Под звуки вальса

За окном кружился белый пушистый снег. В доме царило оживление: подготовка ко дню рождения мамы. Я сидела у окна и смотрела на улицу — намечалось тихое семейное торжество, был приглашен только друг маминой юности с женой. С минуты на минуту они ожидались, и я, забравшись с ногами на диван, следила за проезжающими машинами.
…
В гостиную вошла стройная черноволосая женщина с миловидным лицом и села на диван возле меня. Я поняла, что это жена маминого друга, и приветливо улыбнулась.
— Давай знакомиться, — предложила она. — Меня зовут тетя Маруся, а тебя, как я слышала, Аня?
Я кивнула и замолчала. Я не любила, когда важничают и представляются как «тетя» или «дядя», тем более, что ребенком я уже не была, хотя говорили, что выражение лица у меня детское. Она задавала мне вопросы, такие, какими обычно пытаются привлечь внимание, но я отвечала рассеянно. Грядущий вечер представлялся мне скучным и тоскливым в обществе взрослых, тихо-мирно обсуждающих свои проблемы.
Вскоре, неторопливым шагом вошел человек. Я подняла на него глаза. Он был старше меня лет на двадцать, а может быть, и на тридцать — я не знала, сколько ему точно, но был на удивление стройным, подтянутым и моложавым. Даже седины не было в его прямых черных волосах. Черты лица у него были правильными, но самым привлекательным в его облике были глаза. Такие глаза писатели называют лучистыми. Тетя Маруся увидела его и представила его мне:
— А это мой муж, дядя Коля.
— Николай, — назвал он себя, и это сразу подняло его в моих глазах. Я улыбнулась ему, он протянул мне руку. — А вы, как я знаю, Аня? — он слегка сжал мои пальцы и отпустил.
В его манерах просматривался какой-то непринужденный аристократизм, все его движения были осторожны и предупредительны, и я невольно залюбовалась им.
…
— Может музыку включить? — поинтересовалась я, угнетенная тишиной за столом.
— Да, пожалуй, — согласилась мама.
— Аня, а какую вы музыку слушаете? — спросил меня Николай, и я стушевалась. Вообще мои сверстники никогда не понимали моих интересов, но здесь были взрослые, потому я ответила:
— Я люблю классику.
Николай и тетя Маруся как-то заговорщически переглянулись, и она сказала:
— Вот бывают же совпадения! Коль, ведь ты будешь в ее школе музыку преподавать? Классическую?
— Всякую, — поправил Николай.
— У нас нет музыки, — возразила я.
— Не было, — подтвердила тетя Маруся. — А теперь будет. По району творческие соревнования между школами, вот директор и вцепился в Колю, он же у меня, — она погладила его по плечу, — большой артист.
— Вы играли в оркестре? — спросила я.
— Да, а еще Колька у нас самый заводила был, — вмешалась мама. — На всех концертах их ансамбль выступал, как он назывался, Коль? «Крик»? Как картина Мунка?
И они погрузились в воспоминания детских лет, как всегда, забыв про меня. Я сидела напротив Николая и бессознательно наблюдала за ним. Не отрицаю, он буквально запал мне в душу. Он казался мне воплощением идеала мужчины. Потом я подумала о том, что сказала тетя Маруся. Вот одноклассники-то в шоке будут! И я, наверное, буду много знать, и тогда... Я начала клевать носом и ушла к себе в комнату.
…
После Нового года школа узнала о грядущих соревнованиях, и все всполошились. Действительно, в расписании каждого класса появился урок музыки и урок изобразительного искусства, и учителя особенно строго следили, чтобы никто не пропускал их. От результатов соревнований зависело будущее финансирование школы, и, конечно, директор не давал никому спуску.
Несмотря на общее отношение школьников к учителям Николай Александрович — теперь я называла его по имени и отчеству, — вызвал всеобщее уважение, и на его уроках стояла гробовая тишина, нарушаемая только звуком его голоса и музыкой. Сначала я думала, что он будет нам играть, но, вопреки моим ожиданиям, он ставил диски в проигрыватель.
— Друзья, сегодня у нас по плану Бетховен, — улыбнулся он своей неотразимой улыбкой, которая очень украшала и молодила его, и включил нам для начала всем известную пьесу «К Элизе». Я чуть не плакала от жалости, когда Николай рассказывал нам о том, что у великого композитора пропал слух, мне казалось это ужасно несправедливым, и я вполне понимала его, когда Николай сказал, что он был близок к самоубийству.
После урока я подошла к нему, когда все уже разошлись.
— Аня, вы что-то хотели уточнить? — спросил он.
— Николай Александрович... — я отчего-то запнулась. — Но ведь Бетховен ничего не слышал, но тем не менее, писал самые свои известные произведения после потери слуха. Как же так?
— Наверняка, после многолетней привычки играть, можно слышать ноты уже мозгом, а не ухом, — помедлив, ответил Николай. — Кроме того, есть и какие-то вибрации, движения воздуха. Но, конечно, это не каждый сможет, для этого надо быть Бетховеном.
