Седьмой Б

Звонок мерзко задребезжал, призывая школьников рассесться на свои места и приготовиться к разгрызанию неподатливого гранита науки. Орущий ураган из детских тел начал потихоньку успокаиваться, утихомириваться. Постепенно большинство расселись на свои места, несмотря на отсутствие в классе учителя. Лишь три ученика не обратили на звонок ни малейшего внимания. Бочкин Виталик, Ломов Костик и Махров Илюша. Первые двое были отпетыми хулиганами, прогульщиками и дебоширами. Оба — из неблагополучных семей. Оба курили и пили пиво. Ломов состоял на учёте в милиции за жестокое избиение одноклассника, который потом перевёлся в другую школу. Оба мальчика любили громко в непристойных выражениях обсуждать груди и ягодицы одноклассниц, пытались неуклюже щупать эти столь интересующие их места, но девочки неизменно поднимали визг и вырывались. Долговязый Ломов имел длинные руки и ноги, он сильно сутулился, что придавало ему истино дикарский вид. Бочкин был толст, широк и почти столь же высок, как Ломов.
 Махров же являл собой соверешенную их противоположность. Скромный, тихий, забитый мальчик, он рос без отца, был худ и узкоплеч. В классе над ним постоянно издевались, сильнее всего — именно эта сладкая парочка: Ломов и Бочкин. Вот и сейчас, в преддверии урока математики, они отняли у Илюши сумку и кидали её друг другу, вынуждая бедного мальчика метаться из одного угла класса в другой, и жалобно канючить тонким голоском:
 — Пацаны, ну пацаны, ну хватит, ну хорош, ну отдайте сумку, ну ладно вам, ну отдайте, ну хватит, ну пацаны, да вы чо, пацаны, ну отдайте, отдайте… — непрерывно бубнил он.
 Всё это сопровождалось дружным смехом доброй половины класса. Другая половина, состоящая преимущественно из девочек, просто игнорировала троицу, лишь брезгливо водя носиками, когда мимо пробегал раскрасневшийся и едва ли не плачущий Махров.
 — Мы тебе, Илюха, всё отдадим, — лениво говорил Ломов, вертя в руках изрядно запылившуюся от постоянных падений на пол сумку. — Только ты должен кое-что сделать.
 С этими словами он состроил зверское лицо и, как следует отведя ногу, что было мочи пнул сумку. Махров, стоящий рядом, взвизгнул было, ожидая, что пнут его, а когда увидел летящую сумку, издал вопль отчаяния.
 — Ну вы чо пацаны не ногами только ну не надо только ногами…
 И посеменил к Бочкину, уже успевшему подхватить начашую рваться в одном месте вещь. Кто-то из толпы сидящих подставил ему подножку. Махров покачнулся, но устоял. Однако, его нелепые прыжки, призванные удержать равновесия, вызвали новый взрыв хохота. Лишь двое главных мучителей оставались бесстрастными.
 — Мы отдадим тебе сумку, — продолжал за Ломова бочкин. Он говорил с трудом, глухо и как-то свирепо. — Если ты сейчас предложишь Павлу Тимофеечу отсосать у него.
 Новый взрыв хохота. Махров заплясал перед здоровенным Виталиком, пытаясь вырвать свою сумку у того из рук. Безуспешно. Потной ладонью жирдяй схватил Илюшу за лицо, всей пятерной, и с силой толкнул назад. Тот жалко попятился, по прежнему причитая что-то. Тогда Бочкин перекинул сумку через его голову. Ломов встретил её носком кросовка и отправил прямиком в толпу девчёнок-отличниц на первом ряду, демонстративно игнорирующих происходящее. Раздался дикий визг, хохот. По щекам Илюши текли слёзы.
 — Соглашайся, — подбадривали его все. — Просто попроси у Павла Тимофеича пососать. Он всё равно даже не поймёт, о чём речь. Это просто прикол такой. Мы посмеёмся и всё. Ты тоже посмеёшься. Забавно будет поржать над старым придурком.
 — Ну… ну… я не могу… сосать… пидор… Я НЕ ПИДОР! — вдруг закричал Махров, в бессильной ярости сжимая крохотные кулачки.
 — Так тебя никто не называет пидором, глупый, — увещевал его Ломов, подойдя и слегка приобняв за плечи. Просто подшутишь над Павлом Тимофеечем, попросив у него *** пососать. Он не поймёт ничего, а даже если и поймёт, смутится и не сделает ничего. А мы поржём.
 — А в следующий раз кто-то другой так сделает, — зашёл Бочкин с другой стороны.
 — Да, да, — радостно схватился Ломов за эту идею. На следующем уроке кто-то другой будет просить сосать.
 При этих словах класс притих. Никому не понравилась эта идея. Илюшу же она вроде как совсем успокоила.
 — И… и… вы не будете смеяться…
 — Нет, конечно, — ответил Бочкин.
 — Нет, мы будем, — возрасил Ломов. — Но не над тобой, а над учителем.
 Махров мучительно соображал. Пытался понять, то, что ему предлагают — позорно, или нет. Или, вернее, пытался оценить, что позорнее, попросить отсосать у добродушного и слегка сумасшедшего дядечки, или и дальше бегать за сумкой под хохот одноклассников.
 — Ну… ну ладно… — наконец прошептал несчастный.
 — Вот это другой разговор, — Ломов одобрительно похлопал его по плечу. — Держи сумку.
 И он демонстративно отряхнул её от пыли, прежде чем протянул Махрову. Выглядела вещь неважно. Порванная в нескольких местах, со следами грязи от ботинок.
 «Мамка убъёт», — обречённо подумал Илюша.
 — Так, дети, гассаживаемся, гассаживаемся, — прокартавил в этот момент низенький тонкий мужчина с залысиной, толстенными очками в круглой оправе, большым красным носом, трёхдневной небритостью, одетый в помятый старомодный костюм. Он суетился, наводя порядок, загоняя детей на их места. Это и был Павел Тимофеич, к которому Мохрову предстояло обратиться с неприличной просьбой.
 — Сегодня у нас о-о-очень сложная тема, — театрально выдохнул математик. Поэтому, надеюсь, вы все хогошо поели. А то без топлива, знаете ли, сегые клеточки пегестают габотать, — и он жизнерадостно ухмыльнулся. Отличницы и стремящиеся покорно хохотнули, остальные сидели молча, глядя на учителя с тоской. Ломов и Бочкин отчаянно шипели на Махрова, а тот уставился на свою парту, внимательно изучая каракули и делая вид, будто вокруг него нет ничего и никого.
 — Павел Тимофеич, — не выдержав, поднял руку Ломов.
 — Да, Константин, я вас слушаю, — математик всегда называл своих учеников полным именем и обращался к ним на вы.
 — Вам вот Махров хочет кое-что сказать. Но стесняется.
 Учитель с интересом уставился на покрасневшего ребёнка. Его гигантские очки делали взгляд карикатурным, и вместе с тем устрашающим.
 — Илья, не стесняйтесь же. Я, как педагог, постараюсь удовлетворить любой ваш капгиз, — при этих словах почти весь класс покатился со смеху, помня, что за «каприз» такой у Илюши.
 — Сука, я тебя отхуярю после уроков, если ты сейчас не встанешь и не скажешь, что обещал, бля буду, отхуярю так, что кровью ссать будешь, — злобно прошипел Бочкин. Павел Тимофеич то ли не услышал это напутствие, то ли сделал вид, что не услышал. Илюша дёрнулся, как будто его толкнули. Медленно, с похоронным выражением лица поднялся. Тяжело вздохнул.
 — Ну… я это… хочу попросить вас кое о чём, Павел Ти… Тимофеич, — сдавленные смешки были ему ответом. Учитель тоже благожелательно улыбнулся.
 — Давайте же смелее, Илья. Находясь в кгугу своих товагищей, вам нечего стесняться. Фактически, мы — это втогая ваша семья, Илья. Мы, педагоги и одноклассники.
 — Я хочу… хочу… попросить вас… дайте мне отсосать! — выкрикнул он вдруг резко необычайно высоким голосом. И сел на своё место. В глазах его стояли слёзы.
