Сон

И я прошу: «Забери у меня Ангела Смерти, и дай мне Ангела Жизни».

И еще прошу: «Дай мне сил не падать от каждого слова, не тонуть, не ждать ничего».

И еще прошу: «Не оставляй меня. Я сразу теряюсь. Дай мне быть. Каждый день. Не разменивать и не забирать».

«Я могу толкать стальное колесо нартов и руками, и лбом, и грудью, но если мне скажут: "Толкни бедрами", то колесо отрежет мне ноги. Вот где мое слабое место, Тхожей. А где твое слабое место?»

Любовь. Я ее теряла и находила. Прошлое затаптывало, я стирала пыль и называла прошлое словами. Откапывала под залежами удушья.

Ты не обязана ничего делать.

Мой призрак был в последний раз на фотографии из моих шестнадцати лет, первой фотографии на паспорт.

Счастье – в неотверженности. Счастье – в отдыхе. Счастье – быть красивой. Счастье – идти в тишине.

Я обвинила Италию в том, что здесь слишком мокро, но забыла вспомнить, что человеческий организм должен приспособиться, и что иммунитет – это связь. Если он не работает, то проблема в том, как и что ты делаешь, а не в тумане. Если тело функционирует на оборотах мертвого, это проблема не тела.

Свои картины я показывала себе шестнадцатилетней. Если ей нравилось, я продолжала. Она была моим лучшим критиком. Тексты нет. Тексты из моей жизни были ей не нужны.
В своих шестнадцати я обливалась холодной водой на улице. Сначала болела, а потом организм решил за себя сражаться.

Себя иногда нужно будить. У меня была заколка с тряпочными лепестками. В том отражении в зеркале она тоже. Цветочек. Черный.

Почему я этим занимаюсь. Этой ненормальной психотерапией.  Мне казалось, что починить настоящее можно только так. Прошлое имеет все ключи от настоящего, нужно лишь их найти. Все повторяется, как в картине. Все подчинено ритму. Но эти ключи закопаны. Как заколка или воспоминание. Я помню свои отражения. Я помню их до девяносто второго года. Я совершенно не помню себя настоящую.

Я взяла в руки фотоальбом Ары Гулера «Стамбул». Предисловие Орхана Памука. Орхан, открывший миру Турцию. Орхан,  в котором течет черкесская кровь. Орхан, любящий до беспамятства этот город. Я не смогла читать «Черную книгу» Памука, где бесконечное хождение по одному дню.

И вот я, готовая грызть камни обрамляющие бухту Золотой Рог и которая плачет каждый раз, когда самолет приземляется в аэропорту Ататюрк. Мне так просто сказать: «Я ненавижу вас, сделавших мечети из моих церквей». Но тяжелее сохранять дистанцию.
 
Я родилась на земле, где, как и в Турции, ноги тонут в глине забвения. Виновата ли я? Я пишу. И я знаю, что история - это пейзаж, который мы не видим рядом.

Альтернативного варианта нет.  Просто нет. Но есть память, которая должна быть оплодотворенной временем целиком, а не его обрывками. Надо иметь смелость видеть себя в зеркале сегодня.

Почему южно-русская волна литературы закончилась на Бабеле и Зощенко? Потому что под ними была почва более глубокая, чем сто пятьдесят лет.

Я не обвиняю. Я говорю.

Подо мной земля, которая видит сны на языке, который помнят в нескольких аулах Туапсинского района. Подо мной земля, которая задыхается.

«Сэ уэ фIыуэ узолъагъу», - шепчу я этой земле на инопланетном языке, который во времена Кавказской войны прозвали «татарским». Но она меня понимает. «Я тебя хорошо вижу».

Я спала с кожаным ремнем, затягивая талию. Для меня еда ничего не значила. Потом попала к краснодарской бабке-казачке. Она неплохая была. Она научила меня готовить борщ и клецки. Я поправилась на десять килограмм за полгода. Столкнулись два мира. Именно там я обливалась холодной водой на улице. От отчаяния и внутреннего протеста. Там выучила наизусть Вертинского. Там влюбилась в снег за окном и поняла, что мама -  тепло, а рисование – летать.  Господи, сколько всего там. Там я научилась покупать билет на автобус в Геленджик и считать дни до моря. Там начала жить воспоминаниями.

