Исповедь на пути

 
                К читателям
  Все мы дети ХХ века и потому в той или иной мере пережили сюрреалистическую революцию, камне на камне не оставившую от всегдашнего нашего стремления Все и Вся вместить в пределы среднего рационального ума. Эта революция произошла, но мы впали в несчастный промежуток, иначе – хаос, когда, отказавшись от старой доброй привычки объяснять то ли, это, наивно полагаясь на свою веру, мы оказались в пропасти тотального неверия, становящегося в наши дни поистине метафизическом. Объединить постигаемое умом и то, что за ним, способно лишь универсальное сознание и тут неизбежно возникает проблема гения, маяка во тьме этого времени. Сквозь разочарование наукой и становящуюся популярной ненависть к ученым мы тоскуем по тому знанию, которое б научило нас спокойствию и осветило перспективу Будущего. Сейчас ясно, если наука ничего не прибавляет к гармонии, не делает тебя счастливей, то нет вовсе нужды в ней, и скорей рождается желание избежать какой-либо системы, как еще большей вероятности порабощения. Во времена Руссо еще существовала возможность скрыться в идиллических просторах лугов, ныне же природа, технически переделанная человеком, навряд способна вылечить как прежде и поэтому мы стали искать противоядие в самом себе, т. е. в возможности самосовершенствования в новых условиях технически переделанного мира. За последнее столетие торжества материалистского взгляда на мир, и отсюда колоссального развития материальных сил, высвобождения скрытых сил матери-Земли, принципиальной переделки облика Земли в целом, и уже вторжения в космические процессы, были отодвинуты на задний план, опять же – с позиции как можно скорейшего применения для создания новых вещей такие проблемы как бессмертие и далее – всеобщий организующий принцип, исходящее из него предназначение человечества, иными словами – его миссия. При постановке этих проблем, /отнюдь не исключая значение то и дело возникающих новейших вызовов в вечно меняющемся животрепещущем контексте сего мига/ настойчиво заявляет о себе вопрос предназначения, счастья человечества.
Куда мы идем?
Мы счастливей? Или мы несчастней?
То, что кажется нам развитием, является ли на самом деле таковым? Или наоборот?
Действительно ли мы подчинили себе силы природы? Или сами впали в рабство, самое утонченное из всех рабств, а потому – непреодолимое и нам придется выкарабкиваться из него еще тысячу лет?
В конце концов, насколько готова проявляться в условиях современного города с его концентрациею населения сама жизнь с ее извечною жаждою любви и справедливости? Что ожидает нас от смешения рас? Насколько вероятна для человечества сознательная роль в творении собственной судьбы? И возможен ли гений в это время?
…Этот текст на исписанных аккуратно чернилами листах ватмана из архива не случайно был вынут Поэтом в середине пути. Он поглядел с сожалением на разрозненные листы, которые по его юношескому замыслу начинали книгу, брошенную в самом начале, так никогда и ненаписанную. Вычурный псевдофилософский стиль был выбран неверно; юноше тогда еще не хватало опыта, но поза мудреца, вещавшего с амвона, была… ах! как привлекательна. И перевел взгляд на палитру с наслоившимися окаменевшими буграми красок.
Политолог Елдаков все продолжал трезвонить по телефону и Поэту, грезившему у чисто-белого холста, ничего не оставалось кроме как встать с кресел, подойти и вырубить надоедливый телефон; мобильный был потушен еще дня три тому назад. Поэту было что терять и о чем жалеть в те самые миги, когда в его сознании мог пронестись молниеносно целый рой слепящих образов, безусловно, аполитичных, далеких от склок и суеты злобы дня, порою складывавшихся в роман с удивительнейшими подробностями, уяснить которые, несомненно, требовало особенного внимания ГРЕЗИВШЕГО.
 КАЖЕТСЯ, ЕМУ СЕЙЧАС ВСПОМНИЛОСЬ ДЕТСТВО ЕГО И ЮНОСТЬ. ЧТО Ж, ДАВАЙТЕ И МЫ С ВАМИ ОКУНЕМСЯ В МИР ЕГО ГРЕЗ…

            ОМ или АМИНЬ
ДУХ ИСТИНЫ ПРИХОДИТ ОТ ОТЦА, КОТОРЫЙ ПРИСЫЛАЕТ ХРИСТОС, ЧТОБЫ СВИДЕТЕЛЬСТВОВАЛ О НЕМ. ДУХ ИСТИНЫ ИСХОДИТ ОТ ОТЦА – УТЕШИТЕЛЬ. КОГДА ЖЕ ПРИДЕТ ДУХ ИСТИНЫ, ТО НАСТАВИТ ВАС НА ВСЯКУЮ ИСТИНУ: ИБО НЕ ОТ СЕБЯ ГОВОРИТЬ БУДЕТ, НО БУДЕТ ГОВОРИТЬ, ЧТО УСЛЫШИТ, И БУДУЩЕЕ ВОЗВЕСТИТ ВАМ.
       Юноша, весь в грезах, подобно сомнамбуле бродил часами по Москве. МНИЛ ПРОРОКОМ СЕБЯ, НЕ ТО ОРАКУЛОМ.  В расширенных зрачках его отражался город. Потом на электричке мчался в заснеженное пространство Подмосковья. Поэтические образы громоздились в его голове; холод забирался за шиворот тулупа. Пальцы коченели – поскорей бы добрести до зимнего домика, где на веранде по утрам в оцинкованном ведре замерзала до звона вода из колодца. Высокие сосны над домиком его уже явили полюбившийся темно-зеленый силуэт под шапками снега… Мысли одолевали и наслаждался одиночеством здесь, на Земле, ибо дух ласкали образы горнего мира. И зима, покусывающая морозцем, уже отступала вспять, улетая белым лебедем.
Его сердце открылось народам и временам.
Ему различие наречий не говорило о различии вер.
Его сердце вместило смятенье народов этого времени только на миг…
Пред его очами развернулась Цепь цивилизаций поглощающих воспринимающих – новая – предыдущую. И он отверг животный эгоизм человека и коллективизм стада, как отверг это же, присущее расам и цивилизациям переживающих зенит животного роста. И он превознес индивидуальность души над всем прочим и ее неповторимый взгляд на Бога Отца и провозгласил безусловное право всякого манифестировать индивидуальность раскрытой своей души в деяниях. И было указано чрез него как бороться с преступностью в это железное время разнузданных демонов или бесов…
Первое: объявить идеальный мир перед освящением городов мира пред их вступлением в планетарное духовное царство и укрепить мир через продолжение исполнения ритуалов, шепот и пропевень в ликованье единой соборной Земли.
Второе: абсолютно прекратить производство всех средств атомной энергетики, отменить всякое оружие уничтожения, включая новейшие средства ускорения процессов старения в организме посредством воздействия на генетический код, лазер, прочее.
Третье: лучшим и истинным признать Древо трансцендентных вер, из которого вырастают все расцветшие современные религии трансцендентального характера и направления. Иные же – узконационалистические племенные животные, произрастающие вне ствола божественной трансцендентальной философии – признать демонически лживыми, уводящими с истинного пути, отравляющими засоряющими Все и Вся. Безверие, атеизм, шовинизм, узколобая вера в избранничество и превосходство над другими во имя спасения мира должны быть признаны в значении нижайших ступеней идолопоклонства, прямо и косвенно приведшими к созданию атомного оружия. Это оружие есть материализация гордящего атеистического ума демонов.
Четвертое: признать психологию агрессивно-милитаристски настроенного (безо всякого на то повода!) ненормальной безумной и потому находящейся в компетенции желтого дома. Составить всемирную армию-орден-братство, состоящую из продвинутых просветленных бескорыстных защитников Справедливости. Она может называться – Кадетский Корпус Земли (по типу устроения Иностранного Легиона во Франции). Совет Председателей Земного Шара даст миру и событиям на Земле новые имена в свете эволюции Мiра.
Пятое: признать династии ростовщиков и зарабатывающих путем торговли оружием, нарко-баронов, а также промышляющих распространением отравляющих средств – все равно как язвами на теле Земли и дело их искоренить.
Шестое: тюрьмы трансформировать в закрытые школы-монастыри.
Седьмое: объявить символическим началом цивилизации Новой – Духовной – Ковчег Новый – корабль, плывущий меж материков в просторах океанов и морей и в небе цеппелин, как совершенное олицетворение сферы вогнуто-зеркальной, считывающей времена Прошлого, Настоящего и Будущего, всегда сопровождающей нас в нашем пути простирающегося везде и всюду Страшного Суда Слова и Символа, которые манифестируем в предрекаемых грядущих мистериях.
Инерция материального мира и да не станет тормозом для продвинутых или просветленных и косность линейного времени да обойдена будет свободно действующими мыслью избранными сознательными орудиями Промысла Отца-Вседержителя. Сии скрижали да сольются со знаком Будущего!

           I
Мой дух – как меч в решении едином
Отныне и вовек бесчинствам вопреки
Для беззащитного – Защитником пребудет
Для тех, кто сбился с верного пути – Проводником
И станет кораблем для тех, кто жаждет океан преодолеть как бог!
Мостом для тех, кто переходит реки
Убежищем - кому грозит опасность
И Факелом - кто света не имеет
Приютом для того, кому укрыться негде
Слугою исполнительным и верным
Кто этого попросит

           II
О, сострадание – источник счастья
О, сострадание, что наполняет  чашу жизни смыслом
Забота о других ведь благородна!
И наше счастье неразрывно со счастием других
Ведь если общество страдает – мы страдаем
О, наше сердце, что открыто Мiру!
Вибрирует, исполненное трепета любви.
Вот в этом настоящая религия и вера
И для нее нам не нужны ни храм, ни церковь, ни мечеть, ни синагога
Ведь наше сердце, ум – Храм есть поистине
Учены ль мы, невежественны
А верим в Бога ль, Кришну, Будду,
В Перуна ли, Даждьбога иль Богородицу
В самих себя
Детей своих...
Пока мы сострадаем – живы!
Пока мы любим – живы!
Пока мы справедливы – счастливы!
Воистину прекрасны
И богам подобны, право!

Это его настроение воспламененного воображения вело путем исследователя, изыскателя – гораздо далее сих деклараций. Вглядываясь в фигуры пророков, постигая их непрерывную миссию, словно неким открывшимся вдруг третьим глазом, случайно будто бы, но предопределенно на него обрушивалась информация…
«Нидрад Фатимах Аль-Захра, родственник Магомета, как-то заметил, что Христос достиг возраста 120-ти лет.»
Юноша задумывался… А что в том удивительного? Ведь многие тибетские аскеты и святые отцы достигали возраста 130-ти, 150-ти и более лет. Но поиск вел его далее… Шейх Аль-Сахид-ас-Садик, великий историк Востока, который умер в A.D. 962-м в Хурасане, в своей знаменитой книге «Икмал-уд-Дин» описывает два путешествия Христа в Индию. В Кашмире он был известен как Юс-Асаф.В арабской версии истории об Варлааме и Иосафате – «Книге  Валаубара И Будасафа», которая была опубликована в Бомбее, история смерти Юз Асафа подается так: «И он добрался таки до Кашмира, который являлся наидальнейшим регионом, куда простиралось его духовное влияние и где его жизненный путь завершился.» «Все, что он делал было совершенно».
Юноша часами рассматривал фотографии саркофага пророка Юс Асафа, который находится в провинции Кашмир, городе Шринагар, в старинном центральном квартале Ханджар. По дороге к захоронению можно прочитать о том, что пророк пришел в Кашмирскую долину много веков назад, и его жизнь была посвящена поискам Истины. Саркофаг с останками пророка располагается с востока на запад в соответствии с еврейским каноном. Это доказывает, ни много – ни мало, что Юс Асаф не был ни мусульманским святым, ни индуистским!
Пред очами  юноши была еще одна фотография – с рельефным изображением на саркофаге ступней пророка. На них ясно читаются шрамы, оставшиеся после распятия!
Была и еще одна фотография – с изображением могилы матери Марии,  на фоне чудесного горного пейзажа в небольшом городке, называемом Мари, в семидесяти километрах от Тахилы на границе Кашмира. По еврейской традиции могила располагается с востока на запад. По традиции Хинду тела их умерших кремировались, а прах развеивался. Поэтому и не было нужды в захоронениях.
По-видимому, когда Иисус (после его сошествия с креста) спасаясь от фарисеев – вместе с сопровождавшими его оказался  в этой благословенной долине, рае на земле- была с ним и мать Мария и Мария Магдалина… Как и предыдущий король, местный благонравный король Канишка всячески благоприятствовал Христу.
- Не странно ли! - восклицал юноша.
- Все дороги ведут куда-то на Памир, в Гималаи…
За окном сосны скрипели, ветер завывал, начиналась вьюга; мир абстрагировался, становился белым абсолютно. Да, да, да, да - именно  белым Абсолютом!
И вот, в кружении Белого явился сияющий свет. Непроизвольно сосредоточив внимание на этом сияющем свете, юноша погрузился в медитацию. Созерцая святые существа огромной сияющей мандалы, в которых те проживали, стал вдохновляться возможностью стать подобным им…
                1986-й,  Евразия
                ОМ или АМИНЬ


            Часть первая.  ПРЕДЫСТОРИЯ ДВАЖДЫ РОЖДЕННОГО
   В четыре года надо мной пронеслась тень смерти. Ангелом бы я ушел на небо, но Небо оставило мне жизнь, дав понять моим родителям, что я сын Неба и моя земная жизнь дарована свыше.
Это событие запомнилось мне по тому возникшему чувству собственного отчуждения, тоски заброшенного в прекрасный, но чуждый мир.
Наше семейство проводило время на берегу реки. Внимание моих родителей было обращено на грудного младенца. Спящего в коляске младшего брата оберегал отец. Мать вознамерилась плыть по реке. Я вошел в воду, следуя за матерью. Она поплыла, не слыша, как я ее зову.
И уже волны несли меня по течению, но неотступно я видел впереди свою мать. Я удивлялся, что она не слышит меня. И мне казалось, что не меня, а ее поглотила вода. Странно вспомнить, я кричал во всю мочь, но она так и не услышала меня. И так долгие миги я безуспешно пытался обратить на себя внимание матери. Молодая женщина все так же плыла, абсолютно сосредоточенная в себе, в том, что она плывет.
Я звал свою мать, но лишь отец услышал, верней, увидел меня. Он яростно бежал по берегу, пробиваясь сквозь заросли, опережая стремительное течение реки. Прыгнув в воду, вынырнул рядом и вынес меня из воды. Мать же далеко уплыла, совсем скрывшись за поворотом реки. Я был совершенно спокоен. Родственная мне стихия воды не приняла жертвы…
 Я хорошо помню эпоху торжества прорыва в космос, эпоху маршей и гимнов во славу и честь героев – ветеранов-победителей в баталиях Второй Мировой и первых в мире космонавтов – Гагарина, Комарова, Терешковой. Моего младшего брата назвали, конечно же – Юрием, как и Гагарина. Имена Юриев тогда давали чуть ли не всем мальчикам. Это было время гигантов воочию, отнюдь не мифологических личностей…Мы ясно осознавали себя поколением эры космической. Когда мы, сидя к вечеру в кустах сирени и забавляясь своею детскою игрою, услышали явственно о крушении космического корабля и героической смерти сверхчеловека Комарова, невероятное чувство горя, казалось, тогда захлестнуло всю страну. Смерть одного из ее сверхчеловеков была трагедией, исторгавшей потоки слез сотен миллионов граждан Единой Страны. У жителей этой Новой Спарты (советской империи той поры, находившейся в пике своего могущества, а потому вдохновлявшейся величественной музыкой) была новая религия и сверхчеловеческая практика этой религии — Человека под стать Богам. Да и для остального мира – индусов, китайцев, арабов, европейцев, американцев такими же представлялись наши герои, которые объединяли мир высотой ими поставленных целей и…воплощаемых решений в смысле сугубо сверхчеловеческом, отнюдь не буржуазном… Пожалуй, тогда для многих и многих жителей Новой Спарты гладиаторские бои (фильм «Спартак») казались наиболее уместным и подходящим зрелищем, впрочем жестокость отнюдь не приветствовалась! И хотя в этом обществе была установка на религию Сверхчеловека – при этом же практиковалась нещадная эксплуатация миллионов в зонах и лагерях, а также в советской армии. Да и вся страна была по сути зоной… – упрятать за решетку могли за одно опоздание на работу. Руководители сего государства типа каганата знали, чего хотели, когда строили социализм. Рабовладельческое государство со сверхчеловеческою верой должно было служить навека подобно пирамиде, но, увы… Оно уже было обречено, как если б глыба заеложенного льда на исходе затянувшейся зимы. Но об этом мне было дано понимать много позже…
Следующим большим потрясением была гибель любимого и дорогого Фомки, утенка, которого я приручил. Он ходил за мной вразвалку везде и всюду, где бы нам – хорошим товарищам – не заблагорассудилось. Удочкою на речке я ловил для него мелких рыбешек, которых он заглатывал на лету и они у него шевелились в зобу. Мой брат также был привязан к утенку. Мы обожали загорать в горячем песку, и тогда эта утка забиралась кому-нибудь из нас на спину, плоским клювом уткнувшись под свое крыло. Эта утка слушалась команд и понимала все… В один из августовских дней я вдруг не обнаружил напрочь, повсюду обыскав… «своей уточки». Однако вскоре я заприметил мою маму, которая над тазом обрывала перья тушки не то… курицы, не то утки! Каково же было мое горе! Однако мама умело вышла из положения подсунув мне гнутый пятак, который она вытащила из живота утки; желудочные соки этой птицы обладали столь могучею силой, благодаря коей монета оказалась вывернутой подобно восьмерке. Пятак-восьмерка, вынутый из желудка птицы, оказался платой, входным билетом на пороге Храма Знаний, той самой пирамиды, основание которой упирается в основание небесной пирамиды, таким образом представляя именно восьмерку – символ Бесконечности пространства. Страсть к познанию захлестнула мое страдание по поводу потери друга; к вечеру я уплетал борщ с этою уткой… Впрочем, вспоминал о пернатом друге еще долго, задумываясь о неизбежных парадоксах бытия. В возрасте 5-ти, 6-ти и 7-ми лет, очами вперяясь в звездное небо, я, пытаясь осознать Бесконечность пространства, отдавал себе отчет о полной бесполезности сего намерения.
В юности через страдания в любви свершилось окончательное мое перерождение, которое, увы, пожалуй, чаще случается с человеком после его смерти. Через эти ли события я обрел сознание и некий потусторонний взгляд на эту жизнь?.. Во многом или отчасти. Через медитации и опыт осознанного творчества при всем детском неумении, но, при этом, высоте поставленных целей (конечно же, невыполнимых в шестилетнем возрасте!) вместе с обретенным знанием божественного я ощутил в себе право и долг действия моей воли во благо высокого искусства, абсолютного мастерства. Я уразумел значение любви, вдохновения и фантазии в искусстве, когда шестилетним мальчишкою сбежав от профессора-скульптора, заставлявшего рисовать каку-то абсолютно безлюбопытную зеленую бутылку с шаром (натюрморт), оказался под покровительством прелестной четырнадцатилетней девочки, учившей меня работать акварелью и, к тому же, подарившей настоящие акварельные художественные краски! Безусловно, в образе четырнадцатилетней покровительницы искусств явилась тогда моя Муза во плоти! С этого момента мой путь определился; я стал мечтать о поступлении в художественную школу… Казалось, изначально Небо уготовило мне, юнцу, удел обретшего знание, которое достигается людьми чаще лишь в зрелом возрасте… Я пытался создать серьезную картину, подобрав для этого дела лист побольше и…доведя работу до конца – убедился лишь в одном, а именно полном фиаско! По детскому разумению я поступал правильно, но стиль детской картинки меня явно не удовлетворял. Образцы картин великих мастеров стояли перед очами заснеженными вершинами прекрасных гор, до которых, казалось…, вот – подать рукой! Однако предстояло проделать путь… Я бродил рощами околоречной цивилизации, наслаждаясь первозданной красотой бытия, углублялся в какие-то неизведанные далековатые от дома леса и рощи – дубовые, сосновые, смешанные, полные грибов, с лужайками, алеющими земляникою. А то оказывался неизбежно средь тутовых деревьев; наслаждаясь шелковичными плодами, брызжущими белым и черным соком. В семь лет вместе с родителями я оставил сии священные пределы, в полном смысле слова — чертоги рая!
Из Новых Санжар мы переехали в Полтаву, где я поступил в художественную школу; я хотел одолеть великих мастеров окончательно и бесповоротно. Я тосковал по нашему парку и озерам в Санжарах, разливах реки Ворскла по весне. Казалось, наиболее полноценная насыщенная счастьем жизнь – осталась позади.
 В десять лет я по уши влюбился в соученицу по художественной школе; конечно же, она была старше меня! Годы учебы моей в художественном училище в Харькове – вдали от родителей – пролетели насыщенно и плодотворно; я ощутил себя мастером, индивидуалистом, сильным творцом – мне импонировала философия Ницше, но анархоиндивидуалисты также волновали молодую кровь. В семнадцать лет я платонически влюбился в третий раз в ту, которой нет сейчас на этом свете и… стал писать стихи и сценарии, культивируя медитативные мистические фильмы Андрея Тарковского. Я мечтал его встретить… – а встретил уже в Москве. Потом Тарковский подался на Запад, где его съела ностальгия по Родине.

            Часть вторая.  АРМИЯ ИЛИ Я ПРОТИВ АРМИИ
  Неизбежно перед 17-ти, 18-тилетними юношами вставала дилемма – идти ли, не идти служить в советскую армию по обязательному призыву. Еще в Харькове надо было проходить комиссии, где тебя раздевали до трусов и осматривали всего с ног до головы привычно, как если б каких-нибудь бычков – спецы от медицины. Многим знакомая донельзя процедура!
 Во время прохождения этих комиссий мне предложили как-то забраться на допотопное вытертое замусоленное медицинское кресло с приделанным зеркалом внизу. Я взглянул вниз и… подивился увеличенному выпяченному отражению моего мужского достоинства, выглядевшего нелепо очевидно, но, вместе с тем, героически весомым – в столь гиппертрофированном виде старого зеркала, как говорится, видавшего виды! Мое внутреннее решение относительно советской армии было как у всех… – идти. Однако, я предпочитал бы оказаться, все же, в армии Белых, но, увы – таковая канула  безвозвратно в былое!
        Бродили будоражащие сказания о дедовщине; к тому же, еще в четырнадцатилетнем возрасте мне уже довелось ознакомиться с бытом срочной службы – непонаслышке, а воочию… Григорий Семенович, директор Харьковского художественного училища, деятельный человек, отобрав талантливых студентов по договоренности с военной администрацией, нуждавшейся в обновлении наглядной агитацией, отправился с нами на их базу, стоявшую на реке Старый Оскол. Жили там все в палатках, а генерал – в подобии дачного дома с генеральской купальней же, выходившей прямо в реку. Солдатам в сей купальне было запрещено купаться, но недорослям художникам-сорвиголовам армейские запреты были нипочем. Невзирая на угрозы, увещевания и приказы, исходившие от генерала через его адъютантов, эта купальня стала нашим излюбленным местом для этюдов, ибо оттуда открывались на реку чудесные виды!
 Мы также оформляли плакаты на тему армейской агитации; за это нас кормили до отвала. Вокруг бродили неприкаянные скучающие разленившиеся солдаты с отвисшими животами, деморализованные оводами, картами, сальными анекдотами и… армейскими приколами – забавными и жестокими издевательствами друг над другом, по сути импровизированным дедовским армейским театром, примитивные начала режиссуры которого здесь трепетно передавались в бесконечность от «дедов» к «молодым»…
Мне приставили помощника-солдата, который оказался настолько ленив и туп, что управлять сим обормотом мне наскучило донельзя. Я его выгнал, предпочитая не тратить время свое на объяснения; к примеру, мне приходилось учить его «как пилить доску»… Он пытался соорудить подрамник для наглядной агитации. Бездеятельность солдат вступала в явный диссонанс с нашими творческими успехами, в частности моим собственным. Наш директор стал культивировать мой стиль, не жалея комплиментов, расточая похвалы и… мне приходилось трудиться во славу, дабы не посрамить оказанное доверие, но больше руководствуясь своей страстью к экспериментаторству, волею к абсолютному овладению методом. Кажется, я соревновался тогда с фовистами; мои пейзажи выходили насыщенными, сочными и хлесткими, благо, украинская природа вдохновляла! На каникулы мы разъехались по домам и вернулись к учебе в сентябре; о быте армейском, который мне на протяжении месяца наблюдать очень близко и со стороны – я вспоминал со смехом! Однако пролетело четыре года и я оказался на плацу пред военкоматом с намерением все же идти в армию в силу заведенного порядка вещей. Десяток потенциальных рекрутов выстроились перед офицером… Послышалась трехэтажная громовая брань и… всего то на всего за то, что дескать стояли мы как-то неровно. Стоит вспомнить контекст той эпохи – по миру торжественно гармоничными волнами расходились пацифистские идеи хиппи; крики военных психопатов резали слух молодежи с длинными волосами и отвязанной пластикой-грацией поколения поздних «цветов».
Кто-то из юношей как следует не выровнялся и… на него обрушился каскад отборных армейских ругательств, о которых мы-то слыхом не слыхивали. Представление об армии, как о школе героев с этого момента окончательно рухнуло подобно обветшалой декорации; героев тут не наблюдалось, зато были штатные хамы-солдафоны да рекрутированные под присягой бесправные советские рабы, которыми помыкали изнеженные развращенные начальники, практиковавшие и провоцировавшие мордобой в армии как разновидности зоны. Я вдруг обозрел ясно всю армию и всю систему с этого угла зрения. Задумывался о возможных превратностях армейских в случае конфликта с кем-нибудь по какому-бы то ни было поводу; в случае оскорбления меня кем-то – за себя не ручался бы… Ответил бы мгновенно и каким угодно образом… Такое развитие событий не улыбалось мне нисколько; армия ассоциировалась с зоной и действительно мне грозила тюрьмой в случае вероятной дуэли. К тому же, идеалы советской армии для меня оставались туманны. Эта краснозвездная армия по инерции еще оставалась наследницей армии Троцкого, известной из истории своими заград-отрядами. ВПРОЧЕМ, МАЛО КОМУ ИЗ МОЕГО ПОКОЛЕНИЯ УЛЫБАЛОСЬ ДВУХГОДИЧНОЕ ВРЕМЯПРЕПРОВОЖДЕНИЕ ГДЕ-НИБУДЬ НА МЕРЗЛОЙ ТОЧКЕ У ЯДЕРНОЙ РАКЕТЫ, ИЛИ ЖЕ КОРОТАНИЕ ДНЕЙ СВОИХ ОХРАННИКОМ НА ЗОНЕ, ГДЕ БЫЛО ТАКЖЕ НЕМАЛО И ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫХ, ИЛИ ЖЕ НА ДОЛГИЕ МЕСЯЦЫ КАМНЕМ ОПУСКАТЬСЯ НА ДНО МОРСКОЕ НА ПОДВОДНОЙ ЛОДКЕ И СИДЕТЬ В НЕЙ ЗАЛОЖНИКОМ. Хотелось как-то самостоятельно управлять своею судьбой – насколько это возможно, и не быть слепым орудием чуждых сил автоматически действующего Молоха государства. В конце концов, хотелось таки продолжить учебу и, безусловно, в одном из столичных вузов. Мне, представителю свободной профессии, все тогда представлялось именно в этом свете. Неосуществленные замыслы требовали необходимой свободы действий. Святая Свобода! Я не оставлю тебя никогда! Возможная несвобода уже казалась мне хуже смерти… Я желал бы оставлять за собою право принятия стратегических решений, по крайней мере, касательно одной моей судьбы. Увы, в советской армии тогда не было даже солдат, а были одни рабы и генералы также были стреножены донельзя. В ней не было уже ничего романтического для меня; она казалась мне только разновидностью всецелой бюрократической системы государства. Компартия и правительство швыряли миллионы людей охапками сена в ту ли… эту стороны; я был никудышным комсомольцем! Лозунги и призывы до меня не доходили; я слушался внутреннего голоса и только его…
 В очередной раз прохождения медицинской комиссии я слегка поотстал и мне вручили в руки… военное Дело. Я, не долго думая, засунул себе его под трусы, направившись не ко врачам, а в раздевалку… И был таков! Я сжег военное Дело на брошенном гнезде некой большой птицы, которое оставалось еще на сухом дереве в пустынной деревне под городом. Эта деревня представляла собой сюрреалистический пейзаж; она была полузасыпана холмами из песка, насыпавшегося из трубы, тянувшейся от реки. Деревня также давно была брошена людьми. Уровень песка доходил иногда до верхушек дерев и крыш домов; было странно двигаться сквозь застывшие волны и вдруг… дотрагиваться до гнезда рукою! Уже в 90-е годы песчаные дюны подобные этим увидел я на Канарских островах, неподалеку от Маспаломаса. В моем сознании отпечатались они иконой метафизического пейзажа, ветром и дождем бесконечно созидаемых рельефов.
    Я уехал в Москву не откладывая и в этом же году поступил в Литературный институт. Москва конца 70-х, хрипевшая всюду и вовсю басом Высоцкого, простерла свои объятия; благодаря моему сокрытию за стенами института от армии мне давалось открепление на 5 лет. Уже будучи студентом элитарного вуза я заехал в городок… восстановить военное Дело. Местный комиссариат всполошился не на шутку, ведь затребовали-то Дело из самой Москвы. Спросили на всякий случай. «Мы все переискали… А случайно, не украл ли ты это свое Дело». Ответил полушутя-полусерьез: «Украл! А вы куда смотрели?» Ужаснулась про себя представительница боевых органов и молча сунула мне новую папку под названием «Военное Дело». Итак, первое мое «военное» дело оказалось победным! C боевым тебя крещением, метафизический солдатик!
 
