Закон парных случаев

Токарь паровозного депо Андрей Груша частенько посещал станционный буфет, он слыл там, что называется, своим человеком. Буфетчица Мария Ивановна попросила его выточить на дверцу буфетной стойки  щеколду, а то дверца постоянно распахивалась и раздражала её. Андрей сделал красивую, блестящую латунную задвижку. Мария Ивановна осталась довольна работой и, естественно, поставила магарыч. Андрей тут же его и оприходовал, «закусив кулаком». И ушёл, не стал засиживаться.


Этот мелочный эпизод не заслуживал бы внимания, если бы, отойдя от буфета на каких-то полсотни метров, Андрей не попал под поезд. Буквально на днях  аналогичный случай произошёл ещё с одним жителем Кизияра – Петром Кондратюком, и тоже из-за этой проклятой водки. «Закон парных случаев, – говорили слободчане, как бы успокаивая себя и освобождая от того, чтобы что-нибудь предпринять для собственной же безопасности. – Тут вже ничо не поделаешь. И шукать виноватого не надо, бо такая судьба».


Разнёсся слух, будто Андрей специально кинулся под колёса, как Анна Каренина, – решил свести счёты с жизнью на почве несчастной любви. Жена, мол, допекла, Фёкла. Слободчане давно возмущались: «Он, бедный, уже просто не знает, на какой козе к ней, заразе, подъехать, а она, непутёвая, всё крутит носом и крутит, всё крутит и крутит – и то ей не так, и это; и пашет он неглубоко, и кончает быстро – как петух; и хочется ему тогда, когда ей не хочется, а не хочется, когда ей хочется». В общем, вот такая вот бодяга.


Короче, противен он ей был – не стерпелось, увы, не слюбилось. Умные люди советовали ему проучить свою Фёклу старым дедовским способом: «Дай ей, Андрюха, в пыку (в морду), не будь вахлаём, – говорили они. – Только так дай, чтоб красной юшкой умылась. Сразу полюбит, вот увидишь. Мигом станет как шёлковая. Она, конечно, будет верещать, возмущаться и всё такое, но ничего, на то она и баба чтобы визжать: попрыгает-попрыгает – на той же жопе и сядет. Не она первая, не она последняя. Пусть знает своё место». Но у Андрея рука не поднималась заехать жене в физиономию. Не такой он был человек.


Фёкле, крутобёдрой и цыцкастой бабе, вечно было мало. Она не скрывала недовольства мужем как мужчиной, и всё грозилась наставить ему рога при первом удобном случае. «Взял меня, а объездить не в состоянии. Силёнок нету. Да и нечем – одно название... Писька какая-то, а не... И чо ото было жениться на такой ярой девке, как я! Га? Не знаю, чем он думал, задницей, что ли. Нашёл бы себе какую-нибудь доходягу, чтоб ни сиськи ни письки, лишь бы лоханка... Вот она б ему в зубы и заглядывала да пылинки сдувала. И жил бы себе припеваючи. Так нет же, на меня польстился. А я в зубы смотреть не буду. И пылинок сдувать не стану. Хай и не надеется», – говорила она соседкам, даже когда её и не спрашивали.


При этом если поблизости оказывались мужчины, Фёкла прибавляла громкости голосу и словно бы рентгеновским лучом пробегала по ним – от мотни до макушки и от макушки до мотни одновременно. Всё, что нужно, видела  сквозь одежду. На слободе говорили, что раздевать мужиков глазами могут только те бабы, у которых бешенство матки. Таким способом они якобы безошибочно вычисляют, у кого какой фаллос и кто сколько хОдок способен дать за ночь.


В силу неодолимого желания быть постоянно задействованным её зад оттопырился  и принял форму станка – чтоб в любую минуту и без малейшего промедления быть готовым вобрать в себя вожделенное жало. И витала над её станком особая слуховая аура, весьма напоминающая звучание немецкого слова Pferd (лошадь). Какой-то непонятный зрительно-акустический феномен...


Но Андрей её любил – и всё прощал. Терпел, бедолага. За что и получил от слободчан унизительное прозвище «Писдострадатель».


Последней каплей в чаше терпения Андрея послужил, видать, такой случай. Столкнулись как-то на берегу речки Сашка Оголь, соученик и приятель Андрея ещё по начальной школе (кстати, дальше начальной он не пошёл), и Макар Свинаренко, сосед Андрея. Обрадовались, что представилась такая уникальная возможность – скоротать вечернюю зорьку вместе. Где б ещё потрепались!


