Короткометраж

Короткометраж.

1.

Когда у меня появляется желание что-то рассказать, в моей голове копошится тысяча и одна мысль. Но стоит мне начать собирать эти мысли в одну цветную бесформенную коробку, как они начинают разбегаться.
Моя философия проста – если тебя слушают, значит, ты состоишь из тела.
В этом я похожа на Аллочку Россиус. Мы с ней мыслим примерно одинаково. Только она больше верит в жизнь, лучше знает, чего хочет, ставит цели и стремится к ним. Я же, как чужая игрушка, развлекаюсь тем, что кто-то со мной играет. Этим я напоминаю остальную массу.

Думаю, я бы стала хорошим рассказчиком. Например, я могла бы рассказывать сказки детям. Сказки помогают детям взрослеть, взрослым же они помогают просыпаться. Но это не мои мысли. Это плагиат. Я им часто занимаюсь. Ну, в смысле, в жизни. В жизни я только и делаю, что занимаюсь плагиатом. Только меня за него никто не накажет. Человеческая жизнь не обладает авторскими правами, на ней нет штрих-кода. На ней только штамп, свидетельствующий о том, что она занята. Как в паспорте. Как прописка или что-нибудь в этом роде.
Но для начала стоит научиться отличать плагиат от копирования.
Если я захотела посмеяться над историей, над которой смеются все остальные – это плагиат. Потому что изначально я не должна была над ней смеяться. Если бы я не знала, что такое смех, я бы вообще никогда не смеялась или не знала, что я смеюсь.
Но если я говорю вашими мыслями, живу вашими идеями и поклоняюсь тем идолам, которым вы поклоняетесь, возьмем, к примеру, Бога, то я просто копирую вас. Иначе мне просто нечем будет заниматься и, словом, незачем жить. И эта моя идея «о копировании» уже давно пережила глобализацию. Еще при создании мира. Значит, это вовсе не моя идея. Я просто ее скопировала.
Так мыслить меня научила Аллочка Россиус. Она вообще многому меня научила. Хотя ей, как и мне, всего шестнадцать. Но возраст - всего лишь цифра. И мы с Аллочкой считаем, что было бы намного легче, рождайся человек уже во взрослом обличии. С физической точки зрения – это невозможно. С моральной – удобно и просто-таки идеально – у взрослых, которые на самом деле будут детьми, больше шансов, что их услышат, ведь в мысли ребенка порой кроются величайшие создания человеческого ума. Взрослый в большинстве своем не способен мыслить без границ – у него все измеряется в цифрах. Ребенок же только этим и занимается. Но мораль уничтожается физикой, поэтому все это бред.

Я не способна на дружбу.
Просто потому что моя голова работает как-то совсем в другую сторону. Но Аллочку Россиус я держу рядом с собой. Она как вторая часть меня. Я, по сути, гнилая жестокая тварь. Она же – человек разумный.
Мы дополняем друг друга.

Вообще я похожа на наркомана. Аллочка Россиус – мой наркотик. Я без нее не могу. Мне очень нравятся ее сочинения. Она пишет. Сколько себя помнит, столько и пишет. Сочиняет рассказы о добрых-злых двуличных людишках. 
У нее много историй про людей. И все они живут одним днем. Потому что описывается только один день их жизни. А если посмотреть с другой стороны, то они – люди однодневки, настоящие однодневки, как одноразовые пластиковые пакеты. И таких людей в реалиях тысячи. Они составляют девяносто пять процентов от всей массы. Только в этом они никогда не признаются, потому что считают, что они относятся к оставшимся пяти. Вот такая ирония. 
Но Аллочкой я была одержима. Она как бы старалась сделать меня… выше. Чтобы я видела, что я творю внизу. Чтобы я не была однодневкой.
Аллочка Россиус научила меня размышлять. Но думать меня никто еще не учил.

2.