                Часть третья
                ЖИЗНЬ КАК ТЕАТР ТРАГИКОМЕДИИ:
                ДУАЛИЗМ И МОСКВА
  Я думал о себе с юношеским завышенным пиететом, помноженным на амбиции художника и поэта, и, пожалуй, будущего кинорежиссера… В Москве я оказался в Литературном институте, потому что еще до поступления во дворе этого заведения я увидел девушку необычайной красоты и утонченной грации; я «положил на нее глаз» и она стала моей моделью и четвертой любовью, отнюдь не только платонической. Роковою же для меня стала моя пятая любовь, о которой пойдет речь в этой повести. Эти любови несли за собою новые возрождения и новые смерти, поскольку возникавшие всякий раз новейшие тонкие тела, состоявшие как бы из слитых душ двоих, разбивались безвозвратно и рассеивались втуне! Но многие проходят через искушение отождествления себя с тою другой или тем другим, рискуя оказаться на краю бездны, с собою неся уже некий душевный разлом, усвоенный приобретенный изощренным путем - возникновением чувства. Это чувство могло возникать подобно скороспелым плодам, или же дубу или березе, стать твердым подобно тому грибу чаге, обычно цепляющемся на дереве, стать вечнозеленым ибо паразитирующим подобно омеле, стать коротко-спелым, зато чудесным подобно цветку! Это чувство могло расти коснеть подобно алому коралловому дереву, или же являться жемчужиною на свет меж створок раковин морских, или же безмятежно волноваться водорослями… Какая правда в словах Достоевского о том, что… «красота спасет мир» и какая правда в словах наоборот… о том, что красота этот мир же и губит! Опуститесь на дно морское и убедитесь. Поглядите: вот какие-то цветы, прельщая — заглатывают беспощадно своих жертв… Да и что, только одни цветы? В круговороте взаимного потребления обращаются существа мира сущего. Зеваки, любопытные и нерасторопные, как водится, наилучшая пища. Я уже не говорю о наивных романтиках, обед из которых – неописуемый деликатес. Я думаю, во сне и наяву кокоткам подчас является образ любимого блюда, а именно, «юнец в романтических грезах». Это ли не предел упований всех прелестниц, обладающих для наивящего совращения столь многими прелестями, которые вскружат голову и старику, которого, впрочем, те заглотнут так же не давясь и не морщась! Да, школа любви – это вам не шутка! И поэтому здесь мы возвращаемся к истории роковой страсти…
Но не спешите завидовать мне, и не нужна мне ваша жалость, тем более. Расцвет сознания старика соединивший с молодой жизненной энергией, я – лишь орудие действующих сил сего времени и в том нет никакой моей заслуги и вины…
Из всей пережитой внутри себя трагедии я заключил – это было все то же напоминание Неба, что я принадлежу Земле лишь постольку, поскольку это, опять же, угодно будет Небу. Временно испытываемые мною человеческое счастье развеялось как сон и я пробудился…
Я воспрянул от мира людей и, еще недавно задыхающийся, почти умирающий в этом мире, ныне поднял голову как титан, чтобы ответить улыбкам богов, с ними вместе испытывая нечеловеческую радость.
… Вот вам срез сознания молодого гордеца! Но были не только мысли и жажда самоутверждения Самца, Мужчины… Но были и эксперименты над действительностью, животрепещущей реальностью моего магического соло-театра. …В Литературном институте повесили тогда афишу со списком десяти поэтов, вступавших в мир официальной печатаемой литературы. Эти поэты назывались почему-то молодыми, хотя некоторым из них уже было за сорок. Было грустно мне, да и не только мне одному в стране, что придется еще добрых десять-пятнадцать лет кряду дожидаться своего вхождения в литературу, сфера которой была донельзя коррумпированной, залгавшейся в холуйстве, поднаторевшей в рабстве самоцензуры, погрязшей в интригах и, само собою, ненавидевшая особенно людей талантливых. Собственно, эта около- или псевдо-литературная клика вела давно и привычно войну беспощадную с людьми оригинальными, способными сказать свое слово в настоящей литературе. Этого и боялась эта свора пуще всего, уютно устроившись у кормушки. Они привычно лаяли и кусали по приказу партии, да и без него… так… про всякий случай. Дом писателей гнездился в бывшем аристократическом особняке. В него то я подчас пробирался подвалом через кухню. Повара и официанты не были препятствием вовсе и молодые литераторы, проносящиеся метеором по подвалу через кухню наверх, импонировали им, пожалуй, более обронзовевших классиков советской холуйской словесности, заходившие неторопливо с парадного входа… Множество писателей, поэтов и драматургов сообщалось между собою нимало не заботясь кто и каким образом оказался в этом клубе. Было здесь предостаточно дам – жен и подруг писателей; в ресторане преуспевающий писателюга тщился украсить стол свой какою-нибудь красавицей, дабы пуще и надежней бросить пыль в глаза и покрасоваться с «вершины литературного Олимпа». Надо сказать, я старался быть всегда одет подчеркнуто индивидуально, ведь уже тогда я был заматерелым индивидуалистом! Чего, однако, стоили мои черные высокие сапоги и черные галифе! На Тишинском рынке я добывал оригинальные удивительные галстуки, платки и бабочки. Новейших костюмов, обуви у меня было несколько… невзирая на всеобщую культивируемую бедность советской поры. Я жил вопреки советским стандартам и вот… вскоре мне представилась возможность выступить громогласно в революционном духе!
 Из всего списка так называемых «молодых» поэтов, висевшей афиши на стене Литературного института, наметил жертву себе я с целью похохмить грандиозно и со вкусом. Приятель-неприятель мой, которого девушка к тому времени уже стала моей (это в нее я влюбился еще до поступления в институт), все задавался вопросом… почему она его бросила и что во мне необычайное нашла. С этим-то вопросом он обращался и ко мне с тем, чтобы отвлечься от собственного привычного писательского самокопания и рефлексии. Вместе с этим приятелем-неприятелем остановились мы у афиши и я тоном сверхчеловека произнес:
— Знаешь, почему меня Алена любит?
— За что?
 За мои стихи, конечно. И за то, что я могу совершать поступки.
Вот, к примеру, я могу с тобой заспорить, что я выступлю вместе со всеми из перечисленных в этом списке, хотя здесь моей фамилии нет.
Мой приятель-неприятель обрадовался почему-то и пошел на спор; наверное, втайне он надеялся что я, совершив какой-нибудь хулиганский проступок, буду тотчас же выдворен из института и, соответственно, из Москвы. В принципе, он не ошибался! Мы жили с ним в одной комнате общежития Литературного института куда я иногда возвращался часто за полночь, иногда под утро – внутренне торжествующий, утомленный после сладостных состязаний с теперь уже моей Аленой. Со страстностью мазохиста этот приятель мой расспрашивал меня о Ней, о Музе-вдохновительнице. К примеру, о том, как на сей то раз вела Алена себя в постели… со мной. Я оказывался в щекотливом положении! Видимо здесь срабатывал эффект отождествления, замещения; он продолжал видеть себя на моем месте; он пытался выспросить даже детали. Мне все время, дабы еще пуще не обидеть его, приходилось уводить разговоры в сторону и я вскоре придумал совместное написание мое с ним драмы-комедии. Это, кажется, отвлекало его в сторону от той его внутренней драмы, которая его допросами превращалась, все-таки, в комедию. О бывшей возлюбленной своей, а теперь моей Алене, он плел всякие гадости и вскоре я оказался по счастливому стечению обстоятельств — в отдельной квартирке. Так-то было лучше!
 Однако наша договоренность, наш спор требовал разрешения и завершения. Близилась дата выступления ведущих новых поэтов в Большом зале Союза писателей… Я одел свои черные галифе и сапоги, белую рубашку и черный галстук. Я задумал путч в одном лице; я вознамерился прочитать свои невероятные по тем временам стихи с открытой официальной сцены вопреки всему и вся. Мне надоело коченеть немою рыбой в глубинах андеграунда!
 ПЕРЕД ТЕМ КАК ВЫЙТИ НА БОЛЬШУЮ СЦЕНУ, ПОЭТЫ СОБРАЛИСЬ В НЕКОЕМ ПРОСТРАНСТВЕ ПЕРЕД СЦЕНОЙ, СВОЕГО РОДА ПРЕДБАННИКЕ. У НЕКОТОРЫХ, ПОЧЕМУ-ТО, ТРЯСЛИСЬ ПОДБОРОДКИ И РУКИ, КОЛЕНИ ХОДИЛИ ХОДУНОМ… Решался вопрос вхождения в официальную литературу. Входил и я, но как! Моего имени в списке на афише не было, однако, я буду на сцене! И сейчас я прочитаю крышу срывающие стихи!.. Которые по тем временам издать возможности никакой не было в силу их непреходящей исключительности, ибо боговдохновенности, безусловно новой форме… Но то было по наитию свыше – и стихи, и мое несанкционированное появление на сцене, и произнесенное вслух Имя Бога, Которого, как известно, советский режим не только не признавал, но и хулил. Секретарь Союза писателей Шестинский наставлял поэтов, как вести себя на сцене. Он был красным, как если б, вареный рак – тоже волновался, пребывая в собственном психологическом бульоне! Но не знал, увы, он, что для волнения причины действительно имеют место в этом случае. Этому значительному совдеповскому, но по инерции заведенного порядка и организации — занудному мероприятию — грозила неслыханная катастрофа! Мое присутствие в этом предбаннике присутствовавших поэтов отнюдь не удивило. В литературной среде мое имя было на слуху в качестве поэта-новатора, проторявшего какой-то свой путь. Конечно же, это был путь сверхчеловека, который в этом случае жаждал ситуацию официоза довести до полного абсурда в духе Эжена Ионеско и Тристана Тцара, хотя бы и на столичной сцене советского литературного бомонда, наполовину состоявшего из гэбистов. Шестинский так и не обратил на меня особенного внимания, невзирая на мой вызывающий внешний вид! Он чем-то напоминал комиссара, перед боем инструктировавшего бойцов!.. И грянул бой, правда, метафизический, во многом на символическом уровне.
Выйдя на сцену, я тотчас же увидел в креслах перспективы громадного зала моего приятеля. Я увидел его лицо – лицезревшее сверхчеловека… Так вот почему красавица Алена любит О. М.! Казалось, именно эта мысль читалась в его широко открытых глазах. Он понимал, что скоро меня арестуют и упекут куда подальше. А может я ему представлялся Тем Самым, несущим свой крест, восходящим на свою Голгофу?
 На сцене для выступлений поэтов предназначалось два места. Справа размещались только микрофоны, слева – трибуна с гербом и микрофонами. Было на сцене два ряда по пять стульев – всего десять. Я занял один из стульев. Почему-то всем хватило места. Или же этих стульев было одиннадцать? Один про запас? Любители поэзии из зала приветствовали меня. Иван Жданов, сидевший во втором ряду за мною, нисколько не удивился моему присутствию среди намеревающихся выступить поэтов. Потом он сказал мне, что все тогда происшедшее было для него как сон объевшихся алтайских шаманских грибов. Признаться, среди присутствовавших на сцене десяти поэтов поэтами были только двое – я и Ваня Жданов. То есть, по логике вещей надо было поставить на сцене только два стула…. Выходила же всегдашняя рассейская общинность, бестолковый колхоз! Мы со Ждановым представлялись заядлыми хуторянами-аутсайдерами, даже феодалами на таком сером фоне. Он был шаманом-жрецом с Алтая, я – с Украины…
 Публика пребывала в подогретом состоянии, видя на сцене сразу двух великих поэтов. А быть великим — это просто иметь особенные параметры, сражающий с ног пленящий стиль, яркую судьбу, великую мiровую душу и гения, окрыляющего Поэта, ибо царя, властителя дум, выразителя в форме именно Духа времени.
 Философия метафизического солдата, сверхчеловека толкала меня на сцену, переполняя священной музыкой, боговдохновенным ритмом слова и жеста. Кажется, я явился на сцене умопомрачительным знаком новой эпохи, всем своим видом являя – да будет так! Вот он я – явленный вам знак новой эпохи. Берите меня и уносите в своем сознании, сознавая ваше новое время – мною и чрез меня! Явившийся в этот мир духовный образ самоотождествления моего, а именно — летающей Колесницы, выкатившейся сюда вот из-под основания, охраняемого двумя сфинксами далекого архаического зиккурата-пирамиды, блистал и множился стрелами сверкающих спиц на очах завороженной публики Большого зала Дома Союза писателей в Москве. Здесь мы совершим некоторое отступление (отнюдь не со сцены!) с целью уяснения духовного образа летающей золотой Колесницы!

           Часть четвертая.  Я – КОЛЕСНИЦА!
  Почитателям системы Таро, заключенной в колоде гадальных карт среди главных первых 22 Арканов образ «триумфальной Колесницы» скажет многое, если не все. Остановить колесницу или угнаться за ней – не есть возможное! Позднее эта сущность моя проявилась в том, что я стал заядлым путешественником и, было дело, даже возжелал заниматься шикарнейшим видом транспорта из рода летающих колесниц, а именно – приватной деловой авиацией типа комфортабельнейших «Фальконов» и «Гольфстримов». Когда речь идет о Таро, Колесница означает безусловного инициатора и зачинателя. Выпадая в положении карты, описывающей вашу Духовную Сущность, ее миссия предстает как завершение. В этом случае ваша работа заключается в том, чтобы помочь другим людям начать и завершить начатые действия – даже в ситуациях, кажущихся невозможными. Невозможное Возможным делает летающая серебряная Колесница. Доказывая беспрестанно своею Сущностью, заключенною именно в движении, необходимость доводить начатое до конца, вы не только поможете им понять, что нет ничего недостижимого, но и сообщите им мужество постоянно двигаться вперед к избранной Цели. Духовная Сущность Колесницы научает – не медлить и не откладывать, поскольку сиюминутные ситуации – не ждут… И, хотя те, кому предназначен этот урок, могут разрываться в нескольких направлениях, необходимо все-таки следовать каким-либо одним курсом и иметь мужество пройти им до конца. И это вполне естественно, что труд не может быть только легким. Где трудно – там интересно! Упорство и личная выносливость, смекалка, расторопность, мастерство – помогут тебе добиться Цели.
Находясь в постоянном вращении и бесконечном движении, Колесница дает вам способность добиваться успеха в чрезвычайных обстоятельствах и преуспевать в труде, требующем быстроте мышления и сноровки, мгновенного действия. Колесница. Неся с собою постоянное движение, является символом активности, благодаря ей вы можете посетить новые неизведанные места и всегда Колесница защитит и себя и других.
 В сущности то я и был тою Колесницей, несущейся в Неизведанное на глазах у изумленной публики, при свете пюпитров на сцене Дома писателей. Эта публика будет неизбежно увлечена движением летящей Колесницы. А эта Колесница сейчас вот устремится пронесясь над бездною непринужденно, триумфально великолепно… Я решил читать свои стихи с того момента, когда объявят имя очередного рутинера в искусстве, некоего О. К.
После того как Шестинский представил публике очередного свежеиспеченного советского поэта О. К., пользующегося напропалую проверенными штампами, тот поднялся со стула и пошел к трибуне с микрофонами.
В дуалистическом спектакле я стал играть роль отражения в смысле движений. Я поднялся одновременно с этим О. К. и пошел к микрофонам слева. Мы почему-то одновременно переглянулись с О. К. и… синхронно раскрыли рты, произносящие слова стихов… О. К. подивился откуда ни возьмись приклеившемуся дублю и продолжал свое…, продолжал и я свое дело спонтанного дуалистического театра, оставляя далеко позади завоевания мирового театра абсурда. Я читал выразительней, проникновенней, особенным образом двигаясь, повинуясь внутренней музыке, интонации стихотворения. Да, было отчего всем окунуться в транс.. Давно молчал О. К.
Шестинский что-то меня поначалу спрашивал и уже молча слушал впадая в гипнотический транс. Слишком поздно он проснулся опомнился… Я продолжал читать стихотворение…О. К. готов был провалиться в бездну; пожалуй, ему бедному казалось, что место под солнцем советской литературы уходит из-под ног его куда-то безвозвратно. Шестинский уже наливался кровью; казалось, сейчас этого чиновника от литературы вот-вот хватит припадок. Публика вся проснулась и встрепенулась, вслушиваясь; такого она не слушала, пожалуй, еще с 20-х годов! И я видел из зала смотрящих столько живых влюбленных глаз!.. Я слегка поклонился и спрыгнул со сцены, уходя по направлению к фойе. За моею спиною стал нести околесицу Шестинский, вновь представляя О. К…., что, дескать, вот настоящий О. К. – простой советский поэт, а не сюрреалист, как в первом варианте, прозвучавшем со сцены из моих уст и во плоти моей. Стал лепетать О. К. Свои настоящие советские стихи… и заревела, засвистела публика, затопала ногами, мол, подавайте первого О. К., именно, сюрреалиста, творца Чудесного! Революция началась, пошло Гуляй — поле, затарахтел колокольчик, объявили антракт. Я в фойе. Ко мне стали подходить потрясенные пораженные приятели.
 В сии моменты я видел всех насквозь… Кто-то мне говорил, что отныне я навсегда буду выброшен из литературы. Так подошел один поэт за сорок и сказал, что и он был настолько глуп в свое время когда-то, совершив нечто подобное моему поступку и за то был сослан куда-то в провинцию, отлучен от столичного литературного процесса. Подошел один соратник-авангардист, желавший занять поскорей официальную позицию в литературе и уже говорил со мною, как если б с политическим трупом, сделав выводы, что теперь то уж наверняка и без сомнения меня выгонят из Литературного и на моем имени поставят табу. Кто-то тряс мою руку, поздравлял, восторгался. Я уходил. В течение последующих дней надо было предупредить назревавший удар. Из Литературного была только одна дорога… в армию. Это не входило в мои планы. И я решил идти в ва-банк. Я нашел кабинет Шестинского в недрах хозяйства Союза писателей и он только при одном виде моем… испугался, повторяя: «Трагикомедия получается…» Понятным образом вскоре оказался я у ректора на судилище. Заведующая учебной частью, волнуясь за меня, повела в кабинет ректора, как если бы на эшафот. Там сидели все, включая ректора, проректора и руководителя комсомольцев института. Прежде всего дивились моей смелости и не сомневались, что за мною стоит какая-то литературная партия определенной политической окраски, довольно мощная и, пожалуй, особенно наглая, та, которая раздавит всякого окончательно и бесповоротно, кто посягнет на меня, ее представителя, либо марионетку, либо подставную фигуру. Всевозможными слухами полнилась на сей счет Москва и… моей скандальною славой. У страха же глаза велики, к тому же, на фоне всеобщей заторможенности и безвременья!
 Вопрос ректора, бывшего театрального комиссара и в 30-х – душителя Булгакова, был прост: «Кто? Откуда? Что там произошло? Кто твои родители?» Я отвечал в духе соц-арта, имея в виду знаменитый монумент Мухиной: «Отец – рабочий. Мать – колхозница.» Если бы я назвал своих родителей интеллигентами, тотчас бы вылетел из института.
В руках у него было мое персональное дело в красной папке и ректор, величественно восседая на подушках из-за остекленевшего в своем остеохондрозе неповоротливого позвоночника, большою головой на неподвижной шее вопрошал:
— Кто такой Эй?
— Эй – это мой герой – отвечал я ректору Пименову. Подивился немало Пименов такому имени и дальше поинтересовался насчет истории, произошедшей в Доме писателей. Я наплел несуразиц насчет псевдонима и деда-героя с казацкою саблей; ректор почему-то тем довольствовался. Затем вопрошал:
— Так ты из Полтавы?
— Из Полтавы – отвечал я
— А как там Чуча? – вдруг брякнул ректор несуразный, будто бы, в сей миг публичной казни вопрос, да так, что проректор Сидоров (ставший затем министром культуры России) заерзал на месте, недоумевая от нелепого вопроса… стареющего проректора, наверное, ему казавшегося отжившим маразматиком. В моем мозгу пронеслось… чуча, чача, чукча… Что за галиматья?
И меня осенило – это человек, по-видимому, знакомый ректора. Я отвечал:
— Очень хорошо поживает Чуча в Полтаве, Владимир Федорович. Только много пьет Чуча, а так все хорошо у него.
Ректор расплывается в улыбке:
— Я знаю, он всегда любил выпить, значит…, злоупотребляет. Гм! Чуча – мой студент – размышлял ректор, обращаясь уже ко всем.
Вдруг как-то особенно нетерпеливо заерзал на своем стуле Сидоров, обращаясь к ректору:
— Давайте поближе к делу, Владимир Федорович…
Подобно жесту Юрия Долгорукого, Пименов протянул пятерню величественно в сторону залаявшего некстати Сидорова с немым приказом молчать и Сидоров… поперхнулся. Видать не любил ректор своего проректора, рвущегося ко власти…, срываясь с копыт и с пеной у рта.
— Молчать – подтвердил вслух театрально, басом Шаляпина, ректор Пименов и недовольно, насупив брови, глядел полуослепшими полуостекленевшими очами бонзы, идола — в бегающие глазки прощелыги типа Чичиковых, проректора Сидорова. Пименов решил спустить все на тормозах вопреки желанию Сидорова и внезапно переложил проблему на плечи руководителя комсомольцев … Масеню, из Белоруссии, который перепугался донельзя и потом скороговоркою рассуждал вслух, что ему теперь не сдобровать и чего, пожалуй, его выдворят из Москвы всерьез и надолго. Потому как стоят, видимо и невидимо, за Мингалевым – несметные тайные и необъяснимые силы. В принципе, он не ошибался. Был опоясан премногими силами я и верой великой, именно стремящейся Колесницы на всем лету, на очах восхищенных свидетелей.
 Мой приятель-неприятель, с которым я заспорил в отношении своего несанкционированного участия в поэтическом концерте, особенно душевно проникся ко мне, ибо напропалую проиграл и навеки смирился с потерей Алены. Он был членом совета комсомольцев института. Они там рассуждали о моем проступке и общинно думу думали рассейскую… как сформулировать свой «выговор» и записать его мне в личную карточку комсомольца. Думали же три дня, не менее. И все выходило у них как-то коряво, нескладно. Тогда послали ко мне своего дипломата, этого приятеля, с целью выспросить у меня насчет того, как сформулировать этот самый выговор – красиво и внятно, четко, просто, в десятку. Я дал формулировку мгновенно: «За нарушение внутренней субординации».
 В таких словах и записали. Я был доволен собственною формулировкой. История окончилась благополучно; я продолжал являться в стенах института – побритый наголо и в черном галифе. Так ознаменовал себя год
1979-й в поэтическом мире Москвы. И было мне тогда всего то двадцать лет!
1980 – 81-й годы. С переселением своим в столицу империи, продолжаю бывать в милой сердцу Полтаве. Здесь хорошо пишется мне, как писалось хорошо здесь, на благодатной плодовитой земле и Котляревскому и Гоголю, впрочем и – Шевченко, здесь бывавшему не раз и даже рисовавшему виды Полтавы, Панасу Мирному, Короленко, Бунину.
Кстати, многим памятен рисунок Шевченко с видом Христовоздвиженского монастыря в Полтаве. Это тот самый монастырь, который прекрасно виден из окон и двора нашего старинного дома красного кирпича с причудливыми рельефами на стенах, который стоит вдоль вымощенной допотопным булыжником улицы под гору. Гору с монастырем опоясывает змием высоченная насыпь старинной железной дороги.
 Здесь, у стен монастыря в 1709 году во время обзора перед сражением был ранен неким казаком в ногу шведский король Карл XII; может, эта рана и повлияла отчасти на исход сражения. Но случайностей не бывает!
 Продолжаю наезжать в Крым, теперь вместе с Маргаритой Сницкой. Ялта, Ливадия, Симеиз, Алупка, Бахчисарай… На потолках Ливадийского дворца Белого царя – свастики… Государыня и великие княжны загорали под животрепещущею ароматною крышей из сплошных роз; прямые солнечные лучи не рекомендовались! Староанглийский (неоготический) стиль Воронцовского дворца… Обои – матерчатые, шикарных тканей. Бахчисарайский дворец: наилучшие, уютные комнаты – для гарема, конечно! Совершаем круиз на белом большом корабле через Сочи… Разгуливаем по Батуми. Где-то посреди затерявшихся батумских улиц и дворов вдруг вижу явственно плакатный немалый усатый суммарный портрет типичных продавцов мандарин и помидоров на рынках страны – кавказской национальности. В Москве их почему-то называют «хачиками» и «зверьками». Кавказцы — бесконечно горды своим земляком, сумевшим достигнуть таких высот. Вопрос в ином – орел ли был этот усач? Усатый Сталин – архетип современного кавказца; не достает только фуражки в стиле «аэродром».
 Я думаю, что кавказцам скорее бы пристало гордиться земляками – Маяковским, Параджановым, Софико Чиаурели…
 Под осень, понятное дело, в Москве. Не зря ведь, Шерстюк считает, что жить в Союзе кроме Москвы – негде. Вот и киевский живописец Базиль (который потом в Москве стал работать в духе живописных коллажей американских пост-поп-артистов типа Розэнквиста) все норовит перебраться в Москву всерьез и надолго вслед за Гетой и Шерстюком. Подумывает и манекенщица Лили, но слишком любит Киев! Сейчас Москва, как если б, Третий Рим, но кто знает, может и Киев когда-нибудь вновь станет во главе евразийского пространства? За счет чего? …Неисповедимы пути Господни, а значит – и пертурбации истории – капризной и шальной!
 Приятели выхлопотали мне ставку на каком-то производстве в окрестностях Москвы. Являюсь только за зарплатой. Получаю ежемесячно свою зарплату – целых полгода – ничего не делая… Ничего и не требуется!
На работу так и не являлся, оказывается – и не надо было. Абсурдный автоматизм и рутина советской экономики. Так – на халяву – можно было работать сразу на нескольких предприятиях. И вот, мне казалось даже порою «в лом» ездить за зарплатой. Это еще раз подтверждало тот факт, что Москва являлась как-бы гигантской воронкой, куда уходили и где безвозвратно терялись ресурсы огромной страны. По инерции Москва продолжает быть тем же и для современной России, впрочем, современный Киев не отстает от Москвы в этом же смысле… проклятой черной дыры.
Из проклятой индустриальной воронки пролетарского городка Северодонецк явилась… она в старую добрую Москву с воспаленной мечтою о звездной судьбе. Увидевши Маргариту впервые в раздевалке Литературного института, я предложил ей… продавать програмки постановки моей оперы «Навуходоносор», вестимо, поразив ее наповал высокомерным статусом преуспевающего автора. Она сказала, что подумает и ответит завтра. Было завтра. Она говорит (после бессонной ночи беспрестанных своих раздумий на тему ее уязвленного самолюбия… Ха! Как в воду глядел!):
- Продавать билетики! А почему бы мне не сыграть главную (надо ж тебе – зацепило то как) роль в Вашей опере?
- Вы поете? – задаю вопрос. Молчит.
- А как у Вас с музыкальным слухом?
Вскидывает плечами. После продолжительной паузы заявляет:
       - Продавать билетик я не согласна!
Потом еще. Мы встретились с Волоховым в «Лицее» (Литературный институт). Я сказал ему:
       - Хочешь увидеть красавицу?
Он недоверчиво согласился последовать за мною. Маргарита стояла у телефона-автомата в профиль.
Волохов оторопело:
- Идеальный профиль…
Потом еще. Я предложил ей посетить московского художника Шерстюка, родом киевлянина. Шерстюк живописал в мастерской жены Лели Деревянко, керамистки, совершенно обалделой от метафизического косноязычия новоиспеченного мужа, сына генерала ПВО страны. Шерстюк при виде манекенщицы Маргариты стал троекратно извергать каскады расцвеченных выкрутасов своих словес. Из его рта на очах стал являться павлиний хвост. Она в ответ пыталась блеснуть провинциальным остоумием, но тщетно. Ее ум уже был пленен паучьими нитями хитроумных метафизиков-герменевтиков. Оставался сущий пустяк – попытаться задержаться в кругу избранных аристократов духа, богемных полузнакомцев – ей, на пути к успеху уже достаточно измордованной ее расчетливой жизнью без любви. И без воспарений. Однако воспарения последовали…
       Я колол орехи на балконе бутылкой из-под шампанского. Ее умилила худенькая фигурка мальчика, как она сказала почему-то – «аристократа-вырожденца».
- И что же выродилось во мне? – спросил я ее.
- Хотя фигура и лицо твое как у ангела, однако в коричневой твоей шевелюре я вижу это пятно седых волос… Это из-за чего? Юноша с отметиной мудрости седовласого – это, пожалуй, ты и есть!
- Это просто родимое пятно – отвечал я ей.
Между тем, молодчина - она подготовилась к моему приходу. Между разговором за чаем пекла курицу в духовке, упрятав принесенную мною бутылку вина в холодильник. Я подумал – «хозяйственная». И говорили мы за чаем об Новой аристократии Духа, о перевоплощениях душ, карме и прочем, предваряющем, как и следовало ожидать… совместные воспарения нетленного духа бренною плотью ненасытной. Вечерело. Я рисовал, читал стихи завывающе первобытным голосом шамана – булькающе и шипяще, ввергаясь-ввергая в предвкушение экстаза. Она подумала, что я ее разыгрываю. Становилось совсем темно. Маргарита подошла к окну снимаемой ею квартиры на четырнадцатом этаже. Я вспомнил как  в зале домашнего театра дома Герцена, облокотясь о рояль, она слушала мой опус. Ее лицо было поставлено на ладони. Руки и голова как-бы отделились от эфемерного туловища. Ее ушки не различали звуков; она рассматривала меня в упор и… желала. Именно тогда я инстинктивно почувствовал – это моя женщина. Она стала моей на рояле! Нет, не в буквальном смысле. Тогда-то все и решилось. А сегодня последует осуществление ее желания, накатывающего волной. Куда же деваться мне? Куда податься от океана чувств взволнованной самки?
         И стало все безнадежно; я сам спровоцировал эту стихию. Теперь – держись, брат! Сейчас я гляжу на нее, смотрящую, будто – в окно. На самом деле – ее тело охвачено трепетом вздрагивающей похоти; взгляд ее затуманен, она смотрит внутрь себя, она ворожит и молча призывает меня подойти к ней. Но что же я делаю? … Целое пространство заключается в той части ее головы – от уха до скулы. Я впадаю в прострацию. Искусственно подталкиваю себя к ней, превозмогая мою безмятежную медитацию художника. Хотя хотелось бы на нее смотреть и смотреть, никуда не двигаясь. И вот уже механически касаюсь губами ее шеи. Мы образовываем монолит, смотрящий, как-бы, в окно. Однако наш взгляд за окно проваливается внутрь нас самих и то затухает, то клубится где-то во внутреннем пространстве громадного кокона, который синергетически мы образуем. Она следует почему-то к креслу и со вздохом плюхается в него. Это кресло совсем далеко от окна, но она продолжает смотреть в смутную даль. И вдруг я вижу там блеклую и большую Луну с пятнами.
          А как началось все то, что происходит между двумя молодыми людьми? Ее, полулежащую в кресле, я уже целовал всю, но еще не выходил из своей прострации-раздвоенности; отдельное мое тело откуда-то сверху пристально наблюдало за нами - распростертыми там. …Маргарита, учуяв механицизм куклы, работающей над ней, насторожилась, как-бы, вслушиваясь в поскрипывание деталей робота. Лежа на спине, большими и указательными пальцами манекенщицы смахнула тонюсенькие трусики вверх. Подобно падающей вуали-паутине, переливаясь в воздухе золотыми крестами с крестами-дырами чередуясь, опускались они медленно и вдруг застыли в воздухе мгновенным отпечатком памяти. Плечи ее были холодны. Бледная Луна вылизывала кожу. Лучи Луны волнуясь струились напоминая движания прозрачно светящегося осьминога.
           Клубок сладостных нитей теснил ей мозг, выдавливал слюну изо рта. Пространство сочилось и всхлипывало. Кажется, где-то отдельно мое астральное тело уныло висело вверху, рассматривая уже порядком успевшую поднадоесть картину. Изредка оно отрывисто давало команды кукле: «Стоп! Давай! Чаще! Поехали!
          Клубок страсти исторгнул мозг, будто, разлетающийся брызгами наружу. Заведенное тело словно спираль – выпрямлялось, туман расступался, в глазах-щелках появились зрачки. Кукла механистически поглаживала места сгрудившихся мышц на теле женщины. Отныне Маргарита взбесилась. В маленькой уютной квартирке на Полянке я стал задерживаться подолгу, в конце концов, остался жить. Старинный секретер, являясь центром тяжести в буквальном и переносном смыслах, громадным зеркалом отражал фрагменты сцен разгорающейся любви. Маргарита была высокою, пластичною, обожала почесать колким язычком, при этом сводя беседу к спору. В желании вызвать спором на поединок угадывался ее эротический энтузиазм, удаль бесшабашной казачки. Казалось, что еще немного и она, расплываясь изнутри истомою, вслепую вывернется-выплеснется наружу вот так – стремглав напропалую. И тогда – будь ты карлик-гном, старикашка ли, мальчик Божий Одуванчик – бери ее и владай ею, плавая свободно или барахтаясь в сей необузданной стихие. И меня увлекла та крайность в ней, которую я культивировал в себе. Мой зодиакальный знак предусматривал трагическую раздвоенность – пользуясь терминологией Священных Арканов Таро – соседством взаимоисключающих начал оккупанта и эксгибициониста Красного Человека и Человека Черного, интраверта. Однако, уже в Пятом Аркане Священной Книги Тота я угадывал однозначно скрижали своей конституции, не имеющей ничего общего с трагическим раздвоением. Но то был еще пока только прообраз будущего; мое тогдашнее развитие духовное кол****ось в амплитуде между двумя крайностями-противоположностями инволютивной расщепленности самокопающегося Черного Человека и экспансивно эволютивной направленности Красного. Но Черный Человек и Красный, существующие отдельно – одинаково абстрактны подобно плоским безжизненным символам. Жизненною же конкретностью в моих очах обладал лишь прообраз Человека Совершенного, Иерофанта, заключавшего в себе два противоположных начала, бинера. Что в свою очередь в творческом плане проявлялось благодаря методам взаимовыворачивания, зеркального отражения, всегдашнего неизбывного поиска и нахождения антиномий, соответственно приводя к установлению Порядка Новейших Иерархий, этих Небесных и Земных структур, яко мыслеформ. И в обретении замкнутой самодостаточности черпало силы из самой себя; восходя к Богу, являлось на свет, запечатлеваясь  неизгладимым знаком Эпохи.
    По ходу осознания ступеней постижения и обретения Харизмы Человека Совершенного приходили на ум беспрестанно какие-то элементы детских игр, например: обратное прочитывание имен и , соответственно, обратное прочитывание смыслов (фактура, цвет, запах, звучание), т. е., нахождение некоего обратного дополняющего примерно так же, как оранжевый дополняется сине-фиолетовым, а соль – медом, крик – шепотом, вонь – ароматом. Любовная школа тактильных ощущений захватывала целиком и мы, как и следовало ожидать, учились не только прилежно, но с маниакальным упорством. Потом каждый из нас помимо пустоты из этих беспрестанных штудий с героическим отчаянием ходьбы по безбрежной пустыне без оазисов что-то вынес с собою в иные края.
        Эта школа любви приковала меня, двадцатилетнего, к ее маленькой квартирке на Полянке, что порой осложняло прохождение каких-то дел, коих она являлась посредником. Заходили какие-то люди, одетые в дорогие шмотки, но замусоленные, причем, не из-за неаккуратности, а из-за пренебрежения к ним. Маргарита выгоняла меня перед их приходом, но, подчас, возникали столкновенья и тогда она меня называла двоюродным братом, которому сейчас «негде жить». Из-за частых столкновений они дали мне прозвище – Александр Блок.
 Близился день рождения Хлебникова. Для меня, как для неофутуриста – это святая дата. Надо было устроить чествование Поэту. И не важно, что это гр****ое государство практически не признавало по сути гениального Поэта.
И не важно, что по всей Москве да и на весь СССР никто не удосуживался предпринять некоторые усилия в этом направлении! Если не мы, то – кто же?
У Хлебникова, как и у Маяковского в том числе, не говоря уже о братьях Бурлюках или Малевиче – украинские корни, не упоминая об украинских мотивах в их творчестве… О Есенине позаботится сентиментально-жестокая компартийная садо-мазохистская элита.
 Где устроить? Вскоре нахожу подходящее место – в Архитектурном институте (в районе Кузнецкого моста).
 Мы продолжаем жить с Маргаритой на Полянке, на четырнадцатом этаже. Подваливает Лавренко (живописец) из Полтавщины. Вместе – за ночь – создаем гигантский образ Хлебникова. Отхода и обзора в малюсенькой квартирке нет, и не ведаем – будет ли похож на себя Хлебников на нашем портрете?
Уже развесив его над сценой в Архитектурном, убеждаемся… очень похож на себя, но еще… на Мингалева! Святая преемственность.
 Говорю речь о Хлебникове; поэты читают со сцены. Сливаемся с духом Бессмертного. На том стоим. Не сдвинуть! Хлебников – Поэт Первейший в XX-м ст. За ним только Т. С. Элиот. А кто меж них? Капризен Парнас. Но для меня ясно кто. Тот, кто создает эпос наших дней. Эпический масштаб и размах по силе был, пожалуй, Верхарну.
Уразумейте же, современники и потомки – без ясного осознания миссии своей в мировой (подчеркиваю) литературе и места на Олимпе – Поэт, увы, не может адекватно творить. Хотя это осознание вовсе и не такого свойства как у чемпиона среди боксеров. Поэт должен знать, на что идет. До 25-ти где-то – мы все – поэты; попробуй же, остаться поэтом после 25-ти – я всего лишь повторяю мысль, правда, проверенную на собственной шкуре – Т. С. Элиота. После 25-ти оставаться поэтом – даже опасно… Поэт вечно ходит по лезвию бритвы. Это ли не истина? Аминь, ОМ! О, УМ – ясен пребудь, а творческая силища – ярой – до конца дней моих!
 Мы залегаем у Маргариты: границы ночи и дня стерлись, очертанья предметов и вещей слились. То, что было утром – на глазах – в длящемся беспрерывно блаженстве любви и обожания и наслаждения красотой, наполняется сумраком, вливающемся в кувшин этого дня сплошной чернотой ночи, подобной черносливову. Почему черносливу? Потому что вспоминаются иногда Полтава и Новые Санжары с тяжелыми их гнущимися долу ветвями фруктовых садов, костры в южных звездных ночах, летящие на них мотыльки… сгорающие страстно. Так и мы – летим сквозь время, не замечая времени, Часа суток на всем продолжении райского блаженства. Там где-то вверху сгорает и золотая колесница юного Фаэтона.
                Часть пятая.  МЕЧ В МЕТРО
  Лабиринт Московского метро: его гражданские и тайные правительственные туннели, его станции-дворцы – в целом – вдохновляли меня… В случае Московского метрополитена сталинская псевдоклассика в своем эклектичном угаре превзошла собственно классицизм, барокко и рококо в каждом отдельном случае и вместе взятые. Ясно, параноики Сталин и Каганович из лабиринта метро хотели сотворить восьмое чудо света. Это им почти удалось! Обвинения в аляповатости и напыщенности, безусловно – уместны, но жалки… улетучиваются и теряются под сводами величия царства Плутона.
Подземная резиденция Плутона именно в лабиринте подземных дворцов.
 Будучи рожденным под знаком Скорпиона, которым, как известно управляют Марс и Плутон, я рано осознавал свою персону реинкарнацией этого влияния сразу двух планет и поэтому подыскивал лишь подходящий контекст, который оказался недалече.
 Какие-то приятели Маргариты, без сомнения – бандиты, оставили Маргарите (а соответственно и мне) свою квартиру для присмотра на время. Меня поразила в этой квартире коллекция холодного оружия. Мгновенно я присмотрел себе древний короткий римский меч, который уже не выпускал из рук… Я стал его подвязывать под мышкой так, что его рукоять слегка выдавалась из-под пиджака у подбородка и сзади, отчасти приподымая полу моего современного костюма. Ходить с древним мечом по современной (советской) Москве было одно удовольствие. Я выпадал из времени. Я мнил себя трансцендентальным солдатом; именно я был, безусловно единственным воплощением метафизического воина по всей Москве. Этому мегаполису тогда весьма повезло. Поскольку ни в одной из мировых столиц – Поэта, преспокойно разгуливающего по городу с отличным бронзовым мечом в то время вы бы не отыскали. В том не было ни капли театральности: я сроднился с мечом! Я часто опускался в метро и подымался из него – наверх – вооруженным! Никому из охранников метро и в голову не приходило, что вот так запросто можно было разгуливать по городу с настоящим древним римским оружием. Я собою воплощал как бы идею относительно того, что триединство Киев-Москва-Минск – как раз то и является Третьим Римом и Четвертому не бывать… И правда, III Рейх германцев канул в былое моментально! Триумфальные фрески и мозаики на стенах Московского метро развернутою летописью наглядно о том свидетельствуют!
 Тогда было в моде по Москве неформальных, оригинальных поэтов — приглашать приватно по домам читать свои стихи. Эти импровизированные салоны брежневско-черненковско-андроповской эпохи являлись как бы отдушиною в обществе под контролем партии и КГБ. Конечно же, я являлся на свои поэтические концерты – с мечом. Почитатели и литературоведы смотрели на меня, широко раскрыв свои глаза сквозь натруженные линзы интеллигентских очков… Мой римский меч воочию демонстрировал эмблематизм моего поэтического метода той поры. Под траурные низкие аккорды сходящих в гроб друг за другом генсеков читал Поэт, ОРФЕЙ СЕГО ДНЯ очарованным москвичам свои стихи-гимны, стихи-песни, стихи-сонаты, стихи-марши и поэмы-симфонии. У всех на глазах происходило таинство соц-арта и спонтанного действа, разворачивались ордынско-индустриальные мистерии метро, мегаполиса Москвы контрастно русалиям, колядкам, всем тем святам-празднествам селений, полей лесов и рек Украйны…
 В то время как Джозеф Бойс демонстрировал по миру своих дохлых зайцев и тонны перекачиваемого по прозрачным трубам меда, я предлагал устраивать в «коммунистическом сегодня» – пиры для всей страны – на станциях московского метрополитена, изначально отметая напрочь проблему транспортирования сразу громадного числа гостей. Таким образом, можно было в течение двух-трех суток накормить весь недоедающий десятилетиями Советский Союз. А чего стоил проект гигантского шоколадного самолета на одной из подземных станций, своими крыльями входящего в растворы арок по обе стороны станции! Конечно же, этот самолет самопроизвольно разваливался, барочно-расточительно извергая тонны повидла на радость и потеху детей ста народов СССР. Это действо поистине явило бы восьмое чудо света, да еще какое!.. Именно таким то образом закладывался поэтический соц-арт в Москве конца 70-х. Этот стиль умер, сам собою затух в 1987-м году. Тогда, секретарь Бюро по идеологии при ЦК КПСС – достопамятный Медведев угодил в психушку всерьез и надолго, ознакомившись с серией моих то и дело варьируемых плакатов «Жить и работать с совестью чистой – первая заповедь коммуниста». Один и тот же плакат в количестве сорока экземпляров я выставил на Комсомольском проспекте; перед очами проходила галерея портретов, донельзя пребраженных при помощи одной лишь черной туши на основе одного образа, как-то: РАЗВЕДЧИКА, ПАНКА, МЕТАФИЗИЧЕСКОГО ОБЪЕКТА В ДУХЕ ДЕ КИРИКО, ИСПУГАННОГО СОВЕТСКОГО ЧЕЛОВЕКА БЕЗ СВОБОДЫ СЛОВА, СТИЛЯГИ, МИЛИЦИОНЕРА И Т. Д. Перед открытием выставки Медведев со свитою на предварительном осмотре пришел в неописуемый ужас и приказал снять эти posters (плакаты). Однако, 50 лучших художников Москвы проявили революционную солидарность и в знак протеста – сняли со стен все свои картины. Пришлось администрации срочно искать каких-то штрэйкбрехеров-мазил-недохудожников, которые своей вымученной стряпнею завешали стены залов, хотя, естественно, почти никто на суррогатную выставку не явился. Серия этих плакатов явилась реализацией моего комплекса и стыда, мною испытываемого в том смысле, что ироничные иностранцы покупали именно эти образы, как если бы — коммунистические иконы, увозя их домой в качестве сувенира и доказательства того что они посетили ужасную абсурдную и величественную страну Советов.
 Поэт, понимайте Орфей, в несвободной стране вооруженный отнюдь не кифарой, лирой или лютней, но мечом – невольно внушал уважение при чтении своих стихов! Кажется, это было перед вторжением имперских танков в Афганистан. Я узнал, что прекрасная и знаменитая Лили, манекенщица из Киева (кстати, раскрученая моим другом Антошечкой Соломухой, давным-давно проживающем в Париже с тех пор!), приехала в стольный имперский град – прямо из гениального Киева – праматери городов русских. Знакомиться, встречаться (тусоваться) мы все намеревались у Шерстюка, точнее – у Лели Шерстючки; киевляне и вообще украинцы, держались особняком в Москве, занимая Олимп как естественные представители культуроносной нации (что и говорить, Каменной Могиле возле Мариуполя – древнейшему архиву человечества – более 6-ти тысяч лет!). Лили была уже у Шерстюка и Лели, когда Оля Тегина позвонила к ним и молвила кратко и таинственно: «К вам едет Мингалев…» На прекрасную провинциалку Лили таинственная фраза произвела колоссальное впечатление, и она уже умирала от предвкушения встречи с Поэтом. Собственно, как она позже мне в том сама призналась, целью ее приезда в Москву была распаляемая ее воображением вероятность встречи со мною. Маргарита должна была подъехать позже, и две манекенщицы сгорали от любопытства на предмет соревнования красоты и породы обеих потрясающих див той эпохи. Я застал у Шерстюка странную картину; на почве ревности и пьянства Шерстюк почему-то побежал на балкон 13-го этажа с тем, что бы необходимым образом произвести впечатление на Лелю. Он самым настоящим образом висел на одних руках над бездною уходящих перспективою вниз многоэтажек Речного вокзала. Тогда еще молодой Лесь Подервянский читал отпадные комические драмы, кажется, о Ленине. Не отставая ни на шаг Гетон бегал за Лили, домогаясь любви. Максим Добровольский, киевлянин, застрявший в московском лифте, под свою гитару горланил:
Супэрмэн заходыть в ту-а-лет
В унитаз кыда парт-билет
Супэрмэ-э-эн!
Супэрмэн…
С моим приходом воцарилось спокойствие. Мирное чаепитие всех собравшихся за одним столом (включая и озверевшего Макса, высвободившегося таки из своей клетки-лифта, зависшей было где-то среди маршей подобно гробу Магомета – между Небом и Землей) при виде лишь одной рукояти моего меча, торчавшего из-под лацкана пиджака, свелось само собой, в конце концов, к просьбам… почитать стихи. Но Гетон (замечательный график!), по-прежнему, продолжал выяснять свои отношения с Лили, и это становилось все более навязчивым лейтмотивом вечеринки. Так далее продолжаться не могло! Пришлось вынуть меч! И…без излишних театральных эффектов показать его всем, передав по кругу. Вскоре потекло шампанское рекою.
 Явилась Маргарита Сницкая, которая стала пить шампанское из фруктовой вазы, возревновав меня к мечу, ставшему в центре внимания – во-первых, во вторых же – настойчивому вниманию к моей личности из древнего града прибывшей киевлянки Лили. Марго повторяла то и дело, что это ее меч!
 Мы возвращались вместе с Маргаритою на бандитскую квартиру, по пути ссорясь из-за чего-то, и я для проверки завалился в сугроб! Маргарита пошлепала дальше, в общем как бы не заметив моего исчезновения в снегу на обочине тротуара. Бандиты успели воспитать в ее душе достаточное жестокосердие. Кстати, мы спорили из-за меча, который не принадлежал мне, и равно – Маргарите, и также бандиту, ибо был похищен последним из музея… Вскоре мы оставили эту конспиративную квартиру с коллекцией холодного оружия на стене. Видимо оно сгодилось как никогда в гораздо более позднюю эпоху – годину ельцинского Беспредела! И сейчас красуется на стене нувориша. А скольких хозяев уже сменило!