Нашли на берегу подходящее местечко, уютненькое, меж камышей, наверняка прикормленное. И обзор хороший, невзирая на кугу (куга – разновидность камыша). В общем, как по заказу. Расположились. Закинули удочки. Стали ждать клёва. А клёва-то и нет... И четверть часа нет, и полчаса нет, и час нет.


И, как всегда в таких случаях, решили, не теряя времени, выпить и закусить – на рыбалку вообще-то ради этого и ходят: улов – дело второе, а то и третье. Главное – хорошо провести время...


Потекла непринуждённая беседа. Оголь и спрашивает Свинаренка: «Дядь Макар, а  чо это Андрей и Фёкла всё время как на ножах промеж собой, живут и не живут будто бы? Андрюха, кажись, хлопец ничо, симпатичный такой, работящий. Всё в хату та в хату тянет, а не из хаты, как другие. Токарь хороший, зарабатывает ничо. Шо ей щё надо? Де собака зарыта, вы ж сусед – мабуть, в курсе? Я-то с ним щас редко вижуся».


Свинаренко – святая простота – возьми да и ляпни: «Та кажуть, шо х... у нёго маленький, чи шо… А там хтозна, я ж ны знаю… У ногах ны стояв, плынарь (фонарь) ны дыржав... Одным словом, свойимы очИма ны бачив... А людей слухать – луче гамна найистыся (людей слушать – лучше говна наесться), цэ вже давно звесно. Опщим, за шо купував, за тэ й продаю. Так шо звыняй, якщо шо-то ны так». Оголь как-то странно повёл головой, крякнул и протянул: «Да-а, это сурьёзно... И главно, ничо сделать низя, вот оно шо! – не дотачаешь…»


Как назло, через день после этого разговора Оголь встретил Андрея (то месяцами не видел, а то через день встретил!) и под видом заботы о ближнем, будто бы совершая благое дело, доложил по старой дружбе: такие, мол, и такие разговоры ходят, прими меры, укороти язык жинке, чтоб не позорила перед людьми.


И всё. Как говорится, finita la comedia. Был человек – и нет человека.
Мария Ивановна долго себя корила, что поставила Андрею в тот вечер чересчур щедрый магарыч.


Так бы оно всё и заглохло. Поговорили-поговорили – да и успокоились бы. Смерть Андрея списали бы на водку. Или на мелкий калибр мужского достоинства – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Или на закон парных случаев. Или на то, на другое и третье, вместе взятые. Да, именно так и посчитали бы, если бы не одно обстоятельство, а именно: голос материнского сердца. О, этот загадочный голос материнского сердца! Никогда не сбрасывайте его со счетов!


Мать Андрея, Паулина Ивановна, с самого начала твердила, что в смерти сына не всё так просто, как пытаются представить большинство слободчан: напился, мол, как свинья – и «шо ж вы хочете! шоб не задавило? Не-е, такого не буваить: не сёдня, так завтря, а всё равно б задавило – как пить дать задавило б, так шо сам вынуватый». В отличие от этого расхожего мнения Паулина Ивановна была почти уверена, что от самого Андрея тут мало что зависело – может быть даже ничего не зависело. Она нутром чуяла, что ни пьяное состояние сына, ни невнимание машиниста, ни мряка на путях (которой, кстати, не было) во главе угла тут не стоит, а стоит нечто другое – куда более страшное. Страшное – и поэтому тщательно завуалированное. Она так и выразилась: «Знаю, шо шось не то, а от шо – не знаю. Покудова не знаю, – уточняла она. – Ну я – буду не я, якщо не докопаюся до правды. Клянуся».


Словом, ей казалось, что Андрею кто-то помог угодить под поезд, что «в нужном месте и в нужный час» его подтолкнули к гибели в прямом смысле слова: много ли пьяному надо, чуть толкнул в плечо, как бы невзначай – и вот уж потерял человек равновесие. А когда Настя Гергель сказала Паулине Ивановне, что примерно в то же время видела в районе вокзала Фёклу с порожней цыбаркой (и что ей там было делать с порожней цыбаркой! – не иначе как для отвода глаз), материнское сердце вообще потеряло покой. Она, правда, ничего Фёкле не сказала, чтоб не вспугнуть прежде времени, но теперь почти не сомневалась, что та причастна к гибели сына. Нужен был, как говорится, последний штрих в картине доказательств. Ну а потом...


И пошла она к знахарю – а куда ей было ещё идти! Почему к знахарю, сейчас поймёте.


