Пасека

 После деда осталась пасека. Семь ульев с пчелами. А улья мне ни к чему: к меду я равнодушен. Когда его много – не хочется. Мёд – это же не суп, его же не будешь хлебать ложкой…Ну, к чаю, конечно, да, можно поставить. Но сколько его можно съесть с чаем? Да нисколько, ежели на столе сахар стоит. С молоком тоже годится –  но только с деревенским, а не с городским, которое только по цвету похоже. С молоком да со свежим хлебом, который еще не засох, – это да, можно и стакан мёду съесть... Ну, хороший квас можно сделать, ежели вместе с клюквой, чтобы не так сладко: намять клюквы стакан, да стакан мёду – такой квас очень хорош, например, к бане, это так. Ну, конечно, с кофе очень неплохо – тоже понятно. Ложку мёда на чашку кофе – это мне нравится. Тем более, что кофе я пью чашек по десять в день – так хоть какой-то прок от этого кофе.
 А дедовы улья стоят под хорошими яблонями, и по осени не просто там яблок нарвать. Хотя яблоки на тех яблонях – самые, пожалуй, вкусные со всего сада. И не нарвать. Обидно! И по саду летом не погулять – того и гляди, какая-нибудь пчела ужалит. А жалят они так, что ходишь потом с фингалом под глазом – и на люди не выйти. Пчела-то, когда кусает, – сразу волдырь!
 Ну что делать с этой пасекой, если она мне не нужна? И бабке не нужна, она мед пользует редко, только когда простынет. А за пчелами ведь нужно ухаживать! По весне рои снимать, летом рамки менять-подставлять, чтобы им там места было достаточно… Вроде бы и дел–то немного, но… В общем, думал-думал я, что с ульями делать – и ничего придумать не мог: их же не разоришь, пчел не выгонишь, пчелы-то живые! К тому же, трудяги. Разве рука у кого поднимется пчел уничтожать?... А сами они никуда не улетают. Если даже за ними никак не ухаживать, ничего там ни делать, как делал дед, – все равно пчелы будут нектар с цветов в улья таскать, в мёд перерабатывать и сторожить его от незваных гостей. А незваные у них все – никого близко не подпускают, даже дед накомарник на себя надевал, чтобы к ним подойти, «поухаживать».
Но это ж не так просто – ухаживать за пчелами. Они же, бывает, и кусают! Особенно, если в одежде прорехи. А прореху – хотя бы маленькую дырку! – они быстро находят! Или когда без одежды – просто так смотришь, наблюдаешь, не началось ли роение... Ведь приходится не просто смотреть – а вкалывать, когда надо! Наденешь поплотнее штаны и что-нибудь сверху, чтоб не прокусили, – и весь в поту. Кругом жара – а ты весь мокрый, да еще и суетишься, чтобы не успел прогореть дымарь. А какая-нибудь пчела прореху в одежде нашла – за ней все остальные. Подруги. Тогда беги куда-нибудь под баню – и дай Бог тебе ноги. Бежишь, как лошадь. Топот стоит такой, будто стадо бежит. А всего-то  пять-шесть пчел, увязавшихся следом. Пять-шесть – а после них фингалы на лице, будто тебя отдубасили жердью.
В общем, первые два года, когда я приезжал на лето к бабке, к ульям я особо не подходил, пчел не трогал, не ухаживал за ними, как полагается, – но мед по осени все же понемногу откачивал: дед в свое время учил меня помогать ему, и я мало-мало знал, как к ульям с дымарем подходить, рамки внутри раздвигать и вытаскивать, тащить их потом в хату, закладывать в медогонку и крутить ручку, откачивать свежий мёд… В общем, как с ними управляться – я знал.
Но если рамки летом не приводить в порядок, то к осени там – внутри ульев! – там все рамки между собой так склеиваются, что осенью только топором их можно расцепить, чтоб вытащить. И половина ломается, падает вниз, мёд стекает, и всё там внизу в грязи и липкости…Обидно! Обидно, что можно было раньше, в середине лета всё это в чистом виде взять и сейчас не пачкаться.
И нужно еще  всю первую половину лета рои собирать, когда пчелиные семьи увеличиваются и молодые пчелы вылетают, чтобы  поискать лучшего места под солнцем. Оно, конечно, и пусть бы летели, но… Они же забирают много мёда с собой! А вроде бы жалко. Столько дармового меда – и… Потом они в чей-то чужой улей залетят – и там весь этот мед… Да что говорить – обидно. Да просто  несправедливо! Это ж такая несправедливость – вроде бы своё, а… А главное, ладно бы улетали сразу – а то вначале собираются все рядом с ульем, на какой-нибудь ветке! И дразнят, висят клубком, пока не соберутся все до единой с духом. Чтобы в одном направлении лететь, а не в разные стороны. А куча такая, что невозможно смотреть – их же там тысячи! Тысячи, не сотни. И все – свои, из твоего улья. Жалко, если не стряхнуть их в корзину и не высыпать вечером опять в улей – в новый, как делал дед, или хотя бы в старый: зарешетить на ночь летки, чтобы там, внутри, пчелы разобрались меж собой, кто из них главный, а кто второстепенный…
Так что на третий год, как я не хотел, пришлось немного поухаживать. Весной собрал несколько пчелиных отводков, в июле откачал пару ведер, в августе еще три… А куда его деть? Куда деть пять ведер меда, если мне для кофе и полведра на зиму хватает!
Раздарил всем по банке – себе ведро оставил.
Так и пошло – понемногу, но приходилось мне возиться, ухаживать за пчелиными семьями, чтобы кофе с мёдом пить Но так не хотелось с ними возиться! Каждый раз, когда надо было идти к ульям, я шел туда, как на казнь. Как на каторгу. Ведь каждый раз надо одеваться, нахлобучивать на себя накомарник – а на улице жара, не продохнуть! И непременно хоть две-три пчелы – но укусят, найдут нужный момент.
Но однажды…
В общем, есть у меня приятель. Самовлюбленный эгоист до мозга костей, сам говорит – никого не слушает; всем советы дает, хотя его никто не спрашивает, на всех смотрит свысока, как учитель в школе для недоразвитых. И везде командует, лезет со своей инициативой, со своим носом вперед. Подходит, а впереди – его нос. Посмотришь со стороны – вначале нос, потом рот до ушей, уши, а посередине – наглые, как у нашей деревенской кошки, которой всегда всё мало, – глаза. Противный парень. Но – друг детства, никуда не деться. И вот, принес я ему как-то банку меда. «Вот тебе мед, – говорю, – у меня его много. Не знаю, куда деть. Бери, это подарок, денег не надо».
Приятеля моего зовут Мишкой. Фамилия – Кныш. Фамилия такая же противная, как и ее хозяин. Кныш! Будто вместо этого Кныша – фига перед твоим носом.
Поведал я своему другу детства о своей беде, рассказал об ульях и о том, как противно открывать на ульях крышки, когда надо залезть внутрь, чтобы мед  забрать.
Мишка задумался. Обычно Мишка не думает – сразу совет  дает. А тут – задумался.
– А мёду там, у тебе в деревне, коко? – спросил он, когда подумал. Вместо «сколько» Кныш всегда говорит «коко».
– Семь ульев, – сказал я. – Но к весне обычно остается два-три с живыми пчелами, остальные не выживают. А весной роятся – и если новые рои собирать, то к лету опять все ульи с пчелами.
– А коко мёду в каждом?
– Примерно по ведру, если за пчелами следить и немножко ухаживать.
– Не понял. Чего за кого ухаживать? Вместо них самому по полям летать, что ли?
Я тоже стал думать. Не дурак Кныш, иногда дельные слова говорит. Действительно, вместо пчел по полям летать не нужно. Перерабатывать нектар в мёд – тоже сами всё делают. Выходит, что только поднимать крышки с ульев да вытаскивать рамки с мёдом – чтобы откачивать. Ну, конечно, промеж делом, весной, в начале лета, можно немножко поухаживать, поснимать рои, которые на ветках сидят, позаталкивать их назад, в улья…
– Миша, летать вместо них по полям, естественно, не нужно. Но так просто тебе не объяснить то, о чем ты спрашиваешь.
– Конкретно: косить траву, как русские крестьяне косят для своих коров – надо?
– Нет. Косить тоже не надо, – сказал я. – Это ж пчелы, а не коровы.
– А утром выгонять в поле?
– Да нет, сами летят.
– Значит, выгонять в поле не надо, косить тоже. – Мишка чуть приподнял голову вверх и оттуда посмотрел на меня – как на крестьянина, который летом может не выгонять своих коров в поле и не косить им траву на зиму, а просто лежать на печке, ничего не делая. – Так, откладываем в уме: косить не надо, – сказал Мишка и опять задумался. – А кормить каждый день, как все деревенские, с бывшей Украины, кормят своих поросят, чтобы добыть к осени сало, – это нужно? Кормить твоих пчел хряпой требуется по пчелиной программе?
– Не знаю, что такое по твоему мнению хряпа, но скажу тебе: нет, хряпой кормить не надо, – сказал я, начиная не понимать, что же мне, в самом деле, не нравилось летом у деда, когда надо было немножко помочь ему поухаживать за его пчелами.
– И ты говоришь, у тебя беда? – Мишка опустил голову долу и посмотрел на меня, как школьный завуч в школе для ненормальных смотрит на одного из своих недоразвитых учеников. – Не знаешь, куда деть мёд?
– Да, я не знаю, что делать с этими пчелами, которых не надо ни кормить, ни поить и вообще.
– Дурак.
Слово «дурак» – второе любимое Мишкино слово после «коко». Когда он чего–то не понимает или просто не знает, как ответить, он хлестко и тяжело – будто прихлопывает сургучную печать к конверту – говорит: «Дурак».
– Кто дурак? – на всякий случай уточнил я.
Мишка не ответил. Дал мне время, чтобы я сам сообразил. Потом задал еще один конкретный вопрос, от которого уже точно некуда деться:
– Когда в следующий раз уезжаешь в свою деревню на лето?
– На лето я в свою деревню в следующий раз уезжаю следующей весной, – честно, без обиняков сказал я.
– Поеду с тобой. – Мишка произнес это так, будто подарил мне хороший подарок. – Мне в этом году не куда деть время. На море надоело, на курорты тоже, так что поеду в деревню, посмотрю, как говорится, на русскую природу. Поеду к тебе и посмотрю всё там сам. Научу, как качать мед  из ульев.
– Ты разве умеешь работать с пчелами? – искренне удивился я. – Никогда не знал, что ты такой…
– Дурак. – Мишка выпятил нижнюю кубу вперед и поглядел мне под ноги. – Пчелы – единственная домашняя живность, на которую не нужно работать. Ты меня понял?
– А как же ты будешь…
– Надо купить пособие, – уверенно, как обычно, сказал Мишка. Мишка Кныш. – Пособие по откачке меда из ульев. Понял? Экзамены в школе сдавал? Знаешь, что всё, чего нужно, уже кем–то для кого–то написано? Остается только купить книжку или пособие – и прочитать. А там всё уже есть – читай, если не дурак, и реализовывай! На этом построен весь мировой бизнес, вот так. Ты понял? По–русски читать не разучился? – Мишка шлепнул нижней губой о верхнюю, выкатил глаза и стал похож на птицу марабу – такая большая, важная птица, которая водится в южных странах и гуляет, глядя выпученными глазами на окружающий мир. – Коко дашь мёду, если я сам всё откачаю? Мёд мне, конечно, не нужен, я могу его и купить. Но сейчас такое время… В общем, везде только бизнес, хороших товаров нет, кругом подделка. И мёд, и кофе, и сигареты, и всякие там лекарства… В общем, везде подделка – а у тебя хороший мед. Настоящий. Ты же не насыпаешь в него сахару?
– Да ну. Зачем?
– И я тоже думаю: зачем тебе подсыпать в мёд сахару, если ты и так не знаешь, куда его деть. Правильно? А твоя деревня – в глухомани, там всё чисто, даже людей нет.
– Да, людей в наших деревнях уже не осталось. Только в городах, где бизнес.
– Значит, мёд настоящий, без подделки. А настоящий мёд – это лучшее лекарство для организма, я об этом читал. Понял? Особенно  в наше время, когда все лекарства делают у Брынцалова на даче. Чужое лекарство купить можно, а своё личное здоровье – нет.
– Думаешь?