        Часть шестая.   Изыйди из Ада! 
   Это легко, ибо все  есть   мысль, сознание,концентрация, неотвратимые — как фатум!
   Орфей обрел таки свой истинный мир и любовь. Но далось это ему нелегко. Ад прошел до конца; ад к нему потерял интерес вконец. Среди чертей с их судорожною озабоченностью, хлопотами плачей, среди жертв с их обычными жалобами и стенаниями Орфею уже было не по себе… среди нелепых лозунгов, грозных предостережений, указателей лабиринта двойственности адских департаментов, всегда отступающих пред внушающим силу, слабых же перемалывающих в прах, среди унылых их «юбилеев», среди океана того фарисейства Орфей уже казался только падким на экзотику туристом, слоняющимся где заблагорассудится. Ад протягивал щупальца, либо ощеривался, задыхаясь в приступах бессмысленной злобы, совершая метаморфозы на очах, изгаляясь изо всех сил, неистово гримасничая, дабы внушить наивящий трепет. Но это все их сплошное дурное актерство могло заставить внимать кого угодно, исключая обладающих поистине врожденным наследственным вкусом избранных обладателей неписанных грамот персоны неприкасаемой ибо инакомыслящей. СКУШНО скучать было уже здесь и не доставляло удовольствия распевать свои песни в Аду – сквозь скрежет и вздохи. С некоторых пор адские орудия и не пытались насесть как-то на него, ибо уже претило ему слыть неким бытовым горемыкой меж тех грешащих и тут же несших наказания за грехи. Орфей стал определенно невидимым и его песнь чистой любви – неслышимой.
…Твои стопы касаются первого камня Будущего. Мир как на ладони – люминесцирующая Планета; за ее пределами — колониальная солнечная система, но Солнце… по-прежнему неприступно…
Три дня, или три ночи бредет Орфей по городу стучащих машин и, наконец, призрачные стены расступаются, и низкий непрерывный грохот смолкает, и ты для себя незаметно минуешь черту. Ту самую, которая столь определенно пролегла в твоем сознании. Очам предстает, будто мираж кусок незапятнанного неба и под ним блистающий ландшафт озер, парков и площадок откуда доносится смех праздно гуляющих, стук о сетку теннисного мячика, щ****анье птиц и благоуханье цветущей поры. Откуда же в Будущем этот дол белых домов изысканнейших форм, утопающих в смехе, журчанье, благоуханье, блаженстве?

Или это воплотившийся экстаз Поэта?!
Бесконечными стремлениями друг к другу
Попрали время
Нам Вечность простерла объятия
Истина в трепетных этих мгновеньях идущих навстречу двух
Явилась сверкающим иероглифом переливающихся имен
Над пеною океана времен
Под радужными сводами безмятежного неба.

   Итак, Прошлое и Будущее опрокидывается в Настоящее, но Настоящее в погоне за Истиной растворяется в Вечности… О да!
Итак, скачки, даже катапультирования из времен так же, как и кочки на пути, не являются серьезными испытанием странствующему, ибо Великий Странник целый мир носит в себе и ему не скучно.., так же и планете, двигающейся по своей орбите.
И волен не желать среди тщеты, но коль желать, то – несбыточного и трижды прав, когда говорит как император планеты это…
Сделаю людей и сады лучшими
Чтобы ты не думала об этой жизни  со слезами на глазах
И тогда мои объятья чувствуй повсюду
В фонтанах искрящих радость твою
В аллеях, уходящих к звездам
Истекающих свежестью листьев,
В лучащихся очах новых поколений
Выпрямивших плечи, ступающих легко…
И взоры богов вновь обратятся на эту планету

… Ибо Мое явление в час Страшного Суда это есть единственный шанс для человечества! Какое же состояние заставило произнести эти слова?.. состояние Рая достигнутое в Аду, делает Ад – Раем, не так ли?.. это так в мире иллюзий. Незаметно легко сквозь это твое состояние проступают пространственные координаты оазисов Рая на земле и где-либо. И, конечно, всем известно, что Ад подстерегает тебя постоянно, тотчас же пытаясь схватить как только зазеваешься. Всего только шлагбаум разделяет два полюса сознания. Полиция Рая и Ада на той и на этой стороне… Поэт же свободно перекочевал, причем безо всякой визы и проверок – из мира мертвых – сюда, в мир вечно живых. Что и говорить… В Раю есть на что поглазеть. Здесь цвет чище, звуки звонче. И нет забот пресловутой рутины быта. Временные вихри наталкиваются на невидимую прозрачную сферу Безмятежности, этого купола Рая. Да, действительно, вверху вечно спокойное небо и радуга может явиться, стоит только о ней подумать.
Тут до Будущего ли, до Прошлого – рукою подать. Сильное желание насыщено Истиною как богом. Если уж тебе так хочется – оно материализуется. Мы – солнца лучащихся желаний, обретающих образы при погружении нашем в Пучину Материи. Но мы скользим по сей зыби весело и ничуть не утопая. Сквозь пелену, мимо теней призрачных стремят вдохновенные души солнечные крылья, с которых каскадами свет скрывается рассеиваясь и дрожа на зыбкой поверхности. О, она до беспамятства желает играться вот так со светом. Игра иллюзий… И тут наше внешнее зрение часто подводит: делает нас внутренне слепыми. Подчас грани очень сильного желания и самого его воплощения стираются: наш дух манифестирует сотворенными образами, вырванными из мрака. В сильнейшем желании следует искать истинное определение Жизненности. Могучие творцы всегда выделялись особого рода жизненностью, насыщенною непрестанным действованием. Они искали особого рода переживания и пусть иногда заблуждались, но они получали истинные переживания хотя и сопряженные со страданием. Ведь страдание всегда порождено неким выделением Частного из космоса Целого и спасение от страдания только в тотальной любви, действии непрерывном, которое традиция определила как состояние Безмятежности. Что для Орфея значит любить Ее? Это значит любить в ней всех и любить во всех Ее. О, здесь сплошное уравнение, как между значимостью времен – ООО, значимостью нулей Цепи Прошлого, Настоящего и Будущего. О, каскады обрушивающихся времен, цепи, ключи, гирлянды и воронки – сквозь вас созерцает Вечность странник Духа. Память перевоплощений называет атрибуты… Скипетр и тиара, диадема и жезл… Благородный Рыцарь Прекрасной Дамы.

Имя Ее под сводами льнет
Складки Ее паланкина на плитах
Узорно цветут
Пламенный силуэт восхода любви встает
Нимб над лбом донны гнут
Качнулись чаши весов добра и зла
Птица небесная весть свою принесла
О, донна, добрую весть прими
И да прольется чашей тоска
Прервется разлуки нить
Добрая донна птице дай передохнуть
Только три дня
И посылай с ответом в путь
Моря гребни валы под тугим
Крылом
Бьют поют

Великолепнейшие дворцы мира ныне открывают врата, но разве возможно было отгадать тогда столь значимую теперь, внушающую невольный трепет сплошную манифестацию силы – в робком застенчивом подростке, сторонившемся игр и всегда питавшем невыразимое отвращение ко всем материальным, сугубо невозвышенным занятиям людей. Он создает начальную свою философию ленивца, оправдывающую столь медленное свое вызревание в смысле проявления по внешнем. Он сразу убедился, что слава дается ему легко. И поэтому, легкою славою не довольствуясь, все так же погружаясь созерцанием внутрь себя, отчаливал от берега Ego в беспредельность.
Он создает свою «Книгу недвижиму» на заре 80-х годов ХХ века, на пике расцвета имперского сознания, впрочем, ведя разнообразную богемную жизнь поэта, блестящего молодого человека, и... как водится, повесы, экспериментатора!

На художника нахлынывают дурнушки и отхлынывают как прибой.
Нагружают веки тушью, продевают серьги в ушки.
«Заколки, очки» – цыганский говор пополам со звоном монет.
«О, нет! Этой смуглянки глаза стоят дороже! »
Наши цыгане на пирсе лупят по рожам наушников-фотографов
Треногами реклам так, что летят фотокарточки.
Милиционер став на корточки, глядит взглядом голодным.
Что там? Ямы, ямы… а в них по ладони глас судьбы рекла
Она, мумия с очами маслин.
«Ты придешь, придешь, да не убудешь. Свят-свят-свят.
В твоей душе огнь святый живет! »
Инвалид, сложа на гальке костыли, глядь – они плывут как корабли.
                Ялта, 1981

О, мама, я пропал заране.
Все вечера просиживаю в ресторане…
Коих у моря целые кварталы,
Кои, о, горе, не попадут в анналы!

Где пошлый кавардак, увы, размножен
Не сыщешь свой успех среди утех.
Быть может, топот лап и элегантных ножек
Да винный запах… выстраданный тоже
У них – у тех.

О, мама, мне цепляются за руки шлюхи.
Мама – шлюхи! Отчаявшихся получаю оплеухи…
За отказ. В последний раз двойную ем порцию ухи
И отбываю на показ себя отнюдь не с худшей стороны!
Сокрыв часть темную души на случай обороны…

Презрев ментов порядок оный
По крупному играя в покер
На Набережной я блефую супер.
Но… проворонив как-то свой успех вороний
Был невзначай похищен незнакомкой.

Чтоб впечатления не комкать…
Я уплетаю чан креветок.
Буду краток!
Я манекенщицу держу за хвостик
И я... не постник.

Женюсь ли, мама, посему?
Ответь же сыну по уму.

                Ялта, 1981 г.


                Часть седьмая.  КНИГА НЕДВИЖИМА
 Твое Будущее – Будущее, окрашенное тобою;
 Оно не для того, чтобы в него отодвигать Настоящее.
 Будущее – оно перед тобою же – оно твое Настоящее.
                ОМ
 Бог Тот покарает того кто вздумает хулить эту книгу.

«Я Синаххериб, великий царь, царь обитаемого мира, царь Ассирии, царь четырех стран света, премудрый пастырь, послушный великим богам, хранитель истины, любящий справедливость, творящий добро, приходящий на помощь убогому, обращающейся ко благу, совершенный герой, могучий самец, первый из всех правителей, узда, смиряющая строптивых, испепеляющий молнией супостатов.»
                Из анналов Синаххериба
 
 Настало время оглянуться и видеть Это. Вот уже оно пестрит нам глаза. Мы развернуты всем телом в То, хотя наши профили устремлены в Это. Мы – внимательно смотрящие в Зыбь, мы ли не курьеры между Это и То.
 Я люблю всем телом Это и когда в порывах «Это – Зыбь движима до дна – я восхищенной грудью захлебываюсь от ее волнений». В такие миги я говорю: -- «Это — Зыбь, я тебя не променяю ни на какое То».
Эхо То тревожит вечным и окунает в планетарный страх. Из отражений Эха То мы создаем законы справедливости, но мы знаем времена, когда отдельные архитектурные» идеи возводились в верховный надземный Закон и становились скрижалями «веры» на «вечные времена».
 «Зыбь – Это» на словах растворяла в себе То и его Эха. Они же ею подвергались всяческому хулению, а то – вовсе отрицанию с точки зрения так называемого «ума натурального». Особенных нападок удостаивались Эха, так как они, отчасти обладали формами конкретного. Поэтому, Божества, нисходившие до конкретного своего проявления, были подвергаемы конкретному же на них воздействию натуральной силы. Ведь нисхождение Божеств равносильно разрыву с Действительной Реальностью То для всецелого погружения в иллюзорную стихию Зыби, что, в свою очередь, означает для них утрату незримого неуязвимого бытствования — в противовес приобретению конкретных форм смертного. Но как бы то ни было, даже через конкретные проявления божественного манифестируются тут та божественная симметрия и порядок, которые вам без устали удается копировать в цивилизациях. И точно так же, как посредством иерархии вы контролируете соотношение пропорций в вещной (созидаемой) среде, осуществляет Действительная Реальность То контроль над своим отражением «Это- Зыбь»через фигуры пустого – суть вторичные проявления Божественного.

 Рождение метафизического солдата
 Господи.
 Воздух горит.
 Я не огонь, и не вода, а воздух.               
               
                Метафизический Солдат

 Безусловно то, что метафизический солдат происходит из воздуха. Если в миг его возникновения воздух тяготел к огню, тогда род такого есть воздух возгоревшийся, если в миг его возникновения воздух тяготел к воде – род такого есть воздух влажный. То есть, я хочу указать на два основных типа М. С. (Метафизический Солдат) – сухой свет и влажный свет, которые ни в коем случае не перекрещиваются и ничего не ведают друг о друге. Сухой свет поистине свет щелей и дыр – всевозможных пустот. Это каленый свет страшного напора.
 М. С. типа сухого света ничего не может знать о влажном, ведь уже само Эхо его иссушает всевозможную влагу. Вам ведомо то, что влага составляет основу всех вещей, или иначе – всего творимого внутри себя, поэтому я соотношу влажное с пассивным началом (ум на самое себя), а сухое с актуальным (ум во вне). Но никак не могут два этих начала соприкасаться плотно друг с другом, а соприкасаются лишь Эха их; таким образом преграждается путь Действительной Реальности в Это – Зыбь.
 М. С. типа влажного света не обязательно может обозначать женское, но для нас существенно в нем то, что он, несомненно, громадней М. С. типа сухого света, так как нуждается в арсенале средств непрямого противоборства (к примеру, с Женщиной-Воином). Если М. С. типа сухого света возгорается от трения о самое себя, подобно вихрю, мы уже можем говорить о начале бедствий на Земле. Я скажу далее.
 В своих околоземных слоях возгоревшийся воздух (сухой свет) является отражением Земли. Значит, он является еще более иллюзорным, нежели Это-Зыбь (понятая как время-воронка). Так, мы не можем вполне начертать карту этих воздушных слоев, подобную карте Земли, но подобную именно как отражение, потому-то М. С. типа сухого света предстает столь удаленным от Действительной Реальности То и Это-Зыбь, что мы уже не можем говорить о нем как о посреднике между Это и То, а скорее как о некоей совершенной самодостаточности, бытствующей вне иерархии, непосредственно распространяемой от точки соприкосновения пиков Двух Пирамид ;Ш;Б;Н; (Школы Благородного Недоверия).
 Итак, я назову цель ;Ш;Б;Н; – М. С.
Цель М. С. – воздух.
С высот ;Ш;Б;Н; вы имеете возможность обозревать полеты М. С. и его Эх.

                Натюрморт
 Итак, существуют два типа цивилизаций:
I – Пирамиды
II – Натюрморта
Примером цивилизации Типа Пирамиды вам были явлены государство Ахеменидов, Египет, Греция и Рим, кои всегда остаются неподражаемым образцом для цивилизаций Типа Натюрморта. Безусловно же то, что цивилизации II-го типа эклектичны по существу, так как ими, возможно, навсегда утрачены та божественная симметрия и порядок, который присущ цивилизациям I –го типа. Что может быть смехотворней свода законов цивилизаций II-го типа, когда они самим своим устройством не противостоят падающему времени, а напротив, культивируют это падение, так как их установка на миге, оторванном от Будущего и Прошедшего вызвана, как раз, страхом внезапного и всегда несуразного переставления предметов в цивилизации такого типа.
          
    Натюрмортная цивилизация обладая религией и нравственностью, выхолощенными в беспрестанном ими манипулировании, как-то: предметами в натюрморте в угоду наивящего момента приятного лицезрения на него, дробится каждый раз, когда она акцентирует миг своего бытствования, тем самым, потворствуя катастрофически нарастающей в ней ассиметрии. Растут перегородки в дробящихся ячейках предметов и каждый отдельно из несметного персонала занят только тем, что ведет схватку с соседом у той перегородки, которая рядом. Так каждая ячейка тяготеет к тому, чтобы вскоре образоваться в предмет и уже больше ничего не знать о крахе ячеек рядом ли, вокруг, на другой ли стороне натюрморта. Каждая ячейка имеет своего бога, или не хочет иметь никакого бога. Эти-то ячейки, могут оказаться то вверху, то внизу социума, поэтому Все и Вся здесь повторяет беспрестанно «Зыбь священна». И мешаются без конца и во всем этом господствует разлад во имя рока.
    Время от времени являются строители-разрушители, готовы распространить себя на всю округу, т. е. производители архитектурных идей, изыскивающих сырье для того, чтобы «подтвердить слово делом ».
Натюрмортная цивилизация, конечно же, стремится к какому-то условному «натюрмортному порядку». Посредством метода натюрморта она жаждет «организовать Зыбь», но в Этом, я повторяю, проявляются все те же симптомы «ума на самое себя».
 Всяческого поношения заслуживает цивилизация типа натюрморта, но на то нет нужды тратить ваши силы. Ибо, я говорю, тот, кто поносит что-либо, тот уже тем удален от нас, и тот-то, как раз, такою направленностью своего ума выбирает не обязательно позицию Добра ли Зла, но не само благо, а если он говорит, что несет в себе благо – я знаю, — он лжет.

                Господин
I. Цель — не господство – несвобода, а свобода через господство.
II. Путь к свободе лежит через строгое соотношение подавляющего и подчиняющегося начал внутри того, стремящегося к свободе посредством господства.
III. Свобода не дар, а обретаема сама собою во внешнем, равно нарастанию несвободы внутри.
IV. Истинный господин – трудно работает над собой, а значит, над всеми возможными вариантами зависимости «господин — раб», и округа при этом, бессознательно уподобляясь зеркалу, спешит как можно доподлинней отразить эти варианты господина.
V. Нет нужды смотреть в зеркало.
VI. Оно никогда тебе не покажет тебя таким, каким ты ему себя прежде не явил.
VII. Это отражение – это плоский дубль, преданный тебе, поскольку тебе в нем нет нужды.
VIII. Но только ты полюбишь это отражение, как оно вмиг разлюбит тебя.
IX. Тронь хлад стекла.
X. Помни об этом.
XI. Сколь ни чарующе все то, что видишь в нем, оно не способно высечь в тебе искру любви, ведь оно – стекло.
XII. Избегай же присутствия зеркал.
XIII. Оглянись вокруг, прежде чем совершать то свое – у листа, у холста ли, на клавиатуре у экрана, и если не увидишь нигде их, то знай, иные незримо присутствуют здесь для того, чтобы кропотливо копировать тебя.
XIV. Любою ценою они идут на то, чтобы совершеннейшее отражать тебя – где-бы ты ни был.
XV. Я знаю некоторых, которые для зеркал подсовывают дубли.
XVI. Но я резко отличаю дубли от их владельцев, так как они неподвижны, ибо если дубль двигается, то он двигается или же как господин, или как раб – из двух одно.
XVII. Не может такого быть, чтобы дубль включал в себя зависимость раб – господин.
XVIII. Неподвижные дубли для непосвященных являются серьезным орудием пыток над ними.
XIX. Иными словами, эти дубли есть сотворенные зеркала на какой-то один миг вычисленных обстоятельств.
XX. Тот, кто способен создавать дубли – безусловно, господин, ибо он уже не тратит свою волю на подавление сознания, а уже через их согласие творит иерархию подавлений и подчинений внутри.
XXI. Для него это – пройденные этапы, так как им уже пройдены три барьера, устанавливаемые силами смерти.
XXII. И они, подчас выделяя дубль, любуются в нем – господином, в себе – рабом.
XXIII. Но дубли можно творить без конца, и тот есть истинный господин, кто устранит между них, именно самое себя – их владельца.
XXIV. Хвала такому господину.
 
                Порядок
I. Не имея в виду Порядок Верховный, хотя реальность Его для нас безусловна, мы имеем в виду лишь Его Отражения и Эха, являющиеся через конкретность изменчивостей материи.
II. Она, движимая, есть данный атрибут того Порядка в ряду прочих Его атрибутов…
III. Вам ведомо, что отражения и Эха скорее стремятся к бытию в форме, нежели сам Тот Объект, необходимый для отражений и Эх.
IV. Тот Объект никогда не объективен по существу, объективна лишь сама его энергийность, понятая нами через силу. Тот Объект есть метафора Порядка Верховного.
V. Испытывание на себе воздействия силы или же попытки ее использования через желание созидать разрушать ли, всегда были проводимы к одному и тому же – чередованию, «выпуклостей» и «вогнутостей», «восхождений» и «нисхождений» даже в пределах кратчайшего периода обуздания великого падения Времени.
VI. Вам ведомо, что любое отражение, Эхо ли, всегда стремясь замкнуться в самодостаточность, вместе с этим желает оторваться от того объекта, покой которого зиждется за счет беспокойства его отражения, Эха ли; так сюда приложима вполне иллюстрация с камнем, брошенным в воду.
VII. Но тот объект, будоражащий Зыбь, всегда актуальней пассивной среды его отражений, ведь ее движения разнонаправлены, а их скорость не одинакова: они есть свидетельство хаоса.
VIII. Но тот объект, развивший скорость, вступивший в стадию скорости-пауза, уже перешагнувшей время-воронка и, таким образом, обретший безусловный порядок, космос, уже не недосягаем для Зыби: он предмет ее зависти, он вне ее критериев, он ее судия.
IX. Так Зыбь всегда пытается ускользнуть из-под власти Порядка Верховного, противопоставляя ему свой порядок, явленный через иерархию, которая обладая атрибутами Порядка Верховного, т. е. его именами и символами, не имеет всего того существенного, что присуще Тому.
X. Поэтому, предмет поклонения для иерархии – она сама же.
XI. Она никогда не является посредником между Порядком Верховным и Зыбью.
XII. Она, облекаясь атрибутами того порядка, отодвигает свою функцию иерархии в область мистерии – магического манипулирования, политики вообще.
XIII. Структуру иерархии составляют сонмы из шести положительных и шести отрицательных духов.
XIV. Их комбинации соотношений друг с другом всякий раз по-всякому окрашивают падающее время.
XV. Их извечный антагонизм осуществляет бытие в Зыби, именно через хаос.
XVI. Эти духи, несомые каждый свой «ПОРЯДОК», иначе, свое «EQO», увлечены длящейся схваткой.
XVII. Эта Зыбь их сырье, их полигон.
XVIII. Те положительные духи, иначе силы, ничто иное, как Эха и Отражения потенции Порядка Верховного, эти отрицательные силы – это кометы, вырвавшиеся из тьмы Зыби за счет своей скорости, превосходящей все ее скорости существующие.
XIX. Они, борющиеся, в согласии через иерархию, установившуюся над хаосом. В Это-Зыбь символом иерархии была и есть пирамида.
XX. Занятым беспрестанною схваткой между собою, им нет никакого дела до этой Зыби. Маги, колдуны, шаманы, ведьмы, медиумы. йоги, святые, посвященные, целители знают к ним и от них мосты.
XXI. Отрицательные и положительные духи составляют фигуру неистинного бога, который, будучи всецело развернутым в Зыбь, то немилостив к ней, то милосерден.
XXII. Этот Бог – Это «великий архитектор» в личинах и лицах.
Творец прежде всего – всего материального мира.
   
ХХIII. Такой бог задает ритмы всему сущему в Зыби.
 ХХIV. Его цель – иерархия.
 ХХV. Цель иерархии – время.
 ХХVI. Цель Того Бога – не быть здесь, но Он станет и здесь
 как только рухнет Зыбь с ее неистинным богом.
 ХХVII. Поэтому, цель света – исчезновение тьмы.
 
               Метафизическая война
 Через борьбу с собственным весом, предметами, женщинами и учителями возникает сознание метафизической войны – этих естественных буден, не отягощенных предвкушением праздника. Из уюта утробы – на испытания, на затяжную схватку с Материей, а не с себялюбивыми, заранее обреченными на неудачу попытками совокупления с ней для приобретения через то зримой гармонии в противовес гармонии незримой, присущей сознанию метафизической войны. Непосредственно в наблюдениях смены кол****ий выпуклостей и вогнутостей по осевой линии взгляда, через то – обнаружение вершин и бездн во всем окружающем его речь, движения, покой – ученик приобретает навыки и повадки метафизического сознания, соответствующего определенному статусу;Ш Б;Н В схватке ученик вряд ли коварен и не внезапный громила, скорее идущий на поддавки ради испытывания им сразу как «естественных» удовольствий , так и «драматургических»   на протяжении схватки.
В особенно удачливых боях он иногда испытывает «планетарное» удовольствие, которое мы уже знаем как удовольствие торжества слабости, вышедшей за предел уязвимости.

                Женщина- воин
 Не из внезапных схваток с учеником, а из изнурительных боев с метафизическим солдатом возникает женщина-воин. На длинных ногах, с торсом, выдающимся вперед, с благородной посадкой на шею мелкой головы, с огромными на косых сходящимися у короткого носа глазами, с кулачками – в беге, с ладошками – в беседе, с умными пальцами – в бою с метафизическим солдатом – она есть учредительница пирамиды, посредник между Пирамидой и Луной.
Арсенал средств женщины-воина богаче и изощренней (сети, мотки, песни, болото, дым, снег, туман, карнавалы, пещеры) арсенала метафизического солдата.
   
Примечание: время-воронка
 Время-воронка сопутствует созиданию и разрушению, выпуклостям и вогнутостям, прыжкам и падениям, голосу и эху и, как любой рост–накопление, несет в себе перемены – этот вернейший признак старения–смерти. Время-воронка означает для ученика длящееся неудовлетворение потребности замкнуться в ненарушимую рождением и смертью самодостаточность, возможную, как раз, в ином времени.

Примечание: время-пауза
 Время-пауза есть отсутствие. Оно не имеет истории как в Прошлом, так и Будущем. Такое время возникает на стыке пиков пирамид, ее отражения.

Примечание: три спирали ; Ш ;Б;Н;
 
Сверхпримечание 1 2 3 4 5 6 7
 14 13 12 11 10 9 8

                Ландшафт
 Округа Зыби распространена в разного рода ландшафтах. И для ученика и для М. С. не желательно всяческое погружение в какой-либо из них, ибо, я говорю, то, что пристало к душе кого-либо из нас, то не замедлит сюда явиться для того, чтобы быть нашей частью. Не ходи же туда!
Я изредка допускаю краткие вспышки ваших явлений там, но при этом я вновь говорю, не продлевайте там свои дела в угоду цели их окончания, а равно и самих себя, так как вы сухи, а ландшафты влажны.
Ведь вам ведомо то, что вы больше ученики Ш Б;Н, нежели кропотливые архитекторы.
Я знаю о том, что ученику, замедлившему возвратиться оттуда, Зыбь навязывает одну роль – кропотливого архитектора, чем он и губит себя безвозвратно.
Теперь я перечислю роды ландшафтов Зыби.
 I род – лабиринт и облака
 II род – пустыня, гора, снег
 III род – пещера и река
 IV род – дно моря, грот, кратер вулкана
 V род – равнина, источник, дождь
 VI род – нахолмия и зарево
 VII род – взбурлившаяся вода
 VIII род – земля, гнилье, пауза
 Знай же, что во всем выше перечисленном ты не сыщешь благо, но все иное будешь иметь. Торопись же духом ввысь, дабы не затеряться телом в складках материи!

                Желание
Вид I:
Мужская и женская фигуры стоят лицом к лицу. Веревка тянется от шеи мужчины к бедрам женщины. А над ними жутчайшее отвратительнейшее воплощение земной власти, с княжескою претензиею на царствование над «Это-Зыбь» не то мумия, не то чучело – Бафомет. Его вид козлоногий с паршивою бородою, как если б у Троцкого. Вот две фигуры вздрагивают и уже льнут друг к другу, чтобы образовать единство из-за стремления уйти из своей конкретности. Бафомет незыблемо указывает вниз двумя пальцами ладони. Женщина кричит. Из нее является плод, который несет на себе признаки одного пола. Женщина и мужчина продолжают стоять друг против друга. Итак, их обоюдное желание при соитии образовать из себя единство по сути – неконкретное, всякий раз терпит неудачу. Они выкидывают из себя третье конкретное одно – это далекое эхо их желания. А вокруг – Зыбь человеческих душ, мешающихся беспрестанно.
Робкий писк каждого из них через хоры многих вырастает в одно речение – «Зыбь священна», но – «Зыбь ничтожна » – подразумевает Бафомет. Над всем тем витает вихрь Метафизического Солдата, увлекающего за собою души избранных им, рожденных Зыбью. Они – Эха М. С., влекомы им, желают увлечь за собой и иные души.

Вид II:
Души невзлюбили тела и в один миг расстались с ними навсегда. Зыбь исчезла перед взором Метафизического Солдата. Растения, тела, машины, города превратились в Ничто. Бафомет расправил на ладони остальные три пальца и заслонил обличье пятерней, выставленной перед тобой. Кто ты? Ты – зеркало Бафомета? Но все исчезает и как зрелище, и как звук, и как запах, и как холод, или тепло, и как что-либо еще. Нет меня, также как и тебя и того и что-либо еще.

Вид III:
Три неконкретных начала порешили отныне не знать друг о друге равно как каждое – самое себя и что-либо еще.

Вид IV:
Действительная Реальность, утратив отражения в Это-Зыбь, начала отражаться сама в себе.
Ее не стало, как и не стало света и тьмы, как не стало ничего.


«Для божеств существует притягательная конкретность Зыби, иначе — смертность» – если я так говорю, то тем самым указываю на неполноту То. Отдельные же случаи нисхождения божеств в Зыбь всей очевидной абсурдной и фантастической явленностью своей Здесь могут свидетельствовать об отсутствии конкретных форм Там, в Действительной Реальности То, или так – Она (То) их имеет, но исторгает из себя. Таким-то образом в наш мир являются посланники, аватары и мессии.
   

         ХРАМ ОГНЯ

 Гата I
Сильной правой и сильной левой
Ты строишь дом, сжимаешь плуг
Крутишь рога, разишь обидчика
О, отец, пахарь, скотовод, воин

 Гата II
Благодаря мясу, молоку и всходам
Ты трудишься на ниве жены ли, земли
Не как попало. Делаешь сыновей и колосья
О, отец, пахарь, скотовод, воин

 Гата III
Чем жестче ты преодолеваешь себя
Тем обильней всходы того, что под тобою
Ведь всегда, о, отец
Пахарь, скотовод, ты – прежде воин

 Гата IV
О, преодолевающий себя, вечно
Ты есть тот, кем себя называешь
Ты будешь тем, желаемым тобою
Ты будешь иметь что желаешь

 Гата V
О, неунывающий ни на миг, ярок
Свет твоего чела. Его лучат твои дела
О, противопоставивший себя хаосу
Ты самый скорый, точный, легкий
Здесь, здесь, на этой почве
 
 Гата VI
О, прославленн навеки идущий
Сквозь дождь почестей, бурю хулы ли
Ты знаешь цену чрез самое себя
знаешь, что есть
Твоя мощь, твоя доблесть, счастье твое
И ты – первейший их зиждитель
Верховный посвященный в энергийность
Движимого тобою

 Гата VII
О, ты, что устремлен не ради цели
А ради самого движения
О, ты, воплощенный в порыве
Единый, хаосу вопреки

 Гата VIII
О, отец, крутящий рога
О, пахарь, разящий обидчика
О, скотовод, давящий плугом
О, воин, семя кладущий хаосу вопреки

 Гата IХ
О, ты, крушащий дома смерти
Изгоняющий из мавзолеев
Трупов для праха
Поселяющий на земле колосья
Сыновей для жизни
О, тот, что, облегчив землю от трупов
Дал семя ей

 Гата Х
О, ты, ввергнутый в сущее
Воплощающий сущее
И творящий прекрасное сущее
Не избегнувший сущего
ведущий схватку с сущим
Во имя бытия
бессмертный!

 Гата ХI
О, ты, властитель сущего, поистине
Воплощенном благодаря тебе
О, тот, что не недовесил свой удел
И, не перевесил его
О, тот, чьи дела соотнесены с Артой
О, ты стремящийся, вершащий
Справедливость в Сущем
Яко царь Сущего

 Гата ХII
О, тот, кто несет изобилие роду
Земле, всему сущему
Чрез свою мощь
Скорость
И красоту
Поистине, в тебе заключенных
О, дающий, поскольку тебе
В изначалье дано

 Гата ХIII
О, ты, танцующий победу
Тот, в ком воля определяет разум
Тот, в ком порыв определяет волю
Тот, в ком Бог определяет порыв
Тот в ком Бог определяет Бога


 Гата Х IV
О, ты, танцующий не для них
Не для себя и не для неистинного бога
И не для истинного
Танцующий ни для кого

 Гата ХV
О, ты, несущийся над Зыбью несущеюся
О, ты, бурлящий больше, чем Зыбь сама
О, ты стремящийся скорее к смерти
Чем смерть к тебе
О, ты, любящий Сущее больше
Когда смерть преодолеваешь

 Гата ХVI
О, ты, несущийся над хаосом сущего
Несущий на плечах дыхание истинного Бога
        ввергающийся в зловоние неистинного бога
Что разверзнут ныне под тобою
О, ты, никогда не видевший истинного Бога
Никогда не желавший
Видеть неистинного бога
Что разверзнут ныне
Пред тобою

 Гата ХVII
О, тот, что низвергнут неистинным богом
Вверх
О, неистинный бог низвергнутый истинным
Богом вниз
О, ты, поистине верховный низвергнутый
Так танцуй же

 Гата ХVIII
О, ты, преодолевший все возможное
Решившийся преодолеть его вновь и вновь
О, тот, кто умер стократ для смерти
Бессмертный

 Гата ХIХ
О, ты, кто един для многих
Многолик для немногих
Как пальцев у тебя на руке
Так пять твоих верных друзей
Собирающихся в единую ладонь правой руки
О, ты, левая твоя тебе для того
Чтобы резать ею правую ладонь, если пристало

 Гата ХХ
О, ты, обладатель многих жен, бдящих
Верность во имя твоей крови, на благо народа
Что из твоего тела вышед живет
О, ты, карающ близких неверных
Всеравно как если б резал тело свое

 Гата ХХI
О, ты, бдящий различие мужеского
И женского во имя твоей крови
На благо народа, что из твоего тела
Вышед, живет. Хранитель

 Гата ХХII
О, ты, что приблизился к прообразу вещей
Зиждимый зиждитель
Мастер воплощать истину в вещах
О, тот, в ком божественное актуально
О, ты, угодный истинному Богу
Победоносный путник, благоприятный
Вершащий судьбу многих чрез самое себя
О, ты, мощный самец, иссушающий
Влагу рас, вмещающий в расы огнь
Что идет из тела твоего
О, благоприятный вовеки

                Преодоление расы
I. Стиль поведения ученика на подножии, обязательно предопределяемый
II. происхождением из конкретной расы, по прохождению им ступеней статусов ; Ш ;Б ;Н; трансформируется в особый стиль, возникающий из преодоления ряда преград, устанавливаемых для носителя конкретной расы носителями расы иной.
III. Этот особый стиль – стиль надрасового поведения, означающий свободу преодолевать темную природу на пути к свету.
IV. Для ученика, стремящегося к стилю надрасового поведения «мутировать» значит «укреплять», ведь влажная природа, характеризующая подавляющее число рас, без конца стремится навязать влагу ему, по сути – стремящемуся к сухому свету.
V. Но имеются три красивые расы, которые по сути – огненные, а потому преграды, воздвигаемые ими перед носителями иных рас, иссушают этих носителей так, что они, проходя такие преграды равноправно с носителями трех красивых рас, проходят ступени статусов ; Ш ;Б ;Н; в едином порыве к свету.
VI. Но эти преграды трех сухих рас не всякий раз по плечу ученику, происходящему из влажных рас, дерзнувшего преодолевать темную природу влажной расы, избрав для того ступени статусов ; Ш ;Б; Н;
VII. К тому же, само явление учеников чужой расы на подножии не может не удивить тех, уготавливающих ему тут же цепь сухих преград.
VIII. Увертливость и проникновение воды хорошо известна тем, находящимся на ступенях своего статуса, а потому они не спешат гасить влажную, им чуждую природу, а хотят вновь видеть наяву те известные уловки и ужимки влажного.
IX. Не ненависть, а сухость – суть единства одиночеств.

               Зрелища
I. В дневных парадах и ночных шествиях, соотносимых с декадами звезд, мы обладаем священными атрибутами – суть посредниками между Это и То.
II. Эйфория, облекаясь в формы ритуалов, становится мистерией, ибо энергия масс уже направлена в одно, и это одно в такие миги раскидывает мост соучастия. И тот дирижер масс, путеводитель по мосту соучастия – этим обиталищем горящих вихрей – поет и двигается над умами, направленными только на него, и чарует их, поскольку То отражено в нем как в зеркале, как эхо.
III. Итак, я звучащий танцор, юла То, я смотрю только на То через самое себя.
IV. Значит, из всего этого следует то, что юла вертится вокруг оси, лицезреющие ее верчение, вертятся вокруг нее, Земля вертится вокруг оси собственной и Солнца. Но солнца вращаются вокруг Сверх-Солнца.

                Подножие Школы
                Благородного Недоверия
 Ученик на Подножии должен быть хорошо знаком со всеми благородными играми, а также иметь навык в прыганьи и падениях, беге взапуски, плаваньи, борьбе; главным образом, он должен быть хорошим танцором, и, как само собой разумеется, всадником с благородной посадкой. Кроме того, он должен владеть несколькими языками, по крайней мере, русским и латинским, иметь толк в изящной словесности, а также быть в состоянии судить о пластических искусствах. Непременно должен быть кукловодом, т. е. понаторевшим в деланьи и управлении характерных марионеток. В музыке от него требуется даже известная степень практической виртуозности, которую, несомненно, он должен держать как можно больше в тайне. Глубокая серьезность, впрочем, неуместна относительно чего бы то ни было, исключая умножения чисел или же порицания любопытства; из взаимного уравновешивания многих качеств возникает именно ученик Подножия Школы Благородного Недоверия, в котором ни одно качество не господствует подавляющим образом.
Прелесть любой расы в ряде действительных ее проявлений, как то: вкусе к плодам, шествиям, возгласам и погружениям, любви к фейерверкам, лицезрению течения мутаций и смелому расцвечиванию кончины; так и пылкий ученик на Подножии, обернувшись напоследок, прелестен в дерзости существовать наилучшим образом. Обернувшись же, он должен уметь прервать беседу молчанием или другим каким-нибудь способом: неуместным возгласом или чиханьем, а если дозволяет погода, то и прыжком или убеганием. Здесь есть несколько родов убегания: убегание с оглядкой, убегание вполоборота тела, но лучшее убегание – за угол расположенного поблизости дома, и непременно в момент крайнего оживления приятного собеседника.
Ученик на Подножии не должен забывать свои вещи: письменные принадлежности, футляры, банты, тесемки и прирученных животных в домах, которые посещает, ненароком же оставленные обязан признавать за чужие, пуская в ход разнообразные увертки. Вскорости он легко обучится распознавать в себе превышение ложного или правдивого, чтобы продлевать это превышение до главного, отчего переставать таким образом интересоваться им, ибо, как известно из строгой литературы, продлевая ложное, вкусишь обязательно правдивое, а продлевая правдивое, впадешь в ложь. Так мрак, продлеваясь, становится светом и наоборот.
Не обязательно, чтобы ученик был шутником; шутливость, как правило, означает желание не поотстать, насмешничанье же вовсе изобличает в несообразительности. Слышишь, начитаннейший из учеников, кто ты есть на Подножии, и кем ты не будешь по прохождению всех Каскадов Зримых и Незримых Ступеней Школы Благородного Недоверия? Это не то, что распространенный у вас в округе тип оппонента, развязного разнузданного мазурика, так и норовящего блеснуть одним из двух, но не третьим и не четвертым.
Теперь о речах. Ученику на Подножии присущи речи побудительные, восхвалительные, увещевательные, но никак не доказательные, в противном случае, от него любопытству одно потворство. Ведь шаг от доказательств к объяснениям столь краток, что ученик не заметит, как станет любопытствующим, тогда с ним не о чем говорить. А когда ученику говорят, что он услаждает, но не понимает — зачем, и таким образом, хотя имеет в себе нечто, но не постигает его, тогда при этом те, кто так говорят, по-видимому, предполагают, что всего недостаточно или предостаточно, и в первом случае подразумевая что ты опустишь руки, во втором – что ты будешь стараться из всей мочи, — те, кто так говорят или подразумевают, очевидно, воспитаны кое-как, или пьяницы; — таким особям ученик говорит строго: «Пьяницы!». Удобопроизношение этого слова, безусловно, требует упражнений перед зеркалом.
Ученик на Подножии никуда не может вполне себя отнесть и чувствует себя достаточно одиноко, так как по своей природе никогда не вмешивается в то, что не обладает благородными проявлениями. Речи дельные – наиболее таковы, поэтому претят и противопоказаны ученику; большей частью он ведет речи бессмысленные.
Теперь о пениях. Пения Подножия ученику следует различать по видам: сухое, естественное, подражаний, пение парада и заблуждений.
Сухое пение есть пение мемориальное, так как обладает внутренней иерархией, т. е. самодостаточной устроенностью себя, а потому вовсе и не обязательно по отношению к возложенным на него функциям, следовательно сухое пение уникально.
Пение подражания вызывает развитие забывчивости, от чего происходят разнообразные ляпсусы и конфузы певческого дела вообще. Пение подражания характеризует предателя мастера естественного пения. Ученику легко урезонить такого певца призывом к прыжкам или умножению чисел.
Естественное пение – пение желания; возникает синхронно со взмахом или прыжком и во многом поясняет природу движения, а потому часто нуждается в заслоне из дыма или тумана. Благодаря естественному пению ученик приобретает навык в использовании прикрытий, – как натуральных так искусственных.
Пение парада слито с навязанным извне естественному дыханию центральным ритмом. Такое пение еще называется симметричным. Оно отличается от сухого пения тем, что способно разрастаться.
Пение заблуждения может использовать для себя пение подражания с целью незримого проникновения и захвата. Использующий пение заблуждение способен воссоздавать картину пения уникального с целью контрабандного использования силы натурального уникума. Мастер пения заблуждения может прикинуться вообще не способным к любому пению, чем и опасен мастерам разных видов пений. Мастер пения заблуждения также способен без разбора смешивать разные пения и таким способом защищаться от просматривания в зазоры.
Теперь о любви. Ученик на Подножии должен знать, что в любви ничто не постигается, но открывается. Прежде всего, ученику необходимо открыть влажность и текучесть любви. Если ученику представляются факельные шествия в тумане, поглощающем пламя, он должен знать: эти манифестации любви осуществляют в нем то, что в уродливой форме навязывается ему извне как присутствие или смерть, в то время когда в нем нет никакого присутствия и соседства, никакой смерти. Влажность и текучесть таят в себе то, чего по незнанию ученик может от них желать или ожидать, к примеру, угрозу присовокупления к чему либо, добавления к навыку использования прикрытий, оправдание гармонии и прочую чепуху, порожденную падшестью и прельщением сообразно необходимости. В любви ученик оказывается марионеткою посреди игралища стихии рода, внушающем иллюзии, однако способность высматривать из прикрытия всегда обеспечивает ему драматическую встречу с влажностью и текучестью.
Ученику на Подножии следует различать любовь по родам: любовь-смерть, любовь-жертва, любовь-прятка, любовь-чучело, любовь-метро.
Любовь-смерть есть любовь планетарная, обращенная к Космическому Лону и личному бессмертию, потому смертоносна. Осуществляясь в безликой стихии, любовь-смерть требует сиюминутной персонификации своего содержания ради его же устранения. Часто ее называют любовью постыдной, реже – нарциссической.
Любовь-жертва объявляет войну мировой гармонии. В этой любви ученик – чувствилище к страданию и радости, но не к отчуждению и счастью. Любовь-жертва всегда следует по пятам, но не требует взаимности.
При соединении любви-смерти и любви-жертвы получается любовь, которую мы не называем ученику на Подножии.
Любовь-прятка требует слияния с Мировой Душой, отчего обожает прикрытия в виде конных состязаний и любовных выпадов и манифестаций. Она порождена верой в самодостаточную устроенность космоса, потому ее называют любовью натуралистической. Когда любовь-прятка исхитряется выглядеть любовью-смертью, тогда ученику это на руку, так как дает сладость осознания принадлежности к особому классу лиц, виртуозных по части переворотов и жеманств.
Любовь-чучело есть любовь административная и партикулярная, иногда ее называют любовью-невпопад. Она господствует в округе причинных связей и проистекает из экзальтированной идеи организма и органического. Ученику на Подножии любовь-чучело дозволяется как любовь символическая и не любовь вообще.
Любовь-метро роднится с любовью-смертью как зрелище персонификации, в остальном же любовь-метро близка незримому удовольствию перевоплощения и зрелищам холодного света. Такая любовь ученику не повредит как упражнение в ощущении актуальной близости далекого. Выбор же родов любви будет регламентирован ученику уже на ступенях.
Теперь об удовольствиях. Ученику на Подножии следует различать как зримые, так и незримые удовольствия. К зримым удовольствиям относятся: удовольствие познания, отвращения, подчинений, удовольствие естественное и историческое.
Удовольствие познания, как и удовольствие отвращения, есть удовольствия распыления, заключающие в себе также удовольствие стыда. Эти удовольствия еще можно обозначить как слепые удовольствия. Вкусивший их, должен прибегнуть к удовольствиям подчинений, избегая восхищения вещами незначительными или двусмысленными. Так учеником назовем всегда испытывающего удовольствия подчинений. Надо различать удовольствия подчинений и удовольствия рабства и господства, о которых на Подножии Школы Благородного Недоверия не может быть и речи.
Естественное удовольствие есть удовольствие слабости. Говоря о слабости, имеем в виду благородную уязвимость, которая есть напоминание, а для новичка – догадка о тонкой текучести в противоположность имеющейся в избытке текучести грубой. Необходимо лелеять слабости, находя их подчас среди сентиментального. Естественное удовольствие подводит прямо, а иногда исподволь к историческому удовольствию, которое надо понимать, как высшее из зримых удовольствий. Здесь ученику очень кстати его изощренность в использовании прикрытий искусственных, приобретенное благодаря естественному пению. Ученик рассудительный, а также порывистый, новичок и понаторевший, но никогда любопытствующий — празднуют при случае историческое удовольствие в зрелищах лимонных зорь. Это то, что относится к зримым удовольствиям.
Теперь о незримых удовольствиях. К ним относятся: удовольствие перевоплощения, устранения, иерархии, удовольствие планетарное и драматургическое.
Удовольствие перевоплощения – всегда удовольствие удивления. Требует навыка в манипуляциях с дымом или туманом, вообще с погодой, как натуральной, так и искусственной. Пристально вглядывается ученик, жаждущий удовольствия перевоплощения. Не только вглядывается, но и выхватывает нужные случайности, продлевая их проделыванием с ними опытов. Известен он и походами за ними. Охотник таких удовольствий всегда в бегах вперемежку с прыжками и падениями. Отчасти – распознаваем по характеру жестикуляций и расстановке слога. Удовольствие перевоплощения подводит к удовольствию устранения.
Удовольствие устранения есть удовольствие невозможности обозначить себя собою или кем-либо еще. Оно – бессодержательно, вне оценок, ибо обрело себя как свет бесцельно, а распознаваемо по эху и следу и лишь как эхо удовольствия, но не как само удовольствие устранения. Такое удовольствие в ряду надвременных удовольствий и с планетарным удовольствием роднится по прямому происхождению. Планетарное удовольствие является результатом сентиментального рассредоточения или удовольствием торжества слабости, вышедшей за пределы уязвимости. Оно же, находясь еще в пределах уязвимости, тождественно удовольствию иерархии, соотносимого, в свою очередь, с удовольствием перевоплощений. Удовольствие иерархии испытывает ставший на путь ученика, т. е. педантичного ленивца, понаторевшего в ускользаниях, веселящегося изобретением штук от избытка лености, которой прямое следствие – ум чуткий к едва заметным кол****иям и запахам, проходящим стороной. Здесь ученик неизбежно желает испытать удовольствие перевоплощения, в чем и преуспевает как всегда. Удовольствие иерархии испытывают также кропотливые педантичные учителя и фанатичные уборщицы, владеющие предметами и учениками, без которых вообще не происходит школьных будней Каскада Зримых Ступеней. Наблюдая и отчитывая непослушных, кропотливые учителя и уборщицы подчас впадают в чрезмерное пристрастие к удовольствию иерархии, отчего часто бывают уязвлены чутким умом педантичных ленивцев, которые, уязвляя, также испытывают удовольствие иерархии.
Удовольствие драматургическое выявляется в тяготении к декорациям, атрибутам, эмблемам, к архитектуре вообще, а также к реквиемам и фейерверкам, в частности к делению силы на разновиды в спортивных играх и иных игрищах. Удовольствие драматургическое есть удовольствие гиперболическое. Это удовольствие сродни музыке, шуму и вычислениям и противоположно – пению актерскому, жонглированию и акробатике.
Удовольствие наслаждения неведомо ученику на Подножии, так как учреждается в цифре, которую ученик узнает на шестой Ступени Зримого Каскада, удостаиваясь нужного Знака.

 Школа Благородного Недоверия породила своих кропотливых учеников. Создатель школы Олег Мингалев посвятил тогда на первых ступенях друга своего Сергея Шерстюка, впоследствии ставшего знаменитым живописцем. Зачитавшись Уставом ;Ш.; Б. ;Н.;, будучи пораженным невероятным стилем, открывавшимся за ступенями ;Ш; Б ;Н;, Сергей Шерстюк благодарно поднес и свои писания к подножию храма огня, которые  О. М. в качестве иллюстрации предоставляет здесь ниже цитатою из писаний неофита, закономерно впоследствии прославившегося, ибо прежде посвященного  как минимум на первых ступенях     Ш.   Б.   Н.

…«Наши открытия есть чьи-то закрытия. Сухой виноградник и проклятая смоква, не приносящая плода. Выход – в желтых прудах — красивых, когда по ним идет серая рябь на потеху Вовке Брайнину. Хер заметишь. Кто плюет – молодец, кто ловит, и тот, кто любит людей и Сережу Шерстюка, держащего в руке карася, этого плавающего на даче в банке из-под простокваши. Стоит и дышит, красивая рыба, сжатым воздухом желудка кошки. Поросят ловить труднее всего. Чрезмерная тонкость мешает организму, как многое другое…»
(Из писаний, возложенных на ступени ;Ш. Б. Н.  благодарным учеником)

 Некоторые примечания:
 Кстати о поросятах: чего стоит свинье смахнуть на ходу в охотничьем неведении уготовленные на нее силки и сети. Впрочем,  рвы и засады, и даже капканы – тоже не помеха для бега. А ведь же уходим из предметов в покой не через прах, а в песне. Чего стоят ловцы, или даже ловцы поющие. Что же означает добыча как не зависимость от нее охотника.
• Кукла не знает себя, а знает о горе и через туман – о пещере. Для адепта существует только кукла, которая является горой и пещерой. Пещера эта – куколка, или сердце куклы. Оправдание и цель работы адепта – вычисление траектории кометы для того чтобы осталось единственное из реального для адепта куклы. Куколка – золотой ключик – тайна – комета.
• Диспетчер знает обо всем (горе, адепте) и этим самым он не знает ничего. И каждый из них является точкой отсчета для оригинальной системы каждого из них. Для адепта единственная реальность – кукла. И путь куклы – оседлание кометы. Для кометы вопрос о Реальности не имеет значения. Все знают, что такое комета; это абсолютная воля.
• Свет диалога – свет судьбы, подчинений и уступок, тления и внезапных вспышек обретает самодостаточность посредством параллели. Свет диалога – иначе свет судьбы, уместен по уговору – со взятием на себя труда терпения.
• Свет – эхо подчас сопровождает тот тип распространенного в округе разнузданного мазурика, а не кропотливо-ленивого ученика, удостоившегося труда терпения, и не торопящего зримые изменения, не выносящего бутафорских превращений ради кратких вспышек его пребывания во Времени-Пауза. Свет-эхо сопровождает окончание курса штудий ученика, избегнувшего удовольствия подчинений, вступившего в однобокую схватку с Метафизическим Солдатом, или же того свершившего попытку отделения и отдаления пиков Двух Школ, с тем чтобы исторгнуть из Времени-Воронка… Время-Пауза и, минуя прохождение ступеней, утвердить в ;Ш; Б ;Н; волюнтаризм Беспредела.
 
            Ленивцы
 С виду ленивец не ярок и вряд ли выдается какою-то особенною чертою; понаторев в ускользаниях, он все же трудолюбив и не белоручка. Не притворщик, но подчас сентиментален навзрыд. Остерегаясь всякий раз внезапных выпадов воли извне – в беспамятстве лелеет длящееся детство или же детство, которое сохранил через годы потерь и уверток. Ленивец в избытке недоверчив и оттого косноязычен и нетерпелив в беседе, так как самоличное участие в чем-либо для него есть вылазка, с победой или поражением. Впрочем, в беседах, на слух проверяя вес собственной «завивающейся» брони, он способен забыться в речи, клокочущей первобытными желаниями, приводящими в восторг собеседника и в этот миг – неосторожного единомышленника. Но, тут-то отмечая оживление наметившегося единомышленника, ленивец как раз внезапно прерывает свое длящее забытье-бытие в потоке речей уклонением, а за ним — тщательнейшим исчезновением из схватки. Так ленивцы продлевают единомышленников, так, уходя в спираль от невозможности на первых ступенях раствориться в Свет, они впервые испытывают удовольствие устранения вплоть до наступления Периода Неравновесия Трех Спиралей Школы Благородного Недоверия.
 
Новые разногласия сил Трех Спиралей выталкивают ленивца внутренними разворотами на новые испытания с целью уяснения степени уязвимости, обретаемой им «слабости». Вприщур, впопыхах, чуждый всякой взрослой ребячливости, он — это истинное дитя, наугад разит погоду ли, женщин-обольстительниц или явленных учителей из округи.

 Часть восьмая. ПЕРЕД СХВАТКОЮ С ЖЕНЩИНОЙ-ВОИНОМ
«Поэтому с каждым сеансом вы должны усиливать интенсивность цвета, кладя более отчетливый, чем предыдущий, слой – и только в такой последовательности, ибо более темные слои имеют обыкновение рано или поздно проступать сквозь светлые; проступать безжалостно, несмотря на все ваши усилия, и являть на всеобщее обозрение самым постыдным образом переписанные места на вашей картине».
                Сальвадор Дали
                «50 магических секретов мастерства»
  Дыхание, пульсация, манипулирование вибрациями, реквиемы и фейерверки, парады и ночные шествия – строгий ритуальный смысл Все и Вся заставляли юношу двигаться в маловероятном, совершенно невыясненном ибо невыявленном – на удивление, в той данности места и времени тотального Проклятья. Что же!.. Остается позавидовать умудрившемуся осознать сокровенный смысл этого своего последнего воплощения в абсурднейшее время Железной Эпохи, в краю канцелярского произвола, фанатического неприятия всего того, даже слабо и невнятно указующего на высшую природу в человеце.
Так терпеливо вынести прозябание долгих лет, кропотливо расчищая тропу для выхода из косных, будто бы заранее уготовленных для испытания и укрепления духа обстоятельств…
Кому как не ему было знать теперь цену страстей, манифестированных, вывернутых во внешний мрак… Ему, который из своего существа вынимал только впечатляющее (особенно же материальный ум) атрибуты Эго, нисколько не заботящегося о поддержании собственного культа, даже во имя высокого назначения того Дела, как уверяли его ближайшие жрецы-сподвижники, всегда безжалостно готового расстаться с собственным лучом, эманацией идеи, вечно, повторяю, хотелось уйти из внешнего, даже в порыве самого экстатического проповедования… Ему, основателю Антицивилизации…
Но вернемся в пору его ученичества в той школе, структуру коей разработал сам, по-видимому, опираясь на опыт учительства в прошлых своих воплощениях. Он разыскал, все-таки, беспощадную впоследствии свою учительницу-бестию, романтический период его учения профанировавшей покровом ласк и впоследствии грубо начертавшей на его сердце иероглиф смерти.
   STOP! Мы с Маргаритой представляем те две крайности самого драматического хотя и наиболее плодотворного сочетания в природе (ее земля убивает мою воду, моя вода оживляет ее землю /астр./), которые, чтобы, в конце концов, выжить, каждая сама по себе вышли на средний путь.
Зачем была нужна та великолепная школа любви, которую я прошел у Маргариты?
В маленькой уютной квартирке на Полянке я стал задерживаться подолгу, в конце концов, остался жить. Старинный секретер, являясь центром тяжести в буквальном и переносном смысле, громадным зеркалом отражал подчас сцены и фрагменты нашей разгорающейся любви. Маргарита высокого роста, пластичная и со склонностью к танцам (позднее я надоумил ее изучать индийский танец) умудрялась свести беседу к спору, особенно же, если эта беседа происходила с мужчиной. В желании яростно спорить во что бы то ни стало сказывался эротический энтузиазм. Казалось, что еще немного и она, ослепленная распирающей изнутри истомою, выплеснется наружу, и тогда, будь ты гном, старикашка ли, мальчик – бери ее, владай ею. Меня в ней увлекла та крайность, которую, как мне кажется, я культивировал в себе. Мой зодиакальный знак предусматривал трагическую раздвоенность, соседство смерти и желание, свертываемость и разворачиваемость, взлеты и падения. В Пятом Аркане Книги Тота сквозь смутный образ Иерофанта (учителя всех жрецов и отца людей) я почему-то угадывал скрижали своей конституции.
   Инволютивная расщепленность Черного Человека сочеталась с эволютивной направленностью Красного. Но Черный и Красный Человек, существующие отдельно – одинаково абстрактны. Жизненной конкретностью обладает лишь Иерофант, Папа, Magister Gnosis, включающий в себя эти два полярно противоположных начала, бинера. Эта бинерность, предполагающая выворачивание, зеркальное отражение, антиномию, порядок, замкнутую самодостаточность, обращалась к Богу, и восходя к Нему, черпала силы из всей глубины восходящего своего могущества. Из детских игр, например: обратного прочитывания имен, и не только прочитывания справа налево одних букв данного слова, но и прочитывания обратного смысла (действия, фактуры, цвета, запаха и т. д.) т. е. из нахождения некоего обратного дополняющего подобно цветам спектрального круга, я вырастал в хитрого человека, способного выдать отражение за истинный предмет.  Я мог изготовлять гениальные подделки превосходнейших образцов ювелирного искусства, живописи, поэзии, музыки; эти фикции подчас оказывались предметней, конкретней своих образцов. Великий принцип отражений взлелеял я в себе; я получил возможность предвидеть всего-лишь заглядывая на противоположную сторону «спектрального круга событий».
Увидевши Маргариту впервые, я предложил ей продавать билетики моей постановки «Навуходоносор». Она сказала что подумает над этим предложением и ответит завтра. Было завтра. Она говорит:»Продавать билетики! Почему бы мне не сыграть главную роль в Вашей опере? Прдавать билетики я не согласна». Мы встретились с поэтом Волоховым, который затем станет священником. Я сказал ему: «Хочешь, покажу красавицу!» Он недоверчиво согласился последовать за мной. Она стояла у телефона-автомата в профиль. Полюбовавшись, Волохов осторожно удалился за мной.
Еще раз встретив ее в Литературном институте, я подсказал ей пригласить меня на чай.
- У меня есть орехи.
Она ответила…
- У меня есть мед.
   На следующий день я принес орехи и мы отправились к ней (!) на машине какого-то частника. Я колол орехи на балконе бутылкой из-под шампанского. Ее умилила моя худоба. За чаем мы говорили о новой аристократии духа, о перевоплощении и прочем, что, впрочем, неминуемо предваряет  плотскую страсть. Вечерело.  Я рисовал, читал стихи завывающе первобытным голосом – булькающее и шипяще, возбудив ее вконец. Между тем, она думала что я ее разыгрываю. Становилось совсем темно. Я вспомнил, как в зале домашнего театра дома Герцена (Литинститут), облокотясь о рояль она слушала мой «зеркальный опус». Ее лицо поставлено на ладони. Руки и голова как-бы отделились от эфемерного туловища. Ее маленькие ушки не различали звуков; она рассматривала меня в упор. Я инстинктивно понимал – она моя. Она стала моей на рояле, конечно, не в прямом смысле…
Сейчас я вижу ее, смотрящую в окно. Она делает это умышленно… Я приближаюсь; целое пространство заключено в этой части ее головы – от уха до скулы. Я впадаю в прострацию. Искусственно себя подталкиваю (Красный Человек, но как хотелось бы не делать с нею ничего, только лишь одно – смотреть и смотреть (Черный Человек). Механически касаюсь губами ее настороженной шеи. Мы образовали монолит, смотрящий в окно. Ничего не надо видеть там, за окном, уже давно стемнело. Она следует к креслу, садится в него. Это кресло далеко от окна, но она продолжает смотреть в него. И вдруг я вижу за окном блеклую луну с пятнами! Ее, полулежащую в кресле, я целовал вовсю, но еще не выходил из своей прострации-раздвоенности. Казалось, отдельно моя душа пристально всматривалась сверху на меня и Маргариту.
    …Вот она большими и указательными пальцами рук смахнула тонюсенькие трусики вверх, раскрыв навстречу бледные свои лядвия. Подобно падающей вуали, переливаясь в воздухе золотыми крестами с крестами дырами чередуясь, опускались оне долу медленно-медленно… Плечи ее были холодны. Она стала декламировать свои стихи: «На озере, покрытом льдом и снегом танцуют ведьмы вальс…» 
Блеклая луна вылизывала женскую кожу… Клубок сладострастных нитей теснил ей мозг, выдавливал слюну изо рта. На миг показалось, клубок страсти исторгнул, наконец-то, мозг разлетающийся брызгами, наружу… Казалось, изо рта вырвался вопль ужаса… Заведенное тело словно спираль выпрямлялось, туман расступался, в глазах-щелках явились зрачки. Я, словно кукла, механистически поглаживал на теле женщины места сгрудившихся мышц.
Маргарита стала меня безумно желать. Эта ее страсть приковывала меня к квартирке на Полянке, что порой осложняло проведение неких тайных дел, коих Маргарита являлась посредником. Заходили какие-то люди, одетые в дорогие одежды, но замусоленные, причем не от неаккуратности а от пренебрежения к ним. Маргарита выгоняла меня перед их приходом, но подчас возникали столкновенья и тогда она меня называла своим троюродным братом, которому сейчас негде жить. Из-за частых столкновений они прозвали меня Александром Блоком… Затем Маргарита продолжала неуемно гоняться за мной в тесном пространстве квартирки, настигать и… наслаждаться. Насладившись, отваливалась утоленная. Дни в судорогах объятий незаметно сменялись бурными ночами, перемежаемыми декламациею, нашептываниями каких-то стихов.
 
   Люди божественны в той степени, насколько они способны проявить свою природу и уже по ней устроить, организовать свою жизнь. Чтобы показались пред самим тобою черты твоей природы, необходим конфликт, пограничная ситуация. Живущий по своей природе, проявляющий свою какую-то основную страсть – бесстрашен и бесконечно могущественен.
Читая когда-то с Маргаритою Гурджиева, мы, сами того не подозревая, становились каждый на неповторимо свой путь. Кто кого бросил?
Я рисовал сфинксов «OST-WEST» с Маргариты. Это Восток и Запад, глядящие друг другу прямо в глаза и вечно пытающиеся друг друга постигнуть. Освещение дано изнутри как импульс. Кажущееся двойным, огибающее предметы, оно идет откуда-то из середины, изнутри, как истина в диалоге, как единственно верный средний путь.
            
Она стала первой манекенщицей страны; все хотели ее заполучить. Она работала в театре мод у Славы Зайцева. На советских журналах той поры красовалась ее фигура и удивительное лицо.
В истории красавицы, заехавшей в огромный город откуда-то из химической периферии и оказавшейся здесь едва ли не на положении лимитчицы, обманутой и покинутой первым любовником, исстрадавшейся, обозленной, почти озверевшей женщины, но все же не потерявшей веры в свой успех, бледно проступал образ страны.
Ибо через женщину мужчине дано постигнуть образ земли. Эта земля, жаждущая духовности, не в силах была принять ее.

Тебя создал каким воображеньем
Души броженьем, наважденьем?
Тебя лепил, лелеял, рисовал и… целовал.
И ты действительно восстала, задвигалась
Затрепетала. Была моя, волнением груди лиясь.
Дивился я тобой. И в теле воскрешенном отрешился!
Но рок свершился…
Наскучило тебе со мной возиться.
И ты ушла, моя душа.
 
  …Толпы стройных нагих тел в мельканье ритмов стоп, локтей, ладоней на которых движется Он. Хоры светло-косых дев распевают вслед. Юноши, обезумевшие в пляске кружащихся, сопровождающих ход его тела вихрей. Он освободил их, отстранив ума верховное положение, восстановив торжество Духа. Они шествуют, ибо ими движет радость пронизывающего и наполняющего единой мощью все тела Духа. Он – венец сознания Духа, раскрывший смысл и значение Духа в них самих. И не хотят кичиться божественностью, как и он в начале того похода за их душами, уже утопавшими в безднах рафинированного материализма. И вот шествует поколение неуязвимых воинов, с молоком матери впитавших магические истины. Под одним только ясным лучащимся взглядом рушатся хитроумные чертоги коварнейших замыслов, и мрак существует, чтобы поверять качество силы света в нас самих. И в такие миги ты только становись артистом, творцом, мастером, силою духа творящего атрибуты Эго, прекрасные произведения из косного склизкого мрака изменчивой натуры земли. О, слова, становящиеся соловьями в твоих устах. О, сын Неба, познавший тайный жар земли. О, чудный огненный язык наш, о, око ясновидящее, пронзающее семь ярусов миров!
… А давно ли Орфей, обессилев, сидел у черты, что отделяет юношу от мужа, совсем уже готовый умереть, с потусторонним взглядом пепла, вынесенного из пламени страстей там, на кругах адовых. Вспомни иероглифы состояния его упадка той поры… Но ученик храма Любви уже смутно подозревал о значении нисхождения до крайних пределов. Именно для того чтобы из абсолютно черной плоскости выйти, повинуясь космическому ритму (о, дух, о, вибрирующая струна) неизбежно в тот тон сплошного света светлых солнечных гимнов блистающих вершин, восхищая в лучезарных проповедях и свое паломничество за вершины света и собою олицетворяемое нисхождение света на долы…Тотальный безумный произвол царил в округе; недоумевая по поводу нелепого закона толпы, коей фактически претит человечность, он решительно предпринял это спасительное бегство во внутрь себя (о, испытаннейшее из средств!) на внешнем же плане он, таким образом, вплотную придвинулся к образу безумца. Когда подчинился призыву извне – взглянуть на себя как бы со стороны – его повергла в изумление та степень оторванности его, и охватил ужас в океане безверия афишируемого, либо лжи прикрытой формулой ли, формою веры. Безумство его все-таки не постигло, но имел интуитивное прозрение, давшее точные координаты самого заветного места на земле. Того самого, которое в преданиях именуется как врата рая. Некий спасительный островок, почва под ногами у счастливца из числа фактических жертв в волнах Зыби. Они там в ее бесконечных просторах осуждены были на бесконечные поиски опоры – хоть какой-нибудь под ногами ли, руками… Но их вскоре проглатывали эти вязкие волны быта. И о них уже вспомнить решительно никто не тщился. Они были, и они не были. Такова незавидная участь там, в долине. В тот час, когда его стопы впервые коснулись священных камней, пошатнулись троны лжецов, ибо его очам открылось воистину невероятное продолжение импульса жизни золотого века.
    О, но Россия – страна не зря ведь – риши – мудрецов. Это она посылает теперь своих сынов в мир – призванных разыграть мистерию, которая спасет избранную часть пробудившегося человечества в соборе единого стремления к Свету. Да! Это время когда Орфей не поет, но проповедует… Почему длань Всевышнего вывела на это – его, так непринужденно скоро могущего расстаться с блаженной своей безмятежностью, неким состоянием рая, несомым внутри – его, так легко восторгающегося опьяняющегося… Почему именно его выбирает эта эпоха – то взлетающего, а то падающего духа, чья песнь принуждает цвести глаза завороженной толпы? Почему Длань в сей час выбирает артиста меж всех? Как легко Орфей расстается с ореолом святости – сейчас же погружаясь в волны мрака! Орфей погружается в Ад, Орфей воспаряет в небеса… Орфей – жив, хотя спрягает в себе эти полюса. О, Орфей бесконечно величественней всех вместе взятых святош, эти морализующих вечно сердитых шейхов. Орфей – не педант, не раб догм и школ. Всегда убегающий, он, все ж, сохраняет любовные отношения с материальным миром. Орфей – тотальная жизненность во всех проявлениях, плоскостях, сконцентрированная гением, выраженная артистом в одном лице. И поэтому пора уже сказать прямо, что поэт несравненно выше не только царей, но и мудрецов, ибо всех их заключает в своем существе.

           Часть девятая.  Нефаустовская МАРГАРИТА 
«…И вот одна девушка села на спину юноше-крокодилу, другая – на спину юноше-орлу. Крокодил быстро утащил свою добычу в море, а морской орел со своей девушкой взлетел на высокое дерево, где находилось его гнездо…»
Из египетской сказки
«…Мы считаем преступлением устремляться глазами только в одно пространство чрева; тени неразумных, не рожденных к посвящению слышать царство солнца внутри нас стараются заглушить сейчас всякий голос, идущий от сердца в разум, но против них должна быть такая же беспощадная борьба, как борьба против старого мира…»
                С. Есенин

       I. Там – наверху и…  на кругу ворон
Из пустого неба падет молния,
Разбиваясь о жезл.
Клюв Иерофанта
Нависнет над пестрым хаосом.
Мы четырежды воспоем
Добро Грядущего.
Слава заключенному в Единосущем,
Не рожденному еще.
Слава подвигу родившегося
О, Отчаявшийся! Не все потеряно еще…
Три жизни ты найдешь… Еще Эдем!
                1982
   В своем мрачном сне она осталась влачить свои дни. Что ее, еще совсем юную тогда, вытолкнуло из родительского гнезда? Властное неодолимое желание обрести, увидеть себя со стороны? Оторваться от своего класса и вступить путем сексуальных маневров на ступень выше?.. О, она запуталась в том, где же люди иного, высшего мира. В базарной сутолоке ей сразу бросилось в глаза все пышное, великолепное, кичащееся, самодовольное и, как она после обнаруживала – пустое.
Я заброшен в пространство чужое,
Где холодный царит полумрак…
Выраженье лиц неживое:
Иль то жертвы, иль хищника зрак?
Где в бетонных, промозглых сотах
На подвешенных на осях,
В телефонных опутаны путах,
Люди стонут и голосят.
 
    Так же и на нее, как на великолепный товар, смотрели торговцы, державшие в своих руках, как ей мнилось, превосходные вещи. То, что сразу кричало о том, сколько это стоит, непременно нравилось ей. Но этих превосходных вещей и «волшебников» с туго набитыми кошельками оказалось не так мало, и она постепенно остыла к меняющемуся, когда-то непонятному ей миру. Теперь она варилась в самой его гуще. Прошедшая через ледяной холод этих людей, лицемерный жестокий обман их, она закалилась и во многом стала подражать им. Возможно, ее душил этот мир сугубо меркантильных интересов, низких страстей, мучила жажда духовности. Наученная горьким опытом, но не утратившая веры в святую благородную жизнь, она стала искать компромисс, пытаясь соединить два не соприкасающихся мира. Неопытный юнец со свежим чувством явился вскоре ей. Она предпочла скрыть с самого начала перед его затуманенным взором черный, жестокий, змеиный, но хорошо ей знакомый мир.
И при встрече с юношей духа, весны, она хотела забыть о зиме, о стуже. Но «стужа» своими внезапными проявлениями, своими звонками настойчиво не покидала ее среди всей весны, и даже лета ее любви. Она теперь хотела полностью уйти в новый свет, вечно блаженствовать в нем, но трудно, невозможно трудно расстаться с приобретенными привычками.
               
   И она опять пускала к себе, в свой тихий уголок тех, кто прежде много раз обманывал ее. И она также обманывала меня. Она тупо держалась привычного круга торгашей и пережив сладостное воспарение любви орлов, опускалась на круг, где обитают вороны. Они твердили ей заученные истины, возмущаясь безумием ее полета. Из этого вороньего галдежа она потом возвращалась ко мне с ненавистью, но вскоре забывалась, восторгалась и парила вместе со мной. Но у нее кружилась голова, она едва поспевала за мной и в такие миги она падала на привычный круг, и тотчас ей на ушко шептали вороны…
Гигантские гроздья
Вокзальных люстр
Вправлены в рамы
Пилястр и арок.
Парит как рок
Над руслом бурным фигур
Царь стеклянный!
В рельефах толп
Мешанина тел.
Так сразу кажется – брошен в хаос…
Вокзал – это полюс,
Опасный плюс,
Но плющится говор в единый гул
Вокзала-улья…
И странно!
Средь этого стечения путей,
Напирающих как пресс, »
Видеть тьмы и тьмы безликие окрест!
                1978

          II. Рождение дуалистической (живописной) серии
  Я тогда занимался своими холстами в мастерской на Арбате; возился с аэрографом, писал «Лимоны». Это было из рода скрещения живописи с магией. Всего за год я успел сделать таких холстов до десятка штук.
«Бараны», застывшие перед столкновением, с общей слившейся меж ними тенью, написаны всего тремя красками – белила, черная, сиена. В симметрии застывших перед столкновением тел я видел закон. Далее, «Большой театр»: я долго бился над золотом балконов. В сухом иллюзорном пространстве на балконы я вылил весь хаос и блеск краски. Вдоль гладкой поверхности холста топорщащуюся краску, засохшую во всех тех необузданных движениях прямо из тюбиков, я строго задул по симметрии: левую сторону зала – слева, правую – справа. Таким образом явились гиппер-тени на уже объемных формах застывшей краски. Возник эффект сочащегося золота, переливающегося через края балкона в иллюзорное пространство уходящих затылков. Если холст перевернуть, то открывается зримо во всем рождение через смерть. Обратная надпись FINITA —   —   выдавленная по слою белил светящегося экрана, дает ключ к представлению о вывернутости пространства современной жизни, перевернутых ценностях…
В конечном счете, перевернутая надпись означала движение вспять от конца – к началу, к истокам, на круги своя.
Нам нравилось бывать вместе в Крыму.

На художника нахлынывают дурнушки и отхлынывают как прибой.
Нагружают веки тушью, продевают серьги в ушки.
«Заколки, очки» – цыганский говор пополам со звоном монет.
«О, нет! Этой смуглянки глаза стоят дороже! »
Наши цыгане лупят по рожам наушников-фотографов треногами реклам
 И летят фотокарточки.
Милиционер став на корточки, глядит взглядом голодным.
Что там? Ямы, ямы… а в них по ладони глас судьбы рекла
Она, мумия с очами маслин.
«Ты придешь, придешь, да не убудешь. Свят-свят-свят.
В твоей душе огнь святый живет! »
Инвалид, сложа на гальке костыли, глядь – они плывут как корабли.

О, мама, я пропал заране.
Все вечера просиживаю в ресторане…
Коих у моря целые кварталы,
Кои, о, горе, не попадут в анналы!

Где пошлый кавардак, увы, размножен
Не сыщешь свой успех среди утех.
Быть может, этот топот башмаков и ножек
Винный запах выстраданный тоже
У них – у тех.
 
О, мама, мне цепляются за руки шлюхи.
Отчаявшихся получаю оплеухи.
В последний раз двойную ем порцию ухи

И отбываю на показ!
Показ себя отнюдь не с худшей стороны;
Сокрыв часть темную души на случай обороны…

Я, все же, проворонил свой успех
Но смех, добился его эх.

На Набережной я умею делать блеф.

И манекенщицу держу за хвостик,
Хотя я постник.
                1981 г.

   Как-то Маргарите пришлось почувствовать всю силу живописного образа… Это было в Петербурге. Она самостоятельно гуляла по городу и отправилась в Русский музей. Пройдя Врубеля, Поленова, Нестерова, оказалась в зале Ильи Ефимовича Репина. Подойдя к репинским бурлакам, манекенщица вдруг заметила какое-то движение, происходящее в картине. Высокий бурлак вдруг махнул руками, как бы освобождаясь от шлеи, и в тот же миг она от резкого запаха пота и махорки чуть не потеряла сознание… Крючковатые крепкие жилистые руки схватили ее и разорвали кофточку на груди. Падая, она слышала как отлетевшие пуговицы отскакивали от паркетного пола. Кроволеденяще мерзкое с отвратительно пахнущей пастью кривых коричневых зубов лицо бурлака склонилось над ней. Последнее что она запомнила – жесткая щетина и его губы, алчущие поцелуя. На женский крик сбежались сотрудники музея; в зале Репина лежала в разорванной одежде манекенщица. Она всхлипывала и указывала на картину «Бурлаки на Волге». На спине у нее виднелись синяки и большая ссадина. Подошла охрана с врачом и женщину — в шоке от художественного образа прочь в прямом и переносном смысле – увели рыдающую из зала. Было ли это наяву с ней? Говорят, некоторые сущности могут прятаться в плоских образах картин, существовать в них и… прорываться наружу! Стоит вспомнить нашумевший факт, случившийся в 1996 году в музее Прадо в Мадриде на глазах у изумленных японских туристов. С картины Веласкеса сошла инфанта и… грациозно приподняв платье присела… пописав на пол! С независимым видом возвратясь к картине, вошла обратно и… застыла как ни в чем ни бывало. В музее Орсэ в Париже ренуаровская красавица не стыдясь минут десять подряд шокировала группу школьников, разводя ноги… раз-два! раз-два!.. Но вернемся к перипетиям в Москве начала 80-х.
   Я был совершенно без денег в ресторане «Прага» куда мы зашли только что, следуя из моей мастерской на Староконюшенном. За столом я заметил – она сейчас на что-то решилась…
Она предлагала мне… жениться. Зачем? Я совершенно без денег и вдруг – жениться! Однако поэтическая Москва бурлила… Продолжались безумные чаепития то у Шерстюка на Речном вокзале, то у Володи Мирзоева, то у Вовки Брайнина с его женой Аленой.  Чем меньше в евреях еврейского, тем более они забавны, талантливы, неординарны. Например: гениальный Осип Мандельштам, Иегуди Менухин и… московский живописец Володя Брайнин.
Летом мы стали тогда с Маргаритою жить в большой комнате с высокими потолками в коммуналке на Тургеневской. Эта комната принадлежала Володе Мирзоеву, учившемуся тогда режиссуре цирка. Володя, так же как и Саша Волохов, принадлежал к внутреннему кругу друзей, наиболее душевному… Был он без ума от знакомой моей Лукерьи, которую я  ввел в круг-то наш. И была Лукерья с одного и того же города с Маргаритою – из химической периферии на Украине – дымного Северодонецка. Чудных сладостных отравляющих намертво мужские умы красавиц поставлял столице ядовитый Северодонецк! Володя Мирзоев, медитировавший на Тарковского, как и большинство людей нашего времени, удалился тогда, кажется, на дачу со своею женою и сыном, которым официально была представлена уже Лукерья в качестве жены его второй. Ой, что было потом у них между собой – мама не горюй! Драматургия, драма стала жестко диктовать жизни. И эта жизнь затрепетала, закол****ась, вдруг вспыхнув контрастными переливами чувств!
Оставя нам комнату в коммуналке, Володя сопроводил инструкциями насчет возможного ночного прихода… клопов! До этого ни я, ни Маргарита подобного опыта не имели, почему-то сравнив их с какими-нибудь комарами. Конечно же, рядом с клопами комары были просто душечками. Обстоятельный Володя объяснил простейший способ как отгонять этих гнуснейших на свете существ. Надо было спать всю ночь при включенном свете… Однако, это далеко не спасало!
Вскоре у нее оказались деньги, но уже другого толка, упакованные пачками.
Она должна была их передать кому-то, при этом жаловалось что ее процент невелик. Я надоумил ее вычитать процент немалый за счет предыдущих ее сделок, за которые она – рискуя, получала крохи. Этот процент немалый оказался в пределах четырех тысяч советских рублей. Подельники восприняли ультиматум о взыскании угрюмо, но, все-же согласившись с таковым ходом вещей, правда затаив обиду на меня. Им было ясно – кто же Маргариту надоумил. Мы запрятали, рассовав за батареей мирзоевского пространства - порядка четырех тысяч рублей и ринулись восвояси из клоповной Москвы куда-то в Таллин. Мы ночевали на квартире у совершенно чудной тамошней женщины, а на следующий день поссорились и расстались прямо на витиеватой тевтонской улице. Однако… через часа два случайно снова встретились!
 
   Я нашел вариант покупки строящейся однокомнатной квартиры на Садовом кольце. Тогда было можно купить квартиру за такие деньги… Сделка завертелась. Оставалось немного подождать. Маргарита разболтала об этой нашей тайной операции обиженным на меня бывшим своим подельникам, которые не преминули усугубить ее естественные опасения насчет (маловероятной!) потери денег, поскольку деньги были уже пущены в дело под расписку. Маргарита закатывала истерики по сценарию нашептываний своих подельников. На носу завершалось строительство, однако деньги пришлось… забрать, поскольку Маргарита глупейше решила, что уже ни денег, ни квартиры ей не видать. Позднее я  все до копейки вернул Маргарите. Она совершенно забыла, что эти деньги материализовала моя мысль. Жалкие бумажки рассосались, растеклись у нее незаметно.
Начинался мучительный период покидания друг друга. Вскоре я на четыре дня исчез, не сообщив никому ничего. Я в Риге. Город мне запомнился по тому пронизывающему до костей ветру и еще, мороженым, которое уплетал невзирая на стужу один латышский поэт, по-видимому очень талантливый.
Я в Москве у Маргариты. Она что-то пережила. Думала что я погиб, так же как ее предыдущий любовник. Она мое трехдневное исчезновение сочла как совершенный уход из ее жизни. Все наладилось… Но не так как прежде. Вскоре последовала ее месть – такой же уход; я смутно предчувствовал его по пресловутому закону симметрии, неумолимейшему из законов.
Я ждал четыре дня и за это время все почувствовал, увидел каким-то непостижимым зрением и ужаснулся. Она меня предала.
      
   Она пришла с каким-то опозданием и, увидев меня, поразилась тому что я высох как щепка… Я увидел как она изменилась за четыре дня. Стала совсем чужой. Что ей мог сказать юноша?
…Все кончено. Жалею, что знал ее.
Это были жестокие слова, и только начало безумств.
Была известная истерика покиданий и встреч и, опять, покиданий друг друга. Я храбрился и хотел казаться циничным, идя к ней, убеждая себя, что больше не люблю и она для меня просто д е в к а. Она — так же не могла порвать со мной, но продолжала двойную жизнь.
Я ее видел напивающеюся допьяна, никогда до того не пившую, бормочущую слова раскаяния и тоски по чему-то потерянному, разбившемуся на хрустальные осколки. Она показывала какие-то деньги, мерзкие бумажки.
Она навалилась всей своей тяжестью, всей отрицательной стороной Сатурна на меня, на свою любовь. Она решила уничтожить меня и продолжить свою осторожную трудную жизнь хищницы. И это добрая милая Маргарита!
Она обернулась совершенно другим лицом – страшным, зловещим.
Кто знает, как повел бы я себя сейчас в подобной ситуации, да и оказался б я в ней? Но тогда я еще понятия не имел о смертельной борьбе стихий природы, которой частью являемся мы, и которые истинно правдиво объясняет царица всех наук.
Ныне она, вовсе не произвела бы столь чудовищного впечатления на меня, такого теперь проницательного, не теряющего равновесия. Пожалуй, поступил бы с ней как со всякой женщиной, хотя бы и демонической…
А может, вовсе ничего б я не увидел в ней!
Уже потом окончательно обрисовался ее образ одиночки, подстерегающей юнцов, очередных жертв…
Гетера-пантера у кратера Терра
Ты сфинксом глядишься в меня.
Ты телом златая, очами блистая
Не молвишь, не любишь
Лишь алчешь губя.

   Постоянная природа земли проявляется в том, что она принимает посев и дает урожай…
По-видимому, во мне самом было нечто злое, которое искало и притягивало такое же зло. Оно явилось средством, убившим все злое, слабое во мне самом. Гордыню и сентиментальные слезы оставил я в сей земле. Безумное сладострастие вернулось обратно как буря…
Было невыносимо. Так жили тысячи вокруг меня и, я уверен, все они так же томились мелочностью, повседневным маразмом и жестокостью своей жизни без любви. Все смутно искали выхода, но не хватало сил идти дальше; некоторые же эстетизировали свои метания и поступали как все в царстве тотального базара – продавали свои картины, сборники за кусок хлеба в этой толкотне. Суррогат-культура ненавидела свет истины. Вчерашние ее искатели, когда-то остановившиеся на полпути к ней, ныне стали яростными ее хулителями, ибо было им уже что терять. Они стали невосприимчивы к самой очевидной сути вещей. Они бескровными устами повторяли такие слова как… Шамбала…, …Справедливость…, но все эти слова в их устах теряли всякий смысл и пожалуй, означали противоположное…

              III. Страшный сон
  Я ем салат из ростков бамбука. Глаз умоляет меня. Выхватив из тарелки ломтик стебля, подношу к щелкающей пасти. STOP.
«…Можешь начать писать с середины, или с конца истории твоего краха. Это должен быть бестселлер, читаемый миллионами…» Он хотел иметь роман, написанный только для него… Исповедь… Интеллектуальный деликатес для гурмана-художника, смутно влекущегося к тайной жизни нетерпеливых и всеми нетерпимых натур крайностей, и которым себя причислить не мог из-за позиции занятой им человека приятного, нравящегося всем.

        Исповедь Шешеры-живописца
 Вот уже прошло много лет как я жду его. Сейчас нет сил моих разобраться в том ужасе, чрез который, быть может, наши пути с ним невозвратно разминулись. Я не могу просить, требовать его возврата, поскольку все тогда совершалось с неумолимостью выше. Меня свел с ума Макиавелли. Не скрою, я тиранил близких мне. Но в лице его я встретил перешагнувшего Макиавелли, истинного Дьявола и Бога в одном лице. Весь ужас заключался как раз в том, что, делая его негодяем, вскоре сталкивался с обратным эффектом направленной на него лжи. Я окончательно осознал в нем в нем неумолимую силу свыше и какими бы человеческими марками я не пытался определить его, это слетал тотчас. Все забывали о ярлыках, навешанных на него. Своей клеветой я делал ему славу; к нему грязь не приставала, но оттеняла его чистоту. Я до сих пор не могу понять: он есть чистое выражение Дьявола, или Бога, но стиль, означит, порядок, неумолимую пульсацию какого-то вселенского ритма я чувствовал в нем всегда, с первого дня нашего знакомства.
Сейчас я не вижу его, но до меня доходят слухи как все о том же мифическом человеке, одном из тех творящих облик мира. Что касается меня, тоя уже давно решил для себя вопрос вопросов художника…
В тридцать три года я оказался в эпицентре всевозможных брожений. Чтобы не распылиться, я ограничил себя пределами, я решился, по меньшей мере, честно запечатлеть хотя-бы и случайно схваченные какие-то черты эпохи /осколочное сознание, увы, не может охватить все протекающее во времени и вывести из него суть, т. е. саму идею, импульс, силу, которой маг подчинит себе все/. И хотя мне было душно в сфере культуры, я остановился для того, чтобы остаться первым среди моего поколения, ибо меня страшил новый этап ученичества перед лицом тех знающих суть всех вещей. Я избрал фотореалистический метод и вскоре превзошел в нем остальных. Но на большее уже я был неспособен. Все несносней становилось чувство тоски – мой дух требовал новых испытаний для познания себя, я же, панически стал бояться их – мне казалось тридцать три – это возраст старика. И я видел за собою таких же, большею частью из моего поколения. Другие поколения не представляли для меня никакого интереса, ибо очевидно было, что власть надолго остается у нас. Но впереди я по-прежнему видел человека моложе меня и, в общем, не принадлежавшего толком ни к какому поколению. Я не знал, принять ли его за казус природы, или же в нем заключается истинно цвет ее.
Не скрою, он с первых дней стал объектом моего изучения, приобщения к чему-то, что никогда просто так, случайно, не является к нам в мир. Но иногда такое возвышенное представление о нем мне казалось просто грезою, в конце концов, я счел интерес мой к нему самоличным капризом. Потом увидел что ошибся. Это подтверждалось, скажем, всеобщим признанием моих картин, которые я творил с мыслию о нем, или даже в войне с ним как воплощением определенной идеи. В тех случаях когда я на холст переводил эти странные сверхфотографически точные черты не человека, а той маски, за которою прячется сила, свою страшную мощь готовая проявить вот-вот, срывая с себя все атрибуты личного, даже свою маску, это заученное, вызубренное мною лицо – мгновенно находился покупатель и портрет его тотчас оказывался где-нибудь в коллекции Жаклин Кеннеди. И он стал влиять на меня именно как миф, не очевидно, но неумолимо. Уже торжествуя над обойденными, повергнутыми, кажется мне, расправляю я крылья, чтобы парить, но тотчас, неизбежно упираюсь в память свою о нем. Господи, черт, голова моя треснет вот-вот…
Я как невинный Иуда в мистерии Христа; по его сценарию я, безумно влюбленный в Него, должен предать его, чтобы отвлечься от земной любви и утвердить в себе и других любовь духовную бессмертную. Но эта мистерия ХХ века, увы, так не очевидна и возможна лишь в запредельных раздумьях уткнувшегося в потолок ночи где-нибудь на десятом этаже и уже почти сходящего с ума, но и то – сходящего с ума за деньги, или хотя бы за славу. Он всегда стоит перед моими глазами. Пьянством я начал морочить свой дух, так как малейшие воспарения его были уже несносны. И любимый мой друг стал для меня невыносим. Именно потому невыносим, что он отныне существует как вечно душу мою раздирающий упрек. Всем своим существованием он поставил мне такие вопросы, на которые, скажу искренно, я не стал искать ответа, ибо это сулило продолжение пути. И здесь мне пришлось бы расстаться с тем, что было дорого мне когда-то и, хотя оно уже не обладало прежним очарованием, все ж таки, я не решился порвать навеки с ним ради пресловутого движения вперед. Может быть, для того чтобы свободно пуститься в этот путь, мне не хватало внимания толпы, чувств пресыщенного славой.
Теперь половина моих сил как в черную дыру уходит на ненависть к другу.
Мое сознание – система ненависти… Но еще какая-то крупица сознания как звездочка из мрака мерцает, напоминая истину интеллектуалам – ущербен что- либо отчуждающий от себя.
Давно я жду его возвращения как молитвы о пощаде, его, странствующего духа, в конце концов, возвратившегося к земле. Зов его о помощи навеки стал бы эмблемой бессмысленности бесконечно продолжающего свой путь. И чудится, вот он пришел; я уже слышу его интонации и через товарища, все еще болезненно привязанного ко мне, я узнаю знакомые до боли жесты.
Ты встречался с ним? Он здесь? Он вернулся? Казалось бы, уже пришел ко мне; я затаил дыхание, слушая его шаги… Увы, эти шаги отчетливо раздаются над моей головой и постепенно исчезают в ночи города. Господи! Или он приходил ко мне, но на втором витке и наши пути теперь больше никогда не сойдутся? Почему я не двигался: сидел сжавшись, уткнувшись в свой угол? Он приходил ко мне и, не встретив никого – уходил все так же неумолимо куда-то на своем витке, словно по винтовой лестнице колокольни, звеня там наверху на всю Москву во всю мощь духа своего…
 Сегодня за обедом много моих новых друзей. На новом витке моей жизни встретил немногих живущих на этой высоте. Сейчас они здесь, за импровизированным в японском вкусе столом. Почему в японском…? началось все с обрывка фразы вчера по телефону кем-то брошенной. И эта синемания подряд вторые сутки. Сейчас забился в кружок гурманов. За дышащим блюдом, приготовленным по традиции, открывается живая философия. Я обоняю дух цивилизаций. Я проникаюсь настроением жизни народов ушедших тысячи лет назад. Мните гурманов поклонниками живота, непосвященные! Ведь среди нас собралось все то небольшое число тончайших знатоков тела, души и духа человека и народов… Вас приветствуют за столом выдающиеся политики, ученые и художники мира. В звоне серебра витает новая душа мира. И она родилась из-под ножа волшебника-повара. Это он первый решает, куда теперь миру идти. В сочетании яств открывается повелителям особый язык. Без слов за этим столом становится ясно насколько вы понимаете язык яств. И, разумеется, здесь ничего не может быть плохо приготовленного. Но, если это случилось – миру грозит неминуемая гибель. Цвет народов, их кумиры, мы здесь подтруниваем друг над другом; среди равных мы отдыхаем, на время становимся сами собой и случается, влюбляемся. Но, увы, это редкие часы блаженства. Ради них мы влачим дни своей власти.
С молниеносной быстротой промчалось время любви. Как волна она накатила на берег и отхлынула, оставив причудливый орнамент на песке и камешки, вынесенные из пучины. Лишь какое-то время побыла жемчужинка у меня на ладони, но накатившаяся волна унесла ее обратно. Тихий свет ее мне рассказал о бесконечном ее томлении под толщами вод, о ее жажде истинного света.
               
 И я уже хотел понести жемчужинку туда, где много ярких лучей, но она сама вдруг покатилась навстречу надвигавшейся волне. И еще долго я ходил по берегу и искал жемчужинку, но тщетно. Красивые камешки, которые я находил, едва ли могли сравниться с жемчужинкой. И я решил навсегда покинуть сей скудный берег с одной единственной и то… ускользнувшей жемчужинкой.

         IV
 Маргарита вышла замуж за миллионера. Смешно, но получилось так, что я сам его нашел. В ресторации «Узбекистан» кутили итальянцы, там же ужинали мы. Одного из них, самого общительного, я позвал на выставку своих картин в доме «Солнце России» со статуями на фасаде, с внутренними двориками, запиравшимися фантастически громадными вратами. На него произвела впечатление атмосфера дома, выставка и Маргарита. Я начал писать его портрет в алых одеждах кардинала. Чтобы он не вертелся, для него на стене я повесил листок с надписью «Alberto – мольберто!»
На его вопрос о моих убеждениях в следующий раз я повесил листок, перечисляющий все мои убеждения. Работа продолжалась.
Он жаловался на то, как ему скучно на работе отца и особенно… когда он приходит домой после работы. Рассказывал о своем путешествии на мотоциклах по пустыням Северной Африки. Маргарита в разговоре с ним упражнялась в знании английского, но потом ей все более нравилось говорить с ним исключительно по-английски, поскольку я очень плохо его понимал. Ему становилось, как будто не удобно, что я оказываюсь вне беседы. У него некрасивое, но выразительное лицо: горбатый нос, несколько выпученные глаза, извивающиеся, словно вычерченные губы, италийский подбородок. Носил костюм клерка. Вскоре портрет был готов и итальянец был очень доволен, но еще более, когда узнал что мне за него не надо денег, а я его просто ему дарю. Он прекрасно понимал, что я молодой человек и, конечно, не богатый. И уже совсем ему стало приятно… В солнечную Италию увез он портрет и… Маргариту. Но, увы, этому итальянскому вору она не судилась.
На вилле у озера жили они вдвоем; они уже поженились, но ее интересовало лишь только ее предстоящее итальянское гражданство. Угрюмо бродил Альберто вкруг виллы, раздумывая о загадочной русской душе новоявленной «русской жены».
 К ночи ее загрызала обычная тоска, ностальгия по родине и языку. Полная луна ей мутила кровь, спать не хотелось, сомнамбулой она слонялась по комнатам с каминами выше роста человека. В эти миги даже занюханная московская коммуналка казалась бы ей просто раем! В коридоре на нее кинулся с ножом некто в длиннополом халате… Оказалось – это был Альберто, всегда неизбывно думающий о ворах…
— А, ты! — молвил и поплелся в свою холостяцкую комнату с высоченными потолками прочь…
Маргарите, конечно, он уже был не нужен. Потом, через несколько лет они случайно встретятся в Милане. Он оглянется, сверкнув выпученным взглядом, вжав голову в обозначившуюся сутулость плечей, и все так же уйдет со своею нелепой обидой на нее… Он так и не женился.
Идиот! Но не в смысле характера знаменитого романа Достоевского!
Кстати, представитель пяти богатейших итальянских семей.
Этого идиота полное имя: Альберто Дубини.
… Но была одна еще наша безумная поездка на Восток. Таджикистан. Ей горы оказались не под силу. Она испугалась народа, набившегося в автобус, потом рассеявшегося на первой же остановке и осталась сидеть в душном Душанбе.
Со своей теткой-альпинисткой и двоюродным братом я в горах. Вначале как турист вкушаю всю экзотику: в шурпе, приготовленной на воздухе, в историях о черном альпинисте, этом таинственном призраке гор, о том что первый камень альпинистского городка на 20-м километре положен моею теткою.
Под вечер мы встретили людей в тюрбанах, которые живо напоминали народных мстителей. Мой двоюродный брат попросил у них сигарет, и это были сигареты из Лондона. Они сидели несколько ниже нас по течению вокруг огня. Спали они, по всей видимости, завернувшись в свои халаты, прямо на земле. Ночью послышалась стрельба и мы все проснулись, на всякий случай приготовив походный топорик. Я уснул и увидел сон…
Большая украинская хата изнутри, с потолком на сволоках, печью. Моя мать в непривычном для меня виде. Глаза ее очень выразительно наведены, алым накрашены губы и ногти. Моя мать решительно никогда так не красилась… Жрица-мать указывает на чудовище, в котором я узнаю… Маргариту. Чудовище открывает зловонную пасть и приближается. Жрица-мать приказывает раздирать пасть чудовищу. Я повинуюсь…

В лесу плясуний-дев сквозь крики сов роятся тени.
Из плена тьмы их жесты вырывает пламя.
По имени зовут меня и я бреду
Туда, где праздник брачный.
Ступаю по холму, где шелест туник их прозрачных.
Поник мой взгляд меж вздрагивающих лун их бедер.
Родник движений и гортанных песен – круг столь тесен!
Испарину со лба ладонью вытер…
О, девы! Где я?

После гор я уже ее ненавидел. Мне казалось, любовь моя никогда не воскреснет.
Мы уехали из Душанбе с дынями. Она сошла с поезда на Украине, я добрался благополучно до Москвы.
Я начал учиться одиночеству. Только через одиночество я мог вновь обрести себя. Я изживал в самом себе эгоистическое чувство любви-собственности. Начинался труднейший период переплавления всего себя изнутри. На улицах в коротких знакомствах я хотел раствориться, исчезнуть.
Пелена спала с глаз. Здесь все уже мне казалось чужое и сам я, прежний казался себе чужой. Или сломиться до конца, или искать родину своего духа, которая одна может дать импульс для новой жизни и любви. Но любить здесь больше уже никого я не мог. Кто выведет, кто подскажет? Никого рядом не было со мной, кто бы верно указал мне выход и путь. Конечно, многие говорили, советовали, но никому я не верил. Ответ на все стал искать в собственном сердце.
Я зимовал в Переделкино, снимая дачу под Москвой. Здесь, под вой метели возникали очертания книги грядущих «Мистерий». Было здесь тепло и одиночество казалось мне – единственным условием написания вещи убедительной качественной грандиозной. Изредка бывал у проживающих в Переделкине писателей…. Заходил на чай… Ко мне иногда наезжала Маргарита и еще какие-то девицы рвались на дачу к одинокому молодому человеку.
 С Маргаритой уже складывалось не так. Я запомнил у нее еще на ее квартире припрятанные под подушкою какие-то большие купюры, о которых она после «деловой встречи» с каким-то мужчиной даже не знала. Протянул ей эти деньги и мне все стало ясно, а она сама – противной. В ее шкафу также мне попался настоящий пистолет и на мой вопрос она отвечала что-то невнятное. Я осознавал, что она непосредственно связана с криминальной средой. Как-то она не застала меня на моей даче и, взбесясь, разбила окно. И это было зимой! Ничего себе посетительница!
Писалось хорошо; здесь, на белых и чистых листах с непроизвольными нефигуративными рисунками по краям выкристаллизовывался язык моей книги. Белые чистые одежды подмосковной зимы на березах и соснах, на холмиках, на речушке, сверкающие отсвечивающим солнцем, радовали глаз. Прекрасное село для медитаций! Три года кряду я прожил в писательской деревне под Москвой.
Внутреннюю музыку души, ее мотивы, резче и внятней можно было слышать здесь. Я помню вас, ивы, березы и сосны высоченные! В моем сознании и этой книге навечно запечатлелись они! Из конфигураций вьюги возникали неясные фигуры и на утро звенели хорами ангелов отточенные под снегами волны переделкинских холмов, на которых картинно застыли бревенчатые дома под белыми кронами дерев, застывших статуями, искрящихся изморозью слепящей.
И было однажды так: день пролетел незаметно… Под завыванье метелей, доносящееся через бревенчатые стены, на теплой уютной даче после милых сердцу трудов над «Мистериями» ночь все настойчивее призывала ко сну. И было хорошо отдаться вволю сну бестрепетному и глубокому, растворяясь сознанием в белой постели. Белое заснеженное пространство вокруг деревянного дома проступало сквозь деревянные стены и казалось иссиня-черным, но небо звенело зримым гимном величию мироздания, искрилось в свете мириад перемигивающихся звезд, то загоравшихся, то затухавших, а то падавших вдруг на фоне мерцавшей живой звездной бесконечности. И было так…
Исчезаю во сне.
Сон входит в меня.
Становлюсь прозрачным.
Опережаю время.
Забываю время навсегда.
Я забываю Я.
…Но кто Я?

   Вот-вот смежились веки, и мое астральное тело постепенно отделяется от физического, дрейфуя над ним. Парящее над физическим телом, оно несколько мгновений решает, что ему делать – лететь ли в звездную высь?.. или же посетить пока позабытую возлюбленную душу. Решенье принято и астральное тело становится на ноги и опускается у изножья кровати. Как птица, раскинув крылья, летит-летит, растягивая за собою серебряный шнур. И уже где-то в другом конце Земли астральное тело м под гогот приветственный лебединый вклинивается в клин белых летящих за вожаком стаи птиц и несется все так же – раскинув взмахивающие крылья, вместе с птицами трубным кличем торжества наполняя пространство.
Кажется, это юг Англии. Внизу тысячелетние костелы, парки с косулями и озера. Земля обетованная для белых птиц, в которых, сказывают, воплощался Зевс. Вот искомое озеро разрастается навстречу, сияет из слепящей мглы чрез пелену скользящей дымки над водою. И с трубным имперским кличем хозяев, господ на небе и воде, опускается стая на воду. Дай-то Бог, благополучно перезимовать здесь! Друг за другом серебряным гласом наполняя округу, возглашая о своем прибытии, птицы оказались все на воде – умываясь, обливаясь и освежаясь – разгоряченные.
Но астральное тело мое летело дальше под звездами дабы разузнать поболее, разведать о своем и поспеть к утру в снежной белой стране, где меж высоких дерев в деревянном и теплом уютном доме покоится оставленное физическое тело Человека. Летит-летит астральное тело с быстротою мысли, проникая без преград сквозь вьюги и завывания, свист ветра, вихри и порывы снега – бестрепетно легко, быстрее молний.
 
Ты сон, ты далека
И я теперь один
Иду, не трепеща пред смертью.
Кто ты была…
Учитель, искуситель, господин?
Но чу!
Но сердце чует
Что тебя я встречу
На голубых ли брегах,
Окаймленных средьземной позолотой,
Иль в горной Альпии снегах,
Приветствуя восторженною нотой.
Объятий новых ждет от нас земля
И память чистая нахлынет.
Зачем обиды вспомнила ты на меня,
Зачем не хочешь жертвовать ты ими
И жизнь отныне новую не примешь?
И все шагаю я в своей дали
И трудно пробираюсь меж каменьев.
Гляди сквозь мглу и жди!
Я выйду для тебя,
Роняя наземь звоны звеньев.
Свободный от всего как свет
Предстану пред тобой!
                1986
               
          Серебряный бор
 Что за чудо Серебряный бор. В немногие часы чистого солнца российского лета у истоков Москвы-реки я упиваюсь невероятно экзотическими картинами пляжа. Здесь деятельно отдыхают москвичи и гости: летают дугообразно тарелки, теннисный мячик стремится с характерным – ххупп!, весла регаты ритмично вздымаются вверх, пловцы осаждают буйки, а дети в мелкой воде барахтаются и лепечут на разных языках. Дипломатические семейства выполняют здесь свой ритуал пикника. И здесь расхаживаю я, почти босяк, и предлагаю «за пять минут» «за пять рублей» «ваш портрет». Что за соблазн тщеславие, но любопытство всего более толкает на то чтобы согласиться. Несомненно, тонкие искушенные нарциссы сполна могут насладиться таким моментом. И нарастает толпа в ажиотаже. Но схлынывает волна на круги своя. И иду я по пустынному пляжу один; не пристало мне в какой-нибудь компании сплочась переживать глупые радости стада, или поколения, что одно и то же. И так, снисходительно, я завидую им, но длится то недолго, я вовсе забываю о них, хотя цепкий глаз художника помнит всякое лицо, виданное хотя бы однажды… Но возвратимся в самый разгар пляжного сезона. О, здесь я вижу кокоток, в последних криках выставляющих голые тела, и уже начинающие дряхлеть. Но они мне хороши, поскольку откровенны. Правду я распознаю в них. Над ними кружатся юнцы в возрасте экспериментов. Веревочные плавки, на удивление оказывающиеся меж ягодиц, и листики, налепленные на кончики грудей – все это безусловно приковывает внимание… Одна – натурщица: ей платят всего рубль в час, другая – так же – веселой свободой страдающая своей. Их спокойствие беззаботной болтовни и честно нескрываемой опустошенности говорит правду о городе и поэтому, хотя сквозь проступающую дряблость их тел мне уже заговорила правда времени – они все ж милы поэту, и если не как женщины, то как существа пляжа, и с ними есть радость общения на этом берегу.


                Улица Горького
 Свои чудеса таит эта для всех притягательная улица. У памятника поэту Пушкину бенефисы мод являет собою молодежь столицы.
 Под шляпой певца лиры русской назначать свиданья особенно приятно мне. Вкруг памятника с призадумавшимся поэтом на кругу сем чего только не происходит порой. Были схватки неясных партий. Весь круг просверлили взглядами переодетые люди в неказистых галстуках, в невзрачных рубашках и пиджаках. Очарованные иностранцы созерцают изваяние. Молодежь кипит, жадно схватывает новые слова, вкусы, все новое…
 В Тверской спускаются одинокие мамы с детьми и пенсионеры. Но только непревзойденной походкой прошляется здесь какой-нибудь хлыщ и оживает Тверской. В превеликом множестве все те же нелепости и аляповатости захламляет вид столицы. Да! Чего только не пришлось повидать столице на своем веку: воронки и триумф победившего народа, занавесы, траурные годы и нынешняя поистине великоримская проблема заехавших лимитчиков. О, город, ты многолик как Вавилон и купить-продать можно даже душу на этом беснующемся базаре. Но в тебе есть свет, жажда к нему. Он проступает порою в очах москвичей.

                Часть десятая. ПУТЬ СЕРДЦА
 I
Песни мои
Немоту предпочли
В себя сдерживающих устах.
Не желают ясные взгляды терять
Во мраке этого мира и не торопятся
Покинуть круг непалящего света сознания.
Во всеуслышанье не прельщают вас дороги.
Кто-то из темноты, не разобрав, кричит
Из моих песен отдельные слова и они
Своими трепетными ладонями
Закрывают свои ушки.
О, песни, мои маленькие боги,
В вашем уютном кругу
Согреваюсь я.
Вашего тихого звучания
Сквозь адский скрежет и вздохи
Этого мира
Дожидаюсь я
И не тороплю
Приход радости вдохновенья.
Чистой радости всеискупающий миг блаженства
Не возмущает
Механический смех
Зловонной эпохи.
О, песни мои, с вами вместе
Надеюсь праздновать
Приход любимой,
Того часа,
Когда торжественно
Введу ее в ваш круг.
Великая истина
Затерялась в конце века,
Но сквозь вселенский хохот торгашей
Она шагает к ее достойным,
И тогда ее приход
Будет значить, что
Ты – божествен.
И невидимые не сдирая одежды
В целомудренном ритме
Соития с ней
Я укрепляюсь в святом праве:
Действуй!
И тогда Вселенная, затаив дыханье,
Вслушивается в тихий,
Но пронзающий все миры
Хор моих песен:
Внимает…

Гений для меня вполне реальная ступень человека, вышедшего на нее сознательно, путем сердца. Дух есть сила, претворяющая материю. Непрекращающееся восхождение материи к высшим формам типа энергии, превращение количеств в качество характеризуют жизнь совершенного как превращение. Некоторые ползут на своем жизненном пути и отрезок их от рождения до смерти ничтожен по сравнению с тем жизненным промежутком, который совершенному чтоб пройти в срок – надо его, как бы, пролететь. Такие люди сознательно ищут источники энергии прежде – в самом себе для того, чтоб выполнить свое предназначение. Некоторым со стороны кажется что такие люди проживают своей жизнью тысячу жизней.
               
Несомненно, что на высшей ступени человек переоценивает те законы, которые регулируют жизнь остальных людей. Он их не отрицает – эти законы, как не отрицает идею иерархии. Совершенный творит свой закон. Вернее, этот закон в нем ранее вызревал, раз он с ним вышел на эту ступень, стал совершенным. Но со стороны всегда будет казаться, что совершенный творит новые законы: так вопиющим нарушением всего «святого» будет именоваться каждый шаг совершенного. Но он уже готов в это время отнестись к такой хуле как вполне естественному явлению, проистекающему из антагонизма ступеней. Как порыв ветра впредь ты прими хулу и не прислушивайся к ней. Пускай им кажется что все новое, во что веришь ты – по случайности и по неуверенности твоей., ведь они самодовольны в постоянстве своей косности, пусть не ведают о той твердой почве под твоими ногами, на которой ты стоишь со своим законом на пути традиции. Пусть только наполовину ты будешь явлен им, корни свои сохрани же в тайне. Беззаконным покажется людям тот, кто станет выполнять единственно главный закон – своей природы. Завораживающее зрелище представляет тот, кто выполняет свой закон, коего сознание, воля, чувства находятся в динамическом равновесии также закона. И тогда о таком можно сказать – действует законом совершенства.
Действующий, а значит, реальный человек, живет и ничего не выдумывают. Реальный человек живет тысячу жизней тысячи воображающих свою жизнь. В пределах смертного он насыщает свою жизнь так, что проживает ее как бог. На земле живут просто люди, и не просто «люди». Следует признать, что очень многие существуют только лишь как тени реальных людей. Надо распознавать: где тень, где человек. Наличие сознания есть показатель реальности человека.
Ум без сознания встретить можно часто, и это гадкое зрелище, но сознание вовсе без ума – сплошное – Иисус Христос…
Женщина страдает изменениями, происходящими в теле, мужчина страдает изменениями, происходящими в духе. Для женщины ее нравственность подтверждается конкретно телом, для мужчины – через его взгляд, голос – все, где открывается его сила. Мужчина через тело женщины полюбляет и Вселенную, ее меняющиеся формы, но осознав непостоянство их, возвращается к своему духу, опять черпая из него свои силы, вновь полюбляя его. Женщине открывается иное; ее восхищает ритм, вибрирующая жизнь творящего Духа. Только через мужчину ей дано почувствовать неведомое ей – то, с чем мужчина может быть напрямую сообщен. Высший мужчина говорит о высшем женщине ей понятными земными формами. Высокий дух, отлитый в земных формах – то, чем хочет женщина украсить свое тело. И она всегда может отличить истинного творца. Но женщина неизбежно возвращается к своему телу. Вот гляди, всегда болезненно возникает в женщине духовное – ее сын.
Будь же и оставайся всегда спокоен, как Солнце – внешне. Внутри все смиряй как Солнце. В жизни можно встретить таких же человеков-солнц. То, что наперед бессмысленно – откидывай его. К примеру, вопиюще бессмысленно сознание самоубийцы…

                У ваннI
Порізав вени дурень і сидить
У ванні з теплою водою.
Чекає смерті – як в таксі.
Рахує краплі по секундам
Сиди ж бо, бовдур, скоро ти примчиш.
Ти серцем притулився в маячні
До того, хто й себе не гарантує.
Як привид з привидом ти злився
Щоб забуть… себе. Та й тіло вже
 забудеш!
Нащо це тіло йолопові, що уві сні
 провів багато днів?
Амебно лиш здригався та кректав
 від задоволення…
 чи болю.
Тунель не забарився, либонь.
Тож й шурхнув собі. Прощай же
Милий бовдур, ти пішов. Прошу
 одне лиш
Не приходь в нові тіла ще
 ненароджених малят.
                11 листопада 2002 року, Лондон
 Осуществляй то, в чем действительная необходимость. Это аскетизм действий. Все вокруг – градации несуществующего; этот мир малореален. Он хаос, глина, из которой может лепить нечто творец и тогда это будет чем-то пригодным для жизни. Так же и в отношении к женщины. Не забывай, что она лишь часть этого несуществующего, или малосуществующего мира. Она стремится к форме, чтобы тотчас… в ней застыть. Революционный дух мужчины содрогает, переворачивает все то, что остыло в ней за какой-то миг, но она опять застывает в новой форме. Когда есть сила в тебе – действуй! Сообщай прекрасные формы хаосу. Ты одинок, дух, когда не творишь. Так действуй всегда – ты – стержень мира!
            
Хочется заниматься художественным. И думается, значительно был бы облегчен труд художественный освобождением его от всякой морали, от всякого отражения мрачных сторон жизни. Такой вот труд художественный нужен нам в самой жизни, когда она очищается от всего ей чуждого, мертвого. Животрепещущая форма этого вот мига – есть главная цель художника, подымающегося до осознания в себе великого, каждый миг творящего мир.
Искусство есть один из путей выхода в вечность, но не в том смысле понятую – как время, хранящее остатки культур… Из созерцания ритма Вселенной, из тех удивительнейших попыток его уловления в формах, материал который дарит человеку земля, состоит история искусства. Эти формы, как след созерцания порядка Вселенной человеко-художником, необыкновенно радуют глаза и уши наши и всецело нас, сами рожденные из восхищения гармониею. Безусловно, высшее исскуство духовно. Ибо постигаемое умозрительно и выраженное в земных материальных формах /включая сюда и звук/ и приходящее в Природу как новая природа есть чудо, проявление великого духа человека-творца.
Искусство должно приводить человека в состояние, когда он испытывает вечность – в радости. Но только совершенные, истинно познавшие одинокость, хрупкость этого мира, сердца коих повсюду отыщет планетарная грусть, могут сотворить и принести человечеству радость как малым детям своим.
Все это уже я осознавал. Но я так же осознавал и ту открывающуюся пропасть, неизбежно разделяющую меня и мир людей.
   
 Что делать? Становиться отшельником и ничего конкретно не делать для людей, а только быть посреди вечности и наслаждаться вечно ею… Совсем уйти из мира людей подальше от их заблуждений, оставив  их самих расхлебывать заваренную ими кашу… Поселится где-нибудь на неприступной вершине Памира и сообщаться только с чистыми жителями гор…
Здесь существовал определенный стереотип жизни. Тысячи тысяч подстраивались под него. Я органически не мог его принять. Но давило количество. И подчас я сомневался: правильно ли я избрал путь. Вокруг меня кружилась фосфоресцируя какая-то жизнь выспренних франтов, обессилевших в каждодневной внутренней и внешней борьбе писателей-чиновников, помешанных на престиже манекенщиц.
Иногда я заглядывал во внутренний мир кого-то из них. И каждый раз оттуда веяло ледяным холодом, хотя они и старались проявить сердечное тепло… лишь первые миги они отзывались на мой огонь, лучащийся из глаз. Но их единственная искра вскоре затухала и погружались они в свой мрак, в косность, рабски подчиняясь царствующему в мире теней стереотипу. Формы их косности различались меж собой, но торгашей вещами, телом, мыслями, объединял мрак изнутри.
Я видел рвущихся к власти карьеристов и безропотно уступающих им дорогу достойных управлять. Невежды навязывали вкусы и путана стала идеалом городской женщины.
Я хотел что-то сделать для этих людей мятущихся в неразберихе своего существования, но не хватало точки опоры… Где найти точку опоры, получить дар убеждения, необходимого для исполнения дела эпохи?
Я отбросил в сторону все лишнее, расстался с тоской по той обычной человеческой жизни, чужеватой мне.
 
Когда освободился, звезды указали путь…
Итак, я уже стремился на Памир, будучи убежден что найду там народ, который знает как править миром и нести ему этим благо, а не вред. Править без кровопролития, но жестко осуществлять разграничение, всему находить свое место, восстанавливать порядок — знание такого уровня я должен был принять от этого народа. Уже тогда я стал отождествлять слова Порядок и Гармония. Все иные смыслы, как, скажем, технократический и полицейский, мне казались противоположными истинному значению слова Порядок.
Порядок как величина космическая – знание пропорций, ритма – творческая – был воспринят мною раз и навсегда.
Теперь оставалось только собраться в дорогу…
Для проезда в ГБАО (Горно-Бадахшанская автономная область) надо было добыть пропуск и об этом меня предупредили в Москве. Я знал что мне его запросто никто не даст и на всякий случай запасся письмом от писательской организации, в котором вкратце излагалась моя репутация в писательских кругах и цель моего посещения Памира. Все-таки, я не надеялся вовсе на это письмо.
Я вышел на памирца и уже он потряс меня своим соответствием тому образу идеального человека; со сверкающими очами и ослепительно белой улыбкой и в интонации сквозящей ностальгиею по прекраснейшей своей родине. Он был высок, слегка смугл и, хотя темные волосы его не тронула седина — как бы весь серебрист; такими представлялись мне горы Памира. Он напоминал мне украинца-горца.
В это время в Москве мне предложили квартиру в высотном доме на Лермонтовской. Квартира была удобная: с времен сталинского дворянства мебелью, с коммутатором. Были деньги. Я стал перед выбором; остановился на Памире. Ключи отдал горцу-лакхцу, который уже в 90-е стал одним из героев Чеченско-Русской войны, но уже по тем временам смыслившему в поэзии и китайском боксе, который меня окликнул на углу здания телеграфа под глобусом (его имя было, кажется, Хачилаев. Совсем недавно я узнал о его смерти на фронте в Чечне. С времен вторжения Святослава в пределы Хазарского Каганата у ясов и касогов, тогда составлявших часть Каганата – предков всех современных черкесов, осталась память, час от часу подымающаяся клубами ненависти. Мир праху погибшим в войне, которая провоцирует ненависть (которой можно было бы избежать вовсе благодаря более искусной и менее коррумпированной политике постсоветских правителей). Тотчас созвонился с хозяином шикарной квартиры /он был согласен на все/ и удалился вполне доволен такою развязкой/ этот кунгфуист-поэт давно просил подыскать что-нибудь приличное в Москве/. Затем, уже по возвращении в Москву я узнал что мои приятель эту квартиру не снял /она, показалась ему маленькой и дорогой/. Возможно что он и прав, разумеется, в своих масштабах. Казалось, отдавая ему ключ, я хотел его от чего-то оградить – неприятного. Выяснилось потом что за время моего отсутствия одна лесбиянка из Риги обвинила его в сутенерстве /мотив: какой-то приятель его изнасиловал ее/. Ему пришлось уехать из столицы.
Итак, отдавая ему ключ, я уже мысленно был на Памире. Перед отъездом я только о Памире и говорил. Слушая меня некоторые пророчили: остынешь, перегоришь.
Я купил билет в Душанбе. В один вечер я заработал около ста рублей всего за час в баре на Арбате. Кто-то позавидовал мне. У выхода милиционеры уже ждали меня. Я не скрывал деньги когда доставал из кармана паспорт. Беспорядочно скомканные червонцы вызвали лишь невольное почтение… Невесть какие деньги ШЛИ, но они явились знаком открытой дороги на Памир. У меня нет папы-министра. Господь пощадил меня и дал честных родителей. Я довольствовался их посильной помощью, и делал себе все сам. Все-таки, я всегда обладал независимостью а значит правом желать… Это влечение подчас захватывало меня всецело и тогда я испытывал в себе силу и свободу бога.


         II
  В сети московских подвалов, во всем громадном выселенном центре Москвы за непрозрачными как в годы войны окнами бурно продолжалась жизнь. С многочисленными ЖЭКами боролась рать художников, поэтов, артистов. Некоторые становились дворниками — разведчиками во вражьем стане. Некоторые покупались на обещания и окончательно переходили на противоположную сторону заняв по высочайшему соизволению каких-нибудь два квадратных метра. Для них наступали времена относительного спокойствия, когда не вздрагиваешь от стука в дверь… Они отдалялись от прежних своих вольных товарищей, и даже более, иногда превращались в ретивых служак.
Но что за чудо старинный центр Москвы. Даже в заброшенных с осыпавшеюся штукатуркою стенах его, проломившихся ступенях маршей таится непреходящее очарование. Нет, пожалуй, ни одна благоустроенная коробка где-нибудь не окраине не может сравниться с, порой обветшалыми, но дышащими духом благородства, просторными залами, спальными, гостиными. Даже коммунальный переворот, словно не отразился на них. Ветшая, эти дома словно выпрямляются и, сбросив все эти перегородки, налепленные в 20-х, предстают на миг в своем первозданном блеске. Но только на миг. И, может быть, только чудится это…
Первое «I мая» Горбачева. Я еду по Москве. Яркие лотки с соками, пряниками у станций метро. Дама с дочерью вспоминает свое детство… Такою праздничной Москву она видела при Сталине. Сегодня «I мая» мокрое. Жаль. Наряженные продавщицы прячутся под тентами. Все-таки, кучки прохожих окружают лотки. Видимо, для них что-нибудь купить с лотка, это значит по-своему причаститься…
В этих сладостях – начало праздника невзирая на дождик и беспросветное небо. Возможно, я тоже отведаю вместе с ними какого-нибудь клюквенного сока. Кричат афиши фильма «Агония». Зачем вызван дух Распутина? Почему прорвалась эта сила в 85-ОМ?
Я на Каширском шоссе…
Москва, я прощаюсь с тобою. Триумфальный и многострадальный город покидаю распутывать клубок интриг, стянутых сюда Распутиным и Бог весть еще кем. Здесь неизбежно сходятся великие пути рынка, здесь неумолимо скрещиваются полярные идеологии, здесь рождается желание бежать любых идеологий во имя случая…
Овладеть случаем – овладеть надеждой. Лишь только в тебе постоянство – и уже нет случая, который не работал бы на тебя. Стань солнцем и вкруг тебя выстроится порядок. Я думаю о Распутине. С мыслию о нем взлетаю в воздух. Над облаками забываю индустриальную Россию. Теперь жажду пустынь, забытых пространств. Но и пустыням в наше время скоро наступает предел.
Я в Душанбе сезона дождей. Располагаюсь у тетки-альпинистки. Она предупреждает что завтра рано утром идти в горы. Варзобское ущелье. Подошва Памира. Под ливнем мы ищем палатку моего двоюродного брата. Бродим по ущелью. Его палатка оказывается близко от шоссе. Высокий юноша 16-ти лет. Две девицы. Сидим в палатке. Подтекает. Вырываю желобы для стока. Сидим как на острове. К вечеру распогодилось. Сварили шурпу. Потрясающий аромат. Ворочаем шампура. Горний чай. Ночь. Спрашиваю когда подъем. Девицы тянут – в двенадцать…
— На земле до двенадцати! Нет, это не для меня.
В пять утра открываю глаза. Щ**** вокруг. На лужайке нахожу пук шампуров. Выкладываю из них отливающую розовым светом нержавеющую надпись «УЕХАЛ». Я на дороге. Не знаю, в какую сторону идти. Вскоре оказываюсь у буфета, выставившего лоток прямо на шоссе. Рано утром продают импортные вина. При¬служивает мальчик. Уезжаю на автобусе. Кому-то помогаю втащить мешок с травой. Душанбе. После ванны завтракаю. С письмом в доме таджикских писателей. Принимает Моисей Левин. Замахал ладошками, свалил на свою беспомощность, «при всех своих связях с пограничниками». Два «рядовых» писателя сочувствуют. Выдумывают варианты попадания на Памир. Например: в белом халате перелететь на вертолете санавиации. Или – подсобным рабочим геологической партии. Узнаю писателей. Не верю. Надеюсь на памирцев. Нахожу их. Обещают вызов. Оказывается, там идет война. Стреляют в самих памирцев на перевале. Прошло томительных пятнадцать дней. Увы, я не остыл…
Наконец, говорят – есть какая-то бумага. Показывают. Что и говорить – ненадежная. Идут в милицию с моими документами. Без вызова, дать пропуск отказываются. С ненадежной бумагою добываем билет в Хорог /это трудно: из-за нелетной погоды скопляются рейсы, месяцами памирцы не могут попасть домой/. Объявляют рейс. В молниеносно образовавшейся очереди я оказываюсь чуть ли не первым. Благополучно! Пропустили…
В коротеньком самолетике усаживаемся. В салоне самолетика на кресле предо мной толстенная тетка разворачивает свой пропуск; одним взглядом прочитал… Министерство Обороны… …разрешить жене полковника N въезд на место постоянного жительства…, г. Хорог…
— Ничего себе документ!
Это не моя трепаная бумажка!
Из душной впадины, загазованной, запыленной индустриею, раскаленной азийским солнцем, мы вырываемся на уровень вольных ветров, жителей гордых вершин. Собственно, горы от Душанбе начинаются сразу. Наш самолетик карабкается со дна долины к царству снежных вершин. Его путь — беспрестанное восхождение. Лететь всего сорок минут. Вот уже Афганистан. Мы парим над пограничными его поселками. В иллюминаторе — облака, вершины… Вот пролетаем сквозь гигантскую полупещеру. Кажется, касаемся крылами ее стен… Перевалив через вершины, опускаемся на хорогский аэродром. Выцветшая охристо-зеленоватая трава. Выкрашенные под цвет травы самолеты поблизости. Два бравых солдатика проверяют документы. Мне сразу же предлагают отойти в сторону. Дожидаюсь пока не проверят документы всему тому небольшому числу людей, которое вместить могло коротенькое туловище. Что во мне подозрительного? Я одет в светлый летний, слегка переливающийся костюм, в белые туфли, в руке — черная кожаная сумка. Все к месту будто-бы, и по сезону… Но это, возможно, более всего подозрительно. Мой «вызов» не вызывает подозрений, но вот паспорт… Оказывается просрочен.
— Ай-ай-ай.
Никуда не годится.
Сержант сам решает сколько я могу пробыть на Памире – месяц. О, вполне достаточно. Оглядываюсь. Рядом проволока пограничной линии. Поднимаю голову вверх и… захватывающее зрелище вершин. Памир! Я на Памире! Дорога свободна. Сажусь на автобус, который меня подвозит до Хорога. На остановке и в автобусе пытливо разглядываю людей. Еще не успел я сделать сто шагов по этой в мечтах вожделенной земле, как уже получил окончательный ответ на тот вопрос, который подобно спирали раскрутился, вытолкнув меня на эту высоту искать здесь ответ. Он был заключен в чертах высоких жителей крыши мира. Перед очами встали поэты, сердцем искавшие возвышенную идеальную страну здесь, на земле, а не по ту сторону смерти.
Для Байрона такой страной стала Греция с ее людьми в которых он жадно ловил те, почти уже утраченные новым народом черты совершенных греков… Быть может, одни только священные пейзажи внушали певцу-герою трепет ощущения родины его духа. И Пушкин, и Лермонтов, и Толстой на Кавказе в горце увидели воплощенный идеал. Всегда в своих лучших порывах Европа оглядывалась на Восток и черпала новую силу из него. История показывав что всегда мелочен, жесток и абсурден Запад, когда в ослеплении гордыни забывает о прародине своей. Здесь, здесь храмы праотцев Запада, исшедших отсюда тысячи лет назад. И храмы эти – горы… Природа – самая близкая к человеку ступень от Бога. И дух природы передается человеку. Здесь покоятся скрижали нынешнего западного человека, которые он за более поздними наслоениями также откроет в самом себе. Но теперь далеко не всякий… И, все же, я почему-то уверен что немец непременно бы последовал за мною сюда именно магнетическим образом притянутый к сей земле. Англичанин, француз, итальянец также почувствовали б в гуле гор некое соответствие струне своего сердца. И славянин в этом величавом спокойном ландшафте отыщет соответствие внутреннему строю души. Мои глаза, уши, обоняние, мой ум и язык говорящий привело сюда сердце для того чтоб они еще раз под¬твердили истинность пути сердца. До сих пор никаким логическим образом я не могу объяснить себе тот час, когда, склоняясь над картою, каким-то третьим глазом проницал страну, родину моего духа. Памир вызывает священный трепет у индуса. Северная Индия рядом, за Гиндукушем. Китай, Пакистан, Афганистан – здесь проходят их границы. Но самое большее средоточие именно на, Памире, как-бы в эпицентре, колыбели мира. Но об этом я узнал несколько поздней. Сейчас же я хотел убедиться в одном могут ошибаться целые народы, их цивилизация, или это только я один впадаю в заблуждение? Возможна ли, все-таки, истинно братская любовная жизнь людей на земле, которые не торопятся к обману, которые ратуют за справедливость не только в своих храмах, но во всецелой своей жизни? Возможно ли общество людей, кои не прикрываются возвышенными лозунгами, но каждый сознательно творит самую суть их. В конце концов, я хотел найти такую веру, которая б не унижала человека до положения раба, пресмыкающегося на Зем¬ле и которая б не возвышала его гордыню потребителя, все видящего в свете производительных сил. Чистый народ, который не довольствуется одними лишь аллегориями своей религии, но саму их суть вынашивает в себе, не довольствуется глупыми образами разнузданного прихотливого воображения… Религию меры, взвешенных частей, мудрой пропорции во Все и Вся, я хотел найти исповедываемою и почитаемою в наше пошлое время в каком-нибудь, хотя бы и малом, народе, но который, словно б на острове — на этой вере стоит посреди всего моря неведения блуждающего человечества.
Внутренние и внешние обстоятельства формируют меня. Итак, я само время. Острие времени, его орудие. Время вытравило все личное из меня. Не пощадило любовь мою, разоблачив ее. И я отвернулся и возлюбил само время, раскрыв ему навстречу объятия. Время, куда несешь ты меня? Как вихрь время несет меня. Время, где я?
Хорог. Гладкой белой коры тополя. Белые стены просторных домов и  такими привычными для европейцев крышами их. Но масштаб всего здесь значи¬тельно укрупнен. И все подчинено движению вверх: улетающие в вышину тополя, нависающие горы – голые, под снегом пестрые, и сами жители гор – стройные статные памирцы.
Снимаю номер в гостинце. Заглядываю в ванную, трогаю толстое ватное одеяло. