уже не замечаешь, что полностью, до последнего клочка своей жалкой плоти ты растворился в нем. Не замечаешь, что твоя рука обмотана медицинским жгутом. Не замечаешь деревянную полость, зажатую между зубов.  Твоя рука трясется над умывальником, ожидая того, что избавит тебя от страданий. Ты поскуливаешь, источая вонючие брызги восторга, просовывая указательный палец меж лезвий ножниц для резки металла. Одно нажатие, и окровавленный огрызок падает в раковину. Одно нажатие, и ты ощущаешь прилив умиротворения, заполняющего тебя до верху. Кровь сочится, стекая в слив раковины. Твои дергающиеся глаза устремлены вверх. Тусклый свет, падающий на твой мокрый лоб, пробирается сквозь плохо зашторенные окна. Он был лишним, ненужным, не дающим покоя кусочком тебя. Это было неизбежно, это было просто необходимо. И ты сделал это. Мало кто из них догадывался об этом, мало, кто знал, что такое мания само ампутации. Они просто жали его «три»,ты бы сделал тоже самое, оказавшись на их месте.
Не знаю, как это называется, и называется ли это вообще. Вероятно, это из разряда тех вещей, которым не принято давать название. Вероятно, люди думают, что обезымянив что-то, они лишат его нечто большего, чем имени. 
По крайней мере, он не думал об этом, или у него слишком много названий, чтобы остановиться на каком-то одном. Вы бы, увидев это, поспешили уйти прочь, оставив за закрытой дверью свои воспоминания, оставив увиденное, но ощущение вашего присутствия никогда бы не покидало вас. Наверное, именно поэтому вам не стоит знать о том, что было с его членом. Я бы назвал его огурцом без шкурки. Или желатиновой штуковиной, похожей на член. Вероятно, мне не стоит называть его так, иначе вам возможно разонравится есть очищенные бананы. Он надрачивал эту оголенную штуковину, лишенную кожного покрова. Но это случилось потом. Рождественская хлопушка. Слишком банально, но это первое, что приходит на ум. Не думаю, что они догадались до этого, во всяком случае, вы можете проверить сами и убедиться в этом. На петардах нет призывов, не засовывать их в ваш половой орган, а даже, если бы и были, его бы вряд ли это остановило. Вам это не понравится. Черный кусок члена и белые комья вонючей спермы. Это выглядело примерно так. Клеммы. Поток тока. И конвульсивные судороги. Сопровождающиеся обильным семя извержением. Мамины ножницы, украденные из ее сумочки, наполненной разным барахлом. Забрызганные кровью волосатые ляшки. И торчащий член, похожий на распахнутый красный кусок мышцы одетый в кожаное пальто. Я не знаю, что с ним стало. Возможно, это существо, исчерпало себя, сдохнув в обгаженных кровью простынях. Или занесенная инфекция, подобно голодной одичавшей собаке принялась пожирать его организм, оставляя после себя лишь гнилые останки. Его крайность поглотила его.
Это похоже на вывалившийся шарик. Возьмите лопнувший воздушный шар. Засуньте в него сливу. Сделайте надрез и высуньте ее обратно. Тогда вам будет легче представить то, что он делал скальпелем со своей мошонкой. Кровавая слива, в которую тыкают пальцем. Вы бы так назвали это. Я где-то слышал про то, что если засунуть в член стержень, то при онанизме, оргазм будет куда интенсивнее. Вы не поверите, если я скажу, что в член можно засунуть шариковую ручку. Его называли потом эмбрионом. Знаете, есть такая стадия, когда плод еще не сформировался, и его половые органы не выражены. Когда котам отрезают шары, они становятся крайне пассивными, ожиревшими тушами, спящими и жрущими все свободное время ото сна и еды. Его умиляющуюся улыбку нельзя было назвать приятной. Эмбриона возили на каталке по коридорам псих больницы. Его не нужно было спасать от инфекции, не нужно было ампутировать пораженные органы. Он все сделал сам, пребывая в запредельном экстазе, ощущая соприкосновение с прекрасным, с чистым и неповторимым.
Знаете есть такая штука, крюки. Ими пробивают кожу и подвешивают людей за нее. Забавно. Я бы отнес это к скучной нормальности. Он сделал также. Вероятно, мне не нужно говорить, за что он подвесил себя. Вероятно также, что вам не хотелось бы знать, куда именно он забил гвоздь, но это случилось. Не в каком то там низко пробном ужастике, в реальной жизни. Даже сейчас, есть те, кто дырявят себя, разрезают, подключают к клеммам, поджигают свои половые органы, черт возьми, это все их крайности, из которых они не могут выбраться, это их ответ, их выход из темной комнаты, который они нашли, не включая света…