- Когда мы с тобой начнем здраво мыслить? – задала я ей вопрос, когда, задрав ноги к стенке, летним знойным днем-полувечером лежала на ее диван-кровати.
Она сидела за своим рабочим столом и опять что-то строчила на бумаге. Мне нравилось наблюдать за ее выражением лица. Сейчас оно было неопределенно диким.
- Когда мы с тобой станем такими как все?
- А разве мы другие?
- Не знаю. Я чувствую себя другой. Однажды подхожу к матери и спрашиваю, будет ли она любить меня, если я стану такой же, как все. Она  рассмеялась.
- Чудачка….
- Будь проклят Вуди Вудпекер, если я совру. Ты вправду собралась в Бухарест?
- Любишь ты скакать по темам. Да, собралась.
- Почему туда? Почему не в какую-нибудь Женеву или Софию… Или Йоханнесбург… Или Гватемалу? Почему Бухарест?
- Потому что..., - она подняла на меня глаза. – А какая, к черту, разница?
- Тогда оставайся здесь.
Она промолчала. Она всегда молчала, когда я шла напролом.
Ее комната была очень маленькая. Серо-зеленоватая, с крошечным окном и низким потолком. Из окна можно было различить лишь кусочек неба, потому что оно было вставлено под углом в сорок пять градусов к подоконнику, остальную часть несущей стены скрывала деревянная панель с росписью и чугунная батарея, которая, похоже, была и тяжелее и больше самой стены. Здесь всегда было жарко. Полы покрывал цветной ковер. Окно всегда было задернуто маленькой красной шторкой, отчего вся комната наполнялась нежным персиковым светом. Свет включался редко. В основном его создавали два ночника – один висел над столом, другой стоял на книжной полке. А так в комнате всегда царил полумрак, играла тихая музыка, довольно, признать, грубая, и слышался треск карандаша, которого либо натачивали до остроты, либо он стачивался, оттого что никто давно его не точил. По карандашам можно было судить о настроении Аллочки. Она любила, когда карандаши острые – если они острые, говорит она, значит, они ей нужны. В том смысле, что будет, о чем ими написать.
В ее комнате всегда пахло всякими благовониями. Вечно стояли какие-то баночки-скляночки, из которых торчали деревянные палки, похожие на китайские, они то и пахли. Пахли так, что кружилась голова.
- Даже курить не надо…, - усмехнулась я.
- Чего?
- Я говорю, в твоей комнате пахнет так, что и курить не надо. Надышишься твоими баночками….
- Ноги со стенки убери.
- Подумаешь, - я их не убрала.
- Это часть философии дзэн. Комната, то есть твоя обитель, должна быть отражением самого тебя. А эта комната и есть самое меня.
- Ты совсем помешалась. Все это чепуха на постном масле. Зачем во все это верить?
- Для гармонии. Чтобы не реагировать на вещи так, как ты реагируешь, чтобы не впадать в панику.
Аллочка этакая хиппи, напичканная всякими знаниями вообще о чем угодно. Она верит во всех Богов и пророков разом, но ни одному из них не доверяет. Она сама так говорит: «Я им не доверяю». Конечно, они делали историю и все такое, но она им не доверяет. Они делали историю потому что так им было проще и выгоднее. Материалисты. Не знаю, как насчет Богов, Будд, всяких там египетских Ра и Ассирисов, а также остальных ацтекских Богов, Богов Майя и Олимпийцев, но пророки те еще материалисты. Поэтому им ставят памятники. Потому что они во всем находили выгоду, при том что никогда, в принципе, ее не искали. Они же не знали, что человек получается из одной единственной клетки. По мне, так это самая очевидная истина, которая когда-либо нами познавалась. Но те, кто придумывал мифы, они, наверное, понимали, что, когда люди станут чуточку умнее, они поймут, что это всего лишь мифы, не сказки, но мифы. Сказки отличаются от мифов. В сказки никто не верит. Поэтому, думаю, нам стоит стать еще умнее, чтобы до конца понимать тех, кто придумывал мифы.
В тот день я так и не получила ответа на свой самый, похоже, глупый вопрос. Когда мы начнем мыслить здраво? Слишком банально для Аллочки.


3.