 Секунду, другую в классе повисла могильная тишина. А потом — словно взорвалась атомная бомба. Все не просто смеялись, все буквально ржали. Ржали, хрюкали, визжали, вопили от восторга. Даже отличницы. Да что там отличницы! Сам Павел Тимофеич начал похохатывать, держась за живот.
 — Ох, молодёжь… Ох, ох… — бормотал он, давясь весельем. Прошло, наверное, минут десять, прежде чем всеобщий восторг улёгся. Илюша сидел красный, как помидор, на его щеках, казалось, можно жарить яичницу. Он не смел поднять взгляд.
 — Отсосать, говогишь, — теперь уже задумчиво пробормотал Павел Тимофеич. — Это что же получается, — заволновался он. — Тебе тгебуется взять мой половой огган в гот? А зачем?
 Новый взрыв хохота, на сей раз довольно слабый. У всех болели животы и челюсти. Кроме того, люди как-то в душе перегорели. Сейчас их уже ничто не могло развеселить достаточно сильно.
 — Ему, это, — раздался голос Ломова. — Поможет для усвоения материала. Установка доверительных отношений с педагогом и всё такое.
 — Хм… — казалось, математик усиленно думает. Что ж, в великой дгевней Элладе такое считалось должным и даже обязательным для ногмального усвоения матегиала учеником. И не нам, дгузья, спогить с тгадициями. Если ты, Илюша, желаешь моей плоти и моего семени — ты их получишь.
 Махров поднял на учителя глаза, полные ужаса и неверия. Его жизнь, и без того несладкая, прямо на глазах превращалась в какой-то больной кошмар.
 Под пристальным взглядом всего класса, математик аккуратно спустил штаны до колен, затем мятые трусы, которые не мешало бы поменять. Наружу показался небольшой морщинистый фалос, окружённый ореолом седых кучерявых волос. Покрытая попурышками и редкими волосинками мошонка казалась неестественно огромной. Пальцами Павел Тимофеич обнажил крайнюю плоть, лиловато-синюшную, влажно блестящую в свете казёных потолочных ламп. И решительно пошёл на Илюшу.
 — Нет, нет, нет, — срываясь на крик, запротестовал тот. Попытался встать, опрокинул стул. Зачем-то бросился его поднимать, потом понял, что сейчас не самое лучшее время, бросил, начал пятиться.
 — Мальчики, подегжите его, — добродушно попросил Павел Тимофеич. — А то он, похоже, не вегит своему счастью.
 Ломов, Бочкин и ещё какой-то злобный паценёнок с готовностью бросились исполнять приказание. Схватив Илюшу, они силой поставили его на колени. Несмотря на решительные действия, в глазах их читалось изумление, граничащее с шоком. Такого поворота событий они не могли желать в самых смелых своих садистских мечтах.
 — Нет, не надо, не надо, — вопил Махров. Перед самым его носом покачивался лиловый пенис учителя, начинающий потихоньку шевелиться и твердеть.
 — Если он будет кусаться, выбейте ему зубы, — весело подмигнул ученикам математик. — Ну-с, опгобуем-с…
 И он начал водить своей влажной терпко пахнущей головкой по губам, щекам, носу и лбу Илюши. Тот завыл, попытался отстраниться. Но его схватили за затылок и прямо вжали в лобок учителя.
 — Ну что вы, гебятки, поласковее надо… — рассеянно бормотал тот. Схватив Махрова за голову, он принялся пихать свой уд ему в рот. Тот скорчил брезгливую гримассу и что было сил стиснул зубы и губы.
 — Да, иногда бывает сложно пгобиться сквозь толщу непонимания, отделяющую педагога от его воспитанника, — раздосадованно пропел Павел Тимофеич. — Но, следует помнить, что ученик — не сосуд, котогый надо наполнить, как бы нам этого не хотелось. Это факел, котогый нужно зажечь, гаспалить! Вы, гебятки, пособите мне ещё чуток, — он кивнул на Ломова с Бочкиным. — Выбейте зубы мальчику.
 Казалось, те были в шоке. Спустя секунд десять Ломов неловко пробормотал:
 — А чем выбивать-то?
