Хлеб-людоед

На добротно сколоченном дубовом столе лежит мальчик лет девяти, обнажённый. Волос ни на лобке, ни в подмышках нет. Руки и ноги зафиксированны металлическими кольцами. Его грудная клетка вскрыта, суетливо сокращающееся серце бесстыдно торчит наружу. Мальчик без сознания, в рот ему вставлена пластиковая трубка, торчащая из металлического ящика, что стоит на полу. За соседним столом, более хлипком, хлопочет суетливый старичок с длинной клочкастой бородой. Он смешивает разноцветные жидкости в пробирках. Под самым потолком вбит крючок, на котором висит длинный чёрный провод, заканчивающийся девяностопятиваттной лампочкой. Пахнет кровью, смертью и кислотой. Помещение, в котором это происходит, грязное и тесное, похоже на погреб.
 Старичок что-то бормочет себе под нос.
 — Ну… вроде пора уж… — бормочет дед. Достаёт из стола острый изогнутый ножик и что было силы бьёт им себя в ладонь.
 — От так!
 Морщится, внимательно оглядывает рану. Хмурит брови.
 — Ещё разок… От так! От так!
 Ладонь рефлекторно подрагивает, сжимается. Дед долго вглядывается в рану, и, наконец, его морщинистое лицо озаряется улыбкой, ясной и открытой. Он подносит кисть к пробирке с зеленоватой жидкостью, результатом множества реакций. Три капли крови срываются с ладони. Кап. Кап. Кап. Жидкость темнеет, потом светлеет. Становится прозрачной. Старичок одобрительно хмыкает. Заворачивает повреждённую руку в лежающую на столе тряпку, здоровой берёт получившееся вещество и несёт к тому столу, на котором лежит мальчик с обнажённым сердцем. Подходит, трогает его за руку, за щёку, за мошонку. Мальчик издаёт стон. Старичок поднимает ему веко, видит, что глазные яблоки совершают круговые движения против часовой стрелки. Хмурится, наклоняет пробирку над разрезанной грудью и щедро льёт жидкость прямо на бьющееся сердце. То на секунду замирает. Потом начинает бешенно сокращаться со скоростью около 500-600 ударов в минуту.
 — Охохо, — довольный старичок оглашает помещение грубоким грудным смехом.
 Сердце продолжает ускоряться. Его колебаний уже не видно. Они слились в единый красный контур, который словно сияет своим собственным светом. Неожиданно сердце вспыхивает. Загорается. Старичок в восторге. За какую-то минуту сердце мальчика прогорает полностью, выжигает огромную дыру в его теле. Ребёнок конвульсивно дёргается, после чего замирает и перестаёт дышать. Посередине его груди — дырка, а в ней на чуть обговевшей поверхности стола аккуратным холмиком лежит пепел. Старичок достаёт из кармана пустую ручку, вставляет один конец себе в нос, другим втягивает пепел. После этого теряет равновесие, неловко отступает два шага назад, а затем падает прямо на грязный пол. Его лицо выражает неземное блаженство.

***

Около десятка крепких, приземистых мужиков решительно идут к ветхому домишке, расположенному рядом с лесом, на окраине деревеньки. Они вооружены вилами, лопатами, граблями. Уже начавшее клониться к западу солнце играет зайчиками на отточенных лезвиях сельзскохозяйственных инструментов. Мужики выглядят разъярёнными, решительными, готовыми на всё. Наконец, они оказываются прямо перед покосившейся избушкой. Свет в окнах не горит. Тот мужик, что шёл впереди всех, подходит к двери, стучится. Тук-тук. Тук-тук. Никто не открывает.
 — Открывай! Падла! Упырь! Открывай! — кричит он. Его голос дрожит от ярости. В доме по прежнему ни света, ни звука.
 — Можа его в избе и нету? — предположил кто-то. Раздался одобрительный гул.
 — Да, да. Поди, волком перекинулся и в лес! — видно, что мужики боятся. Им хочется уже поскорее уйти отсюда.
 — Здесь он! — бешенно вопит тот, что стучался. Чую, здесь! Давайте-ка дверь вышибем!
 Все стоят, мнутся в нерешительности.
 — Ваня… можа мы того… позже зайдём? — обратился к нему кто-то из толпы.
 — Что же вы, суки, струсили что-ли? Струсили, да? *** с вами! Помогите дверь только снести. И можете уёбывать по домам, к бабам своим под юбки. Внутрь я один войду.
 — Да не, что ты, — словно устыдившись, всколыхнулась толпа. — Мы с тобой до конца.
 Все наваливаются на дверь. Пытаются не вышибить, а, скорее, выдавить её. Гвозди старые, ржавые, легко выскакивают из петель. Дверь рушится, десять человек оказываются внутри. Их взору предстаёт грязная, неухоженная комната. Заляпанный остатками пищи стол. Криво сложенная печурка. Грубо сколоченная лавочка. Горы какого-то хлама, об который вторженцы то и дело спотыкаются. Эта комната — единственная в доме.
 — Видишь? — обращается к Ване один из нерешительных мужиков. — Нету его. Убёг.
 — Он, наверное, в погребе! — говорит кто-то. И указывает на металлическое кольцо, торчащее из пола.
 — Дайте-ка! Ваня расталкивает всех, тянет на себя кольцо, открывает крышку погреба. Все видят внизу расплостанное на полу тело старика, освещаемое тусклым светом.
 — Куда сына моего дел!? — вопит Ваня. Спускается по лестнице. Остальные за ним.
 — Куда… — ой ****ь! — Иван видит труп мальчика, прикованный к столу. С рёвом подбегает к нему и пытается оторвать металлические кольца, держащие руки.
 — Ой ****ь! — кричит следующий мужик, спустившийся сразу за Иваном. Сгибается и начинает блевать.
 — Тимофеич, чо там? — спрашивают его сверху.
 — Ой ****ь! — третий мужик спустился. Следом за вторым согнулся, и вторая струя блевотины смешалась с первой.
 — Ой ****ь! — четвёртый повёл себя аналогично второму и третьему. Теперь лужицы их рыготин: белая, жёлтая и красная, весело поблёскивают в тусклом свете лампочки, смешиваясь друг с другом, давая самые причудливые оттенки.
 Ваня, рыдая, оставил, наконец, бесплодные попытки освободить тело мёртвого сына. Он бросился на старика, пребывающего в блаженом забытии и принялся избивать его. Его могучие кулаки, привычные к труду, за минуту превратили сладко улыбающееся лицо в булькающее кровавое мессиво, с торчащими в разные стороны обломками костей и зубов. Мужик не останавливался. Вскоре треснул лоб. Затем кусок кости проваливается внутрь, прямо на мозг. Старик забился в конвульсиях, обосрался и обоссался. Задвигал руками в разные стороны. Но вскоре затих. Усталый мужик пустым взглядом посмотрел на свои разбитые руки.
 — Ваня, ты его того… Ну… ****ец ему, кароч, — сказал кто-то из спустившихся мужиков.
 Наступило долгое молчание. Один мужик тихонько шептал молитву, но большинство просто стояли и молчали.
 — Тело надо спрятать, — наконец, сказал кто-то.
 — Да! Точно! В лес его, пущай волки сожрут!
 — Нельзя в лес, — Ваня не терпящим возражения тоном остановил дискуссию.
 — Да почему нельзя-то… — начал было кто-то спорить.
 — Ты дурак, нет? — повернулся к нему Ваня. — В лесу он встанет. Выродок диавольский умереть так легко не может.
 — Да мы закопаем!
 — И хули? Откопается.
 — Крест сверху вобъём!
 — Нет! Креста на могиле этому ублюдку не видать! — зло возразил Ваня.
 — Ну тогда сожжём давайте!
 — Сожжём? — Ваня задумался. — Не, не годится. Он вишь чо с моим сыном сделал. Сжёг! Сжёг сердце ему! Это значит, огонь у него в повиновении. Не сгорит, собака.
 — Утопим в озере тогда!
 — Поселится там. Будет жрать ребятишек купающихся.
 — Знаете, что? — заговорил вдруг молчащий доселе мужик с густыми чёрными усами. — А давайте его ко мне на мельницу. Перемолем, с мукой смешаем. А в среду машина с города приедет, мы им эту муку и сдадим. Как вам такой вариант?
 — О! Дело говоришь, Лука! А вдруг городские заметят?
 — Не заметят, муки много. Мы его как следует по ней раскатаем.
 — Хорошо! — Ваня выпрямился. — Пущай городские с его телом ебутся. Они должны быть к такому привычны.
 Ответом ему было радостное улюлюкание остальных мужиков.

***

Кто я?
 Это был первый вопрос, который задал себе хлеб, лёжа в деревянной хлебнице. Он попытался вспомнить что-нибудь из того, что было с ним ранее. Но ярких, отчётливых образов не было. Лишь какие-то невнятные обрывки.
 — Половинку, чёрного, пожалуйста. Или нет, лучше целый.
 А потом его куда-то несли, несли, несли… Хлеб мучительно попытался вызвать в памяти ещё какие-нибудь картины. Перед сознанием его неожиданно возникло что-то жуткое. Громадный механизм, с вращающимися адскими шестерёнками. Хлебу показалось, что он попал в эти шестерни и те стали его давить, давить, давить в кашу, в пыль. Да ну, глупости, не могло такого быть. Просто воображение разыгралось.
 Хлеб осмотрелся. Помимо него, в хлебнице лежал тонкий длинный батон. Хлебу сразу стало тепло и хорошо оттого, что рядом с ним оказался родственник, пускай и весьма отдалённый. Хлебу захотелось пообщаться с батоном, но он не знал, как это сделать.
 И тут в кухню вошёл человек. Толстый противный мальчик. Он протянул жирные руки с короткими пальцами к хлебнице, выудил из неё батон, положил на деревянную доску. Хлеб с волнением ждал, что же будет. Мальчик достал огромный острый нож! Хлебу стало страшно. Он мелко затрясся в своей хлебнице. А потом… Хлеб предпочёл бы этого не видеть. Он беззвучно кричал, вопил, обуянный диким ужасом. Хлеб увидел, как мальчик вонзил нож в батоний бок. Нож был туповат, поэтому батон успел изрядно помяться, прежде чем отрезался. При мысли о том, какую это причиняло боль, хлеб чуть не потерял сознание. Затем мальчик стал мазать отрубленные куски батона какой-то липкой гадостью. А потом мальчик жрал! Жрал! Жрал куски батона, ещё тёплые, ещё живые! Хлеб рыдал, глядя на это. Он понял, с ужасающей ясностью понял, что и его со временем ждёт такая судьба. Что жирные люди поработили народ хлеба и используют для лишь для того, чтобы стать ещё более жирными.
 В душе нашего хлеба поднималось новое, доселе неведомое ему чувство. Ярость. Ненависть. Чёрная, мутная злоба.
 — Сынок, опять ты ешь батон всухомятку, — послышался укоряющий голос какой-то женщины. В следующую секунду кухня вместила в себя обладательницу голоса, ещё более жирную, чем мальчик. И хлеб не выдержал! Перспектива быть поглощённым этой тушей, превратиться лишь в горстку фекалий, печально плавающих в холодных канализационных лабиринтах, его не устраивала. Он был молод и горяч. Полон энергии. Он был готов бороться за жизнь!
 В следующую секунду хлеб принялся вращаться вокруг своей оси. Это позволило ему взлететь. Подобно стартующей космической ракете, величиественно выплыл он из хлебницы. Мать с сыном уставились на него, их челюсти отвисли. Изо рта сына выпало жёванное месиво из хлеба, масла и слюны. Регулируя ось вращения, хлеб мог произвольно менять направление. Он ощущал свою силу. Свою правду. Взлетев под самый потолок, он вдруг стремительно спикировал прямо мальчику на круглую голову, развивая ускорение до тысячи километров в час за секунду. Когда он, наконец, столкнулся с головой мальчика, та разлетелась на кусочки, словно кокосовый орех. Мать завизжала. При ударе хлеб распался на отдельные крошки. Но это лишь прибавило ему ярости. Всеми своими крохотными частичками он ринулся визжащей мамаше прямо в нос, залетел в лёгкие и забил их намертво. Та осеклась, хрюкнула, начала кашлять. Лицо её побагровело, затем посинело. Через три минуты она была уже мертва. А крошки, выйдя из её лёгких, снова собрались в целую буханку.
 Победа! Хлеб был рад и чрезвычайно горд собой. Он решил отомстить мерзким людям за глумление над трупом батона. Подлетев к телу мальчика, он припал к обрывкам шеи и принялся впитывать кровь, сочащуюся оттуда. Когда поток крови остановился, хлеб полетел к глазам мамаши. Их тоже впитал. Снова распался на крошки, вошёл в мозг, впитал его. За это время он раздулся почти в десятеро от своего первоначального размера.
 По квартире разносился его шёпот. Хлеб давал страшную клятву:
 «Я освобожу свой народ. Отомщу людям. Клянусь. Чего бы мне это ни стоило...»