Ревность

        РЕВНОСТЬ (Отрывок из романа «Грешники»)

В начале ноября Лена (неожиданно, как потом показалось Валентину), засобиралась в Боровичи проведать заболевшую маму и помочь ей в текущих делах. Валентин, сам сблизившийся в это время со своими родителями, с сочувствием отнёсся к ситуации и шутливо попросил передать маме привет от него.

Пока Лены не было, Валя решил (в качестве сюрприза) доставить её «эрмитажное» зеркало, ставшее с памятной пасхальной ночи как бы символом их молодой семьи, из Лениной квартиры на «Ваську» и заказал для этого грузовую «Газель» с шофёром. В оговорённый день с изрядным запасом времени он приехал организовывать доставку, опорожнил Ленин почтовый ящик, переполненный бесплатными газетами и рекламой, и, поднявшись в квартиру, стал разбирать корреспонденцию, как вдруг из вороха бумаг одно за другим выскользнули и упали на пол два худеньких письмеца, адресованных Лене и надписанных одним и тем же нервным подчерком с большим наклоном.

Шажков не обратил бы на эти письма никакого внимания, если бы на конверты не были наклеены стикеры с неоригинальной надписью «I Love You». Именно эта неоригинальность и привлекла внимание Валентина. От писем пахнуло искренностью с одной стороны и рутинностью с другой. Кто-то действительно любил Лену и состоял с ней в старомодной переписке. Этот «кто-то» подписывался Стрепетовым Д.А.

И вот тут в Шажкове что-то произошло, внутри как будто запустили некую вредоносную программу, которая враз изменила его взгляд на окружающее.  Мир сразу стал чёрно-белым, и в этой чёрно-белой гамме густым красным цветом выделялось то, что касалось Лены. При этом все её действия, вообще её существование в этом мире, теперь Шажковым рассматривались сквозь призму её реальных или мифических отношений с этим Стрепетовым Д.А., которого Валентин назвал про себя «хахаль».

То, что Лена могла нравиться другим мужчинам, Валентин естественно понимал и сам это неоднократно наблюдал. Понимал он и то, что до него у Лены были мужчины и, кажется, неплохие. Его это не тревожило. Он любил Лену такой, какой она предстала перед ним. Убери, подчисти что-нибудь в её прошлом, и она вышла бы совсем другой, а он в страшном сне не мог и не хотел этого представить.

Но если это происходит сегодня? Сейчас?! От этого вопроса сердце Валентина дёрнулось к горлу, а кровь толкнулась в голову. Он встал, сделал несколько нервных шагов в комнату, потом повернулся в прихожую. Снова сел.
- Так, разберёмся, - думал он, - ну и что, несколько писем. I Love You. Это о чём говорит? Да ни о чём это не говорит, так, детские шалости. Лене нечего скрывать от меня. Отдам ей письма, и вместе посмеёмся.

Валя медленно выдохнул и улыбнулся про себя: «Фу. Ну, ты дал! Показал темперамент. Что ж так задело-то? Ведь всё это ерунда». Вернувшись к делам, Шажков почти забыл об этом случае, но заноза осталась.

Лена вернулась из Боровичей через неделю. Валентин обрадовался её приезду, как ребёнок, украсил дом цветами и угощал её обедом собственного приготовления. После обеда они смотрелись в «эрмитажное» зеркало - Шажков не скрывая радостного замешательства, а Окладникова – серьёзно, широко раскрыв прекрасные глаза.

Потом, соскучившись друг по другу, долго разговаривали на кухне. Перебивая один другого, обменивались новостями.
- Что ты рассказала маме про меня? – с интересом спросил Валентин.
- Просто сказала, что ты у меня есть. Привет передала. Что мне ещё сказать?
- А она что?
- Она тоже передаёт тебе привет.
- Спасибо.

Лена вдруг как-то по особому, наклонив голову, заглянула Шажкову в глаза и полушутливо, полусерьёзно спросила: «Валь, а я для тебя кто?»
- Ты - моя невеста, - не сомневаясь и ни секунды не раздумывая, произнёс Валентин.
- Неправда! Ты не приглашал меня замуж.
- Обязательно приглашу.
- Да? А что должно произойти, - бросив на Валентина пытливый взгляд, спросила Лена, - чтобы ты пригласил? Звезда с неба упасть?
- Звезда. Мне по голове.
- Нет, честно. Что?
- Да ничего. Я должен дозреть. Подожди ещё немножко. Хорошо?
- Хорошо. Я подожду, не волнуйся.
- Я волнуюсь. Я, правда, волнуюсь. А ты хочешь за меня замуж?

Лена лёгким движением встала из-за стола, на цыпочках подошла к Валентину, стоявшему у окна.  Вплотную так, что он почувствовал свежий запах её волос, и прошептала ему в ухо: «Да! Да! Да, я хочу. Пойдём, я тебя приласкаю».

Провели некоторое время в постели, и Валентин незаметно уснул. Проснувшись через час, он увидел, что Лена спит рядом с ним, разметавшись в позе бегущего оленя. Валя поцеловал её в плечо (она улыбнулась, не раскрывая глаз), осторожно встал с дивана и вышел на кухню. На кухонном столе лежал Ленин мобильный телефон, и вдруг в голове у Шажкова ржаво звякнул колокол, и сердце забилось быстрее. Валя взял плоский аппаратик, хранивший тепло Лениных рук, и быстро открыл папочку принятых сообщений. У него враз потемнело в глазах. Вот они: раз, два, три. Валентин стал последовательно открывать их.

Первое: «Ты уехала и я тоскую. Что делать, скажи?».
Второе: «Простить тебя? Легко».
Третье: «Я скоро буду. Жди».
Последнее пришло три часа назад. «Ну-ка, а каков ответ?» Валентин быстро открыл папочку отправленных сообщений, выбрал последнее  и прочёл:
- Сейчас не время. Не обижайся, позвони мне.
Шажкову стало жарко, и он бессильно опустился на табуретку: «Вот и ответ. Вот истина. Измена!»

 Валентин, как пружина, вскочил и стал ходить по кухне, ничего не видя вокруг. Он был похож на вздыбленную лошадь, которую ударили плёткой по глазам. Ходил и считал про себя: «Раз, два три, поворот. Раз, два три, поворот». Не заметил, как из комнаты вышла Лена и застыла на пороге при виде его посеревшего сосредоточенного лица. Сквозь адский ритм, бивший в голове в такт взбесившемуся пульсу, Шажков еле различил слабый шелестящий звук: «Аля!.. Аля!.. Валя!.. Валя!..». Шелест постепенно усилился, как будто на полную мощность выкручивали звук, и постепенно перешёл в крик. Шажков дёрнул головой, стряхивая пелену с глаз. Перед ним возникло встревоженное Ленино лицо, он увидел её сцепленные ломкие руки у груди с побелевшими костяшками длинных пальцев, и услышал голос, волновавший и одновременно ранивший своим прямым, как нож, проникновением в душу: «Валя! Валя!»

- Что случилось? Что с тобой, Валя? – наконец дошёл до него вопрос.
Шажков остановился и, протянув Лене её мобильный телефон, выдавил из себя: «Это что?». Потом, толкнув её в дверях, стремительно вышел из кухни и тут же вернулся с двумя почтовыми конвертами, которые он бросил на стол перед ней: «Это что?»

Лена, не взглянув на конверты, подошла к Валентину и обняла его за шею. Он решительно разжал её объятия, повернулся и вышел вон. В комнате включил телевизор и уставился в него, не выбирая и не разбирая, что показывают. Сразу ли или через некоторое время пришла Лена и присела рядом на краешек дивана. Долго сидели молча. Шажков не мог прийти в себя, да и Лена по-прежнему дышала быстро и не подымала глаз. Потом вздохнула, решительным движением положила руку Вале на колено и произнесла: «Ты не так подумал. Я прошу, чтобы ты меня выслушал. Если можешь».

- Нет, давай так, - в свою очередь жёстко предложил Шажков, - я тебе задаю вопросы, а ты отвечаешь только: да или нет.
- Хорошо.
- Он был твоим любовником?
- Да.
- Первым мужчиной?
(После паузы) - Да.
- Ну и как?
- Я не хочу говорить... Ничего плохого не скажу.
- Это правильно. Тогда и про меня потом ничего плохого не скажешь. Ты его любила?
(После паузы) - Была влюблена.
- А сейчас?
- Нет.
- Ты мне изменяешь?
(После паузы) – Нет.
- А честно? Как перед Богом?
- Нет.
-Ты меня любишь?
- Да.

Шажков обнял Лену и, ощущая её нешуточное сопротивление, прижал к себе. Разлившееся было в воздухе напряжение постепенно стало спадать. Лена медленно высвободилась из Валиных объятий.

- Это очень мучительно, Валя, - сказала она, - то, что ты со мной сделал. Я никому такого не пожелаю.
- Извини.
- Я знаю, что я виновата перед тобой, перед всеми. Но не надо так больше.
- В чём ты виновата?
- Я знаю, в чём. Но не в том, что ты мог подумать. Точнее, это самое малое, в чём я виновата. Не спрашивай меня сейчас. Я тебе потом расскажу.
- Когда?
- Сейчас вот успокоюсь и расскажу.

Этот мучительный день, показавшийся Шажкову годом, постепенно перешёл в вечер, а потом в ночь. Валентин устал физически и душевно так, как будто вагоны разгружал для ненавистного врага. Лена тоже была измотана. Её голос, такой любимый, потерял окраску и казался теперь бесцветным. Лицо стало совсем бесстрастным, а вся она представлялась Валентину ракушкой, захлопнувшейся в страхе, отчаянии и стыде.

Шажков видел, как Лена, не читая, разорвала письма и бросила обрывки в мусорное ведро. Пощёлкала мобильным телефоном, наверное, удаляя сообщения. Потом поставила чайник. Валентин ничего не говорил и не торопил её, но всем видом показывал, что рассказывать ей придётся сегодня.

Ленина история показалась Шажкову бесхитростной и по-деревенски грубоватой, но в то же время в ней была своя правда жизни, которую Валентин  понимал и которой сам не боялся. Учился с ней в одном классе мальчишка по имени Дима Стрепетов, который был влюблён в Лену, сколько она себя помнила. Лена сначала просто принимала его любовь, а когда он из мальчишки превратился в худого, высокого романтичного юношу, сама оказалась очарована им, и у них начались «отношения».

Два раза Дима сильно поддержал её: когда из Лениной семьи ушёл отец и когда Лена вдруг по-детски увлеклась взрослым мужчиной, который числился в друзьях у отца и упорно, вплоть до применения силы, пытался уложить её - не готовую и не желавшую этого - в постель. Дима тогда повёл себя очень смело, даже отчаянно, учитывая, что в участниках обоих случаев ходили взрослые мужчины, и в то же время достаточно умно, чтобы не встать впрямую поперёк чужой семьи и не дискредитировать Лену в глазах друзей и одноклассников.

Лена была благодарна ему и готова по девчоночьему максимализму хоть в постель, хоть замуж. Первое довольно быстро произошло: они стали любовниками, ценили друг друга в этом качестве и продолжали оставаться любовниками, даже когда Лена уехала учиться в Питер. Что же касается замужества, то Лена до поры до времени всерьёз думала об этом, но её пугал складывавшийся Димин характер - резкий и непредсказуемый. Он бывал, как ребёнок, капризен и слаб и по-взрослому циничен и груб. Главное же, он бывал ревнив и мстителен.

