Холодное лето пятьдесят третьего

2012

Стеклянное лезвие мороза отсекает гранью дыхание от деревьев, а сознание сажает семечком в мутноватое яблоко весёлой и голубоглазой смерти – в полупрозрачный шар, наполняемый временами сиянием и тугими выдохами обледенелых текстов. Это была метафора ночи.
Иногда шар этот, уменьшаясь стремительно, обращался в маленькую хрустальную планетку с циклонами и вихрями по поверхности и слабым сиянием внутри - чья-то память, окуклившаяся, впавшая в анабиоз... множество кристаллически смёрзшихся в экономную форму литер и значков... чьё-то омертвевшее бессмертие...
А, впрочем, - зима, как зима. Только холодна настолько, что даже выдох обретал некруглость и царапающую загустеваемость, и воздух похрустывал и шелестел при движении сквозь него.

И всё-таки зима ужасна, и от этого – крайне недостоверна.
Я назову это псевдореальностью, а, может быть, даже так: ОПТИКА НЕДОСТОВЕРНОСТИ, и постараюсь не глядеть более в ту сторону.
Я вернусь на свой Остров, где вдоль берегов всегда ползёт туман, обретая всё чаще свойства пространства. Например – четвёртую координату, время, необратимость. Надо вернуться, тянет, затягивает.

Стоя над коричневою неравномерностью речной протоки, озирая незнакомое место с бревном, мокнущим до трети в воде и неопрятным ивняком по левую руку, и ожидая чего-то неспокойного, может быть даже появления из-за приплюснутого и долгого островка длинной и тяжёлой лодки с косматым и бешенным стариком на корме, как это ни странно думать о разумном ходе вещей, упорно и беспрепятственно думать о смысле...
Жить чувствами – или жить разумом? Пережитую нами смуту можно ведь обозначить и как ОСВОБОЖДЕНИЕ. В том числе и от колючей проволоки разума. Хотя и ленивцы, призывающие жить чувствами, не предполагают, возможно, что, в случае массового согласия с ними, чувствами жить будут и те, кто располагает только очень простыми чувствами, что чувства, та-скаать, возвышенные обязательно будут смяты и сожраны чувствами, которых обязательно будет больше: алчностью, похотью, ненавистью. Что чувства, будем говорить, высокие могут выжить только за кордонами разума, только под тяжеленными его доспехами – на каждом носителе чувств, вне зависимости от впечатлительности его, в стеснении и вечном неудовлетворении. В вечном стеснении, если, конечно, они, эти чувства, не вырабатывают радости от пополнения в структуре, а не в хаосе.

Но когда кордоны прорваны, наступает ХОЛОДНОЕ ЛЕТО ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЕГО, где ВЗАПРАВДУ будет только дотуда, где новые хозяева убивают собак и старорежимного милиционера, бьют ногами доходяг и вынюхивают последнюю девчонку. Потом будет только долгожданная мечта, усыпляющая душу, сказка о том, как люди убивают новых хозяев, которые – тоже люди... И те, и другие в этой сказке будут жить чувствами, почти одинаковыми чувствами... И в самом конце, краешком самым, наступит РАЙ, ХОЛОДНЫЙ РАЙ ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЕГО, когда одна душа с чемоданчиком встретит другую, и они почувствуют что-то мимолётно-прекрасное, прикурят и разойдутся среди людей, не видящих их, спешащих людей и неторопливых людей, и не замечающих ничего людей, и, главное, не замечающих того, что все они давно уже – в загробном мире.

И тогда те, кто полагают, что живут ПОДЛИННЫМИ ЧУВСТВАМИ, придут к идее НОВОГО КОНЦЛАГЕРЯ, очень большого и очень не простого концлагеря, который можно было бы без всякой опаски назвать ОБЪЕКТИВНОЙ РЕАЛЬНОСТЬЮ или, например ЖЕСТОКОЙ НЕОБХОДИМОСТЬЮ. После чего они объединятся с новыми хозяевами, которые тоже живут совершенно ПОДЛИННЫМИ ЧУВСТВАМИ, объединятся в том, чтобы загнать туда ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ, в том числе - и живущих разумом.

Но вернее будет назвать это всё – АМНИСТИЕЙ, потому что это будет более в привычках наших. И высокообразованный эмигрант подтвердит это однажды, в изысканиях своих духовных дойдя до того, что именно в блатном фольклоре Россия сумела-таки полностью выразить себя, свою любовь и печаль, раздолье и необмерность бытия. В рациональном лабиринте памяти «Мурка» и «Одесский кичман» многозначительною рукописью повешены будут на шею издохшей Империи, хороший русский язык эмигранта и три года его СПЕЦБАРАКА обеспечат ему прекрасное алиби, придурковатые московские актёры, так же хорошо знающие предмет сей, как и сам эмигрант, с громадным чувством и как бы объединяясь в мужском замордованном братстве будут задушевно петь из телевизора:
«Пааа тууууунд-реее... пааа широко-му поооолю...»
«Не важно, чем занят человек между сочинением песен...» – печально добавит эмигрант, весёлый пушкинский прогульщик, и позабудет извиниться за то, что сам он для себя полагает полезным жить там, где это – исключительно важно.
Эмигранты любят смотреть в лицо правде. Оттуда, где воровства нет, – тутошней правде.
А нас накроет однажды с головою АМНИСТИЯ, ХОЛОДНОЕ ЛЕТО ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЕГО. Однажды амнистированные захватят то место, где мы жили, мы – старухи, деды и глухонемые (несмотря на то, что выглядели мы как вполне нормальные мужчины и женщины), мы, не считавшие никогда воровство грехом и любившие тех, кто любовался воровскою малиной. Плохого милиционера убьют, просто убьют, без затей, и взломают факторию, а дальше будет, как в жизни, а не как в кино. Политкаторжане не будут истреблять амнистированных. Они будут объяснять, что это называется – СВОБОДА.