***

О Чукотке

Так получилось, что после прибытия в Магадан я женился и, не пробыв с молодой женой и трех месяцев, оказался на Чукотке. Я уезжал туда, когда в Магадане еще лежал снег, а возвращался в октябре, когда на Чукотке уже лежал снег, и зима на мягких лапах вплотную подкрадывалась к Магадану. Так незаметно прошло несколько  полевых сезонов. После того, как я расстался с наукой, в разном качестве объездил все районы Чукотского автономного округа и побывал, за исключением Черского и Уэлена практически во всех поселках, а в некоторых по несколько раз. По-моему не стоит говорить о красотах этой необыкновенной земли, поскольку было много написано. Достаточно сказать, что картины Рокуэлла Кента, всемирно признанного художника изображавшего Север,  также отличаются от природной красоты этих мест, как черно-белая фотография от цветной.
Но главное – это люди. Причем не те, кто живут в районных центрах, а оленеводы, рыбаки, зверобои и охотники. По моему глубокому убеждению, только в них сохраняется душа народа. У меня до сих пор остались там друзья, чукчи и эскимосы  и я очень горд, что они меня помнят, хотя прошло уже немало лет. Наверное, Север, и особенно Чукотка делают человека добрее и чище. Русские, украинцы, татары и многие те, кто проработал на Чукотке хотя бы несколько лет, если узнают о том, что случайный собеседник также был на Чукотке, кидаются друг другу в объятия и любовно называют друг друга чукчами.  Возможно  поэтому, как только наступает апрель, наваливается тоска, начинает сниться Чукотка, а городская жизнь становится неинтересной и постылой.  И это остается с человеком на всю жизнь, как первая любовь.
Чукотке, ее людям  посвящены эти небольшие рассказы.
 
Олени, злодейски добытые на острове Врангеля

Надо честно признаться, что один из первых оленей, убитый учеными, погиб от злодейской руки Москвича. Этим именем мы далее будем называть одного из московских ученых в свое время проработавшего на острове Врангеля несколько полевых сезонов.
  Прибыв впервые на остров, он умудрился тайком провезти с собой мелкашку и патроны к ней. Время тогда было спокойное, отгородившись от остального мира «железным занавесом» страна и знать ничего не хотела о каких-то там террористах. Ну, борются люди за свободу от проклятого ярма империализма, чего-то там изредка взрывают, ну а у нас против кого бороться? Против собственного народа? Да есть инакомыслящие, чего-то там изредка орут и дружно потом в психушки попадают. Выходят тихие и умиротворенные, и все им нравится. Так думало большинство населения и правоохранительные органы тоже.
Поэтому если ты вез оружие, тщательно упакованное в багаже, то это никого не волновало. Лишь бы не торчало за поясом или не болталось на плече. Тогда необходимо было показать разрешение и сдать оружие экипажу на время полета.
А уж в тундре, тем более на острове Врангеля батарею гвардейских минометов можно было упрятать, не говоря уж о маленькой мелкашке. Маленькая, то маленькая, но оленя со 150-200 метров валила запросто, если бить по левой лопате. Главное, что выстрел негромкий, олень совершенно его не пугался, просто устало ложился на тундру и тихо умирал.
Первого оленя Москвич встретил в Тундре Академии, заболоченном участке, расположенном на северо-западе острова. Громадный, как лось он лежал на противоположном берегу озера. Особенно впечатляли рога, громадные и ветвистые. Дул сильный и порывистый ветер, что осложняло стрельбу. Москвич учел это обстоятельство, поэтому первый выстрел сделал заведомо выше. Пуля взбила фонтанчик земли в полуметре над головой оленя. Вторая легла ниже, почти у самого уреза воды.  Взяв, таким образом, оленя, как опытный вояка в артиллерийскую вилку, Москвич выстрелил точно по цели. По оленю словно ударили кнутом, взбив небольшое облачко пыли. Он вскочил и почему-то бросился в воду. Озера на Врангеле относительно мелкие, глубина редко превышает глубину одного -  полутора метров. Поэтому олень не плыл, а бежал по дну озера и, добежав до середины, благополучно скончался.
Москвич пошел его вытаскивать. Пройдя некоторое время, обнаружил, что вода начинает заливать болотные сапоги. Делать нечего, пришлось вернуться, снять сапоги и идти без них. Опять плохо, оказалось, что под тонким слоем ила на дне озера сплошной лед. Пока он шел до оленя, стараясь удержать разъезжающиеся  ноги, пришлось несколько раз упасть плашмя лицом в весьма прохладную воду. Как он тащил оленя на берег и что при этом говорил, не узнает, наверное, никто. Наконец весь злой и мокрый Москвич принес часть оленины в балок. Олень оказался к тому же и старый. Соответственно своему почтенному возрасту, он не поддавался ни жарке, ни варке. Сделать мясо съедобным удалось только с помощью мясорубки.
Члены отряда мужественно ели котлеты и рассуждали, что это великий грех – убить оленьего патриарха, который существовал на острове, наверное, со времен Ушакова и решил сам тихо уйти из жизни. Ан - нет, погиб от злодейской руки убийцы. И хотел того забодать, но сил не хватило нести такие роскошные рога. А может, не хотел замарать их черной, поганой кровью подлого убийцы и уйти к «верхним людям» в бесчисленные оленьи стада с гордо поднятой рогатой головой.
Москвич, сам великий мастер розыгрыша, тихо сопел в миску, в душе проклиная и старого оленя, и озеро, и великолепный выстрел, и себя. Поистине – ни одно доброе дело не остается безнаказанным. С тех пор он бил оленей только на выбор, желательно недалеко от дома и нестарых.
Следуя этому правилу он однажды подогнал небольшое стадо оленей прямо к балку, завалил из своей мелкашки важенку, вспорол ей брюхо и с чувством глубокого удовлетворения пошел в балок пить чай. Благо в балке он был в это время один.
Поставив на примус чайник, Москвич тщательно почистил винтовку, повесил ее на стену и вдруг услышал за стеной балка какие-то голоса. Выглянув в окошко, он увидел двоих пастухов, которые стояли у тела мертвой важенки, размахивали руками и о чем-то оживленно спорили.
Москвич спокойно вышел в предбанник, снял закипевший чайник и стал заваривать чай. В это время в балок вошли двое, один молодой парень –эскимос  а второй - пожилой чукча.
- Вы зачем убили оленя? – не откладывая дело в долгий ящик, спросил пожилой чукча.
- Какого оленя? – изобразив на лице неподдельное удивление, ответил вопросом на вопрос Москвич.
- Как, какого? – вступил в разговор молодой пастух, - у вашего балка лежит убитый олень!
- И с чего вы решили, что я его убил? Может его кто-то убил и мне подбросил, а может быть он сам сдох.
- Не мог он сам сдохнуть, во – первых это молодая важенка, а во-вторых, у нее пузо разрезано и кишки лежат наружу,- резонно возразил старик.
- Слушайте, вы мне со своим оленем уже надоели, - нагло заявил Москвич. Кто за оленями должен смотреть, вы или я? Они бегают у вас по тундре, подыхают, где им вздумается, кто-то им пуза вспарывает, а порядочные люди должны за все это безобразие отвечать!
- А можно винтовку посмотреть, - гнул свое хитрый старик.
- Да, пожалуйста! - ответил Москвич, - хотя вы и не следователь, а я не подозреваемый и не обвиняемый!
- Какомей!- удивился старик, заглянув в дуло, однако совсем чисто! Кто же важенку убил?
- В который раз говорю, не знаю я никакой важенки, не слышал никаких выстрелов и никого не видел. Спал, правда, крепко, а затем стал чай варить. Потом вы пришли, - с невозмутимым видом дурил пастухам головы Москвич.
- И что же нам теперь делать? – зачесал наконец старик озадаченно в своей полуседой, но густой шевелюре.
- А что хотите, то и делайте. Ваш олень – вам и решать.
Вконец обалдевшие от такой наглости пастухи коротко посовещались и вынесли вердикт: оленя подарить, поскольку он уже мертвый, себе взять немного свежего мяса, а часть приготовить прямо сейчас. Москвич не возражал против такого варианта.
Важенку быстро разделали, немного мяса и голову пастухи упаковали в свои рюкзаки, одну заднюю ногу сварили и частично пожарили, а остатки туши прикопали в снежник неподалеку от балка.
Только закончили  трапезу, причем от доброты душевной Москвич преподнес им по рюмке спирта, и перешли к чаю, откуда ни возьмись, появился вездеход с начальником отделения оленеводческого совхоза.
Он как охотничий пес верхним чутьем шел на запах оленины. Тут еще старик оленевод, видимо под влиянием спирта опять затянул старую песню, что вот, мол,  какую хорошую важенку загубили!
- Это какую важенку и кто загубил? - тут же встал в стойку как охотничья собака, мгновенно насторожившийся Юнак.
- Никто никого не загубил. Это я подарил своего оленя ребятам. Пусть едят, да и мы себе мяса немного взяли, - спас положение молодой пастух, ногой лягнув под столом старика.
- Это хорошо, это не возбраняется, - с удовлетворением отметил Юнак. А  меня свеженинкой хоть угостите?
Отобедав, гости загрузились в вездеход и благополучно отбыли восвояси.
  Самое главное – никогда и ни в чем не сознаваться, поучал членов отряда Москвич, поведавший свои давние приключения на острове. Обязанность доказывания лежит на следствии. Надо твердо помнить 49 и 51 статьи  Конституции Российской Федерации. Желательно знать их наизусть!
- Да, я хоть по рождению и сам москвич, но таких пройдох, как ты даже в Москве, наверное, вряд ли больше десятка найдется, - заметил техник Валентин. Впрочем, может ты в чем - то и прав. Народ у нас слишком забитый, скомандуешь повеситься, так не только сами в очередь выстроятся, но еще и мыло вскладчину купят!
- Вот и я говорю, - мгновенно откликнулся Москвич, - надо знать свои права и как Ося Бендер говорил, чтить Уголовный кодекс. Тогда тебе сам черт не брат!
…Последнего своего оленя в этот полевой сезон Москвич завалил на глазах у начальника отряда, которого весь отряд и в глаза и за глаза называл Капитан.
Дело обстояло следующим образом. Вечером, голодные, как два песца они возвращались с маршрута. У начальника на плече болтался карабин «Барс». До базы у горы Тундровой оставалось менее километра, когда вдруг Москвич взял за плечо капитана.
- Что это ты обниматься надумал, ничего съестного у меня в карманах нет, - невежливо буркнул тот.
- Тихо, олени и по – моему,  приличное стадо,- почему-то шепотом промолвил москвич. Давай я одного завалю, тащить недалеко, зато с мясом будем. То-то боцман рад будет!
- Да я не против, - откликнулся капитан. Твоя идея – вот и давись ею! А я пока чай закочегарю, а потом тебе помогу рогатого в голом виде до балка дотащить.
С этими словами он сдернул   с плеча карабин, передал его Москвичу и раскачиваясь при ходьбе, как старый оленевод, двинулся по кочковатой тундре к дому. Дошел он быстро. В домике никого еще не было.
Капитан мгновенно разжег примус «Шмель», поставил на него прокопченный чайник и, прихватив подзорную трубу, которая позволяла увеличить рассматриваемый объект в 32 раза, вышел понаблюдать за действиями Москвича. В поставленную для удобства на железную бочку трубу все было видно как на ладони.
Москвич, в три погибели согнувшись, приближался к медленно движущемуся стаду. Вот он опустился на колени, затем пополз, и стал поднимать ствол карабина. Внезапно стадо резко дернулось, пробежало несколько метров и опять стало спокойно пастись. Москвич отложил карабин в сторону сел и спокойно закурил.
- Все грамотно сделал, собака,- уважительно подумал капитан, - а выстрела не слышно из-за ветра. Теперь ждет, чтобы олешек «заскучал» окончательно.
В трубу было великолепно видно, как один олень отделился от стада и лег на тундру, но голову пока держал высоко. Москвич встал и пошел прямо к оленю. Стадо ускорило шаг и вскоре скрылось за ближайшим холмом.
- Что-то рановато его черти к оленю понесли, - подумал про Москвича капитан, - как бы тот ему не начал фортеля выкидывать.
 Тем временем тот подошел к оленю сзади и нагнулся над ним. Олень поднял голову, оглянулся и копытом задней ноги ударил незадачливого охотника в живот. Удар, видимо, был не слабый, поскольку тот даже выронил карабин и отлетел метра на два. Поднявшись на ноги и подобрав карабин, незадачливый охотник обошел оленя сбоку и прицелился оленю в голову. Затем опять отложил карабин, выхватил нож и ухватил оленя за отросток рога. Тому не понравилось такое фамильярное отношение, он резко мотнул башкой и Москвич вновь полетел по воздуху, держа в руках уже не карабин, а нож. Приземлившись как кот на четыре конечности, он стал буквально бросаться на оленя. Как продолжалась эта схватка дальше, капитан видеть не мог, поскольку, согнувшись пополам и обняв бочку на которой стояла подзорная труба, он буквально рыдал от хохота.
Вскоре подошел Москвич. Оглядев бочку, подзорную трубу и подозрительно равнодушного капитана он сразу все понял.
- Ну, что, все видел? – спросил он хмуро. Представляешь, я ему и глотку перерезал, а он все никак не успокоится. Какой-то бешеного здоровья олень попался.
- Бывает,- согласился капитан. А куда ты в него пулей попал и почему не добил из карабина?
- Так в карабине был всего один патрон, и пуля вошла оленю  в задницу. Стал бы я на него иначе с ножом бросаться, как взбесившийся от ревности восточный мужчина, - расхохотался наконец-то Москвич. Ты что, специально один патрон оставил?
- Да нет, конечно. Просто ты не спросил, а я не подумал. Видимо, степень дурости у нас примерно одинакова, - ответил, усмехаясь, Капитан. Ладно, пошли, притащим этого героя с пулей в заднице, пока ребят нет.
Вдвоем они быстро разделали оленя, притащили домой и даже поставили жариться мясо в большой сковороде. Тут подошли остальные и как волки накинулись на свеженину. Капитан решил умолчать про подробности охоты, но Москвич, ничуть не смущаясь так красочно расписал свою битву с рогатым, и в таких образных выражениях, что народ ржал, как безумный.
Кстати, после знакомства с начальником отделения совхоза «Пионер» Юнаком, который претендовал на звание хозяина острова, была негласная договоренность, что за сезон можно было отстрелить на котловое питание одного-двух оленей. Главное, чтобы пастухи об этом не знали. Такая же негласная договоренность была с пастухами, но те просили сделать так, чтобы начальник отделения совхоза об этом ничего не знал. Поэтому оленей можно было стрелять совершенно спокойно. Правда, полевой отряд никогда этим никогда не злоупотреблял, и об этом знали и оленеводы и Юнак. Более того, с пастухами сложились дружеские отношения, и ученые нередко их также выручали, снабжая продуктами, которые на полевой сезон всегда закупались с изрядным запасом.