 — А вон стулом давайте. Ножкой. Газмахнитесь как следует — и, пгямо скажу, уебите от души по губам ему! — и Павел Тимофеич весело рассмеялся.
 Бочкин неловко поднялся, взял уроненый Илюшей стул. Махров задёргался так, словно его вели на казнь, что, в принципе, было не слишком далеко от истины. С огромным трудом Ломов и другой неизвестный энтузиаст удержали его голову в относительно устойчиком положении. Бочкин прицелился. И, наконец, размахнувшись, что было мочи ударил по губе Илюши. Хрясь!
 Адский вопль заставил стёкла в помещении вибрировать. Ученики ошарашено подались в сторону действа, окружили учителя и его жертву плотным кольцом.
 — Чудненько, чудненько, — бормотал математик, глядя на кровавые лохмотья губ, рваное отверстие рта и сыпящиеся из него обломки зубов. — И вегхние, и нижние гезцы вышибло, пгямо лучше и желать нечего! Ну что же, Илья, давайте начнём с вами, так сказать, заниматься по индивидуальный пгоггамме.
 И, теперь не встречая препятствий, Павел Тимофеич ввёл свой полностью эрегированный пенис в кровавую дыру Илюшиного рта.
 — Ох, осколочки зубов немножко колются, — пожаловался математик. — Ну да ничего! Я педагог, мой девиз — светя дгугим, сгогаю сам! — И он нетерпеливо задвигал тазом, совершая во рту хнычущего и полностью деморализованного Илюши фрикции.
 — Запомните дети, — вещал он, в перерывах между сладострастными стонами. Недлинный член его засаживался так глубоко, что Махров упирался носом в седой лобок учителя. — Главное в обгазовании — что бы вы думали? Бесплатность? Общедоступность? Всестогоннесть? Ан нет, судаги, не угадали. Главное в обгазовании — индивидуальный подход к ученикам! Это, увы, часто упускают из виду молодые педагоги. И, как ни печально, этим пгенебгегают даже пожилые, опытные, что называется, матёгые учителя, ветеганы обгазовательного тгуда! А ведь этого делать ни в коем случае нельзя! Нельзя гнать всех под одну ггебёнку! Каждый ученик — это личность, уникальная натуга с одной ей пгисущим набогом хагактегистик и наклонностей. Задача общества, госудагства и лично меня — помочь этим наклонностям максимально геализоваться, коль ского они благие. И ежели для этого, — тут учитель эмоциально взмахнул руками, отчего его уд чуть не выскользнул из искалеченного рта Илюши. — Ежели для этого тгебуется войти в тесный контакт с учеником — я пойду на это! Ежели ученик способен усваивать матегиал только вместе с моей спегмой — что же, значит он её получит! Я буду сеять не только знания, но и мужскую жидкость свою! И тогда, только тогда, взойдут прекрасные плоды, и из этого ученика, — учитель кивнул на Илюшу. — Выйдет толк. Человек выгастет! А пока это, скажу вам откговенно, дгузья, говно, а не человек. Говно, газмазня и тгяпка. Ну ничего. Я его научу… О! О-о! О-о-о…
 Совершив несколько очень глубоких фрикций, Павел Тимофеич затрясся всем телом, прикрыв глаза. Класс замер, боясь даже вздохнуть. Наконец, конвульсии, бегущие по телу пожилого человека, унялись. Он с наслаждением откинул от себя давящегося кровью и спермой Илюшу.
 — Сейчас бы закугить, — мечтательно пробормотал, наконец, математик. Ломов поспешно протянул ему пачку «винстона». — Я пошутил, — улыбнулся в ответ мужчина. — Не кугю из пгинципа. И вам, молодой человек, не советую. Чёгт, а ведь занятие-то почти закончилось. А новый матегиал не пгойден. Ну да ничего. Пгидётся пегенести. Скажем, сегодня, у вас же шесть угоков? Шесть, да, я помню. Значит, седьмой будет наш. В этом самом классе. И кто не пгидёт, — пожилое лицо озарил хитрый прищур. — Выебу в сгаку!
 Никто не посмел ему возражать.