В те годы у многих больных врач начинался со знахаря. И не потому, что официальные врачи были плохи, а потому, что лечить было нечем. Правда, Флеминг давно уже открыл свой пенициллин, Ганс Селье – стресс и лечебное действие стероидных гормонов, Касл – антианемические факторы (внешний и внутренний – соответственно витамин В-12 и его желудочный протектор), МакЛин (кстати, студент) – гепарин, предотвращающий образование  кровяных тромбов, Тиллет и Гарнер – стрептокиназу, растворяющую кровяные тромбы.


Но эти пять китов, на которых и поныне зиждется медицина, тогда ещё не доплыли до Богом забытого Кизияра. Да что Кизияр! Они только-только подплывали к Москве.


Таким образом, врачи были как безрукие. Именно поэтому «институт знахарства» и процветал, и не простым, а махровым цветом. Знахарство всегда было понятием интегральным. Знахарь выступал, как минимум, в трёх ипостасях: врача, прорицателя и третейского судьи. К нему шли не только за лечебной помощью, но также испрашивать всевозможных советов немедицинского характера.


По мнению тогдашнего кизиярского обывателя, идеальный знахарь должен отвечать ряду требований. Главное из этих требований – пол: предпочтение отдавалось мужчинам, то есть дедам, а не бабкам. Бабки больше колдовали, чаровали, выливали (испуг), снимали (порчу) и т. п. Деды – нет, те, прежде всего, предугадывали (наподобие Нострадамуса). Причём, в отличие от французского Нострадамуса, наши Нострадамусы умели смотреть не только ортоградно, то есть в будущее, но и ретроградно – в прошлое.


Далее, возраст знахаря: если люди видели, что знахарь уже «рассыпается» от старости,  валили к нему валом. Чем больше «рассыпался», тем больше валили, устраивая форменные паломничества.


«Украшало» статус знахаря какое-нибудь физическое увечье, а ещё «лучше», когда знахарь  «дышал на ладан», то есть балансировал между тем и этим светом. Считалось, что такие знахари уже причастились особых тайн, что они сродни святым, что им потворствуют Небеса. Отсюда и всевозможные наития и прозрения. К молодому никто бы и не пошёл, поэтому молодых знахарей и не было. Да и всегда, наверно, было так: не случайно же наш народ придумал слово «старец» в значении «мудрец». И это понятно: университетов знахари не кончали, до всего доходили сами, и на это клали всю жизнь.


Ни один знахарь не может состояться без бесноватых дамочек, способных впадать в транс. Во все века для апологетов оккультизма эти дамочки были благодатным (и благодарным) контингентом: и «подопытными крольчихами», и щедрыми плательщицами, и непревзойдёнными вербовщицами, и тем податливым воском, из которого лепили ходячую рекламную модель: вот, дескать, какая я была плохая «до» и какая хорошая стала «после» – смотрите, внемлите и мчитесь вот по этому адресу. Без преувеличения можно сказать: не будь бесноватых дамочек, не было бы и знахарства как такового.


Бесноватые дамочки вселят веру в своего кумира кому угодно, причём в два счёта, вербуя тем самым для него всё новые и новые толпы. Вера – это великая штука, что и говорить. К сожалению, она помогает тому, у кого ничего серьёзного нет (в смысле болезни), а лишь мнится, что есть. Хороший знахарь следует неписаному правилу: хочешь вылечить больного – найди у него болезнь, которой на самом деле нет, и лечи себе на здоровье – наверняка вылечишь. Кстати, этим правилом нередко пользуются и врачи традиционной медицины, особенно частнопрактикующие.


Путь к истинному знахарству долог и тернист. Но зато из человека, преодолевшего такой путь, получается мудрец, способный на многое. Как-то трудно себе представить мудрецом двадцатилетнего парня. Гением – да, мудрецом – нет. Гений – это не мудрец, отнюдь! Скорее, наоборот: в житейском плане гении беспомощны как слепые котята. Гений – одно качество, мудрец – другое. Сейчас знахарство помолодело – и отношение к нему стало не то. А постарей оно – и снова к нему вернётся былая слава.


Знахарей мужского пола на слободе Кизияр не было – может, потому, что они встречаются в природе вообще значительно реже, чем бабки. Ближайший к слободе знахарь – дед Довбня Гнат Гнатович  – жил в Терпении, примерно в десяти километрах севернее Кизияра. Имел широчайшую клиентуру. Очереди к нему исчислялись месяцами. Правда, можно было попасть и раньше – через экономку Хиврю – надо было только найти к ней подход.


