Тимуров шлем, или Бес в ребро

Июльским вечером

— Нет, дядя, не скажите! Как ни верти, а женщина и яд — слова-синонимы, — авторитетно заявил Родион, молодой человек лет тридцати, своему визави — худощавому пожилому мужчине с седой окладистой бородой. — И не спорьте, я прав, — настаивал он, видя, что собеседник не спешит поддержать его сентенции. — Яд это оружие женщин. И я легко вам это докажу.

Они как раз заканчивали плотный ужин, сидя на просторной, роскошной террасе, которая органично соединялась с не менее роскошной маленькой гостиной. Стены, мебель и даже потолок были украшены различными тотемами, амулетами, талисманами, стрелами, аутентичными музыкальными инструментами, которые Арсений Львович — уже упомянутый мужчина с седой бородой, хозяин дома и старый морской волк, — в разные времена привозил из всевозможных уголков земного шара. За некоторые из них особо рьяные коллекционеры и сумасшедшие собиратели экзотики готовы были выложить весьма кругленькую сумму. Но расставаться со своими артефактами Арсений Львович не спешил, ведь с каждой из этих вещиц была связана какая-нибудь таинственная история. Как оказалось, не зря не спешил, поскольку сейчас они весьма кстати вписались в этностиль, который как раз входил в моду. Именно в этом стиле были выполнены и терраса, и маленькая гостиная.

Разговор — если можно назвать разговором длительные воодушевлённые монологи одного собеседника, иногда прерываемые вялыми, краткими репликами второго, — происходил исключительно между мужчинами, несмотря на присутствие в
комнате третьего лица — невысокой, смуглолицей, привлекательной женщины, которая передвигалась бесшумно и мягко, хлопоча по хозяйству и накрывая на стол. Как раз начинало смеркаться, и женщина вошла, чтобы включить бра, которые были замысловато вмонтированы в маски чудовищ и развешаны по всему периметру комнат, а также проверить, не надо ли сменить столовые приборы. У женщины, безусловно, было имя, но Родион называл её не иначе, как ЭТА. Несмотря на то, что он, Родион, был в гостях, ЭТУ он упорно игнорировал, так как не считал её хозяйкой в дядином доме. Если бы у него сейчас спросили, кто эта женщина, он бы ответил так: подружка его престарелого, почти выжившего из ума дядюшки, которую тот подцепил на юге. Так сказать, объект его курортного романа.

...Э-эх, кабы не сложившиеся обстоятельства, Родион ни за что не сидел бы сейчас здесь и ;разговоры бы не разговаривал;. А так, либо в петлю, либо...
— О женщина!.. Создание слабое и коварное!1 Нет ничего пагубнее женщины2, — патетически воскликнул он и покосился в сторону ЭТОЙ. Она же невозмутимо переставляла блюда с едой, поправляла ножи и салфетки, а также подушки под спиной у Арсения Львовича — словом, вела себя так, как будто в комнате и не было никакого раздражителя по имени Родион.
"Ах ты, стерва! — выругался про себя молодой человек. — Делаешь вид, что тебя это не касается!"
Вслух же продолжал:
— Да будет вам известно, что самая первая отравительница в истории человечества — Ева. Отравила своего мужа яблочком и глазом не моргнула. Ну да, умер он не сразу. Несколько сотен лет пожил ещё на этой земле, но обещанное бессмертие потерял!
— Но ведь она... это … того... не специально. Сама ведь тоже лишилась бессмертия..., — пробормотал Арсений Львович.

Но Родион пропустил слова дяди мимо ушей.
— Ева не только родоначальница народов и наций, но и родоночальница целой плеяды отравительниц, всяких там локуст, тофан или лукреций борджиа3, которые, как сказал классик, "помогали неудачно выбранным мужьям покинуть этот бренный мир навсегда". Хотя, конечно, позже встречались среди женщин некоторые экземпляры, которые виртуозно владели оружием: всякими там кинжалами, ножами, шпагами, арбалетами и прочим, но всё же... всё же женские ручки и кастрюльки с кипящими в них яствами выглядят органичнее, согласитесь, — изрёк Родион. — Да и вскрытия ещё тогда не изобрели, — добавил он, поглощая вторую порцию баранины и запивая её отличным красным "Каберне".

Воцарилась пауза, во время которой Родион сосредоточенно жевал, как бы обдумывая следующий ход. Затем, взяв пиалу с чесночным соусом и щедро полив им очередной кусок мяса, воскликнул:
— Ах, какой изумительный чесночный соус! Вкус! Запах! — он нарочито-показательно вдохнул в себя исходящий из пиалы аромат. — Пряности, пряности... Тмин, перец и всё такое... Заметьте, дорогой дядя, вы можете посыпать мясо хоть десятью ложками стрихнина, а такой соус всё перекроет.
"Ага, вы, кажется, изменились в лице, неуважаемая! Что так? Ну-ну, это только начало!" — злорадствовал про себя Родион.
— Или, например, минестроне, — продолжал рассуждать он вслух размеренным светским тоном. — Сельдерей способен заглушить привкус и запах любого яда. Что скажете на это, дядя? Разве я не прав? — спросил он, обращаясь к Арсению Львовичу.

Арсений Львович промычал в бороду что-то нечленораздельное. Чувствовалось, что устал он смертельно и сейчас ему более всего хочется, чтобы Родион замолчал. А тот всё никак не унимался. Ещё бы! Ведь разговор этот он завёл преднамеренно, готовился к нему загодя, поэтому каждое слово сейчас произносил чётко и взвешенно, лишь краешком глаза наблюдая за тем человеком, которому они были адресованы... Что ж, даже если не удастся достичь немедленного результата, всё равно семена сомнения будут посеяны, а там, гляди, всё и разрешится так, как надо...

— А впрочем..., — невозмутимо продолжал он, — некоторые умные женщины считают, что яд — это пережиток прошлого. Мы тут с вами давеча упомянули о вскрытии... Так вот, процесс этот уже давно изобрели и дали ему полный ход. Так что, всякие манипуляции с ядом, как полагают эти умные женщины, могут быть чреваты серьёзными последствиями для них самих. Поэтому здесь надо быть осторожным и изобретать нечто экстраординарное! И что вы думаете, не изобрели? — Родион выдержал паузу, отхлебнув из бокала ещё вина. — Недавно следственные органы заинтересовались одной особой, у которой подряд умерло то ли трое, то ли четверо мужей. Стали выяснять, что да как, и обнаружили, что все они умерли естественной смертью от чрезвычайно вкусной и калорийной еды! Вот так-то... Оказывается, совсем необязательно держать в солонке цианистый калий. Достаточно просто быть отменной хозяйкой и кормить мужа калорийной едой! Ха-ха-ха!

И он испепеляюще поглядел на ЭТУ, а она... Она, чуть прищурив глаза, с полуулыбкой глядела куда-то мимо него, Родиона... Матовая оливковая кожа, светлые зелёные глаза, красиво очерченные брови, точёный нос, густые тёмно-каштановые волосы, гладко зачёсанные на прямой пробор и собранные в тугой пучок на затылке... Надо же, ни дать ни взять — святая мадонна Караваджо! Позже, перехватив её взгляд — чуть насмешливый, с чопорно-надменными вкраплениями, Родион подумал, что возненавидел ЭТУ с первой встречи — ещё до того, как она чёрной кошкой пробежала между ним и дядюшкой. Это произошло месяца два назад. Арсений Львович как раз вернулся из Крыма, а Родион опять попал в переплёт. Правда, не такой, как сейчас, но всё же... Он пришёл к дядюшке в надежде, что тот снова поможет ему выкрутиться — ведь так бывало всегда, но... получил такой категорический отказ, что чуть не поперхнулся собственными словами. Он сидел, открывая и закрывая рот, как рыба, ещё не вполне осознавая, что в помощи ему отказали. И тут вошла она — типа поправить дядюшке плед. Она ещё и слова не произнесла, а он её уже возненавидел всеми органами, которые отвечают за это чувство. А всё из-за ;овидиевского; взгляда, брошенного на него. Вернее, нет, не так: из-за взгляда, который в своё время описал Овидий, — взгляда, исполненного спеси, за который мужчина начинает ненавидеть женщину, даже если не обменялся с ней ни единым словом...

…Вернувшись мыслями в гостиную, Родион решил, что шоу — так он про себя назвал сегодняшний ужин — должно продолжаться. Улучив момент, когда Арсений Львович, откинувшись на спинку кресла, отдыхал в гостиной, а ЭТА пошла заваривать чай, Родион, приблизившись к ней вплотную, зашипел на ухо:  "Только попробуй тронь его, отравительница!". Она в недоумении отшатнулась. "Считай, что я тебя предупредил", — сквозь зубы процедил Родион и вышел из кухни. Пока он сделал всё, что мог, и на душе было сладко и мстительно.

Сцена, разыгравшаяся несколькими минутами позже, утвердила Родиона во мнении, что он оказался прав. ЭТА как раз внесла поднос с чашками, заварником, сахарницей, тонко нарезанным лимоном, маленьким молочником — Арсений Львович предпочитал чай с молоком — и вазочкой с печеньем и конфетами.

— Милая, что так долго? — ласково спросил её Арсений Львович. — Эдак мы с тобой от жажды умрём. Родиону-то всё равно, — он покосился на племянника, — он чаи не жалует. Ему что покрепче подавай.
— Дорогой, понимаешь, — запинаясь, пробормотала ЭТА, — так нехорошо получилось... Я только на минуту к холодильнику метнулась... За лимоном. Вернулась, а в заварнике какой-то листочек плавает — видимо, занесло сквозняком со двора. Я тот чай вылила — мало ли, пыль и всё такое — и заварила новый... Вот...
поэтому задержалась, — виновато улыбнулась она и принялась разливать чай по чашкам. Но не успела она наполнить и первую чашку, как вдруг неожиданно чайник выскользнул из рук, упал и разбился.
— Ох, да что ж это я сегодня такая неловкая, — женщина залилась румянцем смущения и принялась подбирать осколки. Затем, как бы опомнившись, вскочила:
— Погоди, дорогой, я сейчас...я мигом... заварю новый чай. Так, как ты любишь!
— Завари, завари, милая. Вот, возьми в буфете новый заварник. А я пока в оранжерею наведаюсь. Как раз "Семёна" опрыскивать пора.
Особо капризное и прихотливое растение, носящее какое-то мудрёное латинское название, для удобства называлось у них "Семёном".
"Разыграно, как по нотам, — недобро усмехнулся про себя Родион. — Ну-ну, посмотрим, как ты ещё попляшешь. Ты даже представить не можешь, как я тебя уничтожу".
Спустя полчаса они снова все трое сидели за столом. Арсений Львович и ЭТА пили чай, а Родион потягивал дорогой коньяк, взятый из дядюшкиных закромов.
— Ты бы не увлекался спиртным на ночь, — подавляя раздражение, заметил Родиону Арсений Львович.
— У-у, дядя, а вам жалко для бедного родственника такой мелочи? Я должен... непременно должен отведать запасов из вашего винного погребка, а то, видать, нескоро я попаду к вам в гости в следующий раз, ха-ха-ха!
Арсений Львович сухо заметил, что время позднее и пора бы уже всем ложиться.
— Ну, ведите, Сусанин, меня в мои покои, ха-ха! — продолжал дурачиться Родион. Однако, закрыв за собой дверь, он вмиг сбросил с себя маску небрежной и фамильярной вальяжности. Его лицо приняло жёсткое, даже жестокое выражение, глаза сузились, а пухлые порочные губы сжались в тонкую ленту... Речь идёт о жизни
и смерти. Его, между прочим, жизни.Те люди шутить не любят. Что ж, так он и не намерен сдаваться!

Прошёлся по спальне туда-сюда. Огляделся. Изысканная простота без всякой вычурности и множество растений. Из всех его внимание привлёк один с маленькими
фиолетово-синими бархатными цветочками, выстроенными на стебле в виде замысловатого конуса. На фоне остальных, тоже, кстати, не обделённых красотой, этот выглядел по-царски богато и роскошно. Да и стоял он отдельно от других. "Ну да, не царское это дело с челядью якшаться", — хмыкнул про себя Родион. Что ж, весьма показательно.

"Пока, — сказал он себе, — всё идёт по плану. Камень брошен в реку — теперь от него должны пойти круги. Это же так естественно. Тот, ради кого разыгрывался сегодняшний спектакль, вынужден будет отреагировать. Не сможет не
отреагировать...".

Пятнадцать часов спустя

— Арсений Львович, дорогой Вы мой, поймите же, что Ваш племянник умер во сне от сердечного приступа, — говорил Николай Иванович, старый знакомый Арсения Львовича и по совместительству его домашний доктор. — Никаких следов насильственной смерти на теле не обнаружено. А вот алкоголя — в избытке.
— Он... он опять впутался в какую-то гнусную историю. Весь вечер нёс какую-то ахинею о ядах... Не мог он отравиться чем-нибудь? Вы... вы уверены, что это не самоубийство? — сглотнул Арсений Львович.
— Исключено. Если Вы не верите моим словам, то поверьте хотя бы патологоанатому. Не мне Вам говорить, что тот образ жизни, который вёл Ваш племянник... Словом, основательно посадил он себе и печень, и сердце, и почки... Да, и вот ещё что... Может, Вас это несколько утешит... Родион долго не мучился, — с
грустью в голосе заключил доктор.
— Я говорил ему... Я... я предупреждал его, — хрипло произнёс Арсений Львович и закрыл глаза. Женщина, стоящая рядом и не принимавшая участия в разговоре, с чувством положила ему ладонь на плечо.

Неделю спустя

На смену июльской жаре пришли августовские дожди, слегка заунывные, — предвестники скорой осени. Сидя на террасе в удобном кресле-качалке и наблюдая за мерно стекающими по стеклу каплями, Арсений Львович перебирал в памяти и недавние события, и дела давно минувших дней. Да-а, уж кому-кому, а ему грех было бы жаловаться на скуку и однообразие. Жизнь у него действительно была бурной и насыщенной: чего только перевидать не пришлось! Иному и за сто лет такого увидеть не приведётся. А скольких людей он повстречал на своём пути...

Взгляд Арсения Львовича вдруг остановился на заботливо сервированном к завтраку столике, и он вспомнил тот день несколько месяцев назад, когда впервые встретил Её.

...Произошло это в санатории в Симеизе, куда после недавно перенесённой операции его направили то ли долечиваться, то ли восстанавливаться, то ли вообще помирать — он пока так и не понял, потому что настроение его, и без того мерзопакостное, ещё больше подогревала приходящая реабилитационная медсестра Элеонора Ивановна, обиженная на весь мир, отталкивающая особа с непроницаемыми поросячьими глазками и надменно поджатыми губами. Все попытки Арсения Львовича, человека открытого и весьма общительного, завязать с ней беседу напрочь разбивались о глыбу сухих, односложных ответов типа "да", "нет", "доктор не велел". Заикнулся было Арсений Львович доктору о том, чтобы дали ему другую медсестру, так тот лишь руками развёл: мол, невозможно сейчас, заезд большой.

— Да Вы не расстраивайтесь так, — попытался утешить он пациента, — Элеонора, хоть и неприятный человек, зато специалист высококлассный. Вот незадача! Арсений Львович горестно вздохнул. Заболела бы эта Элеонора, что ли! Нет-нет, он вовсе не желал ей корчиться с судорогах или метаться в горячке. Но так слегка, неопасно поболеть, пока он здесь, — вот против этого Арсений Львович как раз не возражал. Хотя... Возражать-то — не возражал, но, похоже, сам не особо в это верил. А то как иначе можно было объяснить то угрюмо-хмурое выражение лица, с которым он встретил Её, появившуюся на пороге его палаты спустя несколько дней после беседы с доктором.

— Элеонора Ивановна уехала ухаживать за приболевшей родственницей, поэтому на время её отсутствия Вашей реабилитационной сестрой буду я.

Голос, произнесший эти слова, был глубоким, гортанным и звучал так по-домашнему, что тут же хотелось верить, что всё будет хорошо. Арсений Львович, не меняя выражения лица, заготовленного для Элеоноры, резко развернулся в кресле (в ожидании Элеоноры он в последнее время разворачивался спиной к двери, этим как бы подчёркивая, что оттуда не ждёт ничего хорошего), да так и обомлел: перед ним стояла невысокая, ладно сложенная женщина лет сорока. Миндалевидные глаза в обрамлении длинных ресниц, матовая, будто атласная кожа, и — как там в песне? — "полумесяцем бровь" делали её похожей на героиню "Тысячи одной ночи".
— Как Ваше имя? — только и смог произнести он.
— Мунчия... Это по-татарски... А по-русски — Люба, — смущённо произнесла она и потупила взгляд.
От изумления лицо Арсения Львовича ещё больше вытянулось. Мало того, что женщина как бы сошла с портретов его юношеских мечтаний и грёз, так ещё и имя такое тёплое, уютное! Любушка, Любавушка...
Любавушка заботилась о нём так, как не заботился никто и никогда. Окончив смену, женщина приходила к нему уже в качестве посетительницы и они вдвоём совершали прогулки ;с привалами; (Арсению Львовичу требовался частый отдых) к морю и в можжевеловую рощу, а по вечерам пили чай в саду. К таким трапезам Любавушка готовила какое-нибудь вкусное блюдо из татарской или узбекской кухни. — Это что, баурсак или манты? — спрашивал Арсений Львович. Он никак не мог запомнить, чтo относится к узбекской кухне, а что — к татарской.
— Нет, баурсак был позавчера, а это самсушки. Узбеки учили нас готовить свои
блюда, а мы их — свои.
Семья Любавушки была в своё время депортирована из Крыма в Узбекистан, и её отец с матерью родились уже там. Когда двери на их историческую родину открылись вновь, из всей многочисленной родни вернуться решилась лишь одна Любавушка. Семья была категорически против этого, называя затею Любавушки фикцией и авантюрой. Они полагали, что всё это зря, и не стоит так рисковать, поскольку и "в краю изгнания" они все неплохо устроены.
— Самсушки? — переспросил Арсений Львович. — Никогда бы не подумал, что это такие пирожки. Решил бы, что это наши сушки.
— Так я специально так сказала, чтобы слово тебе более родным показалось, и ты быстрее его запомнил.
Она засмеялась своим низким, грудным смехом, а Арсений Львович почувствовал, что ещё никогда не был так счастлив. Вспомнилась его покойная жена Елена, себялюбивая, эгоистичная, единственным положительным качеством которой был её отец, в своё время послуживший для небездарного молодого человека, каким был тогда Арсений Львович, хорошей стартовой площадкой для головокружительной карьеры. И всё. Фактически, они прожили всю жизнь каждый сам по себе. И дом, который обустраивался исключительно благодаря стараниям Арсения Львовича, родным для него так и не стал, а со временем стал походить на музей. В каюте теплохода или в номере какой-нибудь заштатной гостиницы Арсений Львович чувствовал себя намного уютнее. Жаль, что не встретилась ему Любавушка в дни его молодости. Всё, возможно, сложилось бы иначе. И очаг бы поддерживался, и род не оборвался бы на нём... Хотя, что это он говорит! Ведь такое в принципе невозможно. Любавушка на двадцать пять лет его моложе, поэтому, когда он был бравым морским офицером, она только-только появилась на свет. Ну да ладно, он всё равно безмерно благодарен судьбе, что хоть на склоне лет получил такой воистину королевский подарок.

...Из Крыма Арсений Львович вернулся вместе с Любавушкой. Он не хотел расставаться с ней ни на минуту, да и её там ничто особо не удерживало. Из близких родственников у Арсения Львовича остался лишь племянник Родион. Да, собственно, даже не его родной племянник, а племянник жены. Цену ему Арсений Львович знал: мот, плут, мерзавец, умеет быть обаятельным, когда это нужно лично ему, заядлый игрок, бездельник и тунеядец, поэтому знакомить племянника с Любавушкой не стал, справедливо полагая, что это ни к чему.

Когда Родион в очередной раз проигрался в казино и приехал к дядюшке попрошайничать, Арсений Львович отказал ему категорически, заметив как бы между
прочим, что теперь на финансовую помощь тот может не расчитывать — ему, Арсению, есть на кого тратиться, поэтому будет куда лучше, если Родион поумнеет и займётся каким-нибудь достойным делом. Родион тогда рассвирепел не на шутку и, хлопнув дверью, ушёл. Почти два месяца молодой человек не давал о себе знать. Однако это вовсе не означало, что он смирился с поражением. Зная скверный характер и гнилое нутро племянника, Арсений Львович держался настороже: как пить дать, драгоценный родственничек вынашивает какой-нибудь коварный план.

В тот день, когда Родион позвонил и под каким-то надуманным предлогом напросился в гости, Арсений Львович понял, что пробил час "Х". Ну, что ж, вы хотите войны, молодой человек? Извольте. Только потом уж не обессудьте.

Весь вечер он не выпускал племянника из поля зрения, фиксируя каждое его движение. Что-что, а незаметно вести наблюдение он умел — многолетняя морская служба не прошла даром. И когда за столом Родион завёл разговор о ядах, бросая на Любавушку выразительные взгляды, Арсений Львович понял замысел Родиона: либо отравить дядю и свалить всю вину на Любавушку — тогда путь к дядюшкиному наследству открыт, либо отравить Любавушку — и тогда исход дела тот же. Ведь этого транжиру только деньги и интересуют, и ему совершенно наплевать на то, что невинный человек погибнет или будет гнить в тюрьме.

При мысли о том, что кто-то может посягнуть на жизнь и свободу той, которая стала для него дороже самого дорогого на свете, Арсений Львович почувствовал, как волна гнева поднимается внутри него. Ну нет, не выйдет! Он будет беречь Любавушку, как зеницу ока. Он сотрёт в порошок всякого, кто посмеет поднять на неё пяту...

Тот листочек, якобы случайно попавший в заварник, и решил исход поединка. Вот, значит, как Родион решил избавиться от Любавушки! Начитался литературы о всяких ядах и... А заварник упал весьма кстати. Со стороны казалось, что это Любавушка проявила неловкость, а на самом деле это он, Арсений, преднамеренно сдвинул его со стола — мало ли что подбросил Родион: вдруг этот яд может неизвестно сколько времени сохраняться на стенках посудины. В том, что это проделки племянничка, Арсений Львович не сомневался ни минуты, потому что, велев Любавушке заварить чай заново, он сам украдкой взглянул на Родиона. А тот сидел в глубоком кресле, закинув ногу на ногу, и, цинично усмехаясь, взирал на всю эту кутерьму. "Ну, что ж, подонок, сам себе подписал приговор", — мысленно произнёс Арсений Львович и пошёл в оранжерею.

Обычно он мог часами просиживать там, окапывая, орошая, подвязывая, а то и просто сидя и любуясь этим удивительным миром цветов. Но сейчас он спешно — насколько позволяли ему силы! — проследовал в самый дальний уголок сада, где в укромном месте находился ;Тимуров шлем;. Это величественное с виду растение таило в себе огромную силищу: как разрушительную, так и созидательную. Много лет назад один юркий аптекарь-китаец за оказанную ему помощь отблагодарил Арсения Львовича вот таким необычным способом: семенами некоего "чудодейственного" растения, которое, по его словам, лечит от сорока хворей. "Но использовать его надо предельно осторожно, — напутствовал китаец, — потому что всё растение — от корней до пыльцы — чрезвычайно ядовито, ядовит даже запах. Знаменитый хан Тимур умер от этого растения — заговорщики пропитали ядовитым соком его тюбетейку. Отсюда позже и название нашлось этому растению: "шлем Тимура" — маленькие фиолетовые цветочки крепятся на стебле, образуя фигуру, напоминающую по форме шлем... Да, Арсений, — хихикнул напоследок китаец, — если у тебя когда-нибудь будет враг и ты захочешь от него избавиться, поставь это растение в его спальне, и наутро найдёшь его хладный труп. И никто никогда никаких признаков яда не обнаружит... В древности в нашей стране обладание "шлемом Тимура" каралось смертью...".

"Что ты знаешь о ядах, щенок самоуверенный, — мысленно усмехнулся Арсений Львович, вспомнив недавние разглагольствования Родиона. — Думаешь, что всё предусмотрел?".

Осторожно неся перед собой вазон, Арсений Львович подумал, что не так уж и неправ был китаец, говоря о врагах. Хотя тогда Арсений Львович напрочь отвергал эту идею, дескать, он — воин, и потому привык глядеть врагу в лицо, а не действовать исподтишка. Да и оружие он предпочитает другое... Но сейчас — всё ради Любавушки, ради неё, любимой, чтоб не мучиться ей потом угрызениями совести, что свою жизнь с убийцей связала. Он всё сделает по-тихому — так, что Любавушка и не догадается... Как там назвал его Родион? Сусаниным? Сам того не ведая, он попал в точку. Сусанин завёл врагов в болото, спасая дорогих ему людей. Ну и он, Арсений, тоже так поступит... Остаток своих дней (сколько их там осталось? — болезнь прогрессирует, доктор отводит от силы месяца три) он проведёт с ней, песнею своею лебединою, и не позволит никому разрушить их счастье!

Но "сработает" ли "шлем Тимура"? Вдруг тот китаец что-то напутал? Что ж, пусть это будет нечто вроде рулетки, и если ;шлем; подкачает, тогда... тогда... Значит, тогда будет что-нибудь другое. В конце-концов, оружием пользоваться-то он ещё не разучился.
.. .А "шлем Тимура" всё-таки сработал...

Три месяца спустя

Телефон в прихожей пронзительно затрещал в тот момент, когда Мунчия только-только возвратилась с похорон супруга. Звонил нотариус. Он любезно предложил, если она, конечно, не возражает, подъехать к нему в офис завтра не к 12 часам, как оговаривалось ранее, а к 11, поскольку у него в расписании произошли некоторые изменения. Мунчия не возражала. Судя по ноткам подобострастия, проскальзывающим в его голосе, она поняла, что завещание явно в её пользу. Да, собственно, после того, как они спешно расписались, Арсений и не скрывал, что она — его единственная наследница.

Повесив трубку, Мунчия подошла к большому зеркалу, внимательно разглядела своё отражение, затем неспеша сняла туфли, сбросила на плечи чёрный газовый шарф и уселась на диване, плотно подоткнув под себя ноги... Обвела взглядом гостиную... Да, теперь это всё принадлежит ей. И она, без сомнения, это заслужила: ведь скрасила же остаток жизни старичка. Хотя уму непостижимо, каким трудом ей это удалось. Последние полгода она жила, как сказал бы Арсений, "в режиме чрезвычайного положения". И тогда в Крыму, когда она пришла на замену так кстати уехавшей Элеоноре и поняла, что безнадёжно больной, богатый старик — это её шанс, и уже потом в доме Арсения. Ведь — шутка ли! — постоянно держать себя в форме, чтобы ни единым словом, ни единым движением не разочаровать избранника, а наоборот, убедить, что именно она и есть та самая единственная и неповторимая, на поиски которой была потрачена вся его жизнь. Она выдержала экзамен и теперь достойна вознаграждения. Или нет, не так. Вознаграждение достойно её. Ах, опять мимо. О, нашла! И она, и вознаграждение достойны друг друга.

При этой мысли Мунчия подошла к бару, вмонтированному в стенку, достала оттуда распечатанную бутылку мартини, налила в бокал, бросила несколько кусочков
льда и, медленно потягивая напиток, опять вернулась на диван...

А ведь всё могло сорваться, не прояви она вовремя смекалки. Особенно тогда,
когда племянничек Арсения, быстренько смекнув, что денежки уплывают из-под носа, уж слишком рьяно начал выступать против неё. И кто знает, может, и достиг бы
он успеха, постоянно капая дядюшке на мозги о различных ядах и отравлениях. Возможно, в какой-то момент её так тщательно выстроенный "железобетонный" образ и дал бы трещину, кто знает. Но этого нельзя было допустить ни в коем случае! А не допустить можно было, только избавившись от Родиона. Причём, избавиться в прямом смысле слова. Но как осуществить это, не замаравшись самой?

В тот роковой вечер, когда он делал свои недвусмысленные намёки и при этом "ощупывал" её с ног до головы своими масляными глазками, она готова была заорать во весь голос и исполосовать эту смазливую и гадкую физиономи ножом для нарезки мяса, который как раз держала в руке, но огромным усилием воли сдержала себя — понимала, что это только приблизит фиаско. Арсению нравились именно её хрупкость и незащищённость... Ха! Да будь она такой, какой её нарисовал себе Арсений, она бы и дня не продержалась в том мире, где жила и воспитывалась!.. Что же делать? Думай, думай... Её руки нарезали овощи, подавали блюда, убирали грязную посуду, а мозг лихорадочно работал. Ответ пришёл совсем неожиданно и как-то сам собой: надо убрать Родиона чужими руками. "Но разве это возможно?" — попыталась она возразить сама себе. И тогда, взглянув на Арсения Львовича, она поняла, что возможно. Ещё как возможно! Мунчия знала, что Арсений терпеть не мог своего племянника, считая его бесчестным, подлым и коварным, способным пойти на любой шаг, чтобы завладеть добром дядюшки. Вот и решение — что может быть удобнее! Надо ненавязчиво внушить Арсению, что Родион хочет избавиться от неё, Любавушки, при помощи яда (с Арсением-то особо и стараться не нужно — его скорый конец и так предрешен, а вот Любавушка ...). Родионовские истории за столом о ядах и отравителях ей только на руку. А то, что это не более, чем трёп, Мунчия понимала прекрасно. За свою медицинскую практику она повидала немало характеров и научилась разбираться в людях. Понимала она и настрой Арсения. Поэтому кроткий взгляд и невинное упоминание невзначай о каком-то листочке в заварнике сослужило свою службу... И когда наутро стало известно о смерти Родиона, Мунчия безоговорочно приняла версию естественной смерти от сердечного
приступа. Ну да, всё правильно, он и пил, и курил, и кокаином баловался. Так что ничего удивительного в такой кончине нет. В глубине души она понимала, что это Арсений каким-то мудрёным способом избавился от потенциального обидчика своей возлюбленной, но вопросов не задавала, правильно рассудив, что такая прыть ей ни к чему. Зачем? Ведь главное, что её план сработал. Она — богатая и совершенно свободная женщина. А всё остальное уже не имеет ровно никакого значения.

Мунчия поставила бокал с недопитым мартини на пол рядом с диваном. Потянулась. О-хо-хо! Надо бы пойти в оранжерею, заняться цветами, полить, опрыскать. Последний месяц выдался особо трудным: бoльшую часть времени Арсения пришлось держать на обезболивающих и снотворных. Однажды он, прийдя в сознание, пытался ей что-то сказать. Уловив лишь слово "оранжерея", она пообещала, что будет должным образом заботиться обо всех цветах, а если не получится справляться, то наймёт садовника. Такой ответ Арсения, видимо, не совсем устраивал, так как он силился что-то дополнительно ей объяснить ещё. Но нагрузка оказалась не под силу его измождённому организму, и он снова впал в забытье.

Мунчия особо не переживала по поводу недосказанного Арсением. Вероятно, это были какие-то указания по поводу элитных флокс, которые ему недавно прислали из Америки. Ну, с этой работой отлично справится специалист. Вот завтра после визита к нотариусу она и займётся вопросом насчёт садовника, а пока надо осмотреть оранжерею, всё ли там в порядке, а то что-то давно она туда не наведывалась.

Дойдя до конца этого прекрасного стеклянного сооружения — своего рода шедевра, Мунчия увидела в углу нечто, по виду напоминающее большой свёрток. Сняв непрозрачную обёрточную бумагу, женщина поразилась: перед ней были цветы невиданной красоты! Маленькие цветочки громоздились друг на дружке, образуя конус... Нет, пожалуй, пирамиду... Ну, если уж совсем точно, то шлем древнего воина. В косых лучах скупого ноябрьского солнца их крошечные лепесточки переливались всеми оттенками синего и фиолетового. Неужели такую красотищу позволительно держать под колпаком? Ну, уж нет! Она, Мунчия, этого не позволит. У неё они будут стоять в доме на самом видном месте, чтобы все, да и она сама тоже, могли наслаждаться ими в любое время. Нужно будет спросить у садовника, какой за ними требуется уход. Но это будет завтра, а пока ... Ах, она прямо сейчас поставит их на комоде в своей спальне!