И ещё, если ему что-то не нравилось, угрожал покончить с собой. Предел наступил, когда Дима Стрепетов стал распускать руки. Первый раз ударил, вроде, за дело и несильно, и Лена стерпела, да ещё попыталась загладить вину ласками. Но потом он стал делать это регулярно, и Лена, хоть и благодарная ему за поддержку в юности и по-прежнему чувствовавшая к нему ностальгическую женскую симпатию, всё чаше скатывавшуюся в простую жалость (она ни разу не произнесла по отношению к Диме Стрепетову слова «любовь», за что Шажков был ей внутренне благодарен), тем не менее, решила освободиться от отношений, становившихся обузой и приносивших всё больше душевных огорчений.

Но не тут-то было. Дима Стрепетов угрожал убить её или себя, или обоих вместе, примеривал к собственной шее верёвку. При этом стал особенно упорен в обхаживании Лены, готовился к некоей карьере, учил английский язык, собирался ехать в Москву, где у его родственников был какой-то мелкий бизнес, и обещал через год забрать Лену в столицу и бросить к ногам возлюбленной всё честным и безумным трудом нажитое скромное богатство.

 А пока, когда Лена приезжала на побывку домой, из ночи в ночь вывешивал  на иве перед окнами Окладниковых воздушные шарики, которые к утру почти всегда лопались, и трепались на ветру серыми тряпочками. Лене было неловко от всего этого, но она жалела его («да и привыкла уже», - с пониманием думал, слушая Лену, Шажков).

Диму Стрепетова ещё раньше «раскусил» старший брат Лены Николай Окладников, который, видно, углядел в Диме что-то от самого себя, и, выпивая за ужином, настойчиво повторял сестре: «Не верь и не поддавайся ему. Он давит на жалость, а ты не жалей. Он никогда ничего с собой не сделает. А вот с тобой - может». Потом предлагал: «Хочешь, я ему рога пообломаю?» Лена не хотела. К тому времени она уже не была близка с братом (рада бы, но после ухода отца Николай свернул с катушек и пошёл по дорожке лихого молодца, даром, что был в силе и умел драться, и это впоследствии привело его в тюрьму, где он и сгинул, захлопнув Ленину душу, тогда казалось, что навсегда, и превратив за несколько лет мать из сильной и красивой поморки в молчаливую, глубоко ушедшую в себя немолодую женщину.

Так продолжалось до памятного знакомства с Шажковым в коридоре перед дверью кафедры политологии, которое изменило её жизнь и открыло для неё новый мир.

Валя слушал Лену Окладникову и думал, сколько же успевают пережить люди уже в юности. В несколько спрессованных лет вкладывается опыт любви и ненависти, собственного и чужого предательства, безмерного отчаяния и безудержного  оптимизма, силы и слабости. Надо же, бил её, а она пыталась загладить вину. Он с жалостью наблюдал за Леной, которая рассказывала всё это, сидя за кухонным столом, и дрожала. Отхлёбывала чай и проливала на клеёнку, тут же вытирая салфеточкой. Валентину хотелось снять ношу с её хрупких плеч, обнять и сказать волшебное слово, которое освободило бы её душу от чувства вины, груза чужих гадостей и собственных ошибок. Но что-то мешало ему.

Ему казалось, что не всё ещё сказано, не всё ещё понято и не всё ещё прочувствовано вместе. Шажкова очень задел рассказ Лены, о том, что её бил собственный парень, и он спросил прямо и не слишком тактично:
- А что женщина чувствует, когда мужчина её бьёт?
- Что женщина чувствует, я знаю, - вздохнув, как показалось, с облегчением, ответила Лена, - а вот что при этом чувствует мужчина?
- Не представляю себе. Я не пробовал. Но думаю, что он должен чувствовать презрение или равнодушие.
- Ужас! Ведь женщина при этом может чувствовать любовь.
- Ты, что, чувствовала любовь, когда тебя били?
- Нет, я не мазохистка. Но я понимаю, что можно чувствовать и любовь.
- Да ну вас, - в сердцах сказал Шажков, - так и будут вас тогда бить, а вы будете чувствовать любовь. И поделом вам.

Что-то ещё не давало Валентину одним великодушным и ожидаемым, крайне уместным уже жестом прекратить рассказ Лены, саморазоблачительный и раздевающий её до исподнего, а с ним прекратить и Ленины мучения, явственно отражавшиеся на её бледном, переменчивом лице. Шажков задал, наконец, вопрос, который более всего волновал его сейчас:
- Когда ты ездила теперь в Боровичи, ты встречалась с ним?
- Да, встречалась. Только, чтобы сказать ему, что у нас с ним всё кончено, что у меня есть ты, и что я хочу строить свою жизнь с тобой.
- А он что?
- Да ничего.
- Согласился?

Лена с еле сдерживаемой досадой, коротко глянув в глаза Шажкову, сказала: «Нет, не согласился. Но это не имеет значения». У Вали стало отлегать от сердца. Но Лена не могла успокоиться и, теребя салфеточку и трогая Валю за руку, как в горячке, быстро-быстро говорила: «Я ведь наобум это ему сказала, понимаешь? Что буду строить свою жизнь с тобой. Ты же ничего такого мне не обещал и не говорил, как мы будем жить, будем ли мы дальше жить вместе».

- Я давал повод усомниться в этом?
- Нет, не давал. Но почему не сказать? Мне это говорили много случайных, пустых людей, а самый близкий мне человек не может сказать! Извини… Я не права.
- Нет, ты абсолютно права. - Шажков невольно повысил голос. - Я тебе сейчас говорю: мы будем, мы будем жить вместе до конца. Я просто не умею так быстро. Ещё полгода не прошло, как мы познакомились.
- Я понимаю, извини. Я не вправе требовать. Но я хочу, чтобы ты знал: я свободна. И я готова идти с тобой до конца.
- Я очень, очень счастлив это слышать.
- А ты свободен?
- Да. Это произошло даже раньше, чем у тебя. Весной (я тебе не сказал) у меня был концерт в клубе на Сенной.
- Я знаю.
- Да? Откуда?
- Из Интернета. Там и запись концерта выложена. Очень здорово. А ты разве не видел?
- Видел. Один раз. Я там не совсем презентабельно выгляжу.
- Ничего. И что, ты освободился?
- Да. Я и раньше был свободен, честно говоря. Я к тебе уже свободным пришёл. А после концерта я совсем расстался с прошлым.
- Совсем или не совсем, мне не важно. Я тебя люблю таким, как ты есть. И о другом не мечтаю.

Этот разговор почти успокоил Валентина, а совместная работа со студентами почти вернула ему душевное равновесие. Но всё-таки только почти. Он уже не мог быть прежним наивным и счастливым влюблённым и смотрел на окружающее почти исключительно в одном ракурсе: мозг упрямо сортировал поступавшую информацию с точки зрения свидетельства (или отсутствия такового) неверности Лены (не в физиологическом даже, а каком-то метафизическом смысле).

Раньше он любил наблюдать за Леной со стороны, любуясь и отмечая в ней новые чёрточки. Теперь он наблюдал, чтобы убедиться в том, что не появилось новых чёрточек, которые могли бы свидетельствовать о продолжающихся отношениях с «хахалем». Шажков умом понимал абсурдность ситуации, но ничего сделать не мог. Ему, например, казалось, что Лена стала меньше улыбаться и часто выглядела озабоченной и даже расстроенной. Не связано ли это с очередным телефонным звонком из Боровичей, или письмом, или СМСкой?

Один раз Шажков на миг почувствовал, что всё прошло. Это когда он сверху, с высоты лестничного пролёта случайно увидел её, пробирающуюся сквозь толпу студентов, в коридоре университета. Она казалось Валентину плывущей в луче софита. Перед ней всё расступалось. Её рассеянный закрытый взгляд скрывал напряжённую духовную жизнь и тяжёлые душевные переживания. Встречая знакомых, она улыбалась, вспыхивая, как лампочка, и тут же снова гасла.

Шажкову казалось, что к этой толпе она совершенно не относится, что она в ней абсолютно одинока. Он стал спускаться по лестнице навстречу. Вот она увидела Валентина, взглянула на него и сразу приблизилась, обняла его взглядом и голосом, но Шажков мог поклясться, что в углах глаз у неё остались льдинки, уголки глаз не участвовали в улыбке, а оставались замёрзшими. И все подозрения вернулись снова.

Когда Валентин наталкивался взглядом на её мобильный телефон, дома или на работе, он не мог отделаться от желания заглянуть в списки её входящих и исходящих звонков, и делал это регулярно, презирая себя, но в то же время понимая, подчиняясь неведомому коду, что это необходимо. Валентин знал наизусть тот телефонный номер, следы которого он искал, но к собственной радости не находил.

Он уже почти расслабился, как вдруг - раз, два, три, четыре - сразу четыре принятых звонка с этого номера в один день. И два исходящих. Шажков внутренне подтянулся, сжался и замер, как зверь перед прыжком. Он не чувствовал ни обиды, ни злости, ни даже досады. Наоборот - удовлетворение от правильности, грамотности всего сделанного за последние дни, - что не дал себе окончательно расслабиться и не позволил себя заморочить и обвести как лоха вокруг пальца.

Лена готовила на кухне, когда Валентин, держа двумя пальцами её телефонный аппаратик, вошёл в туалет, закрылся и, сев на стульчак, уверенно нажал кнопку набора ненавистного номера. Раздались гудки, потом юношеский взволнованный голос спросил: «Леночка, Лена. Это ты, милая?» Шажков сделал немалое усилие, чтобы промолчать.

- Леночка, - снова позвал тот же взволнованный голос, - ты не можешь говорить, милая?
Шажков молчал, сдерживая тяжёлое дыхание. В его ушах издевательски звенело смешное деревенское «милая».
- Я понимаю, - продолжал  взволнованный голос в трубке, - не говори ничего. Мы скоро встретимся, обещаю. Жди меня в Новый год. Я не буду скрываться. Мы… - Шажков не выдержал и не дал договорить, прервав звонок.

Ноги сами вынесли его на кухню. Лена стояла спиной и нарезала что-то на разделочной доске. Её ключицы двигались в такт движению ножика. Она почувствовала Валино присутствие, оглянулась и, улыбнувшись, сказала: «Через пятнадцать минут ужинать будем».
- Ну как твой хахаль из Боровичей? Отстал от тебя? - бодрым фальшивым голосом, но внутри замирая, спросил Валентин, остановившись в дверях.
- Да. Пусть тебя это не тревожит, - продолжая нарезать, отозвалась Лена,  - я уже забыла про всё это.
Её спина чуть напряглась, или Шажкову показалось? Нет, не показалось.
- Врёт, - с мстительной внутренней усмешкой подумал Валя.

Он почувствовал мерзкое удовлетворение от того, что сейчас добьётся сатисфакции, и сказал, обращаясь к ней, в душе торжествуя и вкладывая в слова максимум яда и обиды (и с ужасом осознавая сказанное): «Ах ты мелкая лгунишка! Ты - мелкая лгунишка, слышишь? Ты же сегодня с ним говорила! Что, не так?» - и швырнул на кухонный стол её мобильный телефон.

Лена вздрогнула, быстро повернулась и глянула новым, непривычным, поразившим Шажкова взглядом загнанного животного, излучающим ужас и покорность одновременно. Она  быстро переводила взгляд с Шажкова на телефон и обратно и, заикаясь, пыталась что-то произнести, но лишь отчаянно жестикулировала руками. Потом схватила со стола аппаратик, сдёрнула крышку, вытолкнула картонку сим-карты и согнула её пополам: «Всё. Видишь - всё. Больше он не позвонит. Всё!»

В душе у Шажкова разливался стыд, и одна единственная мысль сверлила голову: «Как после всего этого жить дальше? Простит ли?»

Но это было не последнее испытание, которым подверглись их отношения той осенью. Когда Шажков, периодически, заезжавший к Лене на квартиру с «контрольными визитами», обнаружил у неё в почтовом ящике ещё несколько писем от Димы Стрепетова, его терпению, казалось, пришёл конец. Он не знал, как гонят из дома неверных жён, но твёрдо решил расстаться с Леной и выпроводить её из своего жилища. С этой мыслью Шажков вошёл в квартиру, где уже не ничто не дышало для него былым счастьем.

Он подошёл к Лене, мгновенно всё понявшей из его взгляда, кинул письма на диван, где она сидела, завернувшись в платок, и  сказал коротко: «Уходи».
Лена, как будто только этого и ждала. Она встала, молча прошла мимо Шажкова в коридор и стала надевать сапоги.
- Тебе не стыдно? – чтобы что-нибудь сказать, спросил Валентин.
- Стыдно. Я виновата перед тобой. Я не справилась. Я не смогла. – мёртвым хриплым голосом произнесла Лена. Её голос показался Валентину столь диссонансным и отталкивающим, что в душе замутилась ничем не мотивированная злость.
- С чем не справилась? – потемнев лицом, спросил он.
- Ни с чем я не справилась. Так мне и надо. Но ты здесь не при чём. Ты - не причём!

Лучше бы она не говорила это таким голосом. То, что слетало с её бледных губ, слышалось Шажкову вороньим карканьем. Валентин не понимал, что она говорила, он только вздрагивал от каждого звука её голоса как от скрежета расстроенного и брошенного в помойку прекрасного музыкального инструмента. И вот он, переполненный ядом, отравленный звуковой фальшью, замаранный собственной невнятной виной, с плеча замахнулся на Лену и его ладонь, как в замедленной съёмке, полетела к её щеке. При этом он не чувствовал ни презрения, ни равнодушия, которые, как ему казалось раньше, должны сопутствовать мужскому рукоприкладству. Он чувствовал ненависть. Лютую ненависть и невозможность остановиться. Шажкову казалось, что если он сейчас ударит Лену, то он уже не остановится, а будет бить и бить, а потом закончит неудачное времяпрепровождение на этой бренной земле каким-нибудь из известных способов.

У неё в глазах не было страха, а было удивление, казалось, от страшной догадки: «и ты такой же!». Она моргнула, и её взгляд вдруг стал другим. В нём Шажкову читалась теперь вина, но не та вина, которая видится во взгляде, про который говорят «как у побитой собаки». Нет, во взгляде у Лены Окладниковой виделось спокойствие и готовность принять неизбежное, читались одновременно и нарастающая отчуждённость и разливающаяся нежность. Внутреннее понимание, что всё кончилось, смирение с этим и прощение – вот что читалось Шажкову в её глазах, когда его ладонь летела к её щеке.

- Так вот оно как, - пронеслось в голове  Валентина, - материализация расхожей фразы «от любви до ненависти - один шаг». Потом подумал: «Не слишком ли я сильно? Ведь ей будет больно». И - нажал на тормоз. Все его мышцы враз вспухли, отворачивая тело вбок, отводя руку и гася набранную инерцию. Шажков больно чиркнул пальцами по косяку двери и, не сумев полностью вывернуться, толкнул Лену плечом, чуть не сшибив с ног, но удержался на ногах и в последний момент поддержал и её под локоть, не дав упасть.

Поняв, что всё обошлось, и не взглянув больше на Лену, без единой мысли в голове Валентин быстро прошёл в комнату и закрыл за собой дверь. Он постоял, прислушиваясь, пока не услышал, как щёлкнул замок входной двери и всё погрузилось в тишину. Шажков глубоко вздохнул, чувствуя разливающуюся по телу усталость, сел на диван, потом лёг, перевернулся на живот, вытянулся и, положив под себя обе руки, провалился в небытие.