Женщина в черкесской шапочке с глубоко посаженными теплыми глазами, поющая на шершавом адыгском языке молитву о дожде и моя краснодарская сумасшедшая хозяйка, сохранившая при своих годах какую-то лошадиную ретивость и пыл. Одни и те же глаза. Талии. Волосы. Они нестерпимо внешне похожи. В девяносто втором эта казачка нагадала мне любовь. Какой прекрасный узор времени.

Она только родилась и училась не бояться.  Она начинала медленное путешествие в мир, который ее никак не мог дождаться. Она шла как по тонкому слою хвойника на болоте. Чтобы идти по нему, нужно было набрать полные легкие и представить себя птицей. Знать, что возвращения не будет.

Я писала жизнь. У меня не было секретов. Мне было тяжело нести ее одной.

Я проснулась в полседьмого с деревянной головой, подогрела молоко и чай. А потом вернулась в кровать и свернулась клубочком под одеялом.  Мне пришел сон. Белый-белый сон, почти как бред наяву. Таких в жизни не бывает много.

Боже, сон, как я долго тебя ждала.

Мне снился мой дом детства. Мне снились потрескавшиеся белые побеленные известкой стены, небольшое синее окошко, за которым стояли сказочные обледеневшие зимние деревья. А мы спали, вдвоем, на белой железной большой кровати, под теплым  белым одеялом. И была такая любовь, такой покой, такое тепло, о котором мы лишь вспоминаем в этом мире. Мы проснулись через несколько часов. Я была в той же свернувшееся калачиком позе, со скрещенными на груди руками, тело было повернуто на Восток, откуда каждое утро прилетают самолеты.

Туда, откуда все. В этой позе  на Кавказе в белом саване тысячелетиями хоронили мертвых.
Я поняла, что излечилась.  Мне оставалось просто научиться балансировать. Как когда-то в десять лет в этом же доме мне приснилось, что люблю, и проснувшись,  глядя на часы, я уже знала, что любила, так и сейчас, за тысячи километров, мне пришел дом, именно мой дом, с кольцом гор и редким первым снегом. 

Я ждала чего угодно, но не этого.

Я искала пристанище везде, а мне подарили мои воспоминания.

Был белый-белый теплый день, плюс двадцать в декабре. Я бежала и хотела одного - не сорваться.

Я обрела потерянное. На балконе расцвели две красных розы.

Молитва об умерших.

Я перечисляю всех, кто был рядом, а еще всех моих, о которых впервые говорю: Лукинские, Клыгуновы, Асеевы, Качармины, Школьные. Елена, Василий, Татьяна, Анна, Ефим, Онуфрий, Леонтий, Антон, Иван, Григорий. И еще те, кто мне помогли выстоять: безымянные Джегуако, слагатели песен, что мне снились. Тихие Аза, которые, как и мои прабабушки, понимали язык птиц и зверей. Тени моей земли, которые от горя становились лисами и птицами, деревьями и травами. Люди, имен которых я не знаю, говорившие на шапсугском диалекте Адыгабзэ, языке моего леса. Я молюсь за вас. Вы меня слышите, я знаю.

На грудь запрыгнул кот и начал с мурлыканием кружиться вокруг шеи. «Ты тоже ангел», - сказала я коту.   

У меня появился дом, в котором я жгу свечи, чтобы рисовать: снег, ангелов, крыши, сумерки, котов, птиц, людей и будущее, которое когда-то было прошлым.

Я выбирала жизнь. Я восстанавливала по крупицам  мечты. Я боялась возвращаться в мой город.  Это был город, в котором жила шестнадцатилетняя та, которая была последней  мною.

Я начинала жизнь заново. Мне хотелось быть той, кем я еще ни разу не была. Женщиной, любящей жизнь. Я помнила, что это бывает.

Я пишу в полумраке утра. Было семь, уже почти восемь. Я сижу босиком, в пижаме. Температура в комнате все та же, как и год назад. Но меня не трясет, я не обложена грелками и платками-носками. Кто-то скажет: «Она была больна». «Я была мертва», - отвечу им.

Я вспоминаю ту жизнь с ознобом. Я ее знаю. Поэтому молюсь: «Господи, дай мне любить себя как Тебя».

«Они вернутся», - шепчу я своей земле.

Иначе не может быть. Ведь они тебя так любят, так скучают, так помнят.

Прости всех нас…