Остров химер. часть первая. гл. 6

             6.СВЕТ ЖИЗНИ И НЕОТВРАТИМОСТЬ СМЕРТИ.

     Человек родился и умер, но мы так часто набожно повторяем: «Он ушёл на небо». Он не погиб, он просто покинул нас. Древние люди  видели смерть лишь как результат несчастного случая или скоротечной болезни: им не могло прийти в голову, что смерть всё равно приходит, независимо от обстоятельств. Если чувство любви между полами придумала женщина, ведь ей нужно было чем-то оправдать стремление быть защищённой сильною рукой, то по мере того, как люди научились избегать несчастий, катастроф и болезней, они открыли иной исход – старение плоти и смерть. И смерть от старости также впервые стала уделом женщины, которая находилась в большей безопасности всегда, испокон веков. Но кто сказал, что она меньше страдала? Легче исполнить свою жизненную задачу, продолжить род, защитить слабого и погибнуть в кровопролитной борьбе: с чужим племенем, за территорию, с диким зверем на неудачной охоте, - чем видеть, как морщины сетью покрывают лицо, чем чувствовать, что руки больше не удержат мотыгу, чем понимать, что мужчины теперь не соблазнятся увядшей красотой. И так умирать страшнее, ибо страх этот длится дольше.

     Стоит здесь ещё добавить, что вначале молодые не позволяли старости долго ждать конца. Племена изгоняли тех, кто достигал возраста, когда человек уже не в силах быть полезным. С почетом хоронили только погибших молодых мужчин, а старость расценивалась, почти как позорное состояние. Но потом, когда многие стали достигать преклонных лет, и молодых впервые посетила мысль о старости: «А ведь со мной это тоже будет!». Существует такая легенда: молодой сын должен был, по обычаю, отвезти пожилую мать в горы и оставить её там умирать. Но, подумав, он вернулся за ней и забрал её обратно. Нельзя отвергать старого человека, который хранит много знаний и опыта. Ничего не стоит прокормить и тех, кто сам не может добыть пищу. Так, вторая причина уважения к старости возникла, когда у человека скопился опыт, результаты которого уже необходимо было кому-то хранить, когда даже элементарных знаний стало столько, что просто абсурдно постигать житейскую мудрость каждому индивиду заново. Глупо отвергать цепь преемственности, если настала пора ей возникнуть и укрепиться.

     Беларион немало удивился, - оттуда, где он говорил с Химерой Любви, вышли две девы: одна в белом, другая в черном. И в руках они несли два факела, словно девы вышли из тех двух мощных деревьев. Итак, земная Любовь обитала между Жизнью и Смертью. В отличие от Надежды и Веры, Любовь, как Жизнь и Смерть, для каждого крайне индивидуальна. А есть ли Любовь Небесная? Есть, но она уже не зовётся Любовью.

     Лица и фигуры двух дев были одинаковы, ведь между Альфой и Омегой нет никакой разницы. На плече девы в черном сидел белый голубь, на плече девы в белом – черный ворон. За спинами покоились короткие мечи в ножнах, головы их были покрыты капюшонами. Загадка Сфинкса! Кто здесь Жизнь, а кто – Смерть? Они держались за руки, бросая друг на друга нежные, любящие взоры. Беларион, просияв от восторга, поклонился почтенным Химерам, - и как-нибудь иначе представить их мнилось ему невозможным.
- О, неприкаянный скиталец! – воскликнула та, что в белом, - Ты, похоже, во всём прав, и нельзя воскресить то, что умерло.
- И нельзя убить то, что не родилось! – добавила та, что в черном.