Однажды Аллочка заявила мне, что больше не хочет писать.
- Мне пора становиться старше.
- Как это?
- Мне пора взрослеть.
- Не понимаю, причем здесь это? Ты хорошо пишешь.
- Ненавижу, когда так говорят. Думаю, это занятие не для меня. В последние время мне трудно написать хотя бы пару строчек. Может, просто нет вдохновения. Как будто весь мир катится по наклонной, а ты просто бежишь рядом. 
Мы ехали на велосипедах вниз по узкой дороге. Мы возвращались с тренировки. Аллочка занималась верховой ездой. Делала она это не из-за того, что ей нравился спорт – она любила лошадей. А я ничего в них привлекательного не находила. Они только фырчат и едят килограммами сахар и морковную ботву. Это вообще нормально? Например, Аллочкин конь, он ест ботву. А еще он ест мягкие конфеты, потому что жесткие разжевать не может, любит слушать классическую музыку и снимать с людей носки. Он имел что-то против человеческих носков. Однажды его выбрали участником скачек. Его жокей со смешной фамилией Крючков натягивал свой специальный костюм прямо у коня в загоне. Тот стянул с него носки и забросил в сено.
Наверное, Аллочка обманывает. Не думаю, что лошади способны стягивать носки с людей, а у жокеев не могут быть такие фамилии, и они не переодеваются прямо в загоне у скакунов. Вообще, темная история. После этого я их побаиваюсь, в смысле, лошадей.
Когда мне говорят что-то важное, как например то, что Аллочка хочет перестать писать, а это для меня важно, я вечно думаю не о том. Вот и сейчас в голову мне лезет Аллочкин конь с морковной ботвой.
- Так зачем тебе бросать творчество? – снова спросила я после некоторого молчания. В это время мы уже ехали по затянутым автомобилями шоссе, вернее, по тротуару. По шоссе ехать было страшно.
- Не думаю, что это серьезное занятие. И потом, я не говорила, что его брошу. Это бесполезное занятие. Им только любоваться.
Я только открыла рот, чтобы ей возразить, как она резко остановилась, слезла с велосипеда, кинула мне: «Жди здесь», и умчалась в ближайший универмаг.
Больше я не задавала ей вопросов. Знала, что сама разберется. Я не лезла в те ее дела, в которые она не хотела, чтобы я лезла. В этом она была независима.

4.

Наверное, все-таки стоит ее описать. Но, по-моему, ее внешность никак не сочетается с ее внутренним содержанием. Как йогурт. Он никогда не бывает такой, как на обложке. Только с Аллочкой все наоборот. У нее нет внутри гадости, как это бывает с йогуртом.
У нее была слишком мягкая внешность. Мягкие волосы, мягкие скулы, круглые миндалевидные серые глаза, длинные белокурые волосы, которые было сложно расчесать, потому что они вились чересчур, как переваренные макароны. Глупо сравнивать волосы с макаронами.
Она была чуть ниже меня.
Ее внешность мне кажется условной. Относительной, так сказать. Она всегда была разная, хотя никогда не перекрашивала цвет волос.
Девочка с относительной внешностью.
А еще она была очень добрая.
- Зачем читать эту ерунду? – она отшвырнула книгу и та порвалась в переплете. Мы купили ее минут двадцать назад в книжном.
- Хаха, тебе не понравилось…, - мне было смешно наблюдать за тем, как меняется ее взгляд. Сначала он был мягким, потом просто светлым, потом злым, а затем пустым.
- Потому что детям да и людям вообще нужно читать толковые добрые книжки. Ну не знаю… Пусть не совсем добрые, но хотя бы без сцен, где родственники друг друга убивают. Они должны чему-то учить.
- Кто? Родственники, которые друг друга убивают?
- Книги!
Мне она злая нравилась.
Но доброта ее заключалась в том, что она никогда не принимала себя такой, какая она есть. Она не признавала то, что живут на свете люди много хуже ее. Но для себя я определила рамки доброты – это когда ты притворяешься. Доброта – это чистой воды притворство. Мы притворяемся, когда хотим кому-то помочь. Притворство – когда ты не думаешь, зачем что-либо делать. Притворяясь, мы забываем, какие мы на самом деле. Мы забываем про свои помыслы, принципы, мораль. Есть только притворство, которое двигает нас совершать поступки. Делать добро – значит совершать поступки, направленные на кого-то другого, следовательно, мы забываем себя, следовательно – мы притворяемся.   
Ее относительная внешность была притворством. Значит, Аллочка представляла собой добро – сборище поступков, направленных на других.


5.

- Знаешь, когда тень оседает на наших глазах, мы ведь ее не видим, – мы сидели за круглым столом у меня дома. Родителей не было. В последнее время их часто не бывает дома.
В последнее время они часто ссорятся из-за мелочей.
Я редко говорю о семье, потому что не хочу, чтобы стало еще хуже. У Аллочки семья другая, крепкая.
- Что это значит? – она умела говорить странностями. Какая разница оседают ли тени на наших глазах или нет?
- Безразличие.
- Чего?
- Наших глаз.
- В смысле? – мой карточный домик развалился и превратился в полколоды развалин.
- Потому что они видят только то, что хотят.
- Но мы ведь видим тени. Встань на солнце, и я увижу твою тень.
- А если встану в тени? Где будет моя тень?
- Твое тело не сможет отбрасывать тень в тени. Не от чего её отбрасывать. Закон физики.
- Не от чего? А разве тень не обладает тенью?
- Зачем ты всегда все усложняешь? Ну не видим мы тени на глазах и что?
- Если ты не будешь отбрасывать тень на свету, на ярком солнце, разве это не значит, что ты не обладаешь материальным телом? Закон физики…
- А глаза причем?
- Слепые. Не видят ничего.
- Ты странная. Хотя я это говорю себе уже очень-очень долго, - я налила ей сладкого сока в стакан. – Попей.
- И все же глаза видят не все тени. Я могу увидеть твою тень, свою, но не увижу той, что оседает у меня на зрачках.
Я промолчала. Она часто заводила разговоры о подобных невразумительных вещах, но еще чаще я находила в них смысл. Значит, скоро и ее тени обретут для меня реальную составляющую, которая очередным открытием уложится у меня в голове.
- А ты чем лучше меня? Ты пишешь стихи о смерти, - сделав пару глотков, прошептала она. – А ведь все начинается с мысли.
- Так я смогу ее понять.
- Зачем понимать смерть?
- Потому что никто ее не понимает. Вот я же не понимаю, в чем для тебя состоят «Четыре Благородных Истины».
- Это дзен-буддизм.
- Это глупость. В основе всех четырех лежит страдание. Страдание, источник страдания, происхождение страдания, прекращение страдания…. Что там еще?
- Ты назвала все четыре.
- А разве страдание – это не смерть? И разве твоя дзен-философия не стремится ее понять через страдание? Зачем же в итоге впадать в нирвану, дабы прекратить страдание? Достичь нейтрального состояния, отделенного от привязанности, ненависти, любви? Ибо все это и есть страдание.
- Я не понимаю одного, зачем тебе понимать смерть?
- То же самое, что и понимать религии или отдельного человека. Это нужно. Чтобы не бояться в итоге. Можно бояться всего. И от этого надо избавляться. Религии – это история. Человек – часть мира. Смерть – целый процесс. И все это надо понимать.
- Страхи нам нужны.
- Для чего?
- Чтобы видеть тени.
- Тогда больше не спрашивай, почему я пишу такие стихи. И я не буду спрашивать тебя, зачем видеть тени.
- Мне всегда нравились твои стихи.
Мы могли бы продолжать до бесконечности, но наш спор ни к чему не приведет. Это бесконечный процесс. Спор – существо однородное. Чтобы понять его однородность, нужно иметь множество сущностей. Как его можно вложить в собственный ум, когда у человека всего одна сущность?

6.

Однажды мы были в театре. Представление было благотворительной акцией, и все деньги, собранные за несколько сеансов, направлялись в фонд помощи детям «Подари жизнь».
Ставили «маленького принца».
Говорят, что если перечитывать подобные сказки с возрастом, можно понять в чем  состоит суть нашей жизни. Для ребенка это звезды, которые смеются как тысячи колокольчиков, для больного ребенка - надежда, а для взрослого - просто метафора, которая хранит в себе один из моментов его жизни. А если такого момента еще не настало? Если тебе не с чем сравнить? Начинаешь думать, находить. Здесь лучше не включать логику. Звезды не умеют смеяться. Включишь внутреннее осязание и понимаешь, что это на самом деле никакие не звезды, это маленькие дети-взрослые, которые тянут руки в небо, не зная на самом деле, если там что-то или там и вовсе пустота. Если бы не смеялась одна звезда, не смеялась бы и другая. Если бы не было одной – не было бы и другой. Поэтому, наверное, люди рождаются детьми. Потому что так просто нужно. А с другой стороны, взрослые умирают каждый день, а из детей должны получатся такие же взрослые.
Взрослые актеры играли маленьких детей, по-моему, у них это получалось слишком серьезно, если не считать лиса, который хотел, чтобы его приручили. 
По-моему, я размышляю слишком по-детски.
В тот момент, когда фонарщик через каждые десять секунд зажигал и гасил свет в фонаре на сцене и говорил: «Добрый вечер», а затем, спустя десять секунд: «Добрый день», я посмотрела на Аллочку и поняла, что она очень похожа на этого самого фонарщика. Только вместо фонаря у нее есть я. Она зажигает этот фонарь не потому что ей так нравится, не потому что я этого прошу. Она делает это, зная, что мне это необходимо. Я как те маленькие дети, которые, упершись локтями в кромки балконов, смотрели на сцену с задумчивыми глазами, пытаясь понять, зачем он это делает. Его планета крутилась так быстро, что день и ночь не успевали сменяться. Но их спасал фонарщик.
Аллочка промолчала весь спектакль, она сказала лишь одно:
- Смотри на сцену. Говорит не автор. Говорят его герои.
Жалко, что мы не вспомнили в тот день о детях. О тех больных детях, которые с великой надеждой наблюдали представление. У них ведь одна цель в жизни – выжить.
А нам лишь бы жить, прожигая все свои запасы. Иногда мы сами себя губим. По сути, все мы жадные и грубые.
Мы не вспомнили о них, даже Аллочка не произнесла о них ни слова.
Хорошо, что хотя бы кто-то о них думает. Хорошо, что кто-то слышит смех звездных колокольчиков.
По-моему, я снова размышляю по-детски. 