– Уговор такой: ты можешь лежать в деревне на печке, как все вы там… А всё, что нужно, я буду делать сам. Договорились?
Деваться мне было действительно некуда. В том смысле, что вряд ли этим летом будет для меня хороший отдых. Вместо отдыха придется Мишке помогать: мёд откачивать. А ведь там, у деда, – там и два озера, полные рыбой, и лес с ягодой… А в конце июня, когда колосится рожь, – в конце июня всегда появляются грибы. Грибы! Потом их собираешь, отвариваешь, засаливаешь – и ставишь на стол. Для закуски. Но… Но Мишка, гад, проходимец, хоть в чем–то – но прав: читать-то по-русски он еще не разучился, умеет. И всё, что нужно про пчел, всё прочтет и потом приедет ко мне и всё там сделает так, как ему надо. А мне даже на кофе ничего не останется.
– Когда выезжать? – спросил Мишка. – Я лично готов в июне. У меня в июне записан отпуск по графику – я уже вписал моему шефу в его расписание, пока все остальные думают, ничего не делают. Пойду в отпуск в июне. Поеду в деревню.
– Миша, слушай, ты, может, не знаешь: пчелы-то иногда – кусают! – на всякий случай сказал я. – Читал про это или еще нет?
– Глупый ты. – Мишка нагнул голову, чтобы плюнуть на пол, подчеркнуть свое отношение к моей глупости. Но мы были не в моем доме, а в его. И потому Мишка не стал плевать. –  Пчелиный яд – это же высшее целебное лекарство! – сказал он, восторженно поднимая руки. – Причем, естественное. Люди в специальные лаборатории бегают, им там нужные люди специально пчелиные укусы организовывают! Берут пчелу пинцетом – и к больному органу приставляют. И клиенты, знаешь, хорошо платят за это. Понял? Это я так, к слову. Чтоб ты понял, о чем речь. Потому что вы уже настолько все обленились там, у себя в деревне, что просто противно.
– Ладно, – сказал я. – Если всё там будешь делать сам… И дымарь разжигать, и крышки с ульев снимать, и рои – если еще будут в июне – обирать и сажать в улья…
– А мёд, вообще-то, долго хранится?
– А ты про египетских фараонов книжки читал? Знаешь, что мумии мёдом обмазывали? И до сих пор тот мед не загнил.
– Так, с фараонами мне понятно. Значит, всё буду делать сам. И рои собирать: нужно, чтобы все улья работали! Все семь. Понял? Все! А помощи от тебя мне не нужно. Договорились?
– Договорились.
– А мёду мне коко дашь, если только я буду там всё за тебя делать? – Мишка выпятил нижнюю губу. – Ведь тебе мёд, говоришь, не нужен?
– Да бери, сколько тебе… – начал я, но вовремя спохватился. Мишка же всё возьмет, мне ничего не оставит! А хотя бы полведерка мне надо. На кофе. – Половину того, чего наберешь – твоё! – неуверенно сказал я. – Половину всего тебе, половину всего – мне.
Мишка начал думать.
– В общем, бери, сколько утащишь, – уточнил я. – Сколько утащишь за раз – всё твое. Но уговор: я тебе помогать не буду, понесешь сам. Дороги у меня там нет, деревня глухая, ближайший автобус, чтобы добраться до поезда – километр. Если ехать на машине, то оставить ее там где-нибудь поблизости негде – упрут или раскурочат.. Сейчас такое время: государство объявили рыночным, так что кругом одно ворьё… Придется тебе на поезде ехать.
– Договорились. – Мишка Кныш раздвинул рот к ушам и протянул мне руку. – Значит, говоришь, можно ведро собрать с каждого улья? Коко их у тебя? Коко всего ульев?
– Я же сказал: семь.
– Значит, ежели семь ведер, то, по минимуму... – В мозгах у Мишки захрустело. – Значит, ежели по минимуму… По минимуму получается, что моих три. И еще одно – мне в подарок. С подарком будет четыре. Это же бизнес: мне полагается процент за потерю моего времени. Коко кило мёду на базаре стоит?
– Не знаю. Есть и по двести пятьдесят за кило, а есть и по триста пятьдесят, – сказал я. – На московской распродаже.
– Понятно.
– Миш, а как ты за раз четыре ведра утащишь?
– Это моё дело. У тебя эмалированные есть? Которые по двенадцать литров.
– Есть. Но заниматься пчелами будешь только ты, – твердо сказал я. – Мне лень. И к автобусу тебе вёдра не поволоку. Понесешь сам, они тяжелые. Сколько унесешь – все твои. Это уговор.
– Ну, уж до автобуса–то я… – Мишка ухмыльнулся. – Коко там, у тебя, по расстоянию? Коко топать до остановки?
– С километр, – сказал я. – И такси там не ходит.
– Отволоку. Как говорят в народе, своя ноша не тянет.
Что ж. Наступила весна, я уехал в деревню. Но погода что-то не заладилась: деревья распустились только в мае, а дожди пошли еще с апреля – и не заканчивались. А солнца нет – и тепла нет. Так что роиться дедовы пчелы начали лишь к июню, когда закончилась непогода. К июню, когда приехал Мишка. Кныш Мишка приехал – и сразу дожди закончились, солнце светит, с утра небо чистое, как на море, куда мы ездили с Кнышем лет несколько назад, когда учились в институте.
– Про погоду специально наврал, чтобы я не приехал? – посмотрев на небо, спросил Мишка, когда мы проснулись на первое утро после его приезда. – Погодка, смотрю, тут отличная. Не хуже, чем у Черного моря. Пожалуй, тут отдыхать удобнее, чем на курорте. Выгоднее. Не надо в столовую ходить, деньги им там, дуракам... За ничто платить… А какая красота вокруг – посмотри! – Мишка глотнул полной грудью – как кружку пива с подноса! – свежего деревенского воздуха. – Слушай, какая же здесь благодать! Не хуже, чем на Канарах!
– Естественно, – сказал я. – Если нет дождей. И когда комаров мало.
– Не о комарах речь. Коко, говоришь, выжило у тебя пчел после зимы?
– Три улья, – сказал я. – Остальные погибли.
– Значит, надо ловить новые рои, чтобы было семь ульев в работе.
На небе не было ни облачка. И тепло. Градусов под двадцать пять. А в такие дни – если до того шли дожди – пчелы тотчас начинают роиться.
И верно: сразу после одиннадцати в дедовом саду зашумело. Я посмотрел через окно: над крайним ульем быстро и резво метались взад-вперед пчелы – верный признак того, что сейчас все поднимутся  вверх и будут искать себе место, куда сесть. Потом посидят на ветке – и улетят. И поминай, как звали.
– Пойдем на улицу, – сказал я Мишке. – Надо посмотреть, куда они сядут. А то потом не найдешь. Тебе надо надеть дедовы холщевые штаны – чтобы не прокусили пчелы. А сверху – телогрейку. Варежки тоже есть.
Старая бабка топила печку: надо ж в обед покормить гостей!
– Говоришь, телогрейку? – Мишка выволок из–под кровати свой чемодан и вытащил из него белый, хлопчатый костюм. С капюшоном. Специальный костюм для работы с пчелами: колпак–капюшон с широким ободком, впереди – удобная сеточка для глаз. Чтобы смотреть.
– Понял? – не глядя на меня, спросил Кныш. – Я же всё прочитал, чего надо. – Он опять сунул руку в свой чемодан и выволок оттуда маленькую книженцию. – Видишь? – Он потряс перед моим носом книжкой. – Это называется пособием по уходу за пчелами. Тираж – два миллиона. Бестселлер. И тут всё написано. Про то, что надо и чего не надо. Первое дело – нужный костюм. Понял? – Мишка стал напяливать поверх своих тренировочных штанцов нужный костюм.
Я переодеваться не стал: не мне же работать.
– Корзина для роёв, надеюсь, у тебя есть? – спросил Мишка, засовывая брошюрку в передний карман и шаркая по хате, как водолаз по палубе.
– Естественно, – сказал я. – Дедова роевня всегда под рукой. Даже две.
– А где дымарь? Не мешайся мне тут под ногами, тащи дымарь, хоть какой–то прок будет с тебя.
– Дымарь сейчас не обязательно, – сказал я. – Собрать рой можно и без него.
– Ты пособие читал? – Мишка достал из переднего кармана брошюрку – и полистал. –  Дымарь нужен всегда, когда идешь к пчелам.
Мы вышли во двор, я принес гнилушки, разжег дедов дымарь.
– Ну, теперь можешь возвращаться на свою печку. – Мишка попробовал, хорошо ли дымит дымарь. – Иди, я управлюсь один. – Он накинул на голову капюшон с полупрозрачной сеткой и затянул молнию под подбородком.
Я хмыкнул.
Мы вместе обошли дом и сели на траву напротив ульев – со стороны дороги, по ту сторону изгороди. Изгородь почти развалилась, редкие жерди свободно провисали на невысоких столбиках, и отсюда хорошо просматривалось всё, что происходило перед пчелиными домиками. Ульи стояли метрах в пяти от изгороди, в тени под яблонями.
– Хорошее место выбрал, – похвалил меня Мишка. – Сколько я не учу тебя уму-разуму, обычно до тебя сразу не доходит, ничему тебя не научишь. А тут –  сразу сообразил, хорошее место для обзора выбрал. Сам, без меня.
– Сейчас начнут, – не без удовольствия, предвкушая дальнейшие события, сказал я. – Готовься.
Позади ульев поблескивали окна дедовой хаты, из одного оконца востро поглядывала на нас бабка. С высокой березы трещала сорока, посвистывали птахи в кустах.
– А ты чего в одной рубашечке? – Мишка окинул меня с ног до головы. – Иди домой, надень на себя чего-нибудь. Если уж взялся мне помогать. Но – заметь! – это твоя инициатива. Я лично тебя ни о чем не просил. Я могу всё делать сам.
– Мне не надо одеваться, – сказал я. – Я же не участвую в мероприятии. Моё дело – получить мою долю после откачки.
– Надень, говорю, а то закусают. – Мишка направил дымарь в свою сторону и пустил из него густую струю дыма.
Мы сидели напротив ульев – и тьма пчел, выписывая зигзаги, металась перед нами, занимаясь своим делом: готовилась к роению. И сейчас им было не до нас.
– А ты говорил, что кусают. – Мишка расстегнул молнию на подбородке и откинул накомарник на спину. – Тащи роевню, чтобы хоть какой–то прок был с тебя.
– Подожди, еще не сели. Вот сейчас сядут… 
Мощный гул не дал мне договорить: тысячи пчел одновременно поднялись над яблоней – и их шум заглушил все звуки вокруг. Вылетевший рой, казалось, заслонил солнце – на землю легла легкая тень. Стрекоза, бойко порхавшая до этого вдоль забора, ткнулась в облако пчел и, как маленький биллиардный шарик, ударившийся о борт, отскочила в сторону.
Большой рой. Первак. Каждый раз, когда видишь такое, всегда поражаешься масштабу происходящего. Шум стоит, как на небольшом аэродромном поле. Пчелы мечутся взад–вперед с такой скоростью, будто заштриховывают пространство. Солнце просвечивает сквозь  них, как сквозь легкое кучевое, наполненное водою, облако. Сколько их там, этих пчел, которые вышли из одного улья и поднялись в воздух? Тьма! Поднялись, чтобы спустя три–четыре минуты снова опуститься вниз, на одну из яблонь, – и собраться в одном месте, на одной ветке, в небольшую кучку, в живой комок! И зависнуть там, как большая летучая мышь. Зависнуть и, не издавая более ни звука, молча дожидаться своих пчел-разведчиц, которые улетели утром в те места, которые уже подобрали для нового дома, и вот-вот вернутся, чтобы поднять весь вылетевший рой и указать направление, куда всем нужно лететь. И когда разведчицы прилетят – уже поздно будет что-либо делать здесь, внизу, на земле. Лишь еще раз воздух наполнится шумом, похожим на шум взлетающего самолета, рой поднимется вверх  – и исчезнет. В мгновение ока от него не останется и следа. Будто и не было.
– Ну, чего они не садятся? –  вжимая голову в плечи, прокричал Мишка.  – В пособии написано, что они должны… – Мишка опять полез в карман за брошюрой.
Пчелы быстро, одна за другой, начали обмётывать большую яблоню над ульем, из которого вылетели. Я встал, чтобы углядеть место, куда они будут садиться. Пока ищешь, могут и улететь! Времени теперь в обрез – надо успеть залезть к ним на дерево, куда сядут, – и стряхнуть весь комок в роевню. Хотя, иногда они могут сидеть и по часу и больше. Никогда не угадать, сколько.
Я вытащил сигарету из кармана, закурил, молча перешагнул через жердь на заборе, прошел мимо ульев и встал под той яблоней, над которой они кружились. Если сядут высоко – надо длинную лестницу, а если низко, то можно и так, без лестницы обмахнуть…
– Эй, ты что! – закричал Мишка. – Уходи оттуда! И выбрось сигарету, а то они сейчас тебя…
Когда пчелы роятся, они редко жалят: они заняты только собой. Хоть с сигаретой тут стой, хоть еще с чем. Мишка это не знал. В пособиях-то ничего об этом не пишут! Во всех пчелиных пособиях – как и во всех остальных! – пишут обо всём, кроме того, что нужно... Я спокойно стоял рядом с ульем, под деревом, где гудели пчелы, покуривал и смотрел, куда они сядут. Ни одна пчела не вилась рядом со мной.
– Эй! – крикнул сзади Мишка. – Ты что, с ума сасол? – Гул заглушал его голос. –  Сейчас заедят – а я не доктор! Заедят – я тебя лечить не буду. Весь мёд достанется мне!
Я не спеша докуривал.
– Сейчас же выбрось сигарету! – скомандовал Мишка. – Что мне все время приходится тебя учить! Читал пособие? Знаешь, что пчелы не выносят сигаретного дыма?
Гул сверху утих, пчелы быстро проваливались в густую листву, и ветка, на которую они садились, с каждой секундой прогибалась все ниже и становилась всё толще и толще, как небольшой резиновый шланг, по которому пустили струю воды, но один конец заткнули. Пчелы садились друг на друга, и комок все больше провисал и, казалось, что еще чуть-чуть – и всё посыплется наземь. Но я–то знал, что так не бывает. Пчелы садятся плотно, и так крепко сидят, вцепившись друг в друга, что комок этот не распадается. И весь тот громадный рой, что только что походил на кучевое облако, – весь этот рой был похож теперь на большую бороду деда мороза, отцепившего её перед хорошим застольем и потом забывшего её здесь после хорошей ночной трапезы.
Рой привился чуть повыше середины ствола. Немного в стороне от развилки сучьев. Значит, нужна лестница.
Я смотрел вверх. Сквозь листву было плохо видно, но рой уже собрался в одном месте и затих. Ни одного звука! Будто и нет никого. Я оглянулся на Мишку – он всё еще сидел там, на траве, и теперь тоже, как я, курил сигарету.
Я приволок со двора лестницу, подтащил её к яблоне и, не без мытарств, прислонил к стволу. Потом принес роевню – широкую корзину, свитую из ивовых прутьев. И лоскут марли, чтоб накрыть роевню, когда там будут пчелы.
– Во, дела! – Мишка выплюнул сигарету, переступил через жердь на заборе, рысью одолел нужное расстояние и, не накидывая на себя капюшон, встал рядом со мной. – А ты говорил, кусаются. Во, подколол ты меня! Лапшу на уши повесил! Говорил, что телогрейку... – Он посмотрел в сторону дымаря, который оставил у забора. – А я потратился, специальный костюм купил – чтоб не кусали… А знаешь, коко он стоит, мой костюм?
Он активно жестикулировал обеими руками, и пчел из соседнего улья это заинтересовало. Несколько штук тотчас подлетело поближе.
– Во! – Мишка с любопытством наблюдал, как они вьются около него. – Смотри, какие они ручные. Не кусаются.
 Одна ужалила его – и он замолчал.
– Надвинь накомарник, – сказал я, отодвигаясь от своего приятеля метра на два в сторону: если уж одна пчела ужалила, то и другие сейчас будут здесь. – И как следует застегни молнию, – сказал я. – Перед тем, как полезешь наверх с роевней.
Мишка посмотрел на меня, оценивая ситуацию. Посмотрел, вешаю я лапшу на уши или нет. И вид у него был несколько снисходительный: мол, ничего особенного, одна укусила – и это очень полезно. Для здоровья.
Да, Мишка много чего не знал о пчелах и уходе за ними. В нужных пособиях про это не написано. Мишка не знал, что если пчела ужалила, боль приходит не сразу. Боль приходит через две–три секунды. Причем, резко. И в следующие полминуты разрастается как пожар на сухом току. А еще через пару минут начинает плавно затихать, так что скоро почти не остается даже в памяти.
Через секунду Мишкино лицо исказилось гримасой, и уши его стали багроветь. Но он стойко терпел, стараясь не подавать виду. Его стойкости хватило еще секунд на десять. Потом стало невмочь – и Мишка Кныш с силой прихлопнул пчелу, размазав ее до самого уха. Мишка не знал, что если пчела укусила, то не нужно размазывать ее по тому месту, которое она укусила. Надо снять ее и отбросить в сторону. И вытащить жало из того места, куда укусила. Потому что весь яд в жале. Хотя… Хотя все равно с минуту будет очень больно.
Прошло еще секунд десять, и Мишкины уши становились все багрянее, а на щеке начал вздуваться фингал.
– Надвинь накомарник, – добро посоветовал я. – Досчитай до тридцати – и боль начнет утихать.
Его укусила еще одна – и Мишка сразу же размазал ее по лбу. С разбегу воткнулась в щеку и зажужжала еще одна. Причем, жужжала так, что тотчас к ней прилетело еще штук десять. На подмогу. Мишка ж не знал, что если пчела кого-то кусает, то жужжит именно для того, чтобы ее услышали подруги. А подруг-то – хоть пруд здесь пруди..
Мишка судорожно нахлобучил на лицо капюшон с сеткой. Но запутался в молнии – и еще штук пять победно зажужжали над его белым, хлопчатым костюмом, которые иногда шьют в ателье, чтобы продать втридорога в магазинах для юных пчеловодов.
– Ну, ты это зря. – Я отошел от него еще на пару метров и укоризненно посмотрел. – Ты что, забыл, что пчелиный яд – самый полезный из ядов? Люди там бегают, ищут нужные лаборатории, нужных людей… А ты…
Мишка молчал. Цвет лица его постепенно становился похож на цвет свёклы, когда с нее снимают верхнюю шкуру. А выпученные глаза были абсолютно бессмысленны.
Я просчитал мысленно до тридцати. Мишкино лицо начало постепенно принимать свой обычный цвет.
– Теперь полезай вверх, – сказал я. – Возьмись там за ветку пониже того места, где они сидят – и стряхни. Делов–то! Но тряхни как следует, чтоб все сразу свалились. А корзину держи прямо под ними, чтоб мимо не падали. Понял?
– Отойди от меня, – кривясь и подергиваясь, сказал Мишка. – Хочешь совет? – Он помолчал, раздумывая, чем бы уколоть меня, чтобы и мне стало больно. – Иди-ка ты-ка на свою печку и не мешайся тут. Пендёхай отсюда! Я и без тебя тут всё сделаю. Понял? Не учи ученого, не то…
– Чего не то?
– Не то… не то... – Мишка подыскивал слово похлеще.
– Ну чё?
– Да вот ничего!
– Интеллигент хренов. Говорить-то по-русски не умеешь.
– А ты вообще…
Мы помолчали, обдумывая, стоит ли нам продолжить беседу.
– Полезай наверх, – скомандовал я. – Они там не будут ждать тебя, взлетят – и поминай, как звали. Килограмма два уволокут с собой мёду. А может, и больше. А мне-то мёд ни к чему, это тебе надо.
Мишка попробовал нижнюю ступеньку лестницы – нижняя была совсем гнилая. Он ступил на вторую и медленно полез по лестнице вверх.
– Возьми роевню и марлю, – сказал я. – Когда ссыплешь пчел, накрой их марлей. А то вылетят.
Мишка спустился обратно, взял левой рукой роевню и марлю и снова полез вверх.
Я опять закурил.
– Ну чего, всё ещё сидят? – тихо, чтоб не спугнуть пчел, спросил Кныш с третьей ступеньки.
– А ты чего, сам не можешь посмотреть? – не без злорадства спросил я.
– Да тут… Тут даже голову не повернуть, колпак мешается. – Мишка, осторожно отодвигая от себя ветки, полез головой в гущу листвы. – Через сетку ничего же не видно, – пожаловался он сам себе. – Очень широкая шляпа, неудобная. – Он долез до половины лестницы и теперь пробовал заглянуть вверх, туда, где висели пчелы. Но шляпа упиралась в листву и съезжала на глаза.
– Отломи там лишние ветки с листьями, – сказал я. – Отломи ветки, которые мешают. Иначе не подставишь роевню под пчел.
Мишка начал осторожно ломать. Те, что тыкались через сетку в лицо.
– И не порви накомарник, – сказал я. – Там у тебя такая хилая марлечка в колпаке… Где покупал, в каком магазине?
Мишка немножко ругнулся матом. В мою сторону.
– Подставь там роевню на ветку под роем, – сказал я. – А то на весу не удержишь. Пчелы–то тяжелые!
– Да что ты меня всё время учишь? – сквозь зубы процедил Мишка. – Я и без тебя всё знаю!
Он ступил, наконец, на верхнюю ступеньку и поправил на себе колпак с широким ободком. Широкий ободок очень мешал: ветки закрывали сеточку перед глазами и сдвигали колпак в сторону. Пожалуй, простой накомарник удобнее: обзор больше.
– Ну, что ты там? – спросил я.
Весь рой теперь висел прямо над Мишкой, и Мишка норовил задрать голову вверх, чтобы увидеть его – и каждый раз ветки сверху сдвигали его колпак вниз, на самые уши, а Мишка опять поднимал его и опять пытался задрать голову вверх.
– Да отломи ты сучья вверху! – не выдержал я. – Расчисть пространство!
– Так я ж спугну пчел, – сказал Мишка. – Они ж могут улететь!
– Никуда они не улетят. Делай, как сказано, а то и вправду...
Мишка осторожно отломил ветку сбоку, подсунул роевню поближе к пчелам и стал искать нижний сук, на какой опереться роевней. Наконец, ему удалось втиснуть ее чуть пониже роя, Мишка взялся за ветку, с которой свисал клубок, и осторожно, боясь не спугнуть пчел раньше времени, потряс. Боже, что тут началось! Клубок закачался, и с него начали слетать нижние пчелы, которые не смогли удержаться. Некоторые – меньшинство – падали вниз, в роевню, а все остальные,  пронзительно жужжа, садились на Мишкин колпак. И ниже. Тотчас вокруг Мишки образовалось облако, чуть поменьше того, которое только что носилось над яблоней. Но основной ком продолжал висеть на ветке.
– Тряхни сильнее! – крикнул я. – Тряхни ветку посильнее, чтоб все упали в корзину!
Мишка судорожно ухватился за ветку и тряхнул посильнее. Яблоня вздрогнула, лестница закачалась… Но я успел ухватить лестницу снизу за перекладины и удержать Мишку в равновесии.
– Ну, ты, эквилибрист, – мирно сказал я. – Чё ты там?
– А ты чего, не мог сразу лестницу подержать? –  глухо, сквозь колпак, проговорил Мишка. – Что ты там стоишь, как истукан? Иди на свою печку, не мешай мне тут… – Для убедительности он хотел махнуть мне рукой в сторону хаты – чтоб я знал, в какую сторону мне идти, – но я немного отпустил лестницу, и Мишка опять закачался вверху, как цирковой гимнаст на канате. Правда, страховочной сетки внизу здесь поблизости не было.
Я отошел на всякий случай чуть в сторону и посмотрел вверх: половина роя, которая свалилась в роевню, уже вылетела обратно и опять облепила водопроводный шланг, сразу же утолщив его до нужной величины, а частью превратилась в кучевое облако вокруг Мишкиной широкополой шляпы, удобной для всякого дела, кроме самого непосредственного.
Лестница перестала качаться, но Мишка продолжал вертеться, отмахиваясь одной рукой от кучевого облака, а другой удерживая корзину на весу.
– Ну ты, там! – крикнул я вверх. – Чё ты крутишься, как… – Я немного ругнулся, чтобы закончить фразу в нужном музыкальном ключе. – Чё ты крутишься, ты же в костюме! Они же не могут прокусить материю. Не обращай на них внимание. Делай своё дело, а они будут делать своё. Сейчас они все опять усядутся на прежнее место.
– Держи лестницу, а то упаду! – крикнул Мишка.
– А ты разуй глаза! – прокричал я снизу. – Там, на лестнице, прикручена сверху веревочка! Привяжи её к дереву, чтоб лестница не болталась, как… – Я опять немного ругнулся. Для рифмы.
Мишка, облепленный пчелами, как шмат сала мухами, начал искать веревочку. Шляпа его опять сдвинулась в бок, и Мишка тоже ругнулся. Но без рифмы, неинтересно.
– Ну, привязал? – спросил я.
Мишка крепко прихватил веревкой лестницу, еще крепче взялся за сук, на котором уже собрались все пчелы, за исключением тех, которым шляпа понравилась больше, – и так тряханул, что вся яблоня – вместе с лестницей! – заходила опять ходуном.
Лоскут марли, которым нужно было закрыть роевню с пчелами, плавно спланировал на мою голову. Я чуть отошел – и лоскут опустился на землю.
Торопясь и не попадая ногами в перекладины, Мишка начал спускаться вместе с роевней вниз по лестнице. Легкая тучка пчел, поднимающаяся из корзины, как пар из кастрюли, и конденсирующаяся на Мишкином костюме, опускалась вместе с ним.
Я накинул на себя дедов накомарник и отбежал в сторону. Несколько пчел всё же догнали меня, но я остановился и замер. Пчелы потыкались в мой накомарник, но со мной было неинтересно – я же не дирижировал руками! – и они присоединились к тем, которые спускались вместе с Мишкой.
Про нижнюю ступеньку Миша забыл. Хотя… Хотя и та, что была над нею, тоже была не новая. И когда Мишка слишком грузно ступил на нее, она тонко хрустнула и переломилась пополам. То есть посередине. Следующая, которая была пониже, – то есть, последняя! – сломалась сама собой – пришлась Мишке как раз между ног, а Мишка тяжелый, всегда жрал помногу, я ему говорил…
Свалившись на землю, Мишка с минуту молчал, пуча глаза и глотая из–под сетки воздух. Пот заливал ему глаза, но он же не мог откинуть колпак с головы и подышать вволю!... Сотня–другая пчел, вместе с которыми он свалился, кружилась над ним, но быстро рассеивалась, снова поднимаясь на яблоню: сейчас у них было более важное дело, чем разборка с незваным гостем.
– Что ж ты, Миша, такой неповоротливый, – сказал я. – Жрешь много, потому и тяжелый. Кто теперь будет чинить инвентарь?
Мишка долго смотрел на меня из–под сетки. Потом медленно, с чувством, произнес:
– С–сволочь. Этой бы лестницей – да по твоей башке…
Я заглянул в роевню: она оказалась почти пустой. Все пчелы – те, которые были на Мишке, и те, которые попали в роевню по недоразумению, – все уже поднялись вверх и уселись на то место, где и сидели до того времени, пока Мишка не начал свой эксперимент по предварению теории в жизнь.
Да, Мишка много чего не знал о пчелиных роях, которые сидят на дереве, а не в улье. Про то, чего не пишут в пособиях. Не знал, например, что если уж пчелы не хотят сами слетать со своего места, где ждут указаний от своих разведчиц, – то стряхнуть их оттуда не так просто: они снова и снова будут садиться туда, где сидели: ведь там, где–то в середине, сидит главная из них – матка. И пока она там сидит, пчелы никуда не улетят.
Естественно, что я-то знал про всё это. Чего ж тут не знать, если мне уже приходилось – и не раз! – залезать с роевней по лестнице вверх и стряхивать пчел с дерева. А потом слезать с тяжелой роевней вниз… Конечно, раньше это всё делал мой дед, и ступеньки на лестнице были поновее… Но и я иногда помогал. И дед потом заглядывал в мою роевню и молча сам лез с ней по лестнице вверх. Так что не зря я отлынивал от «ухаживания» за пчелами. Это же такое противное слово – «ухаживать». Его ж сами пчеловоды придумали. Для пчеловодов оно, может, и таит в себе что-то – какой-то особый смысл! – но для всех других… Для всех других это слово не слишком точно обозначает нужный процесс. Так что…
– Экий, ты, Мишка, неловкий, – произнес я. – Теперь придется мне самому лезть на яблоню и снимать с нее рой. Ладно уж. Покажу тебе, как это делал мой дед. Сам–то я… Мне–то самому, я тебе уже говорил, не слишком нравится такая… такое… Погоди, я пойду накину что–нибудь на себя.
Я сходил в хату, надел поверх вторую рубаху. Напялил штаны на подкладке. Варежки брать не стал: дед учил работать без варежек. Вернулся к яблоне, поправил лестницу, выкурил еще одну сигарету. Потом накинул на голову накомарник, взял роевню с марлей, осторожно – чтоб в конец не разломать лестницу! – поднялся наверх, подставил – и, понятно, стряхнул. Все пчелы дружно свалились в корзину. Дел-то!... На ветке осталось лишь штук пятьдесят. Ну и ладно. Куда им деться, этим, которые остались одни, без матки? Сами слетят потом на корзину и облепят марлю сверху, чтоб быть вместе со всеми! Они же дружные ребята.
Прикрыв роевню лоскутом, опять осторожно – чтоб не забыть про нижние ступеньки! – спустился вниз и спрыгнул на землю.
– Теперь поставим её тут, внизу, а вечером ты их ссыплешь в новый ящик, – сказал я. – Сам вечером ссыплешь, или помочь? – Я поставил роевню под яблоню, снял плотные штаны и вторую рубаху. Вокруг меня не было ни одной пчелы. И вокруг Мишки тоже. Все были в корзине и немного сверху, на марле. Теперь они там будут молча сидеть, пока мы с Мишкой не сбросим их вечером в новый улей.
– Не вспотел? – ехидно спросил Мишка. – Смотри, не простудись. Наверное, устал.
Я хотел что-нибудь ответить. С рифмой. Но, посмотрев на моего приятеля, заметил, что молния на его подбородке чуть-чуть расстегнулась. Молния, которая скрепляет колпак с нагрудником.
Я подошел поближе, чтоб удостовериться. Замок на молнии чуть отошел назад, видно, Мишка случайно задел его, когда слезал с яблони – и теперь там, в конце молнии, где она была раньше застегнута, просвечивала дырка. Дырка–то, конечно, маленькая… Но две пчелы, которые уже пролезли в неё, так пронзительно жужжали… А Мишка думал, что они жужжат поверх сетки, а не внутри. А ведь когда одна или две жужжат, то все остальные, которые поблизости…
– Мишуля, ты чего не застегнул молнию на шее? – миролюбиво спросил я. – Я же тебе не доктор. Я спасать тебя не буду. Хотя, скажу тебе честно,  лишний мёд мне не нужен. Мне и моей доли хватит.
Те две пчелы, которые были уже внутри шляпы, наконец, переползли с сетки на мишкину шею и теперь, громко жужжа, поднимались к нижней губе, готовясь к нужному делу.
Не знаю, что почувствовал Мишка. Вернее, знаю, но противно перемещать акцент на себя... Мишка начал нащупывать задвижку на молнии. А как ее нащупаешь, если на руках варежки?
С минуту он всё же пробовал отыскать нужную маленькую висюльку, с помощью которой застегивается и расстегивается всякая молния, придуманная на заре цивилизации. И, пока он искал, еще несколько подружек нашли эту маленькую дырку, которую никак не мог найти Мишка, – и  поползли, знакомясь с обстановкой, по сетке внутри колпака.
Когда Мишкины уши начали багроветь, он не стал снимать с рук варежки – он судорожно стряхнул их с себя, так что варежки улетели куда–то под хату и сразу затерялись в крапиве.
Потом он снова начал искать конец молнии – тот, который немного отстегнулся. Но рядом же не было зеркала, куда бы посмотреть и точно примериться.
Подружки, которые ползали по Мишкиному костюму вверх и вниз, – подружки начали быстро переползать с рукавов на его голые руки. Две-три ужалили сразу, остальные не торопились.
Мишка терпел не более двух секунд. Потом начал размазывать их рукавами по верхней части костюма… Но разве ж их всех размажешь? Их же там столько…
   Его ужалили еще три–четыре – из тех, кто ползали под колпаком. Мишка сморщился так, будто ему прищемило палец в дверной петли. Но, заметив, что я смотрю на него, принял беспечный вид.
–Это полезно, – сказал он. – Пчелиный яд – это же... – Он не договорил: его ужалили еще штук пять – которые сползли с рукавов на руки. И Мишкино лицо стало похожим на печеное яблоко, сморщившееся на раскаленных углях.
– Уже несколько укусов, – чуть заикаясь, сказал он. – Пять или шесть. Несколько укусов в день – это для здоровья очень полезно.
Все, которые были под колпаком, уже перестали жужжать: теперь уже все занимались делом.
И Мишка побежал. Вначале побежал к тому месту, где оставил дымарь. Изгородь он сломал с лёту – понятно стало, что жерди там тоже не новые. А когда взял дымарь и попробовал им подымить… Но дымарь, естественно, уже потух. Понятно же, что ежели его не прокачивать время от времени… Он же маленький, этот дымарь. А Мишка, конечно, и про дымарь ничего не знал. Наверняка в пособии про это не написали. Думали, что читатель сам сообразит. Я тоже раньше, когда помогал деду, про это не знал, и вот так же, ломая изгороди – хотя тогда жерди были поновее! – подбегал к дымарю и пробовал им подымить, чтобы спастись от пчел…
Наконец, Мишка понял, что нужно бежать дальше – куда-нибудь подальше от этого места. Я тоже, в свое время, не сразу соображал, в какую сторону нужно дать дёру. Это уж потом я сразу бежал к бане, а вначале-то…
Мишка бежал вниз по тропинке, мимо хаты, по направлению к огороду.
Я пошел во двор: оттуда было лучше видно.
Мишка бежал по тропинке вниз огорода – туда, где была баня. Хотя вряд ли он знал, где стоит баня. Мы с Мишкой еще не ходили париться – он же сразу захотел к пчелам… Молодец, Кныш! Такая интуиция!
Я смотрел ему вслед. Всё это мне было знакомо, я тоже так бегал. Так же, как лошадь. Вниз огорода, к бане. А больше некуда бежать. Бегут всегда вниз, а не наверх.
…Мишка скакал, отмахиваясь от роя руками – и топот от него стоял, как от нескольких лошадей сразу. А не от одной. Он бежал, облепленный со всех сторон пчелами, втягивая голову в плечи – потому что внутри колпака тоже кусали! – и ничего не видел вокруг. Но в правильном направлении – прямо к бане.
Я вспомнил, что, в свое время –  когда я в первый раз добежал до бани! – то только там понял, что пчелы летают быстрее, чем бегают лошади. Но Мишка про это еще не знал.
Ну, что ж…
Через некоторое время внизу огорода хлопнула дверь. И я, сев на траву, достал сигареты. Теперь не скоро Мишка вернется назад: мне приходилось отсиживаться там по часу, ладно хоть, там, в бане, всегда есть вода. В большом котле. Водой можно окропиться – воду пчелы боятся. Мишка – если не совсем дурак! – должен сообразить.
…Мишка вернулся минут через сорок. Во как! Проворливый! А я–то, бывало…
Он был весь, с ног до головы, мокрый. От пота и от воды. Мокрый – но всё ещё в колпаке.
– Снимай шляпу–то, – сказал я. – Тут пчел нет.
Мишка откинул колпак – голова его была в тине, а на лице штук пятнадцать волдырей.
– Ну чё ты? – сказал я, прикидывая, как же Мишке удалось влезть в котел с водой? Котел–то все же не такой уж и большой. – В баню–то сразу забёг? – поинтересовался я.
Мишка тяжело посмотрел на меня. Помолчал, раздумывая, стоит ли отвечать на глупые вопросы… Но чего молчать–то? Все равно что-то нужно сказать – по делу или просто так.
– В баню забёг, – шамкая, как старый дед, сказал Мишка по делу. Он потрогал языком распухшие губы – и помолчал, подумал, стоит ли дальше... – Но они, таки, и в бане, шволочи, жалят! – выговорил Мишка, взывая к моему сочувствию.
