Будни ересиарха

По ночам у изголовья его кровати всегда стояла чернильница. Бывало, дьявол докучал его своими визитами, проступая из темноты, как раз в те хрупкие моменты, когда сознание его балансировало на границе между явью и сном, когда реальность становилась столь тонкой, что малейший шорох ночи преобразовался в его восприятии в целую гамму ощущений, световыми сполохами и мягким электричеством, проходящих сквозь тело. И как только разум его был готов отдаться на волю целительной волны сновидения, что унесла бы его в блаженство немыслия, к собственному истоку и вечности, исполненной великим покоем и первозданным светом, тьма в районе двери в его спальню начинала тревожно вибрировать, и постепенно из неё явственно прорисовывалось инфернальное мурло дьявола.

Мурло нагло пялилось на него и уже было разевало свою зловонную пасть, чтобы задать какой-то свой дурацкий вопрос заведомо провокационного толка. Но немедленно в эту отвратительную пасть устремлялась, стоявшая возле кровати чернильница. Чернильница звонко разбивалась о недоумевающую тьму в районе двери, и сатана немедленно убирался прочь, в полной неожиданности от применённой тактики. В непроглядной тьме комнаты проступало ещё более чёрное, чем окружившая ночь и даже более чёрное, чем зрачки дьявола, пятно растекающихся по тьме чернил.

- Вот видишь - устало говорил он вслед убегающему без оглядки сатане - мои чернила даже черней твоей тьмы, а у моего Бога достаточно света, чтобы проявить даже тончайшие полутона в самом непроницаемом мраке!

Слегка раздражённый, разбившимся как чернильница сном, он какое-то время пытался снова заснуть. Но, хоть зло и было повержено, сон почему-то не шёл. Хоть лукавый бежал, настроение всё же немного испортилось, а ещё сильней оно портилось от того, что он чересчур сокрушался и нервничал из за пропавшего сна. А поскольку, дьявола он прогнал, у него теперь даже не было собеседника. Когда он в конце концов понимал, что ему уже не уснуть, он включал свою зелёную лампу и собирался было засесть за писанину своего эпохального еретического манифеста. Но вдруг он горестно сознавал, что банка с чернилами, которую он расходовал на врага рода людского, была в доме последней, а канцелярская лавка по ночам не работала. Так, главный труд его жизни всегда оставался не начатым.