     Их крылья были крыльями стрекоз, прозрачные, сетчатые и трепещущие. Можно ли на них взлететь? Если да, то как? Если нет, то зачем они? Та, что в чёрном, имела абсолютно белые, седые волосы. Та, что в белом, прятала лицо в черных локонах. Беларион был спокоен: он никогда не бежал от Жизни, он никогда не боялся Смерти. За исключением некоторых случаев, но эти случаи давно позади, и эти Химеры никак не могли владеть неким местом в его душе. Однако теперь-то они и могли совершить такую попытку. Беркариец подумал вслух:
- Вечная жизнь так же бесконечна, как и жажда вечного смертного покоя…
- И в этом ты прав, - произнесла чёрная дева, - Но иногда жизнь следует особенно бережно хранить, пусть даже тебе этого делать и не хочется.
- Да, - сказала белая дева, - А смерть не называть смертью, чтобы не знать страха перед абсолютным небытием. Но ты – Страж! Стражи только делают вид, что умирают.
Химеры за него всё сказали. Но на последние слова Беларион обиделся:
- Я – Страж, избравший смертную долю с самого рождения. Я живу и умираю среди тьоли в Третьей Тверди.
Белая Химера усмехнулась в ответ:
- Посмотрела бы я на тебя, если бы ты, как люди, хоть раз потерял бы память о прошлом!
- Знала бы ты, как я этого хочу! – горько выпалил беркариец.
- Смерть есть гибель памяти и забвение, которого тебе не дано. Лишь погибнув здесь, в мире Стражей, ты действительно перестанешь существовать. Нет памяти, - значит, нет Вечности сознания. Нет сознания – нет Личности. Тебе это не грозит. Но лишь пока.
- Постой! Ты хочешь сказать, что качество жизни Острова идентично бытию в Пятой Тверди? Хотя, я это чувствую. Но ваш мир больше напоминает моё представление о Блаженной Вечности, и разум меняется, но не исчезает даже после разрушения Первоформы. Там, в Вечности, я встречу своего Мастера, - замечтался Беларион, страшась, что его надежды могут быть напрасными, но вернулся к теме, - Мне никто ещё не говорил про Остров Химер, и его нет на наших картах. Интересно, почему бы?
- Разумеется, - хмыкнула Химера в черном, - Отсюда вышли единицы, но и они не посмели обозначить эту местность, да и сложно это сделать. Просто мы умеем скрывать свою обитель.
- А я вот возьму и расскажу! В этом – долг истинного Кочевника.
- Попробуй сначала выйти, - недоверчиво протянула белая дева.
- Хотелось бы знать, почему я сюда попал? Само собой, Звезда в том не виновата! Меня намеренно поглотил ваш план бытия, я упал в некую брешь, которую некто создал, словно капкан. Этот некто и есть Повелитель ваш. А размышляя логически, можно понять, что смертельная опасность мне не грозит, пока я с ним не повстречаюсь. Если я здесь, я нужен ему!
- Ты напрасно так думаешь, - разуверила чёрная Химера, - Ему совсем не обязательно, чтоб ты его встретил. Он и так тебя видит: наблюдает, достойно ли ты пройдёшь по этому Пути?
- Да, его может и не волновать моя безопасность, но лишь в том случае, если ему нечего сказать мне.
- Правильно! – ответила белая Химера, - Вот он и размышляет, стоит ли с тобой говорить или нет? А вдруг он скажет «нет»?!
От этих слов Беларион окончательно взбесился, понимая, однако, что и это бешенство бессильно, и сказал:
- Уж постараюсь его не разочаровать! Ради того только, чтоб найти и намять ему бока! Меня встречать таким образом не принято, и с чего прятаться?! В конце концов, я – Страж, и не позволю обойтись со мною так неуважительно!
- Иногда простой человек может стоить для Повелителя дороже, чем Страж, - сказала черная дева, - Всё зависит от жизни и её цели!
Беркариец на самом деле был этому рад, и улыбнулся в ответ:
- Иногда Страж готов стать человеком ради того, чтобы не искать особой цели. Просто жить и спасать собственной жизнью от смерти тех, кто её так боится.
- Неужели ты взаправду выбрал смертную долю?! – начала верить правде чёрная дева.
- Я выбираю Жизнь, но под гнётом Смерти. Жизнь! Но только там, где есть её тяготы, иначе она не столь на Смерть похожа будет, как вы друг на друга. Люблю преодолевать препятствия.
- Ты говоришь так, только когда твоя Судьба проявляет жестокость! – воскликнула дева в белом, - И даже гордишься тем, что смог сделать волю Рока сильнее тебя настолько, чтобы эта воля издевалась над тобою.
- Если смотреть объективно, - заметил Беларион, - Судьба со всеми злобно шутит. Разве нужно пытаться стать счастливым исключением? Роль страдания столь огромна, эту роль не заменить благоденствием. Счастье есть, но это слишком крепкий сон, что приведёт к самообману. Нельзя спать всю жизнь, и в бочке мёда необходима ложка дёгтя.
- Но разве лишь в противостоянии смысл? – поинтересовалась дева в чёрном, задумчиво погладив белую горлицу на плече.
- Нет, противостояние ведёт к тому смыслу, который всегда изменчив. Тот, кто ищет смысл, ничего не находит. Кто ищет жизнь, найдёт и смысл. Жизнь и есть смысл, а какой она будет, зависит от нас самих. – ответил Беларион, цитируя мудрости воспитавшего его клана, с которыми всегда был согласен.