Я присмотрелся: на верхней губе у него было три пузыря, на нижней четыре. Ну и, конечно, под глазами,  под скулами… В общем, как обычно.
– И что, когда забёг? – спросил я.
– Пришлось выбежать: они же все вместе со мной залетели... Но там у тебя, перед баней, – колодец, вода под верх. Выбежал, сунул голову – вроде полегче. А потом и весь туда. Еле залез. А уж потом … Потом отсиделся в крапиве. – Мишка всё это проговорил так, будто ему в рот засунули вставную челюсть. Причем, по блату, за хорошие деньги, по бизнесу… А ведь там, где бизнес… И за большие деньги…
– Там же в бане котел с водой стоит, – сказал я. – Можно было в котел голову сунуть.
Мишка посмотрел на меня.
– Что ж ты не сказал, гад, что в бане вода есть? Что ж не крикнул мне вслед?
Я тоже помолчал, раздумывая.
– Так ты же так бежал, что все равно бы ничего не услышал, – помолчав и подумав, сказал я. – Когда пчелы над тобой жужжат, а на тебе еще и накомарник, – ничего же не слышно вокруг.
– Хад, – прошамкал опять Мишка.
Я подумал еще раз, сказать ли Мишке еще чего-нибудь – про то, что он не читал в инструкции…
– Бежать от пчел бесполезно, – вспоминая себя, сказал я. – Надо сразу укрыться где–нибудь, например, в хате или темном сарае. Можно в бане. Баня – хорошая вещь, полезная для всякого дела, а не только париться… Но ты правильно бежал, прямо к ней.
– Это случайно, – сказал Мишка через две буквы «ш»..
Мы оба помолчали, обдумывая, стоит ли продолжить беседу.
– И не надо махать руками, не надо дергаться, – сказал я. – Уйди в сторону от того места, где жужжат – отойди и замри. Тогда пчелы особо не садятся. Мой дед вообще никогда не надевал телогрейку. Работал в рубахе и накомарнике.
– Гад ты, – еще раз прошамкал Мишка. – Што жи раньше про это не говорил?
– А ты сказал, что сам всё знаешь, – не удержался я. – Мол, в книжках написано.
Мишка начал снимать с себя пчелиный костюм. Снял штаны, начал стаскивать куртку, которая с капюшоном. А она же мокрая, стягивается плохо. Миша потянул – и она треснула на боковом шве.
– Ну что ж ты, – опять не удержался я. – Надо было осторожнее. Чек–то остался? Чек от магазина, в котором покупал?
Мишка с ненавистью смотрел по сторонам. Но под глазами его – и над ними! – вздувались волдыри, и глаз практически уже не было видно. Одни лишь щелки. Что там смотреть–то, из этих щелок? Смотри, не смотри, а ничего не увидишь.
– Предки–то твои, наверное, из Китая? – сказал я. – Самые первые предки? А ты скрывал. Что ж ты скрывал свою родословную? Говорил, что со святой земли. Со стены плача. Я, конечно, верю, что и в Китае тоже есть своя святая земля и своя стена плача – но она там, в Китае, такая большая, что не знаешь, в каком месте остановиться и в каком подойти, чтобы утереть слезы. Платок дать?
Со стороны сада послышался шум. Еще один рой вылетел из какого–то улья, и нужно было идти смотреть, куда, на какое дерево, он сядет.
Я поплёлся к дороге.
Рой уже поднялся – натужно гудя, как эскадрилья бомбардировщиков на взлете. А над яблонями уже сгустилось облачко, и на землю легла легкая тень.
Я опять сел перед изгородкой. Теперь, без жерди, которую сломал Мишка, обзор был еще лучше, чем раньше.
Через некоторое время появился и Мишка. Перешел на другую сторону дороги – и уселся там. Обсохнуть на солнце.
Через пару минут рой сел – прямо передо мной, на невысокую молодую рябинку. Верхушка ее, облепленная пчелами,  начала медленно прогибаться и согнулась так, что можно было достать до нее руками.
Я не спеша сходил за второй роевней и, не надевая на себя накомарник, подставил роевню под рябинку. Наклонил верхушку, тряхнул – весь рой свалился в корзину. Дел–то!
Мой школьный товарищ смотрел исподлобья, как я укрываю корзину марлей.
Времени было уже третий час. В такое время пчелы уже перестают роиться, так что можно было возвращаться в хату, чтобы позавтракать, а заодно и пообедать. А, может быть, даже сразу и поужинать: вечером–то нужно обсаживать собранные рои в улья!
– Миша, пойдем, перекусим? – предложил я. – Тебе, конечно, много есть нельзя, ты и так толстый. Но чуть-чуть…
Мишка пошел первым, я вслед. На столе уже стояла миска с вареной картошкой. Пучок лука, кусок соленого сала.
– Молодцы, что вовремя пришли, – сказала бабка, разламывая свежую буханку черного хлеба. – Я уж боялась, что всё остынет. Федя, сходи во двор, нарви там лопухов или подорожника, от подорожника, бывает, волдыри спадают быстрей.
– Я не буду картошку, – коротко, как отрезал, сказал Мишка. – Я взял, что поесть, с собой. Немножко перекушу и пойду отдыхать.
Я сел за стол, а Мишка полез в свой чемодан. Достал оттуда колбасу, две банки сельди, баночку красной икры, два целлофановых пакета – из одного вытащил две селедки, из другого тонкие ломти белого хлеба.
– Перекушу, чем Бог послал, – сказал Мишка, устраиваясь на другом конце стола. – Бабушка, вам селёдочки отрезать? – Мишка показал глазами. – Или лучше колбаски?
Селедка воняла так, что сразу было понятно: рыба была с самого начала несвежая.
Что ж. Немного затухла. Где ж теперь найти хорошую свежесоленую, если кругом – бизнес и рыночные отношения… Тонко нарезанные ломти белого хлеба тоже были не первой свежести: зачерствели так, что хоть гвозди забивать. Понятно: отрубей там больше, чем самого хлеба.
Мишка покосился в мою сторону. Картошка на столе чуть дымилась паром и источала такой аромат, что впору было глотать слюни. Аромат от свежего хлеба заглушал вонь селедки и добавлял в букет остальных запахов свою прелесть  Да еще сочные перья лука со своего огорода… Сало, понятно, тоже было своё: наверняка бабка купила его у кого–то  из соседей деревни, когда ходила за хлебом.
– Садитесь ближе к столу, – сказала бабка. – Что вы по разным углам расселись?
Второй раз Мишку приглашать было не нужно. Мишка Кныш подсел поближе, наступил своим башмаком мне на ногу, молча, не извинившись, переставил его в другое место, взял кусок свежего черного хлеба, который из местной пекарни, ложку, – и стал метать со стола, будто до этого постился с месяц на сухарях.
– Не торопись, – сказал я, сморщившись. – Не ешь много, а то опять лестницу сломаешь.  У нас впереди работа – пчел в улей сажать.
– Я сегодня не могу, – прошамкал Мишка. – Я сегодня не готовый. Завтра обсажу. Я читал: они могут сидеть там, в роевне, дня два. А иногда три. Если не задохнутся. К тому же, у меня, по–моему… – Мишка пощупал свой лоб. – По–моему, у меня поднимается температура: я читал, от пчелиных укусов у некоторых поднимается температура.
Да, мне немного не повезло: я хотел, чтобы вечером Мишка сам разжигал дымарь, шел к улью, снимал там крышку, раздвигал склеенные прополисом рамки, ссыпал туда пчел и потом – а всё основное было потом! – пробовал согнать дымарем пчел со стенок улья, чтобы загнать их на рамки. А потом снова сдвигал… А пчелы в это время очень раздраженные. Бывает, даже варежки прокусывают!
Мне не повезло: к вечеру у Мишки и впрямь поднялась температура, и он полез на печку: с печки удобно было смотреть телевизор. Что, кстати, и делал мой дед после всякого хорошего ужина.
Да, в первый раз, когда жалят пчелы, бывает, что температура немного поднимается. Но… По-моему, Мишка все же поднастукал градусник снизу, по ртути. Чтоб нагнать столько, чтоб не вкалывать с пчелами вечером.
Так что пришлось мне самому вечером разжигать дымарь, надевать телогрейку и обсаживать пчел. Дело это, конечно, несложное – мне хватило на него минут десять. Но Мишка бы… Да, обидно.
А на другой день – к обеду – пошел дождь. Повезло Мишке еще раз: когда дождь, пчелы чувствуют его задолго до того, как ему пролиться. И сидят в своих ящиках, вылетают только на ближние травы. Или сидят на лётках.
Через два дня Мишка пришел в себя. Поправился. Выпили мы с ним бутылку самогона – как рукой всё сняло.
Миша пришел в хорошее настроение, разговорился, начал мне советы давать – о том, чтобы тоже такой, как у него, пчелиный костюм купить, и о том, что в магазин мне ехать за костюмом не нужно – он, Мишка, мне свой отдаст, когда будет уезжать домой. Причем, очень задешево.
Я подумал, стоит ли продолжать беседу… Но после самогона, естественно, хочется поговорить. Тут, в нашей деревне, теперь такая глухомань… Не с кем даже побеседовать.
– Вот если самогон сразу было принять после того, как нажалили пчелы, – сказал я, – волдыри сразу бы, в тот же день исчезли. Через два часа.
– Это ты серьезно? – Мишка наморщил лоб. – Про то, что самогон…
– А ты что, не читал книжки, где черным по белому написано для таких, как ты: первое противоядие – это стакан водки. Даже от змеи. А от пчел – тем более.
– Сволочь, – хрипло сказал Мишка.– Что ж ты, гад, мне про это сразу не напомнил? Я б свою бутылку, которая у меня… Я б её вчера достал, мы б выпили. А у меня водка хорошая, дорогая, я сразу доставать не стал, думал, на отъезд…
– Так ты ж, говоришь, про всё читал, про всё знаешь, – сказал я. – Что ж тебя учить? Как говорится, не учи ученого, не то…
– Не то чего?
– Не то… Не то…
Говорить было не о чем. Но самогон дошел и до Мишки – и Мишка скоро опять пришел в хорошее настроение. И опять начал давать советы.
Но кто же из нас любит советы?
– За коко отдашь? – прервал я Мишку, едва он приступил к говорильне. – Сколько денег?
Мой школьный товарищ сразу насторожился.
– Кого? – чтоб не пугать меня, спросил он.
– Ну, кого, кого. Твой костюм, разумеется. За коко отдашь?
– Вообще-то, он дорогой, – сказал Миша.
– Конечно, – поддакнул я. – Когда новый, он всегда дорогой. Пока швы не разошлись.
– Но тебе обязательно нужен такой костюм, – загорячился Миша. – Такой, как у меня. Разве можно сравнить его с твоей телогрейкой? И с твоими штанами.
– Не знаю, – сказал я. – Даже и не знаю, что сказать. Может, мне съездить в Москву, купить себе новый? Такой же, как у тебя, только новый. Как думаешь?
– Так и мой только что из магазина! – с горячностью сказал Мишка. – Я же его только раз надел.
– Этот так, – поддакнул я. – Лучше бы ты его не надевал. Раз надел – и сразу испортил. Кто ж его теперь возьмет? Даже в комиссионку не примут.
– Так я тебе сбавлю, – сказал Мишка. – Я с тебя не как за новый возьму.
Костюм мне был не нужен. Но не хотелось заканчивать беседу.
– Миша, хочешь совет? – сказал я.
Советы Мишка тоже не любил.
– Какой? – Он вскинул голову, готовясь нокаутировать мне сразу же, как я только начну.
– Миша, сейчас же, сам знаешь, кругом подделка…
– Но у меня хороший! Такой костюм, как я купил, ты нигде не найдешь! Скажу честно, я его сам еле отыскал. Все нужные магазины перезвонил – нигде нет. А я по блату достал. Через знакомого.
– Да, ты не дурак, – похвалил я. – Ты знаешь, где покупать. Правильно, надо только через знакомого. Сейчас же, сам знаешь, какое время. Везде только бизнес, хороших товаров нет, кругом подделка. И кофе, и сигареты, и всякие там лекарства… Особенно, по блату, через знакомого. Он же бизнесмен?
– Кто?
– Ну, кто, кто… Тот, у кого ты купил. Он бизнесмен?
– Естественно. У меня все друзья бизнесмены
– Значит, подделка, – сказал я. – Из какого-нибудь дешевого материала шьет. Вот ты бы – если бы ты занимался такими костюмами! – ты бы стал тратиться на дорогую материю, если знаешь, что покупать такие костюмы будут только  несведущие? Такие, как ты?
Мишка помолчал.
– В общем, кругом бизнес – а у тебя хороший костюм пропадает, – опять, чтобы не терять нить беседы, ободрил я Мишку. – Куда ж ты его теперь денешь? А ведь хорошую вещь в магазинах трудно найти.
– Ладно, за полцены отдам, – выдавил из себя мой школьный товарищ.
– Да ты что? – испугался я. – Я так не могу. Какая там материя, я точно не знаю, но ты же за этот костюм хорошие деньги платил!... Он же не пять рублей стоит! А ты – за полцены. Нет, я так не могу.
– Бери, – твердо сказал Мишка. Как сургучную печать поставил. – Тебе отдам за полцены. Как личному другу.
– Нет, я не могу. Тем более, личному.
Мишка опять насторожился.
– Что это ты? – хрипло спросил он. – Ты ж понимаешь, мне все равно его везти обратно. А тебе потом по магазинам бегать, искать.
– А у меня денег с собой нет, – соврал я. – Представляешь – ни копейки. Все перед отпуском истратил, потому и в деревню приехал. Тут дешевле, чем на Черном море. Причем, с обоих сторон: с нашей стороны дешевле, где Крым, и от Турции, с другой стороны, – тоже дешевле. И даже со стороны Греции. Тебе Греция понравилась? Ты говорил, что был там.
– Сволочь, – сказал Мишка. – Что же ты мне раньше не сказал, что у тебя нет денег?
– Ну, сейчас такое время… И везде подделки. Даже мёд теперь делают из сахара… – Я сделал паузу. – А у меня настоящий, сам видишь.
– Ладно. – Мишка хлопнул себя по коленке. – За одну треть мой костюм возьмешь?
– Миша, подумай сам: ну зачем мне этот костюм? – пожалел я его. – Я и без телогрейки подхожу к пчелам, я знаю, как к ним подходить. И даже без накомарника. Ты же сам видел сегодня.
– Что ж ты раньше мне не сказал?
– Про што?
– Што тебе не нужен костюм.
– Миш, но поговорить-то надо! Что ж нам тут с тобой – молчать, что ли? Ну чё ты ждешь, доставай свою водку, надо ж поговорить.
Водку Мишка сразу достал. Когда выпьешь одну бутылку на двоих, всегда кажется мало.
Миша полез за бутылкой, которая дорогая. И к дорогой нам, естественно, пригодилась и баночка икры, которую Мишка хотел на отъезд, и две банки с сельдью, и ветчина, и еще там много было чего в чемодане. Хотя селедку мы сразу выбросили – чтоб не съесть её машинально, под последний стакан. Чтобы не отравиться.
Посидели, выпили дорогую. Естественно, опять не хватило.
– А тут, поблизости где-нибудь магазин есть? – спросил Мишка.
– Только в соседней деревне, – сказал я. – В нашей уже нет никого, осталось три дома, остальные мужики переехали в соседнюю, где можно чего купить. Так что всё покупаем в соседней, даже молоко. Но сегодня я не пойду. Мне лень.
– Ладно, сам сбегаю, – сказал Мишка. – Коко тут идти до соседней деревни?
– Километр, – сказал я. – Мы с тобой уже шли, ты что, забыл?
– Мне показалось, километров двадцать. – Он встал со стула. – Ладно, сбегаю.
– Деньги дать? – машинально спросил я.
Мишка остановился.
– Да вообще-то у меня есть. – Он опять достал чемодан из-под кровати, вытащил из него кошель и, выпятив нижнюю губу, посмотрел. – Вообще-то у меня только эти… зелёные. У тебя есть простые? – Мишка достал из под зеленых простые, бумажные, и, выпятив губу еще больше, взглядом пересчитал бумажные. – Простых денег у меня мало, только на обратный билет. Ты не в курсе, там, у них в железнодорожной кассе, есть сдачи с зеленых?
Я дал ему двадцать рублей.
– Ну ты чего? Что ты мне в лапу сунул? Я же сказал: у меня только зеленые. А водка, даже самая дрянная, стоит за сотню. И больше.
– У нас, здесь, в деревнях, бутылка водки стоит двадцать рублей, – сказал я. – Хоть дрянная, хоть хорошая.  Больше двадцатки не давай, если спросят.
– Двадцать? – Мишка посмотрел, не разыгрываю ли я его.
– Миша, мы же с тобой интеллигенты, и врать мне противно. Двадцать рублей – и не хуже, чем за сто пятьдесят. Но если будет выбор, бери лучше самогон, он безопаснее. Водку делает на своем местном заводике местный губернатор: закупает спирт и разводит напополам… Говорят, снимут.
– Чего снимут?
– Губернатора. Спирт покупает поддельный, не известно откуда… Президент нового пришлет. Честного.
Мишка снял с себя тренировочный костюм, который покупал в Москве в хорошем магазине, у бизнесменов. Вытащил из чемодана еще один, получше и подороже. Нормальный костюм, в котором не стыдно зайти, например,  в провинциальный театр. Переоделся.
– Миша, – добро сказал я. – Если пойдешь по деревне в этом костюме, то самогон тебе продадут рублей за четыреста. Если не хочешь идти в своем тренировочном, надень дедову телогрейку.
Мишка понял. Всё, что касается купли–продажи, Мишка понимает гораздо быстрее, чем всё остальное. Снял хороший костюм, напялил на себя дедову телогрейку. И – руки в ноги. В соседнюю деревню, где самогон за двадцать рублей. А я залез на печку и стал смотреть телевизор. Лежа на печке, смотреть легче, если вдруг объявят об очередном повышении цен на бензин. Мне–то, конечно, бензин ни к чему. Но после бензина все цены на все товары  поднимаются, как крапива на огороде.
 Цены в тот раз не объявили, решили, как всегда, втихаря повысить, чтобы дать возможность телевизионщикам с государственного канала потом попридуриваться, позадавать вопросы за «круглым столом», мол, почему нам заранее не объявили, почему скрыли, почему душите свободу слова; им же там, на первом канале, приятно потом объяснять в очередной раз всем радиотелеслушателям и зрителям: господа, это, оказывается, повысили специально, чтобы заторов на дорогах стало поменьше. 
С полчаса я смотрел  в телевизор и ждал: вдруг с госканала чего-нибудь скажут о бензине или о мировых ценах на нефть – им же тоже надо работать, свою зарплату оправдывать… Но на всех каналах шла реклама – и я быстро  уснул. А добрый сон – лучше похмелья: когда Мишка прибежал, я был уже трезвым.
Мы опять сели за стол. И бабка достала из печки котел вареной картошки и крынку с топленым молоком. На закуску. И когда Мишка попробовал топленое – ох, как оно ему понравилось, ох, как понравилось… Особенно с вареной картошкой. Недопитую крынку с молоком с собою на печь уволок – чтобы ночью отпаиваться.
Да, хорошо посидели… Так что на утро у Мишки – даже после топленого молока! – очень болела голова, и он перенес всю работу по ухаживанию за пчелами на конец недели. Правда, Мишка не сразу мне сказал, что хочет перенести, а попытался сделать это как-то помягче, чтоб я не стал попусту спорить и давать советы... А я и не спорил. Зачем мне спорить – погода-то была нелетная. Шли дожди.

Дожди шли с неделю. И к концу недели я истопил баню. В баню Мишка любил ходить. Но не в такую, как у меня, в настоящую, – а в городскую. В московскую. Когда-то мы с ним вместе начинали ходить по баням, а потом я перестал. Перестал после того, как начал ходить в дедову деревенскую баню. В настоящую. А после настоящей бани в городскую уже не пойдешь – как говорят, слишком большая разница. Причем, не в пользу городской.
Истопил я и стал ждать Мишку: он сказал мне, что в деревенскую, которая по–черному, с сажей, – не пойдет ни в коем случае. Но я знал, что он придет: Мишка любил париться и ходил в Москве в самые дорогие бани – чтобы получить кайф. А в Москве, хоть и много бань, но хороших нет – там только подделка. И чем дороже, тем хуже. Потому и пьют там, в московских банях, очень много пива – больше, чем в простых пивных. Без пива там, в банях, вообще нечего делать.
Про деревенскую баню Мишка тоже ничего не знал. Естественно, он же городской. Откуда ж городским знать про деревенские бани?...
Так что через полчаса Мишка не утерпел и всё же пришел. Расхлебясил двери, стукнулся о дверной косяк – и уселся на лавке у самого входа, поглядывая по сторонам: много ли здесь сажи и где можно сесть, чтобы не испачкаться.
Про баню по-черному Мишка абсолютно ничего не знал. А я знал… Знал, что испачкаться сажей в ней невозможно – если, конечно, не принять до этого ведро самогона. Самогона или просто воды. После ведра воды так же хочется лезть вверх по стенке, как и после ведра самогону. Знал я и… Ну, многое, чего там… Но особенно я знал – как сделать так, чтобы новый человек, который никогда не был в деревенской бане, сразу б не убежал из неё, когда кто–то начнет поддавать там хорошего пару. А я про это, естественно…
– Миша, сядь на тот край, а то лавку перевернешь, – попросил я. – На дальний конец. Что ты, как сирота, сидишь тут, у входа? А я чуть-чуть поддам пару. То холодно.
Холодно не было, но я немного поддал. Мишка сел в дальнем углу – и когда я поддал третий раз, то встать на ноги, чтобы убежать, было уже поздно: слишком горячо двигаться. Когда поддаешь нормально пару, то  – если сидишь вверху на полке` или просто в дальнем углу на лавке! – то в это время лучше не шевелиться вообще. Чуть шевельнешь рукой или ногой – и сразу обжигает. А Мишка, естественно, после первой поддачи, когда я плеснул поначалу чуть-чуть, – Мишка сразу пересел с лавки повыше, на полок: чтоб получить кайф. И я б сделал так! Чего ж сидеть на лавке  в холоду, если наверху есть полок?
Когда я поддал в четвертый раз, Мишка осторожно сполз на пол. И сразу же захотел выскочить в предбанник. И я бы так сделал, если б можно было. Но для этого же – чтоб выскочить! – нужно еще раз пошевелиться! Пошевелиться – чтоб доползти до дверей. В городских банях, куда мы ходили когда–то с Мишкой, тоже иногда кто-нибудь из нас поддавал хорошего пару. Но это было редко: там обычно мешают те, которые не хотят, чтобы пару было много. Хотя мы всегда старались поддать там побольше и тоже, бывало, иногда не могли пошевелиться, если пар был хороший. Сидели первые две-три минуты молча, прикрыв рот ладонями, чтобы не обожгло легкие… Кстати, в деревенских банях тоже многие не любят, когда пар обжигает. Люди все разные – что в городе, что в деревне… А Мишка, к тому же, никогда не умел правильно работать веником: выбирал такой, что пожиже, и хлестал им кого-нибудь из своих приятелей так, что на спине у того выступали бурые полосы. Да, садист был Миша: наподдаст пару, чтоб не продохнуть, – а сам убежит втихаря в предбанник, пока всё в пару и ничего не видно, – и хихикает там, что очень умный: мол, что хотели, то и получили.
– Ну, как? – спросил я. – Еще поддать или подождать?
– Подожди, – медленно, чтоб не обжечь губы, сказал Мишка. – Не сразу.
Что ж, не сразу, так не сразу.
Горячий пар стал оседать, теперь можно лезть на полок. Я прошел, пригнувшись, в сторону Мишки, сел вначале на лавке, подождал, пока пар еще немного остынет, и полез на полок.
Харр–рошо!
Мишке стало неудобно, что я вверху на полке а он сидит внизу. Ведь когда-то мы вместе… Причем, совсем недавно, лет шесть-семь назад.
– Ну чё, еще поддать? – спросил я, прикрывая рот рукой, чтобы легче было дышать.
– А веники есть? – выдохнул Мишка, тоже через ладонь.
Во, Мишка! Не совсем дурак, знает, о чем спросить.
Я принес из предбанника два свежих веника, которые наломал. Окунул в кипяток и сразу вытащил.
– Заваривай их как следует! – скомандовал Мишка. Как раньше, до того, как приехал ко мне откачивать мёд. – Ты что, не знаешь, как их заваривать? Заваривай, чтоб лист сошел!
