Катарсис

Ночь, 12 февраля 1942 года. Мы наступали на очередное белорусское село. Практически не встречая сопротивления, редкие партизанские засады безжалостно зачищались.  Я пытался не вести счет убитым людям, но в голове каждый раз как на табло зажигалась очередная цифра.

Война застала меня двадцатилетним студентом института искусств в Мюнхене. Три месяца военной подготовки в лицее, затем два месяца муштры в казармах под Варшавой. Польша к тому времени уже была растоптана машиной вермахта, во всю уничтожались евреи, цыгане, румыны, строились концентрационные лагеря, но мы ничего этого не видели, нас готовили к атакам в направлении Москвы.

Особое внимание уделялось идеологии, психологической подготовке солдат. Нас учили относиться к врагу, как к агрессору, низшей расе, нелюдям. Я же для себя придумал другую иллюзию, вражеских солдат я представлял ввиде игрушечных солдатиков из детского тира. Я не воюю, я играю. Не то, чтобы мне нравилась эта мысль, или утешала, просто она не давала мне думать о себе, как об убийце. Я даже испытывал азарт… Изощрялся в том, чтобы убить с одного выстрела, с большего расстояния, убить как можно больше, чем мои товарищи по оружию. Почти за год нашего продвижения по территории Советского Союза на табло в моей голове цифры зажигались около ста раз… Если точнее, то девяносто восемь. Как любому игроку, мне не терпелось довести счет до юбилейного. Быть может это наступление позволит мне устроить небольшой праздник.

Я забежал во двор одиноко стоящего дома. Палисадник укрытый снегом, виноградные лозы вьются по деревянной изгороди. Из-за дома с лаем и рычанием выскочила большая лохматая овчарка. Рыжий кавказец с огромными лапами и слюнявой пастью. Я выстрелил из винтовки прямо между глаз псины, она даже не взвизгнула, залив снег алой кровью.

Ударив ногой, обутой в тяжелые армейские ботинки, в дверь, я обнаружил, что она не заперта. Осторожно, как учили в лицее, проскользнул в прихожу, там было темно и тихо. Затем такая же пустая гостиная, практически без мебели, только простой, сколоченный из досок стол, косой шкафчик для посуды, заставленный глиняной утварью, да пара лавок. Я вынул зажигалку и осветил углы. Никого. Из-за штрмы, расположенной в дальнем конце гостиной, доносились приглушенные звуки, словно кто-то тихо пел. Я перевел затвор на винтовке, и подкрался к занавеске. Отодвинув дулом край ткани, заглянул вовнутрь.

На краю кровати сидела молодая женщина в белой ночной рубахе, поверх которой накинут кожаный тулуп подбитый овчиной. Распущенные светлые волосы прикрывали ее лицо, на груди она держала младенца и, как мне показалось, пела колыбельную на непонятном мне белорусском языке.

Доўгі дзень,
Цёплы дзень
Адплывае за аблокі.
Сіні цень,
Сонны цень
Адпаўзае ў кут далёкі.
Зьбеглі зайкі ўсе ў лясы.
Змоўклі птушак галасы.
І буслы ў гняздо схавалі
Свае доўгія насы.

Девушка повернулась ко мне лицом. Ни испуга, ни удивления. Только приложила палец к губам и произнесла:
- Ш-ш-ш…

Я осторожно прислонил винтовку к стене и сел прямо на пол, продолжаю слушать, как она поет, покачивая на руках маленьких сверточек.

Баю-бай, баю-бай,
Вачаняты закрывай.