     И отчего-то, именно с этого момента две Химеры словно внутренне рассорились, беркариец остро почувствовал их противоборство, да и дальнейшие их речи казались просто их личным спором, а Беларион не находил себя подходящим на роль судьи в их споре.
- Я вижу, - сказала Черная Химера, - Ты не сожалеешь о пережитом. И есть основания думать, что ни дня не прожито напрасно. Это праведная мысль. Тот, кто сожалеет, меняется чаще, чем допустимо: это то же, что и постоянно реинкарнировать в себя самого. А жизнь будет долгой, если будет значимой. Тогда память о ней переживёт много смертей, тогда личность заслужит Вечность. Ты и в том прав, что несправедливое страдание также кому-то нужно. Мы, Жизнь и Смерть,  не можем причинить тебе никакого вреда, как и любому из тех, кто хорошо нас понимает. Но разве не видишь ты, как мы стали однолики в силу этого понимания, и не страшное ли это сходство? Не может не пугать наша близость! Начало однажды должно сомкнуться с финалом, а всем дана лишь одна нить. И клацают ножницы парок, отрезая младенцев от родного чрева; и свистит гибельный серп, скашивая память души глубочайшим небытием при последней судороге агонии. Я не знала, что беркариец способен предпочесть букет неясных воспоминаний вечной, нетронутой временем памяти! Но лишь обернись и осознай: твой выбор совершенно бесполезен для всех, он важен лишь для тебя. Ты, Страж, позволил увидеть в тебе человека, не гнушаясь этим наименованием, - а ни для того ли, чтоб назваться самоотверженным? Эту жизнь считают смиренной, но стоит ли мир этого смирения? Пока твоя добродетель не столь жестока и смертоносна, чтобы её возможно было заметить. Запомни мои пророчества: добром ты когда-нибудь сотворишь самое страшное зло! Ведь то, что не гремит, шепчет, - и уловить нежный шёпот произносящего приговор так непросто.

     Химера закончила свою речь. Беларион ощутил крайнюю растерянность от её вопросов без ответов, от странного предсказания, и только смог сказать:
- Много званных, да мало избранных. Я мог бы и молчать, если мои слова могут быть так коварны. Я ничего не теряю, говоря в пустоту. Мне самому интересно себя послушать, - вдруг скажу что-нибудь новенькое?!
Белая Химера воскликнула:
- Воистину! Только мёртвые молчат, а живым положено иметь свой голос, - тут ворон каркнул и взлетел, кружась над головами, - А всё же мы рядом, и тебе осталось пространство в два шага навстречу, время в краткий миг. Когда Жизнь и Смерть так близки, ничто не помешает сократить эту дистанцию.