Кто в оленьем стаде вожак?

До тех пор, пока я не видел оленей в природе, то считал, что вожак - это могучий самец с огромными рогами, который руководит робкими самками и шаловливыми оленятами. Естественно, что ему подчиняются и молодые, но еще слабые самцы. Потому в стаде царит полная гармония, и лишь во время гона происходят слабые попытки померяться силой с  вожаком.
Только попав на остров Врангеля, и вдоволь насмотревшись на реальную жизнь оленьего стада, я понял, насколько был заражен антропоморфизмом и пропитан духом Бред Гарта,  Сетон-Томсона и Киплинга.
Может быть, у материковых диких оленях и существовала какая-то иерархия в стаде, но у островных она отсутствовала напрочь! Они шлялись по острову когда, куда и где хотели, почти не обращая внимания на так называемых пастухов. Те просто ходили пассивно за стадом, целыми днями сидели в палатке, играли в покер и выпивали при этом неимоверное количество чая.
Да и чего было надоедать оленям. С острова они не уходили, всякий гнус отсутствовал. Он появился лишь после очередной безумной идеи заведующего отделением совхоза «Пионер», который размечтался о несметных стадах белых оленей на острове. Я, и не только я один, пытались объяснить ему, что белые особи появляются в результате рецессивного гена и обречены на вымирание. С таким же успехом можно было бы заняться разведением белых ворон. Но все уговоры были тщетны!
 Окончательно зациклившись на этой идее, радостный Юнак специально привез несколько белых оленей на остров с Таймыра, а заодно завез и овода. Так на острове появился этот злобный  кровосос, который сразу же занял удобную экологическую нишу и начал усиленно размножаться, а у оленей кончились золотые денечки.
А до этого, в благодатных условиях острова, при полном отсутствии врагов и паразитов, практически в санаторных по их меркам условиях, олени вырастали громадные, как лоси и славились по всей Чукотке. Их мясом снабжались два прииска – Полярный и Ленинградский, естественно и жители самого острова не оставались без оленины.
Человека врангелевские олени не то, чтобы боялись, просто старались избегать. Но можно было сутки – двое походить вместе со стадом и они переставали обращать на тебя внимание. Стадом после этого можно было управлять, постепенно заставляя двигаться в нужном тебе направлении. В этом и заключался, как я понял, выпас оленей на острове.
Конечно, изредка стадо подгоняли ближе к поселку для проведения зоотехнических мероприятий или для забоя, но такие события происходили редко, поэтому практически вольный выпас устраивал всех и оленей, и пастухов, и в конечном итоге нас, поскольку баночная диета порой надоедала до смерти.
И все же вопрос иерархии в стаде оленей меня занимал вплоть до одного случая.
Как-то на склоне пика Тундровый, у подножья которого стоял наш маленький домик, я увидел небольшое, голов в 70 стадо оленей, с совсем маленькими телятами.
- Попробую загнать их на вершину пика, - подумал я, - малыши наверняка устанут лезть на гору, они же маленькие и слабые, может мне удастся поймать хоть одного. Будет у нас свой олень в отряде. Может, сделаем его ездовым?
Решив так, я бросился за стадом вверх по склону пика. Но через  короткое время понял, что четыре ноги намного лучше, чем две, а то, что олени не курят, позволяет им дышать более свободно, чем 30-летним самоуверенным идиотам  вроде меня.
Короче, когда я, наконец, обливаясь потом и задыхаясь, добрался до вершины – оленей там давно и след простыл. Они мчались по тундре километрах в трех-четырех от подножья горы, причем впереди стада неслись, как угорелые именно «маленькие и слабенькие» оленята.
Примерно с полчаса я сидел на вершине пика, отдыхал от этой гонки за оленями  и  хохотал над своей собственной дурью.
За оленями я больше с тех пор не бегал, поскольку это совершенно бесполезное занятие до жути напоминающее, как некоторые собаки бросаются с лаем вслед за проезжающими мимо машинами.
Наблюдая затем за стадом оленей на отдыхе, во время кормежки или перекочевки я заметил, что совершенно не важно, кто в стаде поднял панику, и по какому поводу. Это может быть огромный самец, молодая важенка или олененок, которому и недели не исполнилось со дня рождения. Стадо как по команде бросается за убегающим в панике животным, затем также внезапно останавливается и спокойно пасется до следующего истеричного броска.
Может, эти инстинкты были заложены эволюцией? Ведь когда каждому животному в стаде грозит смертельная опасность рассуждать времени нет и тут спасение только в быстрой реакции. И рассчитывать приходится только на быстроту ног! Или такие броски входят в расписание ежедневных спортивных тренировок каждого оленя. Кто знает? Толковых объяснений от тундровиков я не слышал, а сами олени по этому поводу многозначительно молчат.
 
Может ли олень быть хищником?

  Казалось бы совершенно глупый вопрос. Все равно как может ли волк быть травоядным? Для меня этот вопрос до острова Врангеля был ясен, как божий день. Однако, внимательно наблюдая за питанием оленей, я начал понемногу задумываться.
Видели ли вы тундру после того, как по ней прошло стадо оленей? Она  выглядит, как будто Мамай прошел войной. Широкая полоса, где не осталось ничего живого. Это «милое животное» лопает все подряд: траву, грибы, яйца птиц вместе со скорлупой, птенцов, леммингов, жуков и пауков, короче – все, что хоть мало - мальски пригодно в пищу. Даже грызет сброшенные прошлогодние рога, как ребятишки козинаки. Особенную ненависть у нас вызывала его прямо таки патологическая страсть к поеданию птичьих гнезд.
Надо отметить, что в то время мы работали по совместной советско-американской программе, посвященной изучению экологии белого гуся, который гнездился на острове Врангеля, а на зимовку улетал в Калифорнию. Чтобы лучше различать птиц американцы придумали легкие оранжевые ошейники с номерами. Мы отлавливали гусей во время линьки, одевали им ошейники и они держались на птицах два-три года, позволяя без отстрела наблюдать птиц на местах гнездования, зимовок и во время перелетов при помощи оптики. Особую ценность для нас представляли загнездившиеся пары, где оба гуся были с ошейниками.
Однажды под вечер я возвращался с маршрута и заметил на гнездовье оленей. Нехорошее предчувствие сжало сердце. В двухстах метрах от нашего балка было контрольное гнездо, где и гусак и гусыня были с ошейниками. Причем птицы так к нам привыкли, что на нас почти не реагировали и позволяли спокойно за ними наблюдать. Гусыня отложила шесть яиц и трудолюбиво их насижывала. Песцы, поскольку балок был недалеко, шастали рядом, но гнезду не угрожали. Короче, гуси были нам как родные, а гнездо  было так дорого, как будто мы всем отрядом туда отложили яйца.
И что же я увидел?! Недалеко от гнезда стояли печальные гуси и с обреченным видом смотрели, как засунув свою наглую морду в гнездо, как в сковородку, олень с упоением пожирал яйца.
- Перестань немедленно, проклятая скотина! – завопил я, срывая с плеча карабин  «Барс».
Не тут-то было! Он уже не мог оторваться от такого угощения и стал торопливо доедать яйца, озираясь на меня и хищно слизывая с губ скорлупу с остатками желтка. Вытерпеть такую наглость было свыше человеческих сил!
Я выстрелил прямо по правой лопатке. Пули в карабине были полуоболочные. Такой снаряд  при скорости 300 м/сек как нож в масло входит в тело, но встретив сопротивление в виде кости, принимает грибовидную форму и выносит кость вместе с мясом напрочь.
Так получилось и с этим злополучным гурманом. Его левую лопатку почти оторвало вместе с ногой. Олень очень удивился, прыгнул и попытался приземлиться, но ноги не было, и поэтому он красиво, как в американском боевике, кувыркнулся через рога и затих.
В другое время можно было бы порадоваться такому красивому выстрелу, почти как в голливудском фильме, но не сейчас. Я подошел, убедился, что яиц в гнезде не осталось, несколько раз со злобой пнул оленя и пошел к балку. Там некоторое время просто сидел и нервно курил, а народ терпеливо ждал рассказа о том, что произошло.
- Что произошло? А то, что сожрало «милое травоядное» наше лучшее контрольное гнездо, чтобы ему подавиться на том свете. Идите и заберите эту скотину на мясо. Лично мне на него смотреть противно, да и есть я эту падаль не буду. А увидите пастухов, то хоть одного за шкирку притащите сюда. Разговор серьезный к ним есть.
Ребята освежевали и прикопали в снежник оленя, а на следующий день рано утром пастухи сами заявились в гости. Встретили мы их неласково.
- Вот гнездовье, вот ваши олени, вот вы, - сказал я, - предлагаю вам убраться в течение получаса с гнездовья. Через полчаса начинаю стрелять. Время пошло!
Пастухи молча переглянулись и вышли. В течение получаса на гнездовье оленей не было, как, впрочем, и пастухов. И вообще в этот сезон мы пастухов больше не встречали, что было удивительно. Обычно они хоть раз в две недели появлялись у нас, делились островными новостями, приносили и забирали почту, а тут как вымерли все.
Заехавший на гнездовье Винклер,  легко разрешил наше недоумение по этому поводу.
- Сами виноваты, - сказал он, хитро улыбаясь в свои роскошные усы. Бедные оленеводы примчались в поселок и сказали, что ваш начальник с ума сошел, велел не появляться вблизи гнездовья и по людям стреляет из карабина. Кому же охота пулю получить! Это мне на все плевать, семьи и детей нет, если и застрелят, то горевать особо некому. Поэтому я и приехал, такой уж я отчаянный мужчина!
Ребята валялись от хохота, а я задумался: какую же силу имеет слово, особенно если оно не понято и неверно истолковано.
С тех пор к северному оленю, особенно врангевской популяции, у меня отношение особое. Видимо ему сильно не хватает минеральных солей, поэтому он и стал такой всеядный. А может, подобный спектр питания у него запрограммирован суровостью северной природы? Кто может дать однозначный ответ? Лично для меня он травоядное животное, которое с превеликой радостью способно превращаться в хищника. И попробуйте меня в этом переубедить.
А с пастухами мы осенью все же встретились в поселке и наладили отношения. По крайней мере, с меня спала маска кровожадного тундрового монстра, охотника за невинными пастухами - оленеводами.

Поход за табаком

В этом году полевые исследования мы проводили в Колючинской губе. Здесь в отряде к концу сезона и произошел ужасный случай. Взбесился техник Валентин. Объяснялось это просто. Внезапно кончилось курево. То ли промахнулись при расчетах полевого довольствия, то ли дымили сверх меры, но факт оставался фактом. Валентин бросил работу, но зато стал бросаться на всех нас.
- Я могу не жрать, могу некоторое время не пить, но чтобы не курить – это сверх моих сил! – орал он, - или доставайте курево, или я сдохну!
- Ну, сдохнет он или нет – это вопрос, но нас всех перекусает, - мрачно заметил начальник отряда, - надо что-то решать!
Тут кстати вспомнили, что километрах в пятнадцати от нас кто-то видел стан оленеводов. Уж у них точно можно разжиться табаком. Я, не долго думая, взял бинокль и пошел в разведку. Взобравшись на небольшую горку начал оглядывать тундру. Обычно стойбище оленеводов располагались на высоком месте, неподалеку от реки. И верно, скоро сквозь дымку, струившуюся над тундрой, вдалеке проглядывали конусы яранг. Взяв азимут, я вернулся, собрал рюкзак с небольшим н/з, взял несколько свежекопченых балыков гольца, карабин, бинокль и двинул в путь.
- Ждите часов через пять – шесть, - сказал начальнику отряда, расписался в журнале учета маршрутов и двинул в путь.
Тундра уже пожелтела, зеленели только песцовые норы, заметно уменьшилось количество птицптиц, зато прибавилось пауков, которые уцепившись за сверкающие отрезки паутины летели по воздуху, как маленькие десантники. Радовало обилие ягоды, в основном шикши, которая прекрасно утоляла жажду и, хотя губы и язык становились темнолиловые, но перед кем  особенно красоваться в тундре? А воздух казалось, был такой чистый и свежий, что казалось, что ты не дышишь, а просто его пьешь.
Под ногами мягко пружинил сухой мох, идти было легко, небольшие речушки почти пересохли, и поэтому я шел, почти строго выдерживая направление. Часа через три показались яранги. Странно, но людей возле них не было видно.
Яранги на первый взгляд мне показались совершенно одинаковыми, лишь у одной возвышалась антенна.
- Наверное, это признак цивилизации, - подумал я, направляясь к ней.
Войдя вовнутрь, обнаружил там чукчанку среднего возраста, которая сидела за грубо сколоченным столом, на котором стояла включенная стационарная рация «Нева».
- Етти! – поздоровалась она.
Ии, - вежливо ответил я.
- Проходи, садись, чай будем пить, - продолжала хозяйка яранги, будто мы были с ней знакомы не один десяток лет, и я на время вышел погулять.
Зашумел примус и вскоре мы пили с ней, крепко заваренный чай. На низком столике стояло обычное к чаю угощенье: сахар, галеты, сливочное масло.
После того, как мы попили чая, и я отказался ото сна, по неписаному  северному ритуалу полагалось обменяться новостями. Я сообщил, что женат, живу в Магадане, имею двое детей, на Севере недавно, хотя в детстве был на Севере, но европейском. А сейчас наш полевой отряд стоит недалеко от их чстойбища, но у нас кончилось курево, а без него просто тоска. С этими словами я вытащил несколько копченных балыков гольца и положил на столик. Она вежливо поблагодарила, взяла из них два и куда-то спрятала.
В ответ на мой рассказ поведала, что бригада у них большая, все мужики в стаде, здесь только женщины и дети. Она главная, поскольку муж у нее бригадир и она самая старшая по возрасту. Кроме того, ей надо каждые четыре часа выходить на связь с поселком.
После этого подтащила к столу большую фанерную коробку с «Беломорканалом».
- Бери, сколько надо, - промолвила она, - а сам ты что куришь?
- Сигареты с фильтром.
- Так у нас и сигареты есть, - с этими словами полезла в другой ящик и выложила на стол пять блоков «Стюардессы». – У нас пастухи в основном Беломор курят, а сигареты так закупили, на всякий случай!
Между тем в яранге стали появляться одна за другой женщины. Они здоровались, молча брали рыбу и уходили. Я понял, почему «радистка Кэт», так про себя я окрестил жену бригадира, припрятала два балыка.
Последней зашла совсем молодая женщина, слегка навеселе.
- Ты с ним спать будешь? – вместо приветствия спросила она у хозяйки.
- Дура ты, он мне как сын, - ответила та и закатила молодой такую оплеуху, что та  слетела с ног.
- Уходи отсюда, - продолжила хозяйка яранги и пинками  помогла молодой добраться до выхода.
Та буквально выкатилась за порог  и оттуда начала ругаться, но в ярангу не входила.
Я просто не знал, как себя вести в этой ситуации и конце концов решил, что вмешиваться не надо, у них тут свои отношения. Оказалось, правильно поступил.
- Эта Ленка. В Магадане окончила техникум, - сказала мне «радистка Кэт». – Вышла замуж за пастуха из нашей бригады. Хороший парень, работящий. А она родила сына, больше рожать не хочет. Работать тоже. Болталась по поселку, начала выпивать. Взяли ее в тундру, так она и тут работать не хочет. Кричит, что образованная, а я темная. Воспитываем мы ее все, да видно без толку. Испортилась в городе. Давно бы выгнали из бригады, да ее мужа жалко. Как ты думаешь, может быть, все-таки поумнеет? – с надеждой спросила она у меня.
- Если в бригаде подольше побудет, то, наверное, станет лучше, - ответил я.
- Вот и я так думаю, - вздохнула моя собеседница, между делом готовя обед.
- Однако, пожалуй, пойду, - затягивая горловину рюкзака, сказал я хозяйке.
- И не думай, - ответила она, - сначала поешь хорошо, у нас скоро бражка поспеет, вот и выпьешь немного на дорожку. И еще я у тебя спросить хотела,  может быть, что из продуктов у вас нет?
Она устроила мне настоящий допрос с пристрастием. В результате объемистый рюкзак, не смотря на мои протесты, был набит под завязку конфетами, сливочным маслом, печеньем, даже свечками и спичками, уж не говоря о табачных изделиях.  Причем предлагалось все в таких количествах, что и двое бы не унесли. Еще было предложено взять почти половину цинкового ящика патронов для карабина, от которых мне с трудом удалось отказаться.
Затем ее подружки притащили брагу. На вкус она напоминала квас. Оказалось, что делают ее весьма своеобразно.  Ставят с утра. Заливают десятилитровую канистру теплой водой. Добавляют дрожжей, несколько пригорошней изюма, немного муки и сахар. Затем садятся играть в карты и пинают канистру ногами. Кто проиграл – тот и пинает. И ближе к вечеру можно пить. Получается мутноватая жидкость. Градусы не ощущаются. Но если выпить литр – другой, то в голове немного шумит.
Когда сели обедать, то хозяйка предложила поесть колбасы. Я, думая, что колбаса магазинная, радостно согласился. Оказалось, что это колбаса чукотская. Я вообще в еде исключительно неприхотлив, но колбаса меня насторожила. И вид и запах внушал некоторые опасения. Но поскольку согласился – деваться было некуда. Пришлось съесть несколько кусочков. Колбаса была без соли и пряностей, кроме того в ней, помимо мелко нарубленного мяса присутствовали какие-то травки. Я сказал, что вкус своеобразный и получил в подарок два круга.
Приглядевшись ко мне повнимательнее радистка заметила, что ворот у моей рубашки не совсем чистый, чем вогнала меня в краску.
Все это время она изредка вспоминала, что пора выходить на связь. Но когда подходило время, беспечно махала рукой.
- А, потом выйду, - говорила радистка, - подождут!
Так при мне не состоялось ни одного сеанса радиосвязисвязи.
В обратный путь я вышел, когда начало темнеть. Решил идти берегом моря. До него было недалеко. Меня провожали все женщины. Двое взяли под руки, и было непонятно, то ли меня провожают, то ли я вывел двух чукотских  дам на прогулку. На берегу моря каждая горячо меня расцеловала. Полный впечатлений я возвращался обратно. И черт дернул примерно через километр оглянуться. От стойбища одна за другой взлетали ракеты.
- Наверное, случилось неладное, - подумал я, - иначе с чего они палят из ракетницы?
Поставил рюкзак на бугорок и вернулся обратно.
- Что произошло, - спросил я подойдя к ярангам.
- А ничего, просто мы салют тебе устроили, - был бесхитростный ответ.- Может, переночуешь?
- Нет, спасибо, меня ребята ждут с куревом, - ответил я  в совершенном обалдении.
Женщины опять меня все расцеловали и проводили до моря. Дальше я шел не оглядываясь. Пройдя полпути, увидел свет. Это ребята вывесили лампочку, запитанную от аккумулятора, чтобы я не промазал, возвращаясь в темноте мимо дома.
Когда я выложил подарки, они сильно удивились. Но, поужинав и со вкусом затянувшись подаренными папиросами  и сигаретами, начали подозрительно выяснять почему я так сильно задержался, были ли в стойбище молодые женщины и сколько, а когда узнали, что мужчин не было вообще начались такие подколы, что я вертелся, как уж на сковородке. Чай пили со сливочным маслом, шоколадными конфетами и печеньем.
Правда, чукотскую колбасу пробовать отказались наотрез. А зря!

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ НА ШЕЕ

Однажды в Колючинской губе к нашему дому, расположенному возле берега моря подъехал вездеход. Из него, как горох посыпались оленеводы. О чем-то быстро переговариваясь между собой, они подозвали довольно высокого парня, похожего на чукчу лишь лицом и заставили его согнуться у заднего борта вездехода. Затем нырнули в кузов, бережно извлекли из него маленького сухонького старичка и водрузили его на шею парня.  Тот, обхватив шею парня ногами, улыбнулся и поздоровался.  Несколько  ошалелые от этой картины, мы поздоровались со стариком и его спутниками и пригласили всех в дом.
Войдя в дом, оленеводы бережно сняли старика с шеи парня,  и усадили на почетное место у окна.
Мы быстро организовали чай. За чаем перезнакомились. Оказалось, что вездеход направляется в их бригаду, которая стоит километрах в тридцати от нас. Бригада передовая, поскольку ее почти не затронул массовый падеж оленей весной из-за непрекращающихся гололедов и жестоких пург. А сейчас надо делать оленям прививки, поэтому поехали в поселок за лекарством. Да еще прихворнул самый старый оленевод, поэтому и его заодно подлечили. А без него в тундре совсем плохо. Он самый старый оленевод в районе, отлично знает все пастбища, за два-три дня предсказывает плохую погоду, но совсем старенький, ноги уже не ходят. Поэтому его и носит самый крепкий оленевод. Кроме того, ему сверху хорошо все видно и он у них как командир в армии. А в поселке ему худо, там его слушаются плохо и дома сидеть скучно. А зовут его Оо.
Пока ребята-оленеводы это говорили, дед сидел, прихлебывая чай и улыбался доброй и немного застенчивой улыбой. Мы живо им заинтересовались. Развернули перед ним карту и попросили указать место, где у них стойбище. Он почему-то перевернул ее наоборот и сразу же точно указал место на карте, поскольку пастухи говорили, что встали они недалеко от слияния двух речек. Попутно заметил, что карта неправильная.
- Почему? – спросил начальник отряда.
- Потому, что речки неправильно нарисованы, - ответил он.
- А сможешь показать, как правильно?
- Карандаш дай! – потребовал тот.
И тут он указал точку, где мы находились в настоящий момент. Карандаш уверенно заскользил по карте, изменяя очертания рек и озер.
- Так эта речка текла давно, когда я был молодой, а теперь течет вот так и так – пояснял оленевод. -  Наверно карта старый, как я!
И на самом деле, карта была выпущена в 1942 году, то есть почти 30 лет назад. И, конечно, за эти годы русла рек могли измениться. Это какую же надо иметь зрительную память, чтобы так помнить все. Ведь никаких карт у оленеводов раньше не было! Мы сразу прониклись уважением к старому оленеводу.
Тем временем подоспел обед. Я заметил, что лучшие кусочки мяса и рыбы ребята оленеводы подкладывали Оо.
- А сколько лет тебе, дедушка? – поинтересовался я.
- А я и сам не знаю, - простодушно ответил он, - может быть восемьдесят, может быть сто. Ведь паспортов, когда я родился не было, да и года никто не считал!
Немного разомлев после обеда, он немного рассказал о себе. Говорил Оо на причудливой смеси чукотского, английского и русского языков. Оказалось, что родился он в семье бедного чаучу, который работал на богатого оленевода. Затем все родные умерли от какой-то болезни или от голода. Поскольку у чукчей ребенок, даже оставшись один, никогда не пропадал, он попал в семью этого богатого оленевода. Стал пастухом. Учили молодежь  тогда старики-оленеводы. И учили крепко. По следам и внешнему виду пастухи знали, как говорится в лицо, сотни оленей. А сейчас оленей просто клеймят, и никто эту науку постигать не хочет. Своего оленя от чужака отличить не могут.
Мальчишкой его тянуло в море, кроме того, нравились девушки из прибрежных чукчей. Поэтому он сбежал из тундры и устроился на американскую китобойную шхуну, где проработал пять лет матросом. Вернулся затем на Чукотку, женился, стал охотником на морзверя, но потянуло опять в тундру. Кроме того, была революция, все как с ума сошли, стали к власти рваться. Так он вновь стал оленеводом и больше с тундрой не расставался. Женился, у него пять сыновей, но ни один настоящим тундровиком не стал. По его мнению, их испортил интернат. Надо, чтобы ребенок рос в тундре, рядом с отцом и матерью. Тогда он станет настоящим мужчиной и оленеводом.
Трудно было с ним не согласиться. Конечно, с одной стороны, благами цивилизации надо пользоваться. А с другой – нельзя отрываться от своих корней. Ведь по большому счету олени как паслись в тундре веками, так и пасутся сейчас.  И бегать за ними по-прежнему надо, чтобы перегонять с одного пастбища на другое. И лучше яранги никто еще жилища в тундре не придумал, а одежда из оленьего меха самая легкая и теплая. А высшая математика и физика с химией, безусловно, важны и нужны, но пусть ими занимаются те, у кого соответствующий склад ума и тяга.
Мы попрощались, и вездеход ушел. А я до сих пор тепло вспоминаю мудрого Оо, который был для оленеводов настоящей живой энциклопедией.