Дед Довбня лечил редкими (и только целинными) травами и кореньями, водочными вытяжками  хрущей (разновидность жуков) – вернее, не самих хрущей, а их безглазых личинок, которых, кстати, весьма непросто было добыть, отчего готовое лекарство стоило бешеных денег. Широко пользовался человеческой «сечью» (мочой). Вправлял вывихи. Ставил диагнозы "по кисткам" (по косточкам) верхнего плечевого пояса. Считался непревзойдённым специалистом по "гормЫдору" (геморрою). А на "поперЕк" и "кУльши" (поясницу и область чуть повыше тазобедренных суставов) воздействовал руками, то есть, был ещё и мануальным терапевтом.


Но настоящее его ноу-хау – лечение импотенции – заслуживает особого внимания. Остановимся на нём подробнее. Импотент должен был явиться к деду в новолуние. Надо было чтобы он в течении последних трёх суток (как минимум) не менял своего нижнего белья, а точнее, трусов. Клиент приходил, снимал ношеные трусы и ещё тёпленькими (чтоб не выветрился дух тела, который, уверял Гнат Гнатович, так же индивидуален, как отпечатки пальцев) отдавал  знахарю - из рук в руки. А дальше на двое суток был свободен.


Через двое суток клиент должен был явиться вновь - для продолжения лечебной процедуры. Поэтому те клиенты, которые приезжали издалека, на этот период домой не возвращались (чтоб не мотаться туда-сюда), а устраивались на постой тут же, в Терпении.


Пускали к себе на квартиру - и этим неплохо зарабатывали - такие известные личности, как Афанасий Двоежоп, Петро Товкач (по кличке Срыло), Семён Щербатый (по кличке Придурошный Сеня). У них был с дедом неофициальный договор насчёт сдачи "углов" его клиентам. И вообще, они ходили у него в подручных, а точнее сказать - в приближённых. Все трое - Двоежоп, Товкач и Щербатый - были преданы знахарю беззаветно, очень гордились близостью к "звезде" и всячески старались оправдать оказанное им доверие. Они тоже, как и Хивря, могли протолкнуть на внеочередной приём какого-нибудь "занадто нетерплячего" (чересчур нетерпеливого) импотента - естественно, за вознаграждение в свой карман. На этой почве у них с Хиврей вспыхивали постоянные стычки - та хотела сама ворочать теневыми потоками паломников.


Грязные трусы Гнат Гнатович клал в тазик, заливал "составом", приготовленным ex tempore (перед употреблением). Рецепт "состава": три литра тёплой воды, одна столовая ложка уксусной эссенции и (тут будьте внимательны!) десять капель настойки, приготовленной из каких-то насекомых, пойманных в момент их спаривания. Что это за насекомые, знал только Гнат Гнатович. (Это и был его секрет, он унёс его с собой в могилу, так никому и не раскрыв). 


Насекомые, о которых идёт речь, водились в зарослях белого "буркуна" (донника). В зарослях жёлтого "буркуна" их было значительно меньше. Почему так, сказать трудно. Знахарь сам, без подручных (во избежание лишних глаз, иначе секрета было бы не утаить), ловил "склещенных" насекомых маленьким пинцетиком с оттянутыми браншами (типа глазного), тут же растирал их в аптечной ступке с толчёным стеклом "пирекс", добавлял энное количество водки - и снова растирал (до гомогенного состояния). Потом выливал всё это в отдельную ёмкость и шёл ловить дальше. Делал он это до тех пор, пока не заполнял ёмкость доверху. Этого с лихвой хватало на весь сезон, а то и на следующий оставалось. Ступку с пестиком, "пирекс", водку и специальную химическую посудину с притёртой пробкой (ту самую ёмкость, в которую сливался гомогенат) он носил с собой в элегантном заплечном мешочке из замши.


Замоченные трусы "кисли" в тазике в течение суток. За это время при взаимодействии чего-то с чем-то в них образовывалось что-то (запах ли, вкус ли), что "сводило с ума" обычных наших рыжих муравьёв. Какой-то биологический катализатор, что ли. Или стимулятор. Или индуктор. Можно называть как угодно, суть от этого не изменится. Дед называл его по-своему: "мурашиная одурь". Мы же будем называть просто "одурь" - для краткости.


После этого трусы вытаскивали, слегка отжимали и в сыром виде расстилали на муравейнике (обязательно навыворот). Муравьи, действительно, словно одуревали: тучей набрасывались на трусы и, впившись в них носиками, высасывали из них эту самую "одурь". Попав вовнутрь муравья, "одурь", должно быть, индуцировала выработку начала, ответственного за восстановление утраченной потенции. Это начало по мере его образования муравьи с экскрементами  выделяли в окружающую среду (то есть, в те же трусы), что было хорошо заметно даже невооружённым глазом - ткань покрывалась точками, наподобие тех точек, которые оставляют осенние мухи на электрических лампочках.  Действующее (антиимпотентное) начало, наработанное муравьями под воздействием "одури", обладало, по всей видимости, высокой специфичностью - в том смысле, что повышало половую активность данного, конкретного человека, то есть хозяина трусов.


