Емельян жив!

Емельян жадно примкнул к ведру из колодца, в перерыве между глотками возбужденно мурлыкая:
- Жив! Жив еще, Емеля Емельян!
И небо было такое же голубое, как и вчера. И даже будь оно хмурое, оно хмурилось бы точно так же, как и неделю назад – и никаких бы новых оттенков не было!
Откинув ведро, парень радостно распластался на яркой траве.
- Эх, Василиса, дура ты, да люблю тебя. В детстве любил, вот детством и люблю!
- Какая Василиса? – насупилась женщина рядом, широкая и полногрудая, - Люба я.
- Любкой ты вчера была, а сегодня будешь Василисой. Сестрой моей. Не было у меня сестры, да всегда хотелось с ней попробовать.
Так и овладел ею Емельян, прямо подле колодца, ничуть не заботясь о возможных путешественниках и нескольких серебряных рублей, завернутых в брошенную наземь рубаху.
Жив!

По дороге прибились они к обозу купеческому.
- Из тридевятого царства в девятое едем, - важно отвечал им мужик.
Хотел Емельян за деньги в охранники набиться, да не взяли его. Умный был купец, не доверял кому попало, ключи свои не показывал.
- Но вроде парень ты боевитый, - рассмотрел Емельяна один из охраны, старшой, - Можешь сзади вот плестись, да подсобить в каком случае. Едой обеспечим.
- Еда не комар, шлепать не придется, - улыбнулся парень, да поколотил одного длинного верзилу, цапнувшего Василису.
- Это правильно, - похвалил его старшой, - сестер надо беречь.
Шел сзади обоза Емельян с Василисой, кушал похлебки, да наскучило ему скоро. К сундукам не подступиться было, а без этого что ж ему? Устроил карточный турнир, обыграл всех шулерством, да сбежал.
И снова пил он из колодца, и снова был жив, и небо голубилось ему по прежнему.

- Мир есть трава да деревья, да речка иногда, и ангелы повсюду, - учил Емельян Любу по дороге.
На заре пришли они в деревеньку худую, из которой богатства только церковь стояла. Быстро разузнал Емельян, что в церкви той кубок один был, древний, с золотом по бокам.
- Эх, рассержу я ангелов-то, - ворочался он ночью.
Поселились они на окраине, в доме старухи полоумной. Та, кажется, вообще никогда не спала, шаркала всю ночь, да о диаволе шептала. Устал от нее Емельян, понял, не выдержит второй ночи.
Священник в церкви был человек старый уже, но глазами серьезный.
- Как бы узнать, глубоко нас Бог любит? – спрашивал его Емельян.
- Глубоко, сынок, глубже некуда.
- Но ведь есть же предел глубины этой, раз грешных людей Он в ад бросает?
- Так то ж по любви исключительно. Раз не хочет человек быть с Ним, вот Он и посылает его туда, где Его всего меньше.
- Стало быть, коли зло творишь, но быть с Богом хочешь, не отошлет от Себя?
- Да как же хочешь, коли недоброе делаешь? – удивлялся священник.
«А вот так вот», - думал Емельян, выбираясь ночью из церкви с кубком.
Убежали они с Любой.
- Жив еще! – смеялся Емельян рядом с колодцем, - Не ударила молния, и небо голубое!
Карла, купца хитрого, нашли они в одном из городов приморских. Ему и продали кубок.
- Вот ты, Емеля, вроде преступник, да с идеями, - посмеивался Карл, - Потому и дурак.
Понравилась Емельяну деваха одна в том городе, видная и дочь не большого, но и не маленького человека. Хотел он было за ней приударить, но та нос заворотила, да и Люба нахмурилась.
- Ладно, ладно, - успокаивал ее Емельян, - Что мне она, завтра уедем.
Однако девку не забыл. Подкараулил вечером, похитил и в заброшенный дом притащил. Там и взял силой. Уж больно сладко сопротивлялась.
Бежали они утром, но новость уже успела распространиться. Кажется, поняла Люба – тогда-то что-то и сломалось между ними.
«Ну это ничего, притерпится», - беззаботно думал Емельян рядом с колодцем. «Жив я еще, голубо небо!».

И еще один город, и купец там богатый. К нему-то и сподобился Емельян под окнами стоять. Быстро понял он, что не выстоишь так – свирепый и чуткий детина был у купца в помощниках. Однако не мог Емельян без богатств. Пил он и гулял, пока не узнал, что у детины этого женщины никогда не было.
- Придется тебе, Люба, - развел руками Емельян. Думал он уличную нанять, да тех отличишь за версту, и продали бы его скорее.
Люба отреагировала сухо, но без истерик. Стала в дом соседний за уборкой ходить, так и сблизилась с детиной. Тот хоть и чуток был, да на женщин романтик оказался. Много времени им не потребовалось.
- Сегодня, - шепнула Емеле Люба и отвела детину ночью в сарай. Емельян, готовый, пробрался в дом и ахнул от золота. Сгребал он его в сумку, как вдруг вниз по какой нужде купец в ночной рубашке спускается – раз! – и схватились они, даром что купец здоровый оказался. Пришлось Емельяну ему в итоге подсвечник в глаз засовывать, чтобы успокоился.
«Вот и первого человека убил», - подумал он, вытирая руку, - «Что ж, глубока ли любовь Твоя, Отец?»
Но, кажется, жив он еще был у колодца, вкусной вода, и небо голубое, а нахмурилось бы, так точно так же, как и ранее.

Люба все же осерчала. И за девку ту, и за то, что подстилал ее. Не были они уже беззаботны. Емельян подозревал, что и детина тот мог ей запомниться.
- Дура ты! – говорил он ей, - Ты ж не сможешь к нему после такого вернуться!
Ты слушала насупившись, молча. В одном из уездов попыталась Емельяна сдать, однако он уже подозревал что-то такое и вовремя поколотил. Однако уже в следующем городе глупая баба постаралась спутаться с местным бандитом и наускать его на мужа. Однако и тут Емельян за ней проследил, застукал их и отрезал мужику причинное место – тот, подергавшись, и помер. Любе он просто перерезал горло.
- Знаешь, кто ты? – прошипел он в ее дергающиеся в агонии глазки, - Дерьма ты кусок!
Детством он ее любил. Да только закончилось детство.

Вот так.