Собачья школа

Этот полевой сезон мы проводили в Колючинской губе. Место на Чукотке исключительное. Защищенная с трех сторон горными грядами, открытая только своей горловиной северным ветрам – губа была настоящим раем для птицы и зверя. Обилие рыбы привлекало огромное количество лахтаков и нерп. На узких галечниковых косах нередко устраивали лежбища моржи. Во время перелетов здесь останавливались на кормежку белые гуси и казарки, на многочисленных озерах и рядом с ними,  гнездились канадские журавли, малые тундровые лебеди, гаги, гагары, множество куликов и воробьиных. На небольших холмах, как часовые, сидели на гнездах и ревностно их охраняли белые совы. Вдоль побережья нередко шлялись бурые медведи и росомахи, можно было встретить и волка, а уж песцы слонялись по тундре, как магаданские собаки по помойкам. Что касается мышевидных грызунов, то казалось, они живут под каждой кочкой.
В Колючинскую губу впадало множество больших и малых рек, из которой выделялась полноводная красавица Йони. По их берегам росли ива и карликовая березка, иногда выше человеческого роста, что само по себе впечатляло.
Особый микроклимат, обилие корма позволяло пастухам Иультинского и Чукотского районов успешно выпасать здесь оленей. Поэтому мы довольно часто с ними встречались. Иногда они приносили почту, иногда приходили просто так, пообщаться, попить чаю и обменяться новостями, поскольку из средств связи у нас были только маломощные рации «Карат» и  радиоприемник «Спидола». У пастухов же рации были мощнее, они регулярно выходили на связь с поселком, в бригаду часто заходили вездеходы, так что они были информированы на порядок лучше, чем мы. Но в отличие от пастухов в отряде регулярно велись метеонаблюдения, при анализе недельных показаний термографов и барографов можно было с большой долей вероятности предположить ухудшение погоды и этими сведениями обменяться с пастухами. Кроме того, наличие всевозможного инструмента позволяло нам чинить все, начиная от примусов и кончая фотоаппаратами и часами. Следовательно, польза от общения была обоюдная.
В этот день к нам в гости пожаловал один из пожилых пастухов. Заметили мы его издалека. Он шел, как ходят тундровики: слегка покачиваясь из стороны в сторону, закинув руки за спину, где находилась на пояснице палка. Я, когда впервые это увидел, попробовал ходить так сам и понял, что это очень удобный способ ходьбы. Тундра мягко пружинит при ходьбе и, перенося вес тела с одной ноги на другую, ты как бы отталкиваешься от нее. Руки, заложенные за спину и опирающиеся на палку, не болтаются при ходьбе. Кроме того, спина остается прямой и способствует правильной осанке. Пастухи еще срезают обычно у резиновых сапог каблуки, которые только цепляются за траву и мешают ходьбе. Двигаясь таким образом, почти не устаешь, идти намного приятнее. Со временем я перешел на этот веками отработанный способ передвижения. Плохо только что, возвращаясь в город, мгновенно отбиваешь себе ноги об асфальт и начинает болеть спина. Скорее всего, поэтому оленеводы не очень любят находиться в городе, где и воздух жуткий, по сравнению с тундровым,  и суета, и вдобавок ноги отбиваешь об асфальт и бетон.
…Тем временем поставленный нами, согласно законам северного гостеприимства, чай начал закипать, а пастух подошел ближе. Приглядевшись, мы увидели, что рядом с ним бегут два пса. Первый был взрослый кобель лайки-оленегонки, а второй той же породы, но щенок. Что меня изумило, обе собаки за ошейники были связаны веревкой, примерно полтора-два метра длиной. И если взрослый пес ровно бежал за хозяином,  то щенок постоянно отвлекался: совал нос под кочки, пытался схватить выпорхавших из под его ног рогатых жаворонков, рыскал из стороны в сторону.
Но только веревка между псами натягивалась, взрослый пес угрожающе скалил зубы, а иногда слегка покусывал молодого и тот мгновенно усмирял свою прыть. Но хватало его не надолго.  Пробежав рядом метров двадцать, щенок не выдерживал, и все повторялось сначала.
Выпив почти полчайника крепко заваренного чая, пастух, с наслаждением закурил и  стал рассказывать о своей бригаде, о новостях в селе Нешкан и районном центре. Мы, в свою очередь рассказали ему об отряде, о важности академических исследований и о том, что скоро будем ставить сети на гольца. Затем покоптим и приглашаем его в гости на рыбу, заодно и своим товарищам возьмет несколько копченых хвостов. Он поблагодарил и стал собираться в обратный путь.
Меня же до жути интересовал вопрос: почему собаки бегают связанные веревкой?
- А просто старый молодого учит! – пряча улыбку в редкие усы ответил старый оленевод, - вот побегает со стариком лето, а к осени будет уже хороший оленегонкой и учеба его кончиться. Так мой отец и дед делали. А теперь я.
Вот оказывается, как все просто объяснялось. Получается как бы собачья школа. В ней есть и учитель, взыскательный и требовательный, есть и ученик. А в роли директора выступает хозяин-пастух. Только прогулять в этой школе  нельзя, а трепку за плохое поведение получить проще простого и от учителя и от директора. И выпускные экзамены попробуй не сдать. Короче, хочешь - не хочешь, а надо учиться на отлично. Какая же мудрость заложена во всем процессе. Впору хоть людям передавай опыт такого воспитания. И я, в который уже раз восхитился вековыми обычаями и традициями чукотского народа.
Ближе к осени старый пастух вновь оказался у нас  в гостях. Вместе с ним пришел подросший молодой пес, который с успехом сдал экзамен. Он уже не носился как угорелый по тундре, а вел себя с достоинством, как и подобает настоящей лайке-оленегонке. Пастух погостил у нас два дня и ушел, унося несколько копченых балыков гольца, в сопровождении четвероногого выпускника собачьей школы.

Поэт Владимир Тынескин

Однажды ранним утром в дверь балка, который стоял на берегу ручья, возле пика Тундровый кто-то осторожно постучал.
- Это же надо, кто такой вежливый приперся в самую рань, - забурчал разжигавший печку техник Валентин. – Входи, если не дьявол!
Дверь открылась, и вошел высокий худой мужчина в очках в красивой позолоченной оправе.
- Я Владимир Тынескин, - представился он. – Пожалуй, я на крыльце посижу, пока вы встанете.
С этими словами он исчез, как светлое видение.
- Ничего себе, проявили северное гостеприимство, - отметил я. Давай Валентин, быстро чай спроворь, а я пока узнаю, кто он и откуда.
Оказалось, что Володя работает оленеводом, проходил мимо гнездовья белых гусей со стадом. Само стадо перегнал на северный склон пика Тундровый, чтобы гусей на гнездах не тревожили, а к нам заглянул познакомиться.
Стояло замечательное майское утро. После недавней пурги снег так сверкал на солнце, что слепило глаза. На гнездовье стоял шум и гам. Гуси ожесточенно дрались за протаявшие на жгучем солнце островки земли, чтобы занять место под гнезда. Кое-кому из них повезло, и гусаки ревностно охраняли свою территорию и самок от чужих посягательств.  В небе звенели жаворонки, орали поморники и ежеминутно подлетали все новые и новые стаи гусей. Я вспомнил, что у нас в снежнике лежит замерзшая оленья туша.
- Володя, как ты относишься к строганинке? – спросил я.
- Очень положительно, - вежливо ответил он.
- Так проблема решена! Пока Валентин готовит чай и мясо, мы с тобой посидим на солнышке и закусим строганиной, а затем плавно перейдем к завтраку, - сказал я, быстро принес оленью ногу, мясо для готовки Валентину и, захватив нож, соль и перец, вернулся на крыльцо.
Там мы и расположились. Володя немного рассказал о себе. Оказалось, что он на острове недавно. До этого успел проучиться несколько курсов в Магаданском пединституте, но ушел, не окончив. Интересовала его филология. Он иногда пишет стихи. А сейчас некогда, хотя в тундре стихи сами лезут в голову. Он так и носит их в голове пока.
Меня это заинтересовало. Я попросил мне почитать стихи  на чукотском языке, а потом перевести. Володя вначале отпирался, но затем согласился. Он снял очки, зачем-то протер их, надел вновь и немного глуховатым голосом начал читать. Лицо у него преобразилось, глаза устремились вдаль и слегка повлажнели.
Стихи меня поразили. Хотя я практически не знал чукотского языка, за исключением нескольких общеупотребительных выражений, но удалось уловить в словах какую-то певучесть. Володя не столько произносил слова, а как бы выпевал их. Они сплетались в ясно ощутимую нить и оставляли непонятное томительное ощущение. Я даже про оленину забыл.
- Ну, вот пока и все для начала, - сказал поэт, и лицо его вновь стало обыкновенным. Сейчас я попробую их перевести на русский язык.
Переведенные на русский язык стихи полностью утратили свое очарование.
- А кто переводит твои стихи на русский, - спросил я.
- А никто, - ответил он. - Стихи  Камытваль переводил вначале Португалов, а затем Терещенко, причем с подстрочника. А я кому нужен!
Я стал его горячо разубеждать и, похоже, немного его убедил. Посоветовал ему обратиться к Юрию Рытхеу, который в то время был уже заслуженный мэтр в литературе, да и  написать Антонине Камытваль тоже.
- Ладно, сказал он, застенчиво улыбнувшись, я попробую.
Мы опять принялись за строганину, беседуя между делом о литературе, о творчестве, о том, как порой трудно найти нужные слова, чтобы выразить обуревавшие тебя чувства и донести их до людей.
И тут как черт из табакерки вылетел Валентин.
- Сидите, а у меня уже давно все на столе, я жду, жду, а вас нет, - завопил он, как заправская хозяйка.
- Да мы вроде бы уже и есть не хотим, - ответил я.
- Конечно не хотите,  полноги оленьей здесь слопали за милую душу, а мне надрывайся с готовкой! – не унимался тот.
- Ладно, Володя, Валентин прав, пойдем хоть чаю попьем, - разрешил я создавшийся маленький конфликт.
Мы от души напились чая, и Володя ушел к оленям.
В поселке, перед отлетом в Магадан я вновь повстречался с ним. Он попросил меня привезти ему на будущий год очки в запас, поскольку заказывать их сложно, а сломать легко. Я пообещал. Но на следующий год в поселке его не оказалось. Знакомые ребята-оленеводы сказали, что он уехал в Анадырь. Оказалось, что это было связано и с его творческими замыслами. В Анадыре он вскоре трагически погиб. Но книжка его стихов «Олени ждали меня» все же вышла и стоит на моей книжной полке. И когда я иногда заглядываю в этот маленький сборник, то перед глазами сразу встает поющая под ослепительным солнцем тундра, немного застенчивый Володя Тынескин и маленький балок под пиком Тундровый на острове Врангеля.
Грустно осознавать, но, видимо, правда, что настоящие поэты долго не живут! 

Пастух Василий Ральтыргин

Василий Рыльтыргин занимал должность бригадира оленеводов на острове Врангеля. Капитану ранее как-то не доводилось с ним встречаться, ни в тундре, ни в поселке. Не было особой необходимости, да и в поле их пути не пересекались: Василий с пастухами передвигался по всему Врангелю, а отряд до первой декады июля вел исследования на гнездовье белых гусей, затем вслед за гусями с выводками перемещался на север, в Тундру Академии. Там гусята росли, а их родители поправляли здоровье после треволнений на гнездовье и отъедались для долгого пути к местам зимовок в благодатной Калифорнии. Затем часть членов отряда возвращалась домой, а небольшая группа выезжала на южную оконечность острова – Мыс Блоссом, с которой гуси отлетали на материковую часть тундры.
Поэтому, увидав двоих пастухов, направляющихся со стороны Мамонтовых гор к пику Тундровый, у которого стоял балок орнитологов первым делом поставили чай, а затем в бинокль стали разглядывать подходящих оленеводов. Те шли довольно быстро будто скользили, слегка покачиваясь при ходьбе по занастившемуся снегу.
Подойдя к балку, старший из них, худощавый, невысокого роста с сединой в смоляной шевелюре поздоровался и коротко отрекомендовался – Василий Рыльтыргин.
- А это мой старший сын, представил он молодого парня. Вот в гости пришли. Мы сейчас остановились в балке на реке Мамонтовой.
- Ну что ж, - представившись сам и познакомив Василия с членами полевого отряда, - произнес Капитан, - пошли чай пить. Шли долго?
- Да нет, - ответил бригадир оленеводов, часа два.
Учитывая, что до балка в долине реки Мамонтовая было добрых пятнадцать километров, скорость их ходьбы была очень высокой.
После того, как чайник был выпит до дна и поставлен греться снова, все закурили.  Василий поведал, что он в тундре не один, а со всей семьей, а пастухов в бригаде четверо. Старший сын просто помогает, но за лето, наверное, освоится и станет настоящим пастухом.
- А сколько у тебя детей? – спросил Капитан.
- Восемь, - гордо ответил Василий, да еще и жена.
 Орнитологи молча переглянулись. Дело в том, что балок, в котором обитали сейчас пастухи, был рассчитан на двоих человек. Конечно, американские студенты на спор умудрились залезть семь человек в одну телефонную будку, но 14 человек в балке никак разместиться не могли.
- И как же вы там помещаетесь?
- А никак, жена с младшими детьми живет в балке, а мы рядом с балком. Сейчас, правда, спать холодновато, но скоро станет совсем тепло, да и не все спят. Двое пастухов ходят окарауливать стадо. Росомаха откуда - то пришла, может олешку загрызть. У нас правда еще две собачки еще есть, но против росомахи они слабые. А та хитрая, шибко прячется. Никак ее застрелить не можем.
- Да, есть от чего в башке почесать, - заметил Валентин Хлесткин, который в отряде ведал всеми хозяйственными  делами и которого все величали Боцман, - а чем же вы детей кормите? Продукты хоть есть.
- Да есть немного.
- А сколько? Сгущенка есть?
- Да, есть банки две.
- А манная крупа? Макароны, масло подсолнечное?
- Тоже немножко есть, только манки нет. Но мы мясо едим. Правда, самый младший сильно жадный. Вчера здоровый кусок себе в рот запихал и подавился. Мы ему пытались мясо пропихнуть, а оно не лезет. Но за ноги  взяли, вниз головой потрясли – кусок и вылетел.
Ребята от этой жуткой истории на некоторое время онемели. Вывел их из ступора голос Капитана.
- Боцман, - произнес он. Тащи сюда сгущенки 10 банок, сухих сливок пять банок, подсолнечного масла одну треть канистры, все вафли, сахару килограммов пять, чая пачек двадцать, муку, дрожжи, варенье. В общем, сам продумай, чего я тебя еще учить буду. Рассчитывай в основном на детей! А вы, - обратился он к Рыльтыргину, - все заберете и кормите детей. Если мало будет, подгонишь старшего сына, и еще подбросим.
Все продукты в два рюкзака не поместились. Поэтому их разместили в четырех и двое членов отряда отправились с Василием в обратный путь.
Через неделю Василий с напарником и небольшим стадом оленей подошел вновь.
- Можно вашим карабином «Барс» на время воспользоваться? - спросил он.
- А зачем?
- Да олешку надо застрелить.
- Да не жалко, могу даже тебе помочь.
 Капитан снял карабин, зарядил и вышел в тренировочном костюме на порог балка.
- И какого надо застрелить?
Рыльтыргин показал ему оленя, который находился примерно метрах в двуустах от балка. Капитан деловито протер оптику, прицелился и первым же выстрелом свалил оленя с ног.
- Вот вам и ваш олень, идите и забирайте.
- А лопату дашь?
- Да хоть две возьмите у боцмана, - буркнул Капитан и пошел чистить карабин.
Через некоторое время пастухи появились снова. С собой они тащили заднюю ногу оленя.
- Мы оленя разделали и закопали в снежник, а ногу принесли, чтобы Валентин пожарил свежей оленины. Шкуру вот принесли тоже, вместе с печенью, сердцем и почками.
- А чего мясо все с собой не забрали?
- Так мы специально олешку для вас застрелили в подарок.
У Капитана отпала челюсть.
- Ребята, - сказал он, - что же вы молчали. Не думайте, пожалуйста, что мы такие наглые, просто мне и на ум не пришло, что вы оленя специально для нас завалили. Простите меня балбеса. Вот уж век живи, век учись, а дураком сдохнешь.
В ответ оба пастуха только застенчиво улыбались. Несмотря на то, что они собирались тут же уходить, их все-таки накормили свежей олениной, вдоволь напоили чаем, дали по блоку сигарет и лишь тогда отпустили.
Так мы встретились и подружились с бригадиром оленеводов Василием Ральтыргиным. Больше так и не виделись. Слышал, что с началом перестройки он будто бы уехал в Ванкарем. Хочется верить, что он жив, здоров и вспоминает остов Врангеля и нас с такой же теплотой, как мы вспоминаем эти короткие две встречи с ним.
   
УЛЬВЕЛЬКОТ

Этот абориген, на мой взгляд,  был один из наиболее характерных личностей острова Врангеля. Небольшого роста, сухощавый, подвижный, со слегка хитроватым выражением черных глаз, на прокопченном солнцем, покрытым сетью морщин  лице, - он являлся настоящим представителем своего северного малочисленного народа.
Знакомство с ним произошло при довольно необычной ситуации.
Несколько дней тому назад мы с трудом добрались до острова, пережили небольшую весеннюю пургу, и нашему немногочисленному полевому отряду было необходимо как можно быстрее попасть на уникальное гнездовье белых гусей, которое располагалось почти в центре острова, ближе к северу. Двоим из отряда, мужу с женой надо было добраться до  мыса Уэринг, который являлся крайней восточной точкой острова.   
Ранним солнечным утром я  сидел на крыльце дома, отведенного под биологический стационар для зоологов из магаданского института, в маленьком поселке с гордым названием «Звездный» и задумчиво курил.        Задуматься было от чего.
Чтобы попасть к месту наших исследований, нужен был трактор с «пеной».
 «Пена» - это большое железное корыто, иногда просто здоровенный кусок железа, который волочит за собой трактор с одинаковым успехом  по снегу, камням или заболоченной тундре.  На «пене» можно разместить полторы-две тонны любого груза: уголь, бочки, ящики или людей. Можно и все вместе. Придумано просто и здорово.
 Трактор-болотник своими широкими гусеницами не так рвет гусеницами тундру, как вездеход, кроме того, «пена» немного заглаживает тракторный след. В результате хоть как-то соблюдается экология и можно на весь полевой сезон забросить и людей, и продукты, и оборудование, и бочки с соляркой, которой мы топили печки и заправляли примуса и керогаз.
Двигался трактор медленно и тем самым выматывал душу, но на острове обычно никто и  никуда особо  не торопился. А то, что на «пене» за поездку можно было пассажирам за время длительного путешествия прикипеть соплями к бортам железного корыта, поскольку в мае морозы стояли нешуточные, не особо волновали тракториста. У него в кабине было тепло.
 Были и еще положительные моменты. Не надо гонять туда-сюда вездеход, тем более что собственного транспорта у нас тогда не было и мы «христорадничали» - просили вездеход или у руководителя отделения оленеводческого совхоза «Пионер» Юнака, или у Николая Винклера – директора тамошнего заказника.
Таким образом, проще всего было арендовать трактор и решить одним махом все проблемы. Надо было, правда, помимо самой аренды уговорить тракториста, поскольку не каждый из них знал в совершенстве остров, да и  обычно отсутствовало желание в начале мая переться в тундру. Не дай бог, оттепель грянет, снег поплывет и застрянешь. Хорошо если на несколько дней, а то можно вляпаться и на две недели, пока не сойдет основной снег и не прорежутся реки и ручьи. Эта «романтика»  никого особо не прельщала.
Был и еще один важный момент. Я впервые попал на Врангель, впервые выступал в роли начальника отряда и совершенно не знал людей на острове. Для того, чтобы хотя бы  узнать, где сейчас находится трактор, надо находиться в поселке Ушаковский. Этот главный административный центр острова размещался примерно в пятидесяти километрах от Звездного. Идти пешком туда не хотелось, а вездеход Николая Винклера носящий нежное имя «Лизетта» то ли был сломан, то ли сам Винклер по каким – то своим причинам не хотел появляться в Ушаковским. Может, мешала и обыкновенная лень, в которой Коля обычно пребывал.
Мне он понравился, поскольку совершенно не корчил из себя большого начальника, и мы с ним быстро перешли на «ты». Темы для обсуждения были разные, но как только я заводил разговор о поездке, то он сразу же убегал на огромную помойку и с загадочным видом копался там, как старатель.
- Коля, что ты там все выискиваешь? - однажды не выдержал я.
- Запчасти для «Лизетты», - ответил он.
- А это что, склад, замаскированный специально  под помойку, чтобы американцы не пронюхали?
- Нет, - гордо ответил Николай, - но если как следует в ней покопаться, то можно еще две «Лизетты» собрать, а может и на космический корабль хватит. А запчасти для вездехода мне уже третий год только обещают.
Ну что на это можно было ответить? Или расхохотаться, или взять шанцевый инструмент и помочь несчастному директору заказника в его раскопках, что я и делал, надеясь, что доконаю Колю, а он все - таки реанимирует «Лизетту», поборет свою лень и отвезет меня в Ушаковский.
….Так я и сидел на крыльце дома в позе роденовского Мыслителя, пока меня не привлек какой-то шум, который доносился из соседнего дома.
- Что это людям не спится, - только подумал я, как двери этого дома с треском распахнулись. Оттуда вылетела какая-то женщина, по виду чукчанка. Выглядела она более, чем странно: волосы на голове всклокочены и в них торчали перья, щепки, шея - цвета кирзового сапога, лицо испещрено морщинами, через которые проглядывала татуировка, губы были накрашены ядовито фиолетовой помадой. Одета она была в длинное, темно-зеленого цвета тяжелое платье, похоже, из бархата. Промчавшись по ступенькам крыльца и несколько отбежав от дома, она согнулась в поясе и, показывая одной рукой на  дом, а другой, придерживая поясницу, разразилась отборной руганью на русском языке.
Следом за ней выкатился мертвецки пьяный сравнительно молодой чукча, которого буквально пинками подбадривал пожилой абориген, по всей видимости, хозяин.
- Сука! – кричала пронзительным голосом чукчанка, - ты зачем моего мужа обижаешь?
Молодой мужик даже и не пытался отвечать. Слабо защищаясь от града пинков, которыми его одаривал «гостеприимный хозяин», он просто скатился со ступенек крыльца и затих.
У меня от этого представления даже сигарета из рук вывалилась.
- Братцы, да вы же его совсем убьете, - крикнул я.
- А, ничего, не подохнет, спокойно ответил пожилой чукча, задумчиво посмотрел  на лежащего без признаков жизни мужика, почесал голову и не спеша, пошел обратно в дом.
 Следом за ним, также внезапно успокоившись, двинулась и «дама» в вечернем платье.
Я не стал больше вмешиваться и побежал к директору заказника. Коля сидел на кухне перед раскрытой банкой тушенки и задумчиво в ней ковырялся столовой ложкой. Окно его кухни выходило как раз на дом, где разыгрались недавние события.
- Коля, ты видел? Что это было? - спросил я.
- А ничего, просто Ульвелькот с женой видимо слегка со своим родственником повздорили, - спокойно ответил тот.
- Ничего себе, слегка повздорил, – изумился я, - ведь они его вроде как убили!
- Ну, уж прям и убили, Ульвелькот его немного попинал ногами, а на них  торбаса, а не кованые сапоги. Так что волноваться нечего, отлежится, а к вечеру все помирятся. И нечего к ним лезть, все равно ничего не поймешь, кто прав, а кто виноват. Тем более Ульвелькот мой работник, егерь, который остров лучше всех знает. А его личная жизнь меня не касается. Давай ставь чайник, попьем чаю, потом сходим к Ульвелькоту в гости и я тебя с ним познакомлю. Можешь спирту взять для знакомства, но совсем чуть-чуть, тем более, что сегодня «Лизетту» я обязательно починю и завтра поедем в Ушаковский.
Его слова меня вдохновили, я поставил и вскипятил воду, заварил чай и накрыл стол. Коля в это время  курил и с большим одобрением наблюдал за моими действиями. 
Примерно полчаса мы с ним провели за чаепитием, потом я починил ему примус «Шмель», который работал с перебоями, а он рассказал, что родом с Подмосковья, там у него живет старенькая мама, у которой он один остался. Раз в два года он едет к ней и как хороший сын хлопочет весь отпуск, чтобы маме в доме жилось уютно и хорошо. Только вот она все время ругает его за то, что он не женится, а ей нужны внуки. Но женщины сейчас пошли меркантильные и подлые, подлавливают доверчивых северян, обирают их, а иногда и в тюрьму упрятывают, чтобы окончательно у них все отобрать. Но он мужчина самостоятельный, все их уловки чует и поэтому не жениться. Да и какая дура поедет на Север, где дикий холод, постоянные ветра да еще полярная ночь в придачу. Поэтому он лучше доживет здесь до пенсии, а потом вернется в свое родное Подмосковье к маме.  Тогда, может быть, и женится.
Я сбегал к себе, налил полбутылки спирта, зашел к Коле и мы пошли в гости к Ульвелькоту. Его родственник к тому времени таинственным образом испарился.
Ульвелкот встретил нас с достоинством. Казалось, он непостижимым образом догадался, что к нему придут гости.
Он сидел в новой клетчатой рубашке за столом, чисто выбритый, с трубкой в зубах и с интересом читал газету двухмесячной давности. Его супруга хлопотала на кухне. На столе все было приготовлено для чая. Обычный северный набор: сгущенка, сахар, галеты и сливочное масло.
Мы познакомились, оказалось, зовут его Иван Петрович. Я передал ему спирт. Он оживился, тут же утащил бутылку и через некоторое время вернул ее полной, уже с разведенным спиртом и торжественно водрузил  на середину стола. Затем позвал супругу. Она несколько жеманно протянула мне руку и коротко отрекомендовалась: - Клява.
- Клава? - переспросил я, думая, что это чукотское произношение русского имени.
- Нет, Клява, - поправил Ульвелькот, - это ее чукотское имя.
- Мы выпили по рюмочке за знакомство.
- Спасибо, больше я пить не буду, - сказал я, у нас в отряде вообще-то сухой закон.
- Очень хорошо, водка – отрава! - коротко сказал хозяин дома, и бутылка, как в цирке исчезла со стола. Лишь у Коли я заметил некоторую тоску во взоре. Вскоре он встал, буркнул, что ему пора идти к «Лизетте» и ушел. Исчезла куда-то и Клява.
- Ну что, понравилась тебе моя бабушка? – лукаво прищуриваясь спросил Ульвелькот.
Я ошалело на него уставился, не зная, что и ответить. С одной стороны как может понравиться такое «чудо в перьях»? С другой стороны правду ведь не скажешь, поскольку хозяина обидишь.
- Многие думают ее у меня отбить, но боятся, я ужас какой ревнивый, - продолжил он, - также лукаво глядя на меня.
- Иван Петрович, ведь я женат, - заметил я,  жену свою люблю, думаю, что я хороший семьянин,  такой же, как и ты.
Похоже, этот ответ его удовлетворил, и к теме межполовых отношений мы больше не возвращались. Ульвелькот много интересного рассказал об острове. Оказалось, что он достаточно грамотный человек, даже одно время работал радистом, но там работа сидячая, а ему по душе больше ходить по тундре. Поэтому он  работает егерем. И все бы ничего, но зарплата маленькая, а у него еще две дочки. Кроме того,  еще и каждый месяц штраф выплачивает, как злостный браконьер.
- Как это? – изумился я.
- Да белого медведя застрелил, - коротко заметил Ульвелькот.
Оказалось, что на острове каждый год добывают несколько моржей. Мясо их идет в пищу чукчам и эскимосам, на корм собачьим упряжкам, и как приманка для песцов, на которых разрешена зимой охота.
Вот прошлой осенью для Ульвелкота привезли моржатины и свалили около дома. Он вышел с топором и стал разрубать его на куски, чтобы можно было складировать. Льды в это время течением прибило к берегу. На запах свежего мяса с моря пришел белый медведь и начал разрубленные куски трудолюбиво перетаскивать на льдину. Конечно, Ульвелькоту это не очень понравилось. Он и кричал на медведя и стучал топором по железной бочке, но тот свой грабеж не прекратил. Тогда возмущенный Ульвелькот вынес карабин и стал стрелять, вначале в воздух. Медведя и это не впечатлило. В результате пришлось его застрелить.
 Так получилось, что в поселке Ульвелькот был один с женой и дочками. Остальные немногочисленные жители уехали в поселок Ушаковский праздновать 7 ноября. Медведь то ли утонул, то ли его на льдине отнесло в море. Так  что можно было этот случай спокойно скрыть. Но Ульвелькот рассказал все честно директору заказника, тот доложил руководству. В результате завели дело и присудили выплатить немалый штраф, который он выплачивает сейчас ежемесячно частями, и будет платить еще года два с половиной. 
Эта история меня потрясла. Но Ульвелькот рассказывал ее с невозмутимым видом, будто она его и не касалась.
- Ты приходи завтра, - сказал он на прощанье, должен вездеход из Ушаковского подъехать, дочек мне привезет. Тогда с Николаичем, - так он уважительно величал Колю Винклера, - на двух вездеходах поедете в Ушаковский, а то его «Лизетта» старенькая, может в пути подохнуть!
… Утро я безбожно проспал. А когда проснулся, пошел к Ульвелькоту. Оказалось, вчерашняя история с его племянником имела весьма неприятное продолжение.
Войдя в дом, я увидел, что Ульвелькот сидит голый рядом с кроватью на полу, а на голове у него как тюрбан намотана окровавленная простыня.
- Иван Петрович, что произошло? – спросил я в полном обалдении.
- Да сам не знаю, что, - ответил тот, - лежу, сплю, тут приходит племянник и давай меня будить. А я немного выпил и не хочу просыпаться. Вот он ждал, ждал, потом взял табуретку, да как даст мне по башке, и ушел. И на хрена мне такие родственники!
Я помог ему перевязать голову, хотя комизм и трагизм ситуации заставлял меня еле сдерживать душивший меня смех и пошел к себе. 
 Мне, как оказалось, также не повезло. Коля, видимо презирая меня за необдуманно провозглашенный «сухой закон», уехал в Ушаковкое ночью, не удосужившись меня предупредить. Зато на следующий день пришел поселковый вездеход и привез Ульвелькоту дочек. Я когда их увидел, то остолбенел. Они, особенно старшая, были в том возрасте, который ушлые американцы называют «возраст дьявола». Это когда юная девушка, выглядит, как только начавшая распускаться роза и сама еще не осознает колдовской силы своей красоты. Стройные, со сверкающими черными глазами, ослепительно белыми зубами, персиковым цветом лица – глаз невозможно оторвать, - девчонки были чудо как хороши!
Одно мне было непонятно, они разительно отличались от своей матери. Я спустя некоторое время очень осторожно поинтересовался у Ульвелькота почему так произошло?
- Все очень просто, - ответил он, весьма польщенный впечатлением, которое на меня произвели его дочери, - у них мать не Клява, а моя первая жена.
- А куда она подевалась? – не отставал от него я.
- А подохла, - коротко ответил он.
Надо сказать, что к смерти чукчи, по крайней мере те, которых знал я, относятся философски, с некоторым оттенком фатализма. Но об этом позже.
- Как подохла, отчего?
- Да мы поругались с ней немного, вот она и подохла.
- Помилуй, Иван Петрович, да от этого ни одна баба еще не подохла, и, на мой взгляд, ругаться – это их любимое занятие!
- Да я ей еще ногу отрубил, вот она и подохла!
Этот аргумент надолго заставил меня замолчать.
- Ну и что было потом? - спустя некоторое время спросил я.
- Да посадили меня, отсидел я немного, потом отпустили, - был ответ.
- А почему?
- Да я «чайником» притворился. Сделал вид, что ничего не понимаю по-русски, а переводчиков в лагере не было. Вот начальство и решило, все равно на Врангеле я как в ссылке и нечего на меня государственные деньги переводить. Короче, ушел на условно-досрочное освобождение, вернулся на остров и женился на Кляве. Так и живем!
После нашего знакомства  мы подружились. Каждую весну я заходил к Ульвелькоту, взяв с собою бутылку спирта, которую он тут же разливал пополам, одну половину прятал от Клявы, а другую доливал водой,  убирал в шкаф и хитро улыбаясь, говорил, что женщинам пить много нельзя, от водки они совсем дурные становятся и только ругаются шибко сильно.
Я с ним до сих пор согласен, с одной поправкой – выпивать им вообще нельзя, поскольку нет более отвратительного зрелища, чем пьяная женщина. Да и курящая тоже. Понятно, когда курит трубку старая цыганка или индейская скво, но когда видишь за таким занятием девчонку, или юную женщину, то хочется дать ей подзатыльник и вымыть рот с мылом.
 Потом мы долго пили с ним чай, он рассказывал все островные новости,  и мы расставались до осени.
В год моего последнего пребывания на острове, когда вместо заказника там был уже заповедник, до меня дошли слухи, что Ульвелькот летом ведет себя странно: дома почти не бывает, уходит с запасом продуктов в тундру, возвращается примерно через две недели и после короткого отдыха опять уходит. Руководство заповедника не возражало, поскольку он остался при должности, вел фенологические наблюдения и порой много сообщал интересного о животном мире в глухих местах острова.
Причину такого поведения я узнал, когда зашел к нему попрощаться перед окончательным отъездом. Клявы дома не было.   
- Ну, все, Иван Петрович,- давай прощаться, теперь я уеду и вряд ли когда появлюсь, - вынимая традиционную бутылку со спиртом, сказал я.
- Погоди, - загадочно улыбаясь, ответил он.
После этого встал, запер дверь изнутри и задернул занавески на окнах.
- Все думают, что Ульвелькот бедный, а он может самый богатый на острове, богаче самого Акуленкова (председатель поселкового совета поселка Ушаковский в то время).
- Вот скажи, ты богатый или нет?
- Нет, конечно, какой я богатый. Зарплата у меня маленькая, зато есть жена, дети и друзья – вот это и все мое богатство, - ответил искренне я.
- Ты хороший человек и мой друг, - сказал Ульвелькот, - и я сейчас сделаю тебя богатым!
С этими словами он поставил на стол два увесистых холщевых мешочка. 
- Бери, - один из них твой!
- А что в них, - спросил я.
- Золото, - тихо сказал Ульвелькот, - я его в прошлом году нашел в хрустальной жиле, а в этом году все лето собирал.
Неужто, в самом деле, металл, подумал я, это же чистая уголовщина! В то время могли припаять срок, если бы обнаружили дома образец с несколькими граммами золота. А тут в двух мешочках не менее полутора–двух килограммов!
Я развязал один из мешочков, и у меня отлегло от сердца. В нем лежали необычайно крупные золотистого цвета кристаллы пирита (сульфида железа). Его часто непрофессионалы путают с золотом из-за желтого цвета.
Но надо было как-то выходить из сложной ситуации. С одной стороны не хотелось обижать Ульвелькота и говорить ему, что это не золото. Но и брать с собой весь мешочек тоже нельзя.
Я задумался и, на мой взгляд, нашел достойный выход.
- Спасибо от всей души, друг, я не могу принять такой дорогой подарок. У тебя семья, дочки, родственники и на острове и в поселке Ванкарем, зарплата маленькая – пусть будет запас на черный день. А в знак нашей дружбы, если можно, я возьму немного на память. А деньги только портят дружбу. Я молодой, здоровый, еще заработаю!
С этими словами я отложил несколько красивых кристаллов.
- Ну, как знаешь, -  сказал Ульвелькот.
Было видно, что он оценил мой поступок.
Мешочки с «золотом» он куда-то унес и, видимо, надежно припрятал.
Мы попили с ним чай, обнялись  и расстались.
Лишь спустя несколько лет я узнал, что он умер и похоронен на высокой сопке недалеко от поселка, где прожил жизнь, и что сопку назвали его именем. Дочки его уехали и работают в районном центре. О судьбе Клявы сведений не было. Лишь в конце 2006 года Никита Овсянников, сотрудник заповедника сообщил мне, что ее тоже нет в живых.
У меня Иван Петрович Ульвелькот навсегда остался в памяти как мудрый, немного лукавый, с мягким юмором, один из старожилов и настоящих знатоков острова Врангеля, человек с открытым сердцем и бескорыстной душой. 

               
УЛИЦА, НАЗВАННАЯ В МОЮ ЧЕСТЬ

Эта история произошла в конце 80-х прошлого столетия. До этого я успел поработать несколько полевых сезонов на Чукотке в полевых отрядах. Начинал в Колючинской губе, которая расположена на берегу Северного Ледовитого океана в Чукотском районе. Поэтому Чукотский район был мне наиболее близок.
По разным причинам работу в академической науке пришлось оставить и Чукотский район и его центр – поселок Лаврентия я вновь приехал в качестве лектора Магаданского обкома партии. После прилета разместился в уютной районной гостинице, где в каждом номере стоял электрический самовар, чашки и даже сахар. Попил с дороги с удовольствием чаю и пошел в райком партии. Когда шел по улице, обратил внимание на ее название и изумился: она была названа в честь человека, одной со мной фамилии.
По дороге в райком партии мне повстречалась симпатичная старушка-чукчанка, одетая в национальную одежду, которая несла удочки и небольшую сумку. Она как-то остро ко мне пригляделась. Я поздоровался автоматически с нею и только пошел дальше, как услышал вслед.
- Нехорошо, Женя старых подружек забывать!
- Да мы вроде с Вами незнакомы?
- Как незнакомы? А помнишь ты к нам за сигаретами в бригаду приходил в Колючинской губе? Я конечно, тогда молодая была и на рации сидела, а муж мой был бригадиром, но ты так с ним  и не познакомился! Зато мы тебя долго с девочками вспоминали!
От стыда я не знал, куда и глаза девать. А она, как-то с добротой поглядывая на меня, продолжала.
- Я уже бабушка, у меня три внука. Вот рыбки немного поймала, приду, пожарю, и внуки рады будут. И ты приходи.
- А сколько ты рыбок  поймала? – спросил я.
- Целых четыре штуки! Но ты не бойся, все равно поделимся, и она назвала адрес.
Я поблагодарил ее за приглашение и спросил, в честь кого названа улица, поскольку фамилия у меня такая же.
- Да в честь тебя, - бесхитростно ответила она, ты же работал у нас в районе, тебя многие местные помнят, поскольку ты человек хороший.
Я опять смутился. Конечно, я вспомнил, как у нас в отряде внезапно кончилось курево и пришлось топать в бригаду оленеводов, расположенную километрах в пятнадцати от нашего стана. В бригаде были одни женщины, которые устроили мне такой прием, что жена, если бы увидела, то сразу же заявила о разводе. Я принес им несколько копченых балыков гольца, а они так меня нагрузили не только куревом, но и провизией, что лямки у рюкзака трещали. Кроме того, каждая при прощании несколько раз меня расцеловала.
Поблагодарив нечаянно встреченную знакомую, я продолжил путь размышляя, какие же чистые душой люди - чукчи и эскимосы живут в этих суровых местах и как же мне повезло в жизни, что я уехал с «материка» на Север и смог с ними общаться  и дружить.
Естественно, что сразу же при встрече с первым секретарем – Владимиром Ранавтагиным, с которым я был знаком довольно давно, я сразу же спросил, в честь кого названа улица?
- Как в честь кого? – удивился он, - фамилия твоя, значит в честь тебя! Ты же мне рассказывал, что ранее работал в нашем районе. Вот ее и назвали. У тебя же здесь много знакомых, сам говорил.
- Нет, я в это не верю, - продолжал упорствовать я. Пожалуйста, пусть твои девчата покопаются в архивах и установят точно.
- Ну, коли ты так настаиваешь, попробуем установить точно, - с явным недоумением согласился он.
Весь следующий день райком партии провел в поисках истины. А вечером Валерий позвонил мне в гостиницу и сказал, что, к сожалению, установить ничего не удалось, и посоветовал с этой просьбой обратиться в райисполком.
Председатель райисполкома с пониманием отнесся к моей просьбе и обещал помочь. Два дня его сотрудники вели поиски. В конце мне позвонил председатель райисполкома и сказал, что они ничего не нашли и посоветовал обратиться в райком партии. Таким образом, круг поисков замкнулся. А вечером ко мне в номер заявились двое посетителей: первый секретарь райкома партии и председатель райисполкома. Молча разделись, поставили с треском на стол бутылку коньяка, разложили закуску и предложили выпить за улицу, названную в мою честь.
- Ничего мы не нашли, - заявили оба, - и потому приняли мудрое решение. Улица названа в честь тебя и точка. По крайней мере, мы закрепим это документально еще раз, чтобы ни у кого сомнений не возникало.
Что мне оставалось делать в такой ситуации? Ничего, кроме того, как доставать и ставить на стол вторую бутылку коньяка. Решили мужики – так решили. В конце концов, они тут власть, а властям всегда виднее.
  Понятно, что трезвонить об этом в Магадане я не стал. И правильно сделал. Первый секретарь обкома плевать бы хотел на мои былые заслуги и если бы узнал об этой истории, тут же я бы был обвинен в нескромном поведении, и как минимум возникло персональное дело с известными оргвыводами. Мудрый Ранавтагин и не менее мудрый председатель райисполкома тоже помалкивали, только при встрече со мной в Магадане хитро подмигивали,  как заправские заговорщики.
Спустя несколько лет после этого случая я был в отпуске и посетил свой родной город Саратов, где встретился с друзьями детства. Было о многом переговорено. Они никак не могли взять в толк, зачем я так долго живу в Магадане. Под конец встречи друзья стали хвастаться. Кто шикарной машиной, кто трехэтажной дачей на берегу Волги, кто суперсовременным двухэтажным гаражом с туалетом, ванной и комнатой отдыха.
- Все это мы приобрели, не выезжая из Саратова, - говорили друзья, - а что ты имеешь в этом вашем Магадане. Ну, квартира положим, трехкомнатная есть, но, насколько нам известно, ни машины, ни гаража, ни дачи у тебя нет ни там, ни здесь. Чего же ты достиг, и стоило ли здоровье гробить по всяким Чукоткам?
На первый взгляд было трудно чего-либо возразить. И тут меня осенило.
- Да ребята, вы правы, - ответил я, - ничего этого у меня нет. Но в далеком районном центре на Чукотке, поселке Лаврентия в честь меня названа улица. Меня не будет, а улица с моей фамилией останется!
За столом вдруг установилась гробовая тишина. Прервал ее Славка.
- На хрена мне нужна эта дача, гараж и машина, - с тоской в голосе возопил он. - Пусть хоть скромный обелиск, можно деревянный или жестяную табличку установят на улице, где я родился, больше мне нечего не надо. А у него целая улица будет стоять века. Мы тоже дураки – нашли, чем хвастаться.
Все в ответ на его тираду промолчали, уткнув глаза в пол, и я понял, что ребят зацепило и крепко.
После этого прошли годы, вряд ли мне удастся побывать на Чукотке, в поселке Лаврентия, но когда вспоминаешь эту историю, почему-то становится тепло на душе и никуда не хочется уезжать с любимого Севера. Родным и близким, оставшимся  на материке никогда этого не понять!
 

Е.В. Сычёв
Магадан, апрель 2008 г.