– Свежие не запаривают, – сказал я. – Ты что, никогда не парился свежими? Давай, ложись, сейчас отпарю тебя, как сидорову козу.
– Нет уж, давай я тебя первый, – сказал Мишка. – А то…А то…
– Так у тебя же сил не останется, чтобы потом ложиться под веник, – сказал я.
Мишка подумал.
– Соображаешь, – нехотя согласился он. – Правильно: лучше вначале ты будешь парить меня, когда веник еще хороший. А я тебя – потом. Отстегаю так, что не встанешь.
Мишка заполз на полок, я макнул веники в холодную воду и – веник по венику! – начал нужную процедуру. Отхлестал так, что Мишка едва сполз на пол. И, когда сполз, сил у него, естественно, уже ни на что не было. Я залез наверх, расположился, прикрыл голову правой рукой – на всякий случай. Мишка поднял веник – но сил у него, естественно…
– Ну что же ты, – обиделся я. – Забыл, как ты это делал раньше?
Мишка еще пару раз стегнул – и поплёлся в предбанник. И я тоже. Мы сели на лавку в предбаннике – дверь на воздух была открыта, и воздух там, за дверью, был сладкий, как мёд. Даже лучше. Это ведь и на самом деле, такое удовольствие – подышать после парилки чистым деревенским воздухом! Ни с чем не сравнить.
– Слушай, вот это баня! – сказал, всё еще пуча глаза, мой приятель. – Давно я такого пара не видел. Во, благодать, а? А я думал, в деревенской хуже.
Мишка достал из целлофанового пакета пачку дорогих сигарет – и мы закурили. – Сюда бы еще и пивка, – мечтательно проговорил Мишка, – тогда и вообще бы.
Я вытащил из пакета двухлитровую пластмассовую бутыль с квасом.
– Что это? – У Мишки даже губа оттопырилась. – Неужели…
– Миша, это не пиво, в которое сейчас везде льют спирт и после которого ходишь полдня как пришибленный и ничего не соображаешь. Это квас с мёдом на клюкве. Хлебни – и не оторвешься.
Мишка хлебнул – и на мою долю осталось меньше половины.
– А я-то, дурак, себе баню по-белому сделал. – Он хохотнул. – На своей даче. В моём коттедже. Там, у нас, все делают по–белому. Во всех коттеджах. Во, дураки, а!.. Приеду – сразу раскурочу всё и сделаю так же, как у тебя.  А потом приглашу всех, кто меня не уважает, посажу в дальний угол – и уж там-то я поддам. Раз десять. Уморю, чтоб не мельтешили перед глазами… – От предвкушения того, что он может сделать, Мишка совсем подобрел. – Слушай, давай завтра опять твою баню истопим... Но завтра я первый буду тебя парить! Ты сядешь в дальний угол – а я поддам.
– Баню в деревне топят раз в неделю, – хмыкнул я. – На каждый день дров не хватит. Так что…
– Да? Обидно. А то бы я… Я бы тебя… А то сегодня у меня сил не было. Надо, кстати, зарисовать тут всё: как сделать вот так же. Чтоб не забыть.
– Что тут рисовать–то? Обыкновенная деревенская баня. Не обшитые досками бревна, куча гранитных камней, сбоку котел, а на потолке – дырка с задвижкой... Но тут настоящий дух – а его дают только такие прокопченные бревна, как в бане по–черному. Это как копченая рыба – без хорошей коптильни от нее духа не будет. Ты копченую ел?
– Опять ты меня обидеть хочешь. – Мишка посмотрел на меня с некоторым укором. – Слушай, был бы ты нужной породы, я б тебя в свои замы взял. Помощником. Скажу тебе честно: мне такие люди нужны. Я бы тебя… Жалко, что ты…
– А почему я не нужной породы? – вроде бы обиделся я.
– Но ты же не по этому делу. Не по бизнесу. А бизнес – знаешь, что это такое? Бизнес – это умение правильно считать. А правильно считать умеют только очень умные люди. Очень. Нужной, так скажем,  породы.
– Чтобы правильно считать, нужен калькулятор, – умно сказал я. – А если нет калькулятора, можно и на компьютере.
– Дурак, – коротко, будто квакнул, сказал Мишка. – Правильно считать можно только в уме. Иначе пропустишь процент. На бумаге – одно, а в уме должно быть другое. Без хорошего процента бизнес не работает… А нужная порода – только у нас. – Мишка почему-то скуксился. Но тут же воспрял. – А про стену плача я тебе не скоро забуду. И замом тебя не возьму! Чтобы ты, таки, знал, не строил там…
– Иллюзий, – подсказал я.
– Правильно, иллюзий. – Мишка повернул ко мне голову и, выпятив нижнюю губу, почти с сожалением закончил: – Жалко, что у тебя не такая порода.
– А какая у тебя? – спросил я. – Ты больше похож на китайца, чем на…
– А у меня такая, какая нужно, – не отвечая на поддёвку, сказал важно Мишка. – Если бы не наша порода… – Он задрал голову вверх, прогнулся в спине и, приподняв брови, опустил глаза, чтоб не потерять меня из виду. – Да ты сам рассуди,  – сказал сверху Мишка. – Все в мире банковские империи – это мы там. Мы там главные. Все банки, все ювелирные магазины… А в Голливуде кто? – Он ткнул себя в грудь. – Тоже мы! Кто еще мог создать такую мощную мировую киноимперию? По отмыванию этих… По сбору. Сейчас, когда везде, наконец, рынок, даже на нашем телевидении все лучшие фильмы – это оттуда, с Голливуда. Понял? И везде – мы! – Мишка ткнул себя в грудь кулаком.
– А ты разве с Голливуда?
– Ну, это я так, к слову. Как Анатолий Борисович. Он так всегда говорит у нас на собраниях.
– Думаешь, не много он на себя берет?
– Не думаю, – сказал Мишка. – А ты думаешь, кто делал в России первую революцию?... Мы!
– Девятьсот пятого года?
– И девятьсот пятого, и семнадцатого, и в начале девяностых… Неужели ты не понял, что любая революция – это просто реформа? С винтовкой в руках.
– Да, – растерянно сказал я. – Спорить не буду: главное в любом деле…
– Нет, не винтовка. И даже не автомат. Главное – инициатива. К примеру, кто–то из наших по делу что-то сказал – а ваши все кругом уже стоят с ружьями и спрашивают нас: в кого, братцы, стрелять, чтобы всё, как говорите, было по справедливости? Чтоб у богатых отнять и перераспределить по совести!
– Дураки, – сказал я.
– Конечно! – воскликнул Мишка.
– Я не про тех, – сказал я. – Я про первых.
– Про этих?... А почему, думаешь, эти… эти, которые первые,  – такие уж и дураки?
– Да потому что умных людей в мире очень и очень мало, и они ничего не распределяют…
– Ой, мало умных, ой, мало! – Мишка схватился за голову. – Вот в этом ты прав! Даже среди нашей породы…
– А наверху, когда всё уже перераспределят между собой, – в самом конце обязательно на самом верху опять оказываются дураки – из самых жадных, которым всегда мало.
– Да, – сразу согласился со мной Мишка. – И потому реформы никогда, скажу тебе, не закончатся. Это я только тебе. Как другу.
– Но в конце каждой будущей реформы все равно наверху обязательно окажутся… – начал подсказывать я.
– Да, ты соображаешь даже без калькулятора. В конце концов там обязательно окажутся… – Мишка опять скуксился. – Там всегда оказываются…
– И чем глупее жадный, – продолжил я, пока Мишка соображал, – тем больше амбиций: дурак всегда думает, что уж он-то – среди всех дураков! – самый умный. И всегда у него руки чешутся: хочется от себя  чего-то нового. Более свежего, чем эта твоя селедка, которую мы пару дней назад выкинули с тобой на помойку.
– Но вначале она была хорошей! – сказал Мишка. – Когда я её покупал, она такая казалась…
– Не ты же её засаливал? Ты бы сделал лучше.
– Конечно! Я бы всё это сделал, как надо. Молодец, соображаешь. – Мишка искоса взглянул в мою сторону. – Но про стену плача я тебе никогда…
– Миш, ну что ты, в самом деле…
– Все равно не забуду. Хотя, кое в чем ты, конечно, прав: там, наверху, после распределения, почему-то всегда в начальниках оказываются…
– Самые из всех жадные. А жадность – это первое свойство…
– Да, – сказал Мишка. И надолго задумался. И, когда вышел из прострации, добавил вслед: – Впереди всегда оказываются самые жадные и самые тупые. Которым всегда мало. – Мишка печально опустил голову. – Так вот подумаешь: вроде бы жить, дуракам, да жить! Нашей породе. И налоги отстёгивать. Ан нет! Такие, скажу тебе, глупые…Но это я только тебе. Как другу. Больше никому. Ведь если по большому счету… Если по большому, то для того, чтобы считать в уме, много ума, тебе скажу, ума много не надо. А, может, и вообще никакого. Как другу.
– Конечно. Греки, к примеру, в пору расцвета их цивилизации, умели считать только до десяти тысяч. А всё, что дальше, называли бесконечностью. Потому что были нежадные.
– Да ты что? Точно? Во, греки, умный народ!
– Но шумеру, к примеру, которые жили еще до греков и даже до египтян, умели считать до тридцати нулей. Как мы сейчас.
– Да что ты говоришь!
– Потому и пропали, – сказал я. – Исчезли из истории, и никто не знает, куда.
– Да ты что! Ох, ты!
– И аккадцы тоже умели считать. И тоже куда-то… А после них – иудеи…
Мишка приподнял брови.
– Иудеев не трожь. – Мишка подозрительно посмотрел в мою сторону. – Не трожь богоизбранных.
– Так ты же, Миша, неверующий!
– Неважно… А где это ты всего этого начитался?
– Миш, но я же не занимаюсь бизнесом. Читать – читаю, но считать…
– Да, жалко, что ты не умеешь правильно считать, я б тебя взял…– Мишка подумал. – Но об этом даже не думай. Я тебе, про твою стену с плачем… Про эту стену плача я тебе никогда не забуду.
– Миша, ну что ты, в самом деле, что ты расстроился? Думаешь, тем бедным людям нужной породы даже и поплакать негде? У них же такие учителя… И все – избранные. Они же, эти учителя, – они же, кроме того, что неправильно считают – ничем другим в жизни не занимаются: из них энергия бьет, как из нефтяного фонтана. И всё – идеи, идеи… А в башке – только проценты, проценты! Всё в голове, на бумажках не пишут. Умные.
– Но нефти у нас там нет, – грустно сказал Мишка. И тотчас поправился: – А и не надо, зато самим не нужно качать! Когда есть деньги, то всё остальное… Как думаешь?
– Но лучше всё остальное, чем такая малость, – сказал я.
– На полном серьёзе?
– Естественно. Ты ведь знаешь: жадность – это первое свойство…
– Дураков! – радостно выпалил Мишка.
– Эх, дать бы тебе сейчас хорошее…
Мой бывший школьный товарищ внимательно посмотрел на меня.
– Ты дурака-то из меня не делай. – Мишка нахмурился. – Не надо делать из меня этого… И себя тоже.
– Ну что ты, Миш… Я же просто учусь у тебя, как проводить реформы: главное – подвести к мысли, а всё остальное за тебя сделают те, кого ты подвёл.
– Не надо. Хотя, конечно…
– Конечно, ты прав: жадность – это первое свойство дурака.
Мишка поднял голову.
– Да я бы… –  он задохнулся. – Я бы всех этих жадных, которые… Я этих, этих я… Всех жадных… – Русских слов не хватало, и Мишка, по-моему, пожалел, что родился не на Украине: в украинском языке русских слов еще больше, чем  в русском. – Я бы всех жадных, тебе скажу! – Мишка утер со лба пот. – Ты меня понял? Чтобы не мучились!
– Это ты зря, – сказал я. – Не знал я, что ты такой наци... нацио… Извини, нужное слово забыл.
Мишка начал остывать.
– Ну чё? – сказал я, поёживаясь. – Может, пойдем в хату, примем на грудь? И поговорим о погоде. Если завтра будет погода, тебе, Миша, придется…
– Знаю, знаю, – скороговоркой произнес Миша. – Но то – завтра. А сегодня…
– Но про банковскую империю ты хорошо сказал: все банки – ваши.
– Естественно.
– А банки там,  в этой империи, частные?
– Конечно.
– Тогда плохо. Частный банк – это обыкновенная ростовщическая лавка. Но в стиле модерн. Под черный квадрат. Работают под процент, считают в уме. Так что правильнее бы называть твою банковскую империю…
– Ну, ты уж совсем… – Мишка еще раз скуксился. – Хотя, конечно…
– Миш, а что ты говорил о Голливуде?
– О Голливуде? – Мишка опять воспрянул. – Голливуд – это мировая киноимперия, которую создали тоже мы! – Мишка не удержался и опять стукнул кулаком себя в грудь. Как Анатолий Борисович.
– Что касается твоей киноимперии, то более мерзких сцен, какие они там придумывают и потом делают на этом свои деньги…
Мишка сморщился.
– Да, тут они немного переборщили, – он посмотрел по сторонам. –  Но это же всё рассчитано на потребителя.
– На дебилов.
– А с них самый большой доход, они же за всё платят!
– Миша, так те, которые на Голливуде, сами такие! Эти ж фильмы делают только самые ущербные люди, которые раньше, в детстве, подсматривали в замочные скважины. Или залезали на крыши домов, чтобы заглянуть в женскую баню напротив… Или просто пакостили друг другу. Ты вспомни, что печатает их пресса: у них там, в голливудской компании, самое большое развлечение – это напакостить друг другу. Они ничего другого просто не умеют. Причем, с самого детства.
 – Но это же востребовано!
– Что востребовано?
– Такие фильмы, вот что!
– Да брось ты. Кем это востребовано, кроме таких же ущербных, как эти, которые… Теперь, когда в нашей стране у руля только люди нужной породы, – теперь все наши фильмы и смехопанорамы – тоже сплошная ущербность. Посмотришь, а там – что в зале, что на сцене! – там же у всех личики полных… Забыл слово.
Мишка стал думать. И совсем скуксился.
– Но деньги в нашем мире всё же пока главное, – неуверенно выговорил Мишка. – Деньги пока...
– Это пока, – сказал я. – Вспомни шумеров.
– Ну, а что ж сделаешь, если сейчас весь мир такой.
– Какой?
– Ну, из этих… Сам знаешь, из кого. Я тебе только что подсказывал.
– Ну, это ты зря. Ни весь мир. Только у тех, кто работает под процент.
По крыше мелко забарабанил дождь. И через минуту затих: в жаркое лето дожди коротки и не противны.
– Ну чё? – Я выглянул через открытую дверь. Небо было сыро и неопрятно. Но погода явно шла на поправку. – Ну чё, пойдем в хату?
– Пойдем. Пойдем в твою хату, перекусим чего-нибудь, что приготовила твоя бабка. У неё наверняка найдется хороший закусь!
– Вряд ли она там чего приготовила, – сказал я. – Наверное, только то, что послал Бог.  А в деревню никто ничего лишнего давно уже не присылает. Все думают, что здесь и так всё есть. Это я – только тебе. Как бывшему другу.
– Почему бывшему? – обиделся Мишка.
– Но ты же националист, – сказал я. – Знал бы я, с кем тут имею дело…
Мишка посмотрел на меня.
– Нет у тебя ничего этого... – Мишка тоже забыл нужное слово. – Ничего у тебя нет…
– Святого, – подсказал я.
– Вот именно.
– Так время, Миша, такое. Потому и жить трудно: или делай бизнес – или сиди, пей водку и жди, пока все бизнесмены в другую страну не переедут.
– А можно делать и то, и другое, но без третьего, – ободрил сам себя Мишка. – У тебя там, в заначке, что-нибудь осталось? У меня, к примеру, еще есть.
Объединенные идеей, мы вышли из бани и, сбивая по пути высокие одуванчики, пошли по узкой тропинке вверх, к хате.

Еще через неделю я откачал мёд. Предварительно, до главного медосбору, который в августе. Мишка крутил тяжелую медогонку, а я проявлял инициативу, подсказывал, давал советы. Сам Мишка проявлять инициативу никак не мог: на верхней губе у него было четыре волдыря, а на нижней… На нижней, по-моему, был один – но объединенный из нескольких.
Под конец, когда мы уже откачали, он всё же нашел в себе силы и прошепелявил:
– Штранно. Ты говорил, что ш каждого улья – по ведру… А тут всего два.
– Миша, так это еще не вечер. Главный-то медосбор только сейчас начнется. По осени, естественно, накачаю ведер семь. А, может, и больше.
– А што жи ты мне раньше не говорил? – Мишка пошевелил губами, чтобы размять. – Я бы мог и к августу отпуск взять.
– Но у тебя был записан в июне. Ты сам говорил.
– Но я бы мог... Хотя, конечно… – Он посмотрел в открытое окно, на деревенскую природу. – Красиво, конечно, тут. Но пусто… Людей совсем нет. – Он вздохнул. – В августе лучше отдыхать на Канарах, а не тратить время на... Или в Турции, там дешевле.
– Да, теперь у нас пусто, – согласился я. – В деревнях никого не осталось, даже побеседовать не с кем. Все разъехались, кто куда. Бизнес делать, как вы учите. А остальные, кто считать в уме не научился, – те все уже померли. А кто не помер, тот пьет. С утра и до вечера. Так что жрать вам всем скоро нечего будет. Только синтетику, из заграницы. Из подделок.
– Да, только два, – проигнорировал мою мысль Мишка. – Только два, – прошепелявил он, обозревая два большие ведра, до краев наполненные тяжелым, густым мёдом. – Но ты помнишь, как мы уговаривались с тобой в Москве? А уговор, между прочим, дороже денег.
– А как мы уговаривались?
– Всё, что откачаем, всё забираю с собой.
– Мы уговаривались, что всё пополам. И свою половину потащишь сам.
– Но потом ты сказал: всё, что утащу – моё  Ты чего, отказываешься от своих слов? Начинаешь жадничать? – Мишка загорячился. – Вспомни, что мы с тобой говорили в бане про жадных!
– Да чего ты так разволновался? – Я кашлянул. – Всё, что утащишь – всё твоё.
– Вот так! – Мишка победно посмотрел на полные вёдра. Как хозяин на сундук, набитый добром. – А тут только два! И я их, естественно…
–Тащи, – сказал я. – Но я помогать тебе не буду. Дотащишь?
– Умные люди говорят: своя ноша не тянет. Из умной породы. Дай марлю и бечевку. Надо завязать, чтоб не пролилось по дороге.
На следующий день Мишка отбывал в столицу. Стояла жара, на улице – не продохнуть. Мы попрощались в хате, я выходить не стал.
– Скучно, наверное, будет одному-то? – пожалел меня мой школьный товарищ. – Всё же тут такая глушь…
– Да ничего, как-нибудь.
Мишка взялся за ручки вёдер и попробовал эти вёдра чуть-чуть приподнять. Мишка не знал, что мёд тяжелее воды почти в полтора раза. И что в каждом эмалированном ведре – если не до краев – почти пуд. А если до краев – то килограммов под двадцать. Так что тащить два пуда в руках… Причем, с гаком.
–  Что-то тяжеловато, – сказал мой приятель, опуская вёдра на пол. – Ты мне не поможешь? Тут рядом, один километр. А дальше, на станции, я возьму, конечно, такси. И в Москве тоже.
– Не, Миш, – сказал я. – Уговор, как ты говоришь, дороже всяких там… Слово забыл, подскажи.
Мишка с отчаянием посмотрел себе под ноги.
– А рюкзак у тебя есть? – спросил он, подумав.
–  В рюкзаке ты мёд не утащишь. Прольется. Так что только твой чемодан.
– Чемодан я оставлю, он тебе пригодится. Знаешь, коко я за него отдал? Он хоть и маленький, но кожаный, и с колесиками… Тебе такой чемодан обязательно нужен!
– Коко? – спросил я. Хотя Мишкин чемодан мне тоже был абсолютно не нужен.
– Да я тебе его за полцены отдам! Но… Но за это ты…
– Не, уговор дороже, – твердо произнес я.
Мишка подсел под ведра – как под штангу! – и встал. Я помог открыть дверь, прошел сзади метров пять. Дальше идти было незачем, Мишка все равно остановился.
– Нет, два я не утащу, – честно сказал он. – Дай мне пустое ведро, я разолью одно на два. Уж по полведра-то я…
Мы молча разлили одно ведро на два, Мишка поднатужился – я открыл дверь... Мы вместе дошли до дороги, напротив сада, в котором дедовы улья, с которыми я не знаю, что делать. И остановились, чтобы Мишка отёр со лба пот и немного передохнул. Естественно, Мишка же сразу вспотел!
Но когда на жаре потеешь, тем более, рядом с ульями… К тому же от ведер несло именно таким запахом, который любят пчелы. И если такой запах не из ульев, значит мёд украден. А пчелы всегда на стрёме!
Одна подлетела к Мишке сразу – и я отошел в сторону… Пчела так громко жужжала, будто её кто укусил. Потом впилась жалом в Мишкино левое ухо и замолчала. И еще штук пять-шесть были уже на подлёте… Но реакция на пчелиный укус у моего школьного друга кой-какая всё же выработалась. И он, хоть и сморщился, но, заметив, что я смотрю на него, постарался принять более-менее бесстрастный вид. Он смотрел на меня, стараясь не морщиться, и только уши его все багровели и багровели.
– Ничего, это полезно, – сказал Мишка, будто кого-то успокаивая. – Пчелиный яд – это… – Он не договорил: его укусила вторая. Он опять посмотрел на меня. – Уже два раза, – весело сказал он.  – Но первые секунды уже прошли – и Мишкины уши начали наливаться кровью. Наверное, так наливаются у испанского быка глаза, когда испанскому быку показывают красную тряпку. На русских быков, насколько я знаю, тряпки не производят должного впечатления.
Я отошел от Мишки еще шага на два, чтобы – если он побежит! – не мешаться у него под ногами…
– Ну, всё! – сдавленным голосом произнес мой школьный товарищ. – Я пошел. – Он поднял за ручки два ведра, наполненные наполовину, – и, качаясь из стороны в сторону и топая, как лошадь на плацу, пошел–побежал в сторону большака, к соседней деревне. – А чемодан, если тебе не нужен, выброси на помойку! – не оборачиваясь, крикнул он. – Забрось его туда, где селедка. Кожу для чемоданов, скажу тебе, теперь делают тоже не понятно, из чего! Но не из кожи!

...И вот теперь я сижу в деревне один. Главный взяток по медосбору прошел, надо откачивать мед. В этом году, пожалуй, ведер девять будет. А, может, и больше. И куда его деть, этот мёд? Я же его… И моей бабке тоже много не надо.
И есть у меня одна идея. Приехать в Москву пустому, ничего с собой не брать. Сходить там на московский пчелиный базар, где мёд в бочках привозят и на каждую честно наклеивают бумажку: «липовый…» Купить там банку этого липового, товарного, дешевого, притащить к Мишке и сказать: «Миш, я тебе немножко мёду привез. Подарок, денег не надо. У меня его много: девять ведёр в деревне стоят, не знаю куда деть. Я-то его…А мёд настоящий, без подделки, сам знаешь. Хочешь еще два ведра к тем, что ты летом от меня привез? Денег не надо, подарок.»
И куда ему деться, этому Кнышу! Моему школьному товарищу. С его нижней губой и природным даром считать в уме, чтобы иметь процент. И он опять ко мне в деревню за мёдом приедет: у него хорошая машина, кажется, джип. Доедет на джипе до соседней деревни – а от моей деревни до соседней мне знакомые мужики донесут. Поставлю мужикам бутылку самогона – они хоть десять ведер отволокут. Ну, в крайнем случае, поставлю им две, Мишка расплатится. И обойдется мне всё это... В общем, одна бутылка самогона стоит… А две… А потом еще вычесть из девяти два – два ведра, которые будут мишкины… Ну, добавить ему еще одно ведерко, когда он будет артачиться… Но надо правильно посчитать. На бумажке. В уме-то, конечно, тоже можно, но... Может, тоже научиться считать в уме? Так, как считает Мишка! Чтобы знать, кто кого и насколько. Хотя… Хотя никакого ума для этого…
И мы славно проведем с моим школьным товарищем время. Попаримся, побеседуем о жизни.
Скучно сейчас  одному в деревне. Даже поговорить не с кем.