5 ноября. Утро

       Утро начинается с того, что я не хочу идти на занятия. Может быть, для других это состояние вполне привычное, но для меня – нет. В последние месяцы, даже, несмотря на неприятности и стычки с некоторыми учителями, лицей был для меня своего рода убежищем, местом, где я могу оставаться собой и проявлять себя так, как я хочу. Но вчера что-то произошло, что-то неуловимо изменилось, и я больше не чувствую себя в безопасности в нашем уютном театральном кабинете, в столовой, в общей рекреации…
       Я прихожу на кухню взлохмаченная и злая. Кроме всего прочего, я ещё и не выспалась, потому что уснула примерно в половине второго в обнимку с подаренным папой сборником – небольшим подарочным изданием в ярко-оранжевой суперобложке. Стихи Томаса Элиота показались мне странными, и сначала мне было сложно читать их из-за непривычного ломаного ритма и какой-то неуловимой абсурдности. Но что-то в них мне понравилось, что-то, чего я ещё не понимала и в чём очень хотела разобраться. А больше всего мне понравились строки:

Мы – полые люди
Набитые люди
Киваем мы вместе
Тем местом, где голова набита соломой. Увы!
Наши трескучие голоса, когда
Мы шепчем вместе
Неслышны бессмысленны
Как ветер в сухой траве… *

(* - поэма «Полые люди», пер. Ю. Комова)

       Мне кажется, что это – что-то из нашей школьной жизни, если изъять из неё театральные уроки. Из школьной жизни с её повседневной рутиной, осенней серостью и слякотью, шуршанием ветра в высохшей траве… и что-то из жизни в целом, если изъять из неё вдохновение и смысл.
       Но дальше поэма становится сложнее и глубже, и, наверное, я пока не могу её полностью оценить.
- Ты почему такая хмурая? – спрашивает мама, ставя передо мной на стол кружку какао. – Что-то ещё случилось в школе?
- Кроме того, что тебя вызывают к директору? – спрашиваю я, невесело усмехнувшись.
- Ну… вообще-то, к вашей директрисе пойду не я.
       Я удивленно поднимаю глаза, забыв сделать глоток из кружки.
- Мы вчера немного поговорили с твоим отцом, - сдержанно поясняет мама, - и он согласился сам пообщаться с этой вашей железной леди.
- Он за мной заедет? – спрашиваю я.
- Через полчаса, поэтому ешь быстрее.
- Зачем так рано? – удивляюсь я.
- Наверное, лучше, если он зайдёт к ней до уроков.
      
       Ни папа, ни мама, не ругают меня за этот вызов к директору, и оба, не сговариваясь, просят только об одном: постараться не отвечать ни на какие придирки учителей. Я нехотя соглашаюсь, но уверенности в том, что у меня это получится, нет никакой.
       Пока я причёсываюсь перед большим зеркалом в коридоре, папа нервно поглядывает на часы, стараясь не смотреть на маму. Я понимаю, что ему хочется поскорее уйти, но не могу допустить, чтобы Оксана Петровна или кто угодно другой снова назвали меня неряхой и лахудрой, и потому укладываю волосы особенно старательно. Убедившись, что из причёски не выбивается ни единой пряди, а цвет лица, пусть и не вполне здоровый, но явно не зелёный, я быстро накидываю куртку, и мы с папой выходим на лестничную площадку.
- Как там Вадим? Спрашивает папа как будто бы между прочим, но его всё же едва заметно меняется, становится напряжённым.
- Никто не знает, - говорю я, немного взбодрившись. Почему-то мне кажется, что папе понравится то, что я сейчас скажу. – Они с мамой поссорились. Позавчера, на мой день рожденья.
- Просто поссорились? – осторожно уточняет папа. – Или…
- Расстались. Я думаю, они расстались.
       Папа ничего на это не отвечает, и мы, молча, выходим на улицу.
       Промозглая и серая туманная сырость тут же обрушивается на нас, заставляя зябко поёжиться. Я сажусь на переднее сидение, привычным движением подтягивая воротник куртки под самый подбородок, и упираюсь невидящим взглядом в окно. Город кажется смазанным и немного нереальным, как картины импрессионистов или сон, который снится в холодное утро. И я снова вспоминаю свой первый учебный день в лицее, день так не похожий на этот и как будто бы вырванный из какой-то другой жизни.

       После школьной линейки я получаю выговор за свой «крайне неопрятный» внешний вид от какой-то незнакомой светловолосой женщины в строгом, но почему-то светло-бирюзовом костюме, случайно столкнувшись с ней на лестнице. 
- Кто это? – растерянно спрашиваю я Веронику Лукьянову, идущую рядом со мной.
       Девочка манерно поджимает губы:
- Оксана Петровна, завуч по воспитательной работе. Будет вести у нас белорусский. Ну, она всегда такая вообще-то.
       Первым уроком у нас биология, и мы поднимаемся на третий этаж в сопровождении молодой учительницы, которую нам представили как нашу будущую классную руководительницу. Она кажется мне очень милой, но всё, что мне удаётся запомнить о ней с первого дня – её тёмные волосы, очень светлые серые глаза, ярко-синюю блузку и белый шейный платок, повязанный на манер пионерского галстука. Зовут её Наталья Сергеевна, и она сама похожа на школьницу.
       Когда мы заходим в класс,  за окнами тут же выглядывает ослепительно-яркое солнце и освещает площадку перед школой, только что казавшуюся такой серой и тусклой. Сейчас та её часть, которую мне удаётся увидеть в прямоугольнике окна, словно раскрашена яркими разноцветными бликами. Я сажусь за парту и несколько секунд просто любуюсь солнечным светом в совсем ещё летней, зелёной листве. Я ещё не знаю, что весь ближайший месяц будет так же тепло и солнечно. И, хотя, листья постепенно сменят свой цвет на жёлтый, ярко-рыжий и огненно-красный, до самого октября мы сможем ходить в летней одежде, а перед внезапным похолоданием, уже начнём верить, что лето не кончится никогда…
- Можно я сяду с тобой? -  спрашивает меня светловолосая девочка с голубыми глазами, которая заговорила со мной на линейке.
- Конечно, - говорю я. – Я, кстати, Карина. Лисовская.
- Маша Малеева, - представляется она, и садится рядом со мной, ставя на пол рюкзачок, сшитый как из отдельных небольших лоскутков тонкой коричневой кожи.
       Волосы у Маши длинные и немного растрёпанные, а по бокам от макушки, как маленькие рожки или ушки –  две тонкие прядки, завязанные в узелки. Такая странная причёска ей необыкновенно идёт и в сочетании с её огромными глазами придаёт какой-то совершенно неземной вид. В какой-то момент я ловлю себя на том, что разглядываю Машу почти восхищённо, так сильно её образ выпадает из привычной реальности. Даже синяя матроска с широким воротником и широкие белые джинсы в этой школьной обстановке кажутся атрибутами какого-то совершенно другого мира.
       Примерно через пять минут после начала урока, мы все понимаем, что здесь будет невыносимо скучно. И, хотя биология и нравится мне сама по себе, но наши учебники написаны так, что понять в них попросту ничего невозможно, а наша учительница, вместо того, чтобы что-нибудь прояснить, объясняет одну сложную терминологию с помощью другой, не менее сложной. Подавив тяжёлый вздох, моя соседка по парте достаёт из своего рюкзачка маленький блокнотик с изображением рыжего щенка спаниеля, что-то пишет в нём простым карандашом и протягивает мне. Так у нас завязывается переписка, и к концу урока я узнаю, что Маша, так же, как и я, пишет стихи и иногда рассказы и что она с раннего детства мечтает стать актрисой.  Я рассказываю ей, что мне нравится писать сценарии – даже не пьесы, а именно сценарии, по которым, возможно, когда-нибудь можно было бы снять кино. И тогда она предлагает мне попробовать написать сценарий вместе.
       Уже к третьему уроку мы составляем с ней чудесную «банду». Смеёмся, шутим, играя словами, что-то обсуждаем без умолку на переменах, и, наверное, так сильно светимся радостью, что вскоре к нам по одному присоединяются и другие ученики. В столовой от нас не отходит наш одноклассник Денис Лапченко со смешной причёской виде торчащих во все стороны колючек, закреплённых гелем, где-то рядом крутится сын дамы в бирюзовом, Дима Кривощёкин. Но к концу учебного дня у нас складывается своя, исключительно девичья и очень странная компания. В неё входят: я, Маша Малеева, девочка со смешными кудряшками Лена Глусская и очень серьёзная на первый взгляд Валя Горцева. После уроков мы вместе идём в кафе-мороженое рядом со школой. Снаружи оно выглядит совершенно обычно, но внутри – уютное и по-своему очень красивое, с круглыми деревянными столиками, витражными окнами и искусственными факелами на стенах. В ближайшее время это станет нашим любимым местом, где мы будем проводить большие перемены и ещё много времени после занятий.

