Уроки французского

Весь этот ужас начался в июле 1977 года, в небольшом городке, где, живя под бабушкиным присмотром, я проводил лето, собираясь вступить первый раз в первый класс.  Все было замечательно. Наша шайка в составе Лёни, Вити, Зои, меня и нашей предводительницы девочки-Леночки, развлекалась на полную катушку, ни в чём себе не отказывая. Но не долго длилась беззаботная идиллия и музыка играла ровно до того момента, пока моя продвинутая мама не вернулась из Франции от своего двоюродного брата. 
К школе мне особенно готовиться было не нужно. Славянский алфавит я знал хорошо, читать по-русски и по-украински умел, писал сносно, азами ненормативной лексики владел в совершенстве и, естественно, считал себя самым умным, несмотря на то, что был моложе друзей на два года. Однако, руководила бригадой, всё равно, Леночка, а не я.
По тогдашнему убеждению моей мамы, славянские языки в сравнении с иностранными были ничем. Ну, как Жмеринка супротив Киева. Пустое место. И вот, моя родительница, идя по пути модного тогда «низкопоклонства перед Западом», решив выучить меня французскому языку, начала, естественно с азбуки. Написание и названия незнакомых букв давалось моему, по-детски пытливому,  уму довольно легко. И вот, не далее как через две недели я в целом овладел заграничными литерами, и немедля решив показать свою вновь обретённую крутизну, блеснул знаниями перед Леночкой прямо на тротуаре.
Слово «****А», по неизвестной причине,  не было популярным тогда в нашем отроческом кругу, первенство держали выражения «***» и «****Ь» и их словосочетание «НАХУЙ*****», повторяемое шепотом и с таинственными усмешками. Но не для меня, просвещённого, было говорить их тайком.
За четыре дома от своего моей недрожащей рукой были выведены на асфальте двадцатисантиметровые французские слова «NUR» и  «GLUD», что, как я объяснил приглашенной Леночке, означает на понятном нам языке - «***» и «****Ь». Для поднятия своего рейтинга я специально не использовал в написанных словах общие для двух алфавитов знаки, только чужие, Леночке не знакомые.
Это её не впечатлило. Наоборот. Назавтра грянул гром.
Утром следующего дня я стал Леночкиным рабом. В натуральном, физиологическом смысле. Я  безропотно выполнял все её приказания и указания, все капризы и желания. То несметное количество игрушек, владение которыми позволяло мне доселе как-то контролировать ситуацию, перестало быть козырем, и стало моим бичом. Леночка владела знанием. Знанием того, что я знаю, и я написал на тротуаре слова «***» и «****Ь», пусть хоть по-французски, но написал. Это – документ. И его не смоешь ни каким дождём. Я должен её слушаться и точка. Неповиновение – рассказ бабушке. Обо всём.
Игры в «штандера», в «съедобного – несъедобного», в «выбивного» и в тривиальный футбол, проводились четырьмя моими мячами без согласования с моими желаниями в любое угодное для Леночки время дня. Перевернутые вверх колёсами дедовский и мой велосипеды всегда были готовы соприкоснуться задними шинами по малейшему Леночкиному требованию. Педали при этом, конечно,  вращались моими руками. Мыльные пузыри, казенные (из покупной пробирки) и домашние из раствора Дэ-Бэ, всегда были к Леночкиным услугам. Белые непотопляемые корабли в корыте, подводные лодки, не могущие погружаться, машинки, радиоуправляемые и заводные, неиспользуемые летом клюшки (собственноручно   обмотанные мной изолентой), новомодные роботы, деревянные кубики, пирамидки, хула – хупы, и вся прочая дребедень – всё было на службе у Леночки.


Я протестовал. Иногда.  Я сопротивлялся. Но моего сопротивления хватало до первого Леночкиного истерического вопля: «Бабушка-а-а-а…!». Если бы я умел тогда, то целовал бы Леночке ноги, только бы она не сказала бабушке правду о моих сверхпознаниях французского языка. Я ломался и опять выносил «на улицу» всё требуемое Леночкой. И опять протестовал, но не преуспевал в этом. Леночка делала гнесинско-щукинское лицо и театральной походкой шла к калитке дома моей бабушки крича на ходу: «Бабушка-а-а-а…!. А вы знаете, что ваш Ярик написал на…». Дальше она не успевала договорить, потому, что у меня вставали дыбом волосы во всех местах: в тех, где их сейчас нет, но где они были раньше, и в тех, в которых их не было тогда, но в которых они с избытком наличествуют теперь. Я забегал вперёд Леночки и с верноподданническим видом выполнял все ей желаемое.
Иногда я думал: «Ну, пусть она скажет бабушке о моих асфальтовых прегрешениях, пусть! А как она это сделает? Ведь ей придётся повторить вслух, мной написанные слова. Сказать, что ваш внук написал на тротуаре французскую непотребщину, переводимую как «***» и «****Ь». Но, она же не могла ЭТО произнести перед бабушкой.  Не смогла бы.  Я всё это понимал уже тогда, но, как ни странно, оставался покорным Леночкиным растением.
И тут лето, слава Богу, кончилось. Я – отличник, пятёрки, похвальные грамоты, я самый сильный в классе. Родители довольны. Бабушка в восторге. Осенние каникулы. Поездка к бабушке. Встреча с Леночкой. Апофеоз. Игра в «доктора» в её доме. Лёня, дебильный Витя, моя любовь – Зоя, заявляют о болезни рук, ног, головы, живота, на худой конец – пупа, а я вынужден признать перед Леночкой, что у меня болит ***. Потому, что если болит не ХУЙ, тогда завтра будет остервенелый крик: «Бабушка-а-а-а…!. И Леночка на мой ХУЙ смотрит, и она его трогает,  и она его лечит (неизвестно от чего), она что-то говорит о законченном приёме, я что-то возражаю, стыдновато, её родителей нету, темнеет в 16.00, домой не скоро, печка топится, тепло и хорошо, все довольны. Кроме меня. Занавес.
Этот кошмар продолжался еще полгода, но потом кончился так же внезапно, как и начался. Неизвестно почему.
Через три года я выбрал в школе английский язык для изучения.


Пэ. Эс. Столько времени прошло, а я до сих пор не понимаю зачем много лет назад лет назад мальчик, выучившийся на конструктора самолетов, показывал *** девочке, закончившей Московский Институт Стали и Сплавов?