Я уже собиралась уходить, но еженедельные встречи с ним перестали меня устраивать. Сердце мое замирало каждый раз, когда я его видела, и меня это настораживало. Я гадала, что бы было, если бы кто-нибудь узнал о моем зарождающемся чувстве, поскольку подобное нельзя было оправдать ничем иным.
— Николай Александрович! — окликнула я его. Он уже собирал бумаги, поднял голову. Я покраснела, и все слова вылетели из моей головы.
— Я... Хотела спросить... — я проклинала себя за нерешительность. — Я бы хотела спеть на соревнованиях... Сольно. Вы не могли бы меня подготовить?
Я была почти уверена, что он мне откажет, сославшись на занятость, но он неожиданно улыбнулся и спросил меня, что я хотела бы спеть. Так как я пока не решила, мы договорились, что я приду послезавтра и мы подберем мне что-нибудь. Я сдерживала себя, чтобы не побежать, сердце так и прыгало в моей груди, и я была готова спеть хоть сейчас, сымпровизировать!
…
Я вошла в зал с бьющимся сердцем. Я впервые оставалась с Николаем наедине, и была готова отдать полжизни за эти счастливые мгновения. Он задумчиво сидел за роялем и играл какую-то мелодию. Увидев меня, он почти сразу прекратил и улыбнулся:
— А вот и вы, — сказал он.
Я первый раз видела и слышала, как он играет вживую, и от этого у меня захватило дух. Я снова почувствовала, что слова не идут с языка, но я себя пересилила, и сказала, на мой взгляд довольно ровным голосом:
— Знаете рок-оперу "Юнона и Авось? Песня называется "Белый шиповник". Я ноты принесла, если что... И запись есть тоже...
— Не беспокойтесь, я знаю ее, — ответил Николай и сел на стул возле рояля. — Становитесь вот сюда, — указал он мне мое место, — я послушаю ваш голос.
Он взял несколько нот и велел их повторить, потом еще раз и еще, и вскоре мы попробовали песню, которую я хотела спеть. Прошло где-то около получаса. Зимой быстро темнело, и на улице уже зажглись фонари, хотя было только около пяти часов.
— По-моему, Аня, вы немного недотягиваете верхи, — сказал он. — Отдохните немного, и я тоже немного отвлекусь. Если вы не возражаете, я поиграю.
— Нет, что вы, — смутилась я. — Я люблю живую музыку.
Он не ответил и тихо заиграл. Вначале мелодия струилась подобно роднику, а потом стала разрастаться, и становилась громче, шире, как маленький ручей превращается в реку, и вот уже под самым потолком зазвучали рыдающие аккорды, и я почувствовала, как в горле нарастает комок... Она скатилась, а потом снова взлетела к вершинам... И вновь прозвучал дикий крик...
Я смотрела, как Николай играет и удивлялась. Его точно не было здесь рядом, он был где-то в ином месте, взгляд его был затуманен, а красивые длинные пальцы так и бежали по клавишам, дышал он глубоко и редко. Душа моя обрывалась от этой музыки, и слезы потекли из моих глаз...
Николай закончил, и взглянул на меня.
— Это было прекрасно... — выдавила я, вытерев слезы.
— Простите, — смутился он. — Я не думал, что это так подействует.
— Вы великолепный исполнитель! — воскликнула я. — Почему вы никогда не играете на уроках?
Николай отвел глаза и произнес:
—Дети часто не понимают музыки.
Сердце у меня подпрыгнуло. Первый человек, не считавший меня ребенком.
— А что это за музыка?
— Вальс из кинофильма «Мой ласковый, нежный зверь». Может быть, вы устали, Аня? На сегодня достаточно?
— Пожалуй, да, — ответила я, потому что комок стоял у меня в горле, и петь я не могла. На пороге я обернулась и спросила:
— Как вы думаете... Я смогу? Смогу спеть?
— Конечно, — улыбнулся он. — Все возможно, если захотите.
…
Пролетело несколько месяцев. За окном пробуждался апрель, хотя снег еще лежал. Николай учил меня петь, как будто мне надо было завтра выходить на мировой конкурс, исправлял любую ошибку - самый ничтожный недочет, и с каждым днем мы тренировались все дольше. Возможно, он это делал ради дружбы с моей мамой, но иногда мне казалось, что ему нравилось со мной заниматься — только иногда, потому что я не смела даже поверить в это. Сердце мое замирало каждый раз, когда он трогал клавиши... Возможно, я бы так и не пела, если бы моим учителем был кто-то другой, но когда он был рядом, мои легкие раскрывались, и я следила за каждым звуком, каждым переходом, и, как заметил он, начала понемногу приближаться к совершенству.
— Вы замечательный учитель, я и не мечтала, что смогу так петь, — сказала я в конце одного из занятий. Уже было довольно поздно, а мне почему-то не хотелось уходить.
Николай уже хотел закрыть крышку рояля, но я остановила его:
— Вы не могли бы еще раз сыграть ту музыку?
— Аня, я сожалею, но уже вечер, мы с вами и так уже задержались, и я... — но вдруг он встретил умоляющий взгляд моих глаз и улыбнулся:
— Хорошо. Вы сегодня такая молодец, что я не могу не вознаградить вас.
Он сел за рояль и вновь заиграл. Я опять следила за его пальцами, и мне захотелось до них дотронуться, но я никогда бы не решилась это сделать. Я сама когда-то давно играла на фортепиано и помнила ноты, но, конечно, не могла играть так, как Николай, и завороженно следила за ним. Он закрыл рояль и улыбнулся мне.
— Послушайте, Аня, — вдруг сказал он. — Уже поздно, а ваша мама никогда бы не простила мне, если бы ее друг позволил бы вам шагать одной по темным улицам. Мне по пути, я могу подкинуть вас до дома.
Я не подала виду, какую радость доставило мне его предложение, и согласилась. Мы говорили достаточно долго, потому что на дороге была пробка, и о музыке, и о разных других отвлеченных вещах, и тогда, именно в тот день я отчетливо поняла, что я люблю, люблю этого человека искренне и страстно, несмотря на разницу в возрасте, несмотря на то что он учитель, а я ученица, несмотря на его семью... Я отнюдь не ревновала его, а любила преданно и беззаветно, без всяких желаний и условностей...
…
Был последний день перед концертом, и Николай заставлял меня петь снова и снова, и я была только рада этому. «Для любви не названа цена, лишь только жизнь одна, жизнь одна, жизнь одна...» — я пропевала эти строки, казалось, для него одного, и в этот день он замечал мой взгляд на себе, и отводил глаза. А я? Я чувствовала себя героинями всех историй одновременно, но моя была романтичней и трагичней их всех вместе взятых. Когда уже часы показывали около восьми, я почувствовала, что силы мои иссякают, и после одного, особенно сильного подъема: «жизнь одна, жизнь одна...», слезы подступили к моим глазам, я знала, что наши занятия после этого прекратятся, и я задохнулась, и замолкла.
— Что с вами, Аня? — встревожился он. — Вы устали? Может быть, достаточно?
— Я люблю вас, Николай Александрович, — прошептала я, может быть против своей воли, и застыла, в ужасе от своего признания. Несколько мгновений стояла тишина, и я молилась, чтобы что-то прервало ее, но потолок не обрушился, не ударил гром, а Николай прокашлялся и заговорил:
— Но вы так молоды, Аня, — сказал он, — а у меня жена, дети...
— Что вы, Николай Александрович! — воскликнула я. — Я и не пыталась претендовать на вас, я... Я просто ответила на ваш вопрос, и... Неужели это плохо?..
Слезы полились по моим щекам, и я стояла неподвижно, глядя на Николая, который медленно перебирал пальцами. Наконец он словно очнулся, подошел ко мне и обнял меня. В этом объятии не было ничего предосудительного, он просто пытался меня успокоить, и я это знала — мужчинам тяжело смотреть на плачущую девушку, но ничего не могла с собой поделать. Я прильнула к нему, дрожа всем телом, и это продолжалось несколько счастливых минут.
Он вздрогнул и отпрянул, оглянувшись, не видел ли кто этого, и, не глядя мне в глаза, начал собирать ноты.
— Завтра вы споете, — проговорил он очень ровным голосом, — а позже... Я думаю, наши занятия с вами, Аня, лучше прекратить. Если вам действительно интересна музыка, я познакомлю вас с моим другом, он пианист...
Я почти не слушала его, и в моем сердце росла пустота. Я молча глядела, как из моей жизни уходит этот человек, и я даже не могла его удержать... Хоть на миг остановить его я была бессильна.
— Прощайте, Аня, — сказал он и вышел из зала.
Звук закрывающейся двери будто бы ударил меня по голове, и я пошатнулась. Под роялем я заметила несколько забытых им листов, подняла их и словно в забытьи прочитала: «Мой ласковый, нежный зверь...»
Не соображая, что делаю, я поставила их на подставку, села на стул и начала разбирать ноты. К моему удивлению, дело шло на редкость быстро... Когда я добралась до тех самых рыдающих звуков, я сама зарыдала, упав лицом на клавиши... Все закончилось, жизнь кончена — так казалось мне в тот миг, и единственное, чего я хотела — умереть. Я встала, закрыла рояль и вышла на улицу. Холодный ветер освежил меня, и его дуновение дало мне надежду, надежду на то, что, возможно, все будет хорошо...
...
Я больше не ходила на музыку. Никогда. Но когда я однажды открыла журнал, то не нашла ни одного пропуска, хотя Николай был в таких вещах предельно аккуратен. И я почувствовала благодарность к этому замечательному и благородному человеку.