- Ну что, мы приехали, - говорит мне папа, и я вздрагиваю, как будто очнувшись.
       Мы проезжаем мимо арки, ведущей в школьный двор, и я невольно вспоминаю, как мы вчетвером  – Маша, Валя, Лена и я – встречались каждое утро возле этой самой арки, чтобы пойти на уроки всем вместе. Пока не наступил октябрь вместе с дождями, холодом и разладом. Но об этом я расскажу как-нибудь позже.
       Мы выходим из машины, поднимаемся по влажным от туманной мороси ступенькам школьного крыльца, папа придерживает дверь, и мы заходим внутрь. И тут я впервые чувствую, по-настоящему чувствую, что я здесь не в безопасности и это больше не моё убежище. Это ощущение наваливается на меня таким внезапным и тяжёлым грузом, что я тут же прижимаюсь к папе. «Всё нормально, не переживай», - шепчет мне папа. Я быстро киваю и иду сдавать куртку в гардероб, а папа направляется в сторону кабинета директрисы.
       Внутри у меня всё бушует, и я не могу успокоиться весь первый урок, но внешне это не проявляется никак. Я просто не могу слушать и воспринимать то, что рассказывает нам учительница истории и записываю в тетрадь какие-то невнятные отрывки нервным, неровным почерком.
       Ближе к концу урока Маша привычным, почти незаметным жестом пододвигает ко мне открытый блокнот.
       «Вчера Володя передал мне твою книжку, - читаю я. – Ничего, если я верну её тебе после Посвящения?»
       Я рассеянно киваю, и Маша снова что-то пишет в блокноте. Когда он возвращается ко мне снова, строчки и буквы прыгают у меня перед глазами от необъяснимого волнения, и я не сразу могу понять их смысл:
       «Володя сказал, что из меня бы вышла чудесная Алиса. Ты представляешь, Карина! Ты знаешь, я много думала о нём сегодня ночью, и мне кажется (что-то зачёркнуто так плотно, что я не могу прочесть)»
       Но даже по резким росчеркам грифеля, почти прорвавшего бумагу насквозь, я понимаю интуитивно, что хотела сказать мне Маша. Она его любит. Именно любит, или, по крайней мере, теперь она будет называть это чувство именно так. И вместе с этим что-то необратимо меняется, хоть я пока и не понимаю, что именно.
       Я смотрю на класс. Нас всего шестнадцать, но это не так уж мало по меркам театрального класса. Каждый из наших ребят зябко поёживается и угрюмо смотрит перед собой, не слушая урока. И я чувствую, отчётливо и остро, что здесь, по крайней мере, сейчас нет любви. Ни грамма, ни капли, и её отсутствие я ощущаю почти как нехватку кислорода.
       «Я бы хотела сейчас написать рассказ, - неожиданно для самой себя пишу я в Машином блокноте»
       «О чём?» - охотно спрашивает она, очевидно, радуясь, что я на время избавила её от неловкой темы с зачёркнутыми словами.
       «О том, как все сидят – и никто никого не любит!»