     И белая дева вынула короткий меч из ножен, повернувшись к чёрной лицом, бросая вызов дерзким взором. Чисто механически другая повторила этот жест… Беларион увидел, как из его груди вырываеся нить его собственной жизни, как она трепещет в воздухе, лучом сияющая между клинками. Нет, не страх, а какой-то неведомый порыв, воспринятый отрешенно, заставил беркарийца выхватить Атар, чтобы ударить в центр, по скрестившимся мечам. Впервые в жизни воин промахнулся, словно нечто откинуло лезвие в сторону. Он рассёк руку белой Химеры, и она обронила свой клинок. Черная Химера с жалостью заглянула в глаза сестры и вонзила меч в её грудь, выдохнув: «До свиданья!» Прекрасная дева обагрилась кровью, потёкшей изо рта и смертельной раны, так ярко выделившейся на абсолютной белизне одежд, и Химера упала навзничь, простёршись на траве. Ворон и горлица тоже боролись, и ворон настиг её, ударил горлицу своим тяжёлым клювом, и бедная птица пала к ногам хозяйки, - в белоснежных перьях на груди зияла такая же кровавая рана, что и у поверженной Химеры.
Бе5ларион смотрел на всё это так же отрешённо и беспечально.

     Белая Химера медленно превращалась в остов, и лицо, уже лишённое кожи, выражало крайнюю муку, из горла вырвался хрип: «Что же ты наделал! Мы снова так далеки, так далеки друг от друга, сестричка». Чёрная Химера плакала над своей горлицей, становясь всё моложе, превращаясь в младенца. А её чёрная риза становилась ей уютной колыбелью, знаменуя рождение существа разумного в трясине материи, с её потребностями и с недостатками нашей тленной человеческой жизни, - если взять в сравнение мир Стражей, который и был идеализирован слепым разумом человека до образца райской благодати.

     Остов Смерти оставался живым, приобретая вид давности тления, покрываясь тенётами и пылью, а ворон клевал глазницы и рёбра своей живой, но убитой хозяйки-Смерти. Беларион беспричинно решил, что птицы-тотемы двух этих Химер символизировали собой смыслы. И первый смысл, под видом нежной горлицы, мёртв, когда жизнь только начата. Когда же смерть дышит нам в спину, смысл оживает, подгоняет, вселяет некое беспокойство: «А вдруг я погибну раньше, чем сумею достичь всех своих целей?» Так мы думаем и торопимся. Но горлица умеет летать, а у Жизни – слабые крылья насекомого. И нам так нужны крылья других Химер, чтобы угнаться за белоснежной птицей, чья ценность и привлекательность – лишь в возможности свободного полёта в любом направлении и на любой высоте.

     А Смерть являет нам второй смысл, итог всего, что мы при жизни сможем воплотить, что остаётся в памяти наших ближних, - и как скоро наши образы тают в воспоминаниях живых, зависит от количества и качества дел, ведущих к избранным целям. Никто не пожелает стать забытым, как вчерашний дождь. Хотя бы и бессознательно, но мы стремимся, чтобы нас помнили по содеянному. Кто не запомнится благом, тот запомнится злом, - ибо чем, если не злом, люди именуют равнодушное прошествие по жизни, лишенной смысла?

     Остов Смерти поднялся с земли и, опершись спиной на ствол дерева, качал колыбель возрождения. Младенец Жизни хныкал и закрывал лицо ручонками, дрожа от страха. В изголовье у ребёнка лежали малюсенькие золотые ножницы, а вместо клинка из серых костей Смерти торчал страшный серп. Так вот и раскрываются все загадки Сфинкса! Беларион взял в руки мёртвую горлицу, с неясной болью созерцая молчаливое общение Смерти с Жизнью. Он гладил лёгкое оперенье, трогал распростёртые крылышки и проникался странной нежностью и бесполезной жалостью. Мнилось, он не видел птиц, красивее этой. Или он не видел птиц несчастнее горлинки, заклёванной зловещим вороном-падальщиком. Беларион даже ничуть не дрогнул, поняв, что мог бы быть запросто убитым: в случае, если  не успел вмешаться, то есть, если бы Смерть убила Жизнь, а не наоборот. Эта смерть ему не представлялась настоящей. Теперь пространство непрожитых лет расширилось, Химеры больше не были фатальными ровесницами, и, несмотря на видимую близость, вновь стали так далеки!