Через сутки Хивря забирала с муравейника пропитанные муравьиными выделениями трусы, выворачивала на лицевую сторону и приносила знахарю. Тот собственноручно возвращал трусы хозяину со словами: "Отето-вотано - ваш выштовх (вот это - ваш выштовх)". Что такое "выштовх", никто из клиентов не знал, но спросить не осмеливался  - выштовх так выштовх, какая разница, лишь бы помогло. Многие думали, что это какой-то высоконаучный  термин, значение которого им всё равно не постичь.


Мы тоже точно не знаем, что это такое. Лишь предполагаем. На наш взгляд, "выштовх" происходит от украинского "выштовхать", то есть "вытолкнуть" (в данном случае - сперму). Иными словами - фактор, инициирующий эякуляцию (семяизвержение). А это и есть восстановленная потенция, ибо как без эрекции возможно семяизвержение?! Ещё одно предположение: не исключено, что Довбня неправильно выговаривал немецкое слово Wirkstoff (активное вещество) - и получалось не "виркштоф", а "выштовх". До иностранных словечек знахарь был  весьма и весьма охоч - считал, что они придают учёности. Поэтому эта точка зрения на происхождение слова "выштовх" тоже имеет свои резоны. 


Клиент надевал обработанные трусы и, не снимая, носил семь дней - "выришальный тыждень" ("решающая неделя"), как говорил Гнат Гнатович. По истечении указанного срока импотент переставал быть импотентом. Непременное условие успешного лечения: в "решающую неделю" клиент должен был блюсти полное половое воздержание, как бы ему ни хотелось. Зато потом...


При всей его эффективности метод имел много недостатков: зависимость от времени года (с мая по сентябрь), приверженность к месячной цикличности (как уже говорилось, только в новолуние), поиск достаточно большого муравейника (не менее полуметра в диаметре), пагубное воздействие атмосферных факторов (осадки, густые туманы, обильные росы).


Счастье, что у Гната Гнатовича в конце огорода, в зарослях акаций и гледичий, отмежёвывавших его усадьбу от усадьбы соседа сзади, вот уже много лет был собственный, можно сказать домашний, муравейник. Мотаться по отдалённым лесополосам в поисках диких муравейников (с мокрыми чужими трусами в руках) не приходилось. Он пестовал и оберегал свой муравейник как живое существо: подбрасывал "тырсы" (опилок), дохлых мух, отрубей, сахарку, измельчённого сухого бодылья - чтоб "мурашкам" не надо было далеко бегать в поисках еды и строительных материалов. Ласково называл его "мой кормилец". На этом муравейнике, собственно, Гнат Гнатович и вывел "закон мурашиной одури", лёгший, как мы теперь знаем, в основу метода.         


Славу же абсолютно непререкаемого авторитета, некоего человека с божественной меткой, дед Довбня обрёл после двух выдающихся случаев, не связанных с лечением импотенции (с импотенцией можно жить и жить), а связанных с предупреждением смертельной опасности.


Случай первый: изобличение заразного беглеца. Как-то раз Гнат Гнатович поехал в город на центральный рынок и там столкнулся с человеком, похожим лицом на льва. Он когда-то где-то слышал, что такие лица бывают у прокажённых. Не мудрствуя лукаво, Гнат Гнатович пошёл в милицию и заявил о том, что увидел. Так и сказал: "Я - Довбня. Просю меня выслухать. Маю шо сказать". И этого было достаточно, чтобы его внимательно выслушали и не сочли малахольным: фамилия Довбня уже вовсю гремела. Тем более что милиции как раз была спущена  "указивка" свыше - о том, что из астраханского лепрозория сбежал пациент, его надо поймать и водворить на место, иначе он перезаразит всех окружающих, и тогда... у многих милицейских начальников полетят головы. У заявителя только уточнили: "Вы - тот самый Довбня?". "Да, той самый и е", - с достоинством ответил заявитель.


Под предводительством Гната Гнатовича милиционеры поспешили на рынок и успели-таки задержать человека, на которого пало подозрение. Человек этот действительно оказался тем, кого искали. Милиционеры получили награды, Гнат Гнатович - благодарность. В газете была заметка, где на все лады хвалили "виновника торжества" - Довбню - за гражданскую бдительность. Знахарь всю жизнь хранил эту газету под рукой и показывал её изумлённой публике как рекламный буклет.


Случай второй: избавление от родового проклятия. На хуторе Татарском жила семья по фамилии РебенОк (однофамильцы Ребенка с Ситкулей http://www.proza.ru/2015/10/18/833): муж, жена и мужнина мать. Детей у супружеской четы не было. Вернее, дети нарождались, но спустя примерно год после появления на свет умирали. Причём симптомы болезни были у всех схожие: какая-то странная спячка с запрокинутой назад головкой, и фактически больше ничего. Фельдшера и врачи подозревали менингит и клали в больницу. Но больница не могла спасти - через несколько дней наступал летальный исход.


Распространился слух о проклятии рода. Куда только бедные супруги ни обращались, чтобы снять проклятие, да всё безрезультатно. Махнув рукой, решили больше не рожать. Как-то на Троицу они поехали к родственникам на храм (праздник). Жили родственники на  Кизияре. Там одна "экзотическая женщина", бабка Сарка, посоветовала им обратиться к знахарю Довбне. Те обратились. Довбня приехал на хутор Татарский и, увидев старую Ребенчиху, бабушку умерших Ребенчат, длинную и тощую как оглобля, сразу заинтересовался ею.


Они уединились в хате и долго  беседовали тет-а-тет. Знахарь выяснил, что внуков нянчила она. Всё хозяйство также лежало на ней. Сын и невестка корячились от зари до зари на колхозном поле. Чтоб малыши не хныкали и не отвлекали от дел, бабка разжёвывала сладкий житный пряник до консистенции манной кашки, выплёвывала в марлечку, завязывала - получалось нечто вроде соски - и вкладывала детям в рот. Те с удовольствием сосали бабкины "жваки" и умолкали.


Сопоставив выявленные обстоятельства - бабкино явно болезненное истощение,  "жваки" в качестве сладенькой, вкусненькой соски и почти идентичную клиническую картину у всех упокоившихся в Бозе младенцев (а их было три - один за другим с небольшим интервалом) - Гнат Гнатович пришёл к выводу, что у старой Ребенчихи "открытый" туберкулёз, а стало быть, она и есть источник заразы. (Туберкулёз действительно является частой причиной детского менингита.)


Знахарь, честь ему и хвала, не стал лечить больную, откровенно признался, что он ничем не поможет - "бо усё зайшло дуже глЫбоко" (так как всё зашло очень глубоко). Он велел везти бабку прямиком  в больницу, пока та не отдала концы. Когда больную просветили рентгеном, врачи ахнули: у неё была огромная каверна - на всю верхнюю долю правого лёгкого. А в мокроте нашли много палочек Коха, возбудителей туберкулёза.


Супруги зачали и родили после этого двух детей, но бабку не подпускали к ним "на пушечный выстрел". Да она и преставилась вскоре - то ли от осознания собственной вины, то ли от туберкулёза, то ли от того и другого вместе взятых. Дети, отлучённые от бабки, выросли здоровыми и крепкими. А Гнат Гнатович достиг апогея славы.


Мать так глупо и загадочно погибшего Андрея Груши, Паулина Ивановна Груша, не стала записываться в очередь к знахарю, так как ожидание растянулось бы на полгода, а то и больше. Ей же надо было действовать немедленно, по горячим следам - пока не перекипела злоба на невестку.


Убитая горем женщина пришла к Гнату Гнатовичу с рекомендательным письмом от вдовы Карпа Гнатовича, родного брата знахаря, пропавшего без вести двадцать два года назад - поехал на Сиваш за бычками (рыба) и не вернулся. Должно быть, ограбили и убили бандиты, а концы - в воду, что случалось по тем временам нередко. С вдовой Карпа Гнатовича Паулина Ивановна была хорошо знакома с детства - выросли в одной деревне. Та никогда не лезла в глаза своему знаменитому деверю с просьбами для других, но для Паулины сделала исключение.


Когда Хивря занесла Гнату Гнатовичу записку, тот как раз проводил процедуру диагностики "по кисткам" у одной важной особы, жены сапожника Соломахи. Жестом руки он отмахнулся от помятого клочка бумаги. Недовольно глянув на Хиврю, пробурчал: "Шо воно так вам приспичило, наче б то горыть". Хивря подобострастно прошептала ему на ушко, что записка, мол, от его невестки, и Гнат Гнатович обмяк.


Он уважал невестку за то, что она не предала память о его брате: не пошла вторично замуж, хоть её и звали. Развернув листок, вырванный из ученической тетради в три линии косых, и шевеля губами, Гнат Гнатович стал разбирать каракули, написанные наслюнявленным химическим карандашом. Прочитав, согласно закивал: "Конешно-конешно... прыйму... який тут може буть разговор... - и возвратил записку Хивре. - Хай токо ждёть, бо я ны знаю, чи скоро ослобонюся".


Паулина Ивановна была принята на удивление скоро. "Вот что значит блат..." - подумала она, переступая порог кабинета. Собеседование длилось почти час. Знахарь дал Паулине Ивановне возможность полностью выговориться, не перебивая и не проявляя пошлого любопытства, лишь иногда вклинивая наводящие вопросы. Умение молчать и слушать он считал главным оружием провидца. Этим оружием он магически воздействовал на клиентов - те безоговорочно ему верили.


Когда монолог Паулины Ивановны иссяк, знахарь взял её за руки и прямо в глаза проговорил, что тут налицо элементарное доведение до самоубийства с целью развязать себе руки для блуда. И ещё была одна цель: единолично завладеть имуществом. "Дажить слипому видать и глухому чуть (даже слепому видно и глухому слышно), шо так воно и е - сказал знахарь. - Ну сама Хвёкла вашого сына пыд колёса ны штовхала. Шо ны штовхала то ны штовхала. Хоч довести довела. А то шо йиё хтось бачив там, на перони, з порожнёю цыбаркою - ничо ны значитымэ. Совпадение".


Услышав вердикт знахаря, Паулина Ивановна вначале даже как будто обрадовалась. Было видно, что она прокручивает такую мысль: "Точно! Я так и думала! Невестка таки виновата. Это она, зараза проклятая, загнала сына в могилу. Кто ж ещё!". Но она не озвучивала эту мысль, а только как-то выразительно елозила на стуле. Потом умоляюще посмотрела на него и спросила, приложив руки к сердцу:
- Гнатовыч, а вы впЕвнени (уверены), шо вона ны штовхала? Бо чо б ей було там з цыбаркою бигать...
- Не, не, ны штовхала. И цыбарка тут не пры чому. Не сумливайтеся. Раз я кажу - значить знаю, шо кажу. - Гнат Гнатович напустил на себя учёный вид, наморщил лоб и задал встречный вопрос: - А шо, вам мало доведения до самогубства?


В ответ Паулина Ивановна горько разрыдалась. Гнат Гнатович принялся её жалеть и утешать, произнося избитую фразу, которая, однако, в его устах прозвучала как откровение небес: "Скажить спасибо шо ваш сын ны мучився и шо калекою ны остався. И шо дитей нымаить (и что детей нет)". И это осушило материнские слёзы.


- А шо ж робыть? Як йийи, падлюку, покарать? Може, вы чогось такого дастЭ (может, вы чего-нибудь такого дадите)...


- Ны надо ничо робыть. И карать ны надо. На тэ иснуе Выщий Суддя (на то существует Высший Судья). - При этом Гнат Гнатович многозначительно показал пальцем вверх. А потом встал - в знак того, что приём окончен.


Паулина Ивановна шла домой какая-то вся опустошённая - как выпотрошенная рыба. И это, прежде всего, потому, что не получила никаких рекомендаций к действию. Как это так - не надо ничего делать! Что, сидеть сложа руки и ждать неизвестно чего? А убийца будет разгуливать рядом и жить припеваючи? И пользоваться добром, которое они с сыном "надбАли" (нажили)? А потом ещё и кобеля в дом притащит - как пить дать притащит, она ведь и дня не сможет жить без х... Ещё та будет житуха!


"Нет!" - вопило нутро бедной матери. Но вслед за этим священным воплем по телу разлилось какое-то бессилие, скорее даже безволие, которое уговаривало не принимать решительных мер: "Что поделать, коль так распорядился Гнат Гнатович. Ослушаться его никак нельзя - грех. Зачем было тогда приходить сюда". И она устало влачилась по пыльной дороге.
 

У кромки одной из лесополос Паулина Ивановна увидела грибы - как будто опята. Да такие молоденькие, чистенькие, аппетитные - прямо живьём в рот просятся. Она не могла пройти мимо, чтобы не собрать их. Собрав, раздвинула ветки - а там этих грибов... тьма тьмущая. Паулина Ивановна недоуменно воскликнула: "Главно шо не пичорыци  (шампиньоны), а опеньки (опята). Воны ж у нас так редко бувають! Хороший грыб, укусный". И заполнила ими всю торбу.


Придя домой, она, не отдыхая, чтоб не расслабляться, затопила кизяками "кибичку" - примитивную дворовую печурку - почистила грибы, помыла, проварила (на случай если  каким-то образом затесался несъедобный  гриб) и отбросила на большую сковородку. Жарила на подсолнечном масле; лучше бы, конечно, на коровьем, да где ж его взять.


Паулина Ивановна с дороги проголодалась, а в доме шаром покати, поэтому грибы были "як нАходка" (как нельзя более кстати). Поела, смыла с себя дорожную пыль и легла спать. "Ногы... аж гудуть (гудят), - проговорила она вполголоса, с удовольствием вытягиваясь на мягкой постели. - Конешно, стоко протопать пЕшки (пешком)...". Фёклы не было - как потом выяснится, она пришла  около одиннадцати - задержалась на каких-то посиделках, "лускала семечки с бабами". Хоть можно ли было ей верить!..


Паулине Ивановне приснилось, будто она  в огороде, поливая капустную грядку,  наступила на жабу, и из бедной амфибии вылезли кишки. От этого у неё самой заболел живот, и стало тошнить. Она "прокинулась" - и поняла, что боль в животе и тошнота отнюдь не от вида раздавленной жабы, а сами по себе. Правда, вид свежих жабьих кишек ещё долго преследовал Паулину Ивановну.


Её вырвало, едва она успела добежать до порога. Дальше - больше... Понос, как говорится, в тридцать три струи не считая брызги, полуобморочное состояние, жуткая слабость. Когда она случайно вспомнила про грибы, ей сделалось так тошно, что нутро буквально вывернуло наизнанку - никакого сомнения не было: причиной внезапной болезни являются грибы, будь они неладны. Отравление...


И тут со стонами и подведенным животом выползает из своей комнаты белая как полотно  Фёкла. В полумраке плохо освещённого помещения её бледность проявлялась особенно контрастно, а поэтому и воспринималась как-то особенно устрашающе. У неё всё шло по тому же "сценарию", что и у свекрови, только в гораздо более тяжёлой форме. Через полчаса она уже не могла держаться на ногах, была то как плеть, то вытягивалась во весь рост в затяжных судорогах. Оказывается, придя с гулянок, Фёкла стала "нЫшпарить" (лазить) по кастрюлям в надежде найти чего-нибудь съестного. Обнаружив грибы, она с жадностью набросилась на них и с величайшим аппетитом съела, даже сковородку вымокала хлебом.


Паулина Ивановна кое-как доковыляла до окна соседского дома и постучала. Выскочила перепуганная соседка, Нюрка. Паулина Ивановна не могла протянуть голоса, но всё же успела прохрипеть, что нужна скорая. И отключилась... Нюрка недоумевала: "А чо ж та лярва (она имела в виду Фёклу) не сбегает на линию и не позвонит? Чи йиё знова дома нету? Всё ныяк не нагуляеться, падлюка. Вот кому б надо було зашить пызду, наглухо, суровымы ниткамы!".


Нюрка растормошила мужа и послала его звонить по телефону из будки стрелочников, благо, это было недалеко. Потом привела в чувства Паулину Ивановну, хлопая её по щекам и брызгая в лицо холодной колодезной водой. Едва придя в сознание, Паулина Ивановна протянула руку в направлении своей хаты и загробным голосом выдавила из себя четыре слова: "Тама... Хвёкла... Помираить... Грыбы...". Нюрка всё поняла и стала креститься.


Обеих забрали в больницу. Сопровождала их всё та же Нюрка. Она осталась в больнице до утра. Врачи делали всё возможное - промывание желудка, "встречные" клизмы, капельницы физиологического раствора, камфору и тому подобное. Всё - по науке того времени.


Паулина Ивановна после проведенных процедур как-то сразу пошла на поправку. А вот Фёкла... По поводу Фёклы дежурный врач сказал: "Надежды мало... Сильнейшая интоксикация... Мозговые нарушения... Опистотонус... Обезвоживание... Отказали почки...". На  Нюркин вопрос: "А шо ж воно такое? Грыбы, наче, як грыбы... Обнаковенные опьята..." врач ответил: "Да в том-то и дело, что вряд ли "обнаковенные". Бывают ложные опята, очень ядовитые. Грибы знать надо. А может, вообще бледных поганок наелись... Вот взяли на анализ, посмотрим...".


Фёкла умерла. Когда Паулина Ивановна начинала корить себя, что несчастье произошло по её вине, она тут же вспоминала слова Гната Гнатовича: "На то е Выщий Суддя". И указующий перст знахаря, направленный в небо. И ей становилось легче.