7.
 
Все думают, что о человеке можно судить по музыке, которую он слушает. Что за мелочность, ради бога!
К черту все принципы оценки человечества. Эту систему баллов создали люди, чтобы судить о самих себе. И это их главная ошибка. Потому что нет такой программы, используя которую можно узнать, какой на самом деле человек. Даже оставаясь самим собой, мы надеваем маски. А кто сказал, что настоящая сущность – не маска? Мы ведь сами выбираем, какими нам быть. Это как выбирать драгоценности в витрине дорогого магазина. Только вот в любой витрине может лежать подделка. И кто-то обязательно присвоит ее себе.
У меня нестандартное мышление. Я вечно все со всем сравниваю. Плохая привычка. Я не могу объяснять буквально, не могу, потому что все это уже проходила, а чтобы понять, нужно сравнивать. Бесконечное сравнение должно к чему-то приводить. Только я не знаю, к чему именно оно приведет меня. Может, я до конца дней буду сравнивать, копировать, заниматься плагиатом.
Я редко обращаю внимание на людей. Потому что они мне не интересны. Они одинаковы. И мне не с чем их сравнивать. Их мысли – другое дело. Даже самые подлые из них подлежат сравнению. Это то же самое, что брести по улице в темную ночь и натыкаться на выключенные фонари. Они вроде есть, но они не светят. И выключили их люди. Интересно узнать, о чем они думали при этом.

Говорить от первого лица для меня так просто. Никаких обязательств, никаких должностей. Легче, чем придумывать имена.
Но в первом лице навязчивость историй. В первом лице эгоизм. В нем пафос. В нем независимость. В нем нагота. Все то, что никогда не нравилось обществу. Но если исходить из таких размышлений, то все мы оголены перед своими страхами. Нет комфорта в мире фобий. Есть только желание падать, чтобы выжить, наслаждаясь своей наготой.

Мои воспоминания обрывчаты. Иногда я забываю простые мелочи. Но чаще всего я предпочитаю запоминать то, что связано с моим эгоизмом. Я запоминаю важные слова, моменты, события, мысли – все это будет связано только со мной.
Люди сами выбирают что запоминать. Память поддается нашим действиям, всегда поддавалась. Нет такого понятия как неприрученная память. Память принадлежит кому-то, и если этот кто-то - человек, она будет содержать только то, что он захочет.
Я помню, как меня зовут - это самое главное мое воспоминание. И пока я это помню, я остаюсь собой.

8.

Как-то однажды в начале июля Аллочка упала с лошади, сильно повредила левую ногу, была открытая рана, она пролежала в больнице недели две и в итоге мать отправила ее долечиваться загород в пансион. Мы созванивались, и она рассказывала мне, как принимает грязевые ванны, как гуляет по огромному прибрежному парку, как купается в речке. Все это было, конечно, уже после того, как ей сняли гипс. Нога была все еще слабой, и приходилось ее постоянно перевязывать эластичным бинтом, чтобы мышцы постоянно были напряжены. Еще иногда открывалось кровотечение из ранки. В такие дни она просто лежала на двуспальной кровати у себя в комнате и попивала фруктовые соки.
 
А потом она вернулась. И мы стали встречаться и говорить все реже. Наверное, мы взрослели. Но продолжали играть детей.
Все наши мысли стали не важны, как сахар и морковная ботва. 
Аллочка Россиус научила меня всему, что я должна была от нее узнать. И это ни к чему не обязывало.

9.

Я боялась встречаться с людьми, которых знала. Я совсем не боялась воспоминаний – без них я не была бы такой, какая есть сейчас. Я остерегаюсь старых лиц. Наверное, это моя гордыня – не желаю признавать, что эти люди делали меня лучше. Они мимолетом пробегают по моему метражу. Двадцать четыре кадра в секунду. Может, и того меньше.

Аллочка пробежалась по моей жизни так же, как кто-либо другой.
У нас не было настоящей дружбы. В этой нашей короткометражке, которая доставляла нам тот эффект, которого больше всего не хватало в те дни, (он заполнял ту опустошенность, то подростковое вожделение – просто быть кем-то для кого-то) мы просто делились тем, за что считали друг друга умными. Она показывала мне тени на зрачках, а я дышала ее благовониями.