Пакрысе
На расе
Патухаюць зоркі-сплюшкі.
Гульні ўсе,
Казкі ўсе
Пахаваны пад падушкі.
Сьпяць і мышкі і стрыжы.
Сьпяць машыны ў гаражы
Ты так сама
Каля мамы
Ціха-ціхенька ляжы

 

Я вспомнил, как в юношеском возрасте пришел с родителями в костел в Мюнхене. Вообще, мы ходили в церковь каждые выходные, мои родители были весьма набожны, а я даже не знаю, верил ли я во что-то, либо просто следовал семейным традициям. Вся обстановка костела, до боли знакомая и оттого приевшаяся, вызывала скуку. Заунывные звуки органа, навевали мысли о похоронах. Я искал, чем бы себя занять и стал рассматривать скульптуры. Прямо напротив центрального входа стояла большая скульптура из белого мрамора – Божья мать с младенцем Христом на руках. Я смотрел на то, как мастерски скульптор передал черты лица и фигуры людей. К тому времени я уже мечтал учиться в институте искусств, поэтому часами проводил время в кабинете отца, рассматривая каталоги с репротукциями и фотографиями из различных музеев мира. Я видел православные иконы, и меня поражало то, что иконописцы пишут младенца Иисуса какого-то непропорционального, с телом двухнедельного малыша, лицом семилетнего школьника и глазами старца. В этих же скульптурах было столько естесственного, что я испытал физическую страсть к образу Марии. Какое-то время я предавался этим юношеским фантазиям, после чего безумно устыдился. Мне казалось, что она смотрит прямо в мои глаза. Я не мог больше сидеть на месте и сославшись на плохое самочуствие,  поспешил уйти из костела.

Сейчас же, в этом домике в белорусском селе, на меня нахлынули те же чувства: стыд, мучительное чувство вины, раскаяние. Внезапно все убитые мною «враги-игрушки» стали реальностью. Они вереницей стали проноситься перед глазами – в обратном порядке, а цифры, на табло в моей голове, начали обратный отчет. Звуки выстрелов, кровь, вскрики, проклятия начали всплывать из памяти, как какие-то черные страшные тени со дна океана в фильме ужасов или кошмарном сне.

Испытывая практически физическую боль в висках, я упал на колени и уткнулся лицом в ладони рук. Рыдания разорвали мою грудь и горло. Мне казалось, что эти глаза больше никогда не проронят ни слезинки, но сейчас, они лились обжигающими ручьями, оставляя на пыльном лице грязные соленые русла.

«Война… это война, солдат», - проносилось  голове.

«Если ты сейчас сломаешься, то погибнешь! Подумай… тебе осталось всего два человека до сотни… Вот они, прямо перед тобой. Они мучают тебя, они лишили тебя воли и лишат разума ,если ты сейчас же не  покончишь со своим приступом слабости и сентиментальности, и не прикончишь их»

«Нет! Я не убийца! Скажите, ведь я не убийца!? Это война. У меня нет другого выхода, иначе я погиб…»

«Ты уже погиб… Ты труп, парень, в тебе не осталось ничего человеческого. Давай, убей этих беззащитных и назад дороги не будет».

Чья-то рука легко тронула меня за плечо. Медленно я поднял лицо и увидел девушку, она протягивала кувшин с водой. Машинально я взял, сделал большой глоток, вода прошла в гортань, но не уняла пожар. Я приложился к голышку и пил до тех пор, пока кувшин не опустел.

Вышел из дома без винтовки, без шапки. Теперь я ничего не боялся, несмотря на то, что знал, меня расстреляют свои же за измену, и чужие, за то, что я уже успел сделать их соотечественникам. Но я так же знал, что очистился, посмотрел ясным взглядом на мир, на жизнь и смерть и сделал свой выбор. Верный выбор, который мне подсказали эти беззащитные две пары глаз.

Из-за закрытых ставень снова послышалось пение.

акрысе
На расе
Патухаюць зоркі-сплюшкі.
Гульні ўсе,
Казкі ўсе
Пахаваны пад падушкі.
Сьпяць і мышкі і стрыжы.
Сьпяць машыны ў гаражы
Ты так сама
Каля мамы
Ціха-ціхенька ляжы


Улыбнувшись, я пошел закапывать труп убитого мною кавказца.

 

С.Мит