Красные пейзажи Исаака Бабеля

КРАСНЫЕ ПЕЙЗАЖИ
«КОНАРМИИ» И. БАБЕЛЯ




Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей...
               О. Мандельштам




«Конармия» – произведение неоднозначное, допускает самые разные трактовки, – от выявления исторической канвы – до разработки еврейской темы у Бабеля. Есть необходимость сразу определить свою грань, обосновать особый взгляд на творчество писателя и, в частности, на цикл рассказов «Конармия». Уплотнение частиц вещества прозы приводит к возникновению необычного стиля, – лапидарного, редукционистского, щедро сдобренного метафорами, часто приближающегося к стиху. Поэтому вдвойне трудно писать о произведениях Бабеля – автор внимательно относился к каждому слову, по многу раз переделывал одну и ту же вещь: «Русский язык он сравнивал с грубым деревом, которое от многолетнего соприкосновения с человеческой кожей делается похожим на слоновую кость»[5; 77].




«Конармия» традиционно понимается исследователями как образец орнаментальной прозы [7; 266], – такая точка зрения, на мой взгляд, чересчур упрощает феномен произведения – нет смысла искать точные пропорции содержания в нём поэтического и нарративного. Строки «Конармии» бьют не стилизацией речи персонажей и сложными метафорами, кинематографическими приёмами и натуралистическими деталями, а своей целокупностью, нерасторжимостью вещества языка и исторической изнанки происходящего.




Предметом анализа будут являться не отдельные новеллы, а некоторые сквозные темы или мотивы, пересекающие всё пространство «Конармии». К таким стержневым темам относятся убийство, кровь, закат, красное. Все перечисленные мотивы составляют однородный повествовательный хребет произведения.

 


Первое прочтение «Конармии» –  настоящая скачка – не успеваешь перевести дух – бешеным галопом одолевая страницу за страницей,  – мелькают лица, разговоры, пейзажи, лужи крови, луна. Книга захватывает. Выбранный Бабелем ритм коротких перебежек, неожиданных сюжетных вспышек почти буквально воспроизводит движение армии. Сквозь короткую новеллу легко различима другая форма  – стихотворение в прозе.




Жанр стихотворения в прозе был широко известен и до Бабеля. Особое место он занимает во французской литературе (например, Алоизиюс Бертран, Шарль Бодлер, Артюр Рембо). Именно французский язык стал точкой отсчёта для Бабеля-писателя: «с пятнадцати лет начал писать рассказы на французском языке»  [2; 1, 35]. Игорь Сухих отмечает: «Повторяясь, ощупью Бабель ищет и в конце концов находит эстетическую формулу, в которую укладывается привычный в двадцатые годы материал боев и походов: поэма в прозе, стремительный и быстрый рассказ, становящийся поэзией» [2; 2, 110].




В ряду возможных пратекстов «Конармии»  находится «Красный смех» Леонида Андреева (1904). Исследователи уже не раз проводили параллели между Андреевым и Бабелем; например, Жолковский в книге «Бабель / Babel» разбирает рассказ Андреева  «Тьма» и новеллу Бабеля  «Мой первый гонорар» [4; 98 – 104].




Бабель, на мой взгляд, гораздо органичнее вписывается в традицию, представленную именами Л. Андреева, А. Белого, А. Платонова, нежели А. Фадеева, М. Шолохова и Д. Фурманова, казалось бы, тематически более близкими ему писателями.




Сразу в глаза бьёт сильное несоответствие спокойного, повествовательного тона и страшных событий, кровавых деталей. Беспощадное созерцательное хладнокровие самой природы. Здесь и рождается этот напряжённый звук бабелевской прозы – между пасторальной безмятежностью формы и окровавленной сущностью времени.




Ткань «Конармии» испещерена сквозными мотивами, прожилками тем, хитросплетениями сюжетных линий. Каждый рассказ в отдельности удерживает центр – повествовательное ядро, –  к нему тянется множество нитей из других новелл, в свою очередь сцепленных с «периферийными» клетками. «Конармия» представляет собой единый ландшафт, каждый раз увиденный в новом ракурсе; время – замершее, – на циферблате часов только одна отметка – война.




Бабель создал периодическую систему убийств.




Почти все «кадры» книги запечатлевают моменты насильственной смерти. Вернее даже – расчётливой, «нужной» и «необходимой» смерти или, как отмечает Бабель в набросках – «вежливой смерти» [2; 2, 347].




Особое созерцательное воспроизведение моментов смерти, восходящее к толстовскому «Хаджи-Мурату», роднит Бабеля с Андреем Платоновым. Нелепость смерти, её  «неправильность» часто подчёркивается странной позой умирающего.




В «Чевенгуре»:
«Один красноармеец сидел на корточках и глядел себе в пах, откуда тёмным давленым вином выходила кровь; красноармеец бледнел лицом, подсаживал себя рукою, чтобы встать, и замедляющими словами просил кровь:
– Перестань, собака, ведь я же ослабну!
Но кровь густела до ощущения её вкуса, а затем пошла с чернотой и совсем прекратилась; красноармеец свалился навзничь и тихо сказал – с такой искренностью, когда не ждут ответа:
– Ох и скучно мне – нету никого со мной!» [6; 71].




В «Смерти Долгушова»:
«Человек, сидевший при дороге, был Долгушов, телефонист. Разбросав ноги, он смотрел на нас в упор.
— Я вот что, — сказал Долгушов, когда мы подъехали, —
кончусь... Понятно?
— Понятно, — ответил Грищук, останавливая лошадей.
— Патрон на меня надо стратить, — сказал Долгушов строго.
Он сидел, прислонившись к дереву. Сапоги его торчали врозь. Не спуская с меня глаз, он бережно отвернул рубаху. Живот у него был вырван, кишки ползли на колени и удары сердца были видны» [2; 2, 91].




Касание, трогание, щупание тоже относится к наиболее частым мотивам «Конармии»: «Мне сделалось тошно от близости смерти и от тесноты ее, я отвел ладонью лицо киргиза, горячее, как камень под солнцем, и расцарапал его так глубоко, как только мог. Теплая кровь зашевелилась под моими ногтями, защекотала их, я отъехал от Гулимова, задыхаясь, как после долгого пути» («После боя» ) [2; 2, 185]. «... Я просыпаюсь, потому что беременная женщина шарит пальцами по моему лицу» («Переход через Збруч») [2; 2, 44]. Тотальное желание найти, нашарить смысл, прикоснуться к мировому веществу – снова проскальзывает платоновский подтекст.




При всех удивительных прозрениях, поэтических всполохах книги, Бабель будто боится выплыть на онтологическую глубину, что с легкостью удается Платонову. Оговорюсь: это ни в коем случае не умаляет достоинств книги, по праву занявшей свое место в русской и мировой литературе. И у Бабеля, и у Платонова слово, предельно сжатое, используется в своих предельных значениях. Происходит как бы компрессия мысли.




Большинство новелл «Конармии» – умелые стилизации в жанре письма, документа (расстрельного списка) и даже надписей на кладбищенских камнях («Кладбище в Козине»). Вечное желание оставить память, запечатлеть краткую формулу человеческой жизни... Может быть, вся литература когда-то возникла из надгробных надписей? И здесь Бабеля интересуют только крайние точки.




Первая же вещь в цикле рассказов намечает главные линии всей книги, как некое зерно содержит в себе стержневые для всего текста метафоры: жизнь и смерть, луна, кровь, закат, зрение.




«Переход через Збруч» – это не только пересечение Стикса, начало подземных странствий, – меняется и пейзаж, и сама цветовая гамма. Всё погружается во тьму, холодные, свинцовые оттенки приходят на смену эротической охре заката.




Первая новелла «Конармии» поглощена круглотой (в понимании Гастона Башляра) [3]. И дело тут не только в обилии круглых предметов (солнце, луна, голова, глаза, живот беременной женщины), но в какой-то общей эротической закруглённости повествования, круглости катящегося с горы колеса.




Полторы страницы плотно подогнанных образов, жмых из сотен диких трав, полевых цветов, разлагающихся трупов и человеческого плача.




Неким метафорическим центром миниатюры становится голова – она упоминается целых шесть раз. Опять и опять она появляется в новом словесном обличии, так что не возникает ощущения нарочитого повтора: «оранжевое солнце катится по небу, как отрубленная голова», «третий спит уже, укрывшись с головой и приткнувшись к стене» [2; 2, 43], «луна, обхватив синими руками свою круглую, блещущую, беспечную голову, бродяжит под окном», «пули пробивают голову комбрига, и оба глаза его падают наземь», «беременная женщина шарит пальцами по моему лицу», «глотка его вырвана, лицо разрублено пополам, синяя кровь лежит в его бороде, как кусок свинца»[2; 2, 44].




Переход к прямой речи в финале новеллы подготовлен длительным молчанием, созерцательным характером как бы убаюкивающего повествования. Все вариации образа головы в этой миниатюре – только подступы к страшному зрелищу изуродованного лица убитого еврея.




Бабель буквально одержим желанием увидеть, но глаза постоянно застит пелена – то ночная тьма, то одеяло, то – сон, то – слепота (выбитые глаза комбрига во сне).




И вдруг – сорван покров с неумолимой реальности, – война проливается чёрным плачем, женскими слезами. Доводя до безумия контраст между жизнью и смертью, Бабель трижды упоминает о беременности женщины,  находящейся под одной крышей с трупом своего отца.




Автор достаточно свободно перекраивает хронологию событий.  Например, в рассказе «Костёл в Новограде», начиная рассказывать о пане Ромуальде, почти сразу упоминает о том, что он был «расстрелян мимоходом». То есть – это изначально история мертвеца, финал известен заранее. Такое эпическое спокойствие создаёт своеобразную повествовательную атмосферу, – не реку, а скорее – озеро времени, где все события уже совершились, и вода памяти успела отстояться, стать прозрачной, открывая дно истории.




Закат – яркая нить, продёрнутая сквозь всю ткань произведения. В «Конармии» есть около двух десятков описаний закатов, – иногда это просто штрих, эффектная деталь, иногда – развёрнутая метафора.




«Конармия» – это конец времени, крушение его, красный декаданс. За словами рассказов открываются совсем не земные пейзажи, скорее – апокалиптические картины: «штандарты заката веют над нашими головами»(«Переход через Збруч») [ 2; 2, 43], «...Мы двигались навстречу героическому закату. Его кипящие реки стекали по расшитым полотенцам крестьянских полей» («Путь в Броды») [2; 2, 83], «Пылание заката разлилось над ним, малиновое и неправдоподобное, как надвигающаяся смерть» («Комбриг 2»), [2; 2, 93].




«Конармия» – настоящий кровосток – всё повествование пропитано кровью; отсюда символическое значение красного цвета и его оттенков – от телесно-розового, живого до тёмно-фиолетового, алого цвета запекшихся сгустков.
«У нас будет красная луна и красное солнце, и у зверей будет красная весёлая шерсть, и мы сдерём кожу с тех, кто слишком бел... Вы не пробовали пить кровь? Она немного липкая, она немного тёплая, но она красная, и у неё такой весёлый красный смех!..» [1; 312].





июль 2011 - январь 2012





Литература




1. Андреев Л. Дневник Сатаны: Роман, повесть, рассказы. – СПб.: Азбука-классика, 2005.




2. Бабель И. Собрание сочинений в четырёх томах. – М.: «Время», 2005.




3. Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц. – М.: «Российская политическая энциклопедия», 2004.




4. Жолковский А. К., Ямпольский М. Б. Бабель / Babel. - М.: "Carte Blanche", 1994. 




5. Крумм Р. Исаак Бабель. Биография. - М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2008.




6. Платонов А. П. Чевенгур. – М., 2004




7. Шмид В. Нарратология. – М.: Языки славянской культуры, 2003.