     Когда же плоть горлицы остыла и закоченела, Беларион с тяжким вздохом положил мёртвую птицу на траву; когда-то, будучи ребёнком, он ещё не был пленён этой идеей смысла. Почему-то Химеры не исчезали. И недаром стала рука воина вдруг неверной, - чисто спонтанно он желал обезоружить Смерть и дать шанс Жизни. Но в душе он считал, что лучше уж так умереть, чем принести сердце в жертву фанатичной Вере или эгоистичной Любви, или стать слепым под наркотиком Надежды. Сверху упала только одна маска: она была и страхом, и жаждой Смерти, она была и радостью, и горечью Жизни, - подчеркнув образом своим единство бытия и небытия. В криках Химеры-Матери пела сама безысходность, звучала песня, прекрасная и отвратительная одновременно, ещё раз запечатлев истину, что вечность Жизни и жажда Смерти навеки стали крестом Белариона, как бы он ни противился этому. Обретя немеркнущую память, которая и есть вечная жизнь, всё сильнее хочется выбросить хоть малую, и самую жестокую её частицу, ненадолго забыться, да! И не помнить своих утрат! И когда устанешь жить, кто сказал, что придёт смерть? По странной закономерности, она приходи чаще в то время, когда нам слишком дорога жизнь.

     Если древние считали позорным дожить до старости и принять должную смерть, то чуть позже, как и теперь, человек начал сознательно или бессознательно беречь свою жизнь и стремиться к долголетию. А когда смерть близка, у нас на мгновение обостряется восприятие, чтоб увидеть белый свет во всей насыщенности красок в последний раз. Восприятие ребёнка, когда ещё ни одна иллюзия не исказила взгляд, скорее всего свойственно и умирающему. И, созерцая окружающий мир в новом обличье, страшно потерять эту ясность, что присуща детям, - и сокровенная маска Жизни и Смерти есть Истина, лишь один миг видимая нами, живущая между двумя клинками, готовыми скреститься в вечном противостоянии. Эта Истина и заставила Белариона спастись; больно её видеть, хоть эта боль длится самый краткий срок, пусть даже не успеваешь испугаться. Всегда есть то, что неумолимо держит нас в существовании. И это не обязательно страх, и не всегда мы можем любить жизнь. У всех беркарийцев жизнь и была самим смыслом: то же, что и верить ради веры, а любить ради любви. Искать же абсолютную Истину, - означает поиск Смерти, ведь она сокращает расстояния, она даёт Химерам одинаковые лица и возраст. Если искать Смерти, не ища Истины, ты ничего не найдёшь.

     Пока мы дышим, эти стрекозы сохраняют трепет крыльев от дуновения: будь то смятые ещё крылышки малютки-Жизни или изрезанные стрелками часов, поникшие, будто плети, крылья Смерти. Беларион побрёл дальше, наугад, не зная пути, - какая, собственно, разница? Химеры есть везде и не могут не появиться. Для себя он твёрдо решил больше ничего не спрашивать о Повелителе и своём местонахождении, - достаточно знать, что этот план бытия идентичен по качеству его миру Стражей. Интересно было только, чем же конкретно он мог быть полезен? Не хочет ли Повелитель взять его в наёмники по какому-либо подходящему делу? Тогда от кого же он узнал о существовании некоего Человека в Красном?..

     Явно беркариец здесь совсем не для того, чтоб составить Химерам компанию и развлечь их беседами. Шорох ветвей заставил Белариона насторожиться, приглядеться, - он притаился и увидел, как среди деревьев мелькнуло чёрное пятно, и воин направился туда. «Коли там кто-то пробежал, можно будет выйти на дорогу по следам, если здесь есть дороги», - подумал он, и оказался прав. Беларион вышел на узкую просеку и сумел разглядеть следы копыт. «Ага! Значит, это был всадник… Странно, бесшумно проехал. Можно подумать, что Повелитель или его посланник взаправду следит за мной». Лунный свет заливал просеку, и отпечатки копыт были отчетливо видны, но главное, - по тропе было легко продвигаться. И Беларион только теперь сумел разглядеть далёкий горный массив за лесом, до того, с берега, казавшийся  клочком ночной небесной выси. Беларион подумал, что вполне вероятно ему придётся преодолеть горную гряду, что даже на первый взгляд показалось мероприятием не из лёгких. Кружащиеся над грядой мистические огни и скользящие мелкие тени на пиках ещё более уверили его в необходимости лезть в горы, - это же Химеры, и недаром они там витают. «Наверно, подобно птицам, они гнездятся на скалах, - решил он, - А если они там гнездятся, то там и живёт Повелитель».

     Затем его начала мучить иная мысль: «Неужели Жизнь и Смерть останутся также далеки, и белая горлинка перестанет обманывать людей-искателей Истины своим жизнелюбивым воркованием». Жизнь станет такой долгой, однако лишённой своего настоящего смысла. Такой, какой он не одно столетие видел свою жизнь и ничего не мог с этим поделать, с тех пор, как Учителя не стало…
- Да, - вздохнул он вслух, - Видимо, мой мёртвый смысл не прекращает всё же быть смыслом, а не становится чем-то другим.

     Действительно, есть и вечные идолы, облеченные в гранит, но все они рождаются из тряпичных кукол Надежды. С тех пор, как Смерть лелеет Жизнь в колыбели, мы подвластны самому великому идолу – Времени. Ведь лишь временем возможно измерить событие нашей Жизни. Пока было одно событие, время не имело поминутной разницы в постоянных повторениях. Когда стало много событий внутри одной жизни, её стало нужно делить на этапы. Всё заметнее тьма ночи и свет дня сменяли друг друга, всё глобальнее на человека воздействовали природные факторы, и тем сильнее человек пытался их преодолеть. Люди увидели в смене факторов закономерность и назвали этот ритм временем. Сначала, да и ныне, у каждого было и осталось своё время, что зовётся перцептуальным, - но ведь Солнце садится за горизонт для всех в один момент. Вот что озадачило, вот что заставило изобрести общее время, - ещё один шаг к взаимопониманию.

     Медленнее всего время течёт для детей и стариков, поскольку оно не имеет наполненности действием. А Белариону казалось, что оно для него остановилось навсегда… Он вдруг ощутил, будто некий огромный магнит тянет его вперёд всё быстрее. А впереди – развилка двух дорог: узкой и достаточно широкой. Большая свёртывалась, уходя в воронку Хаоса, а малая сияла дивным тёплым светом и сворачивала влево. Хаос путника ничуть не привлёк, интуиция и здесь не подвела беркарийца. Он рванул по малой дорожке, минуя опасный отрезок и противясь притяжению воронки. С трудом добежав до поворота, Беларион споткнулся обо что-то увесистое и растянулся, больно ударившись ладонями об землю. Издав причудливую тираду ругательств, в полутьме он нащупал злополучный предмет. Это были большие песочные часы в металлическом корпусе. «Пусть идут», - подумал Беларион и перевернул их. Песчинки закапали в пустошь стекла, и с глухим звуком хлопка воронка свернулась сама в себя и исчезла.


                ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ.
                «Быть или не быть? – вот в чём вопрос…» (В. Шекспир).

Я ненавижу жизнь свою,
Я презираю свою смерть, -
И песню я не допою,
Её мне не дадут допеть!

Одежды Смерти белизна
Жизнь снова кровью окропит.
И что мне эта жизнь? Она
Навряд ли счастьем наградит.

Не страшны вовсе смерти муки,
Страшнее Res Angusta всё ж;
Поберегите свои руки,
В чужую плоть вонзая нож!

Одежды Жизни чернота,
Под белизной волос седых, -
Так каждый день, всё – маята;
Так, в лоб целуя, бьют поддых!

Возможно ль ближних оставлять,
Себе избрав покой могил?
Как жаль, в больной висок стрелять
Нам Бог ещё не запретил!

Теперь же, стоя на краю,
Мне муку эту не стерпеть –
Я ненавижу Жизнь свою,
Но презираю свою Смерть…

Да разве можно описать
Ещё понятней и полней?
Никак нельзя здесь сосчитать
Годов, и месяцев, и дней.

Но – нет! Постойте – это грех,
Химера, новое Дитя!
Вот слышен чистый этот смех,
Несчастен, Время обретя!
                (11сентября 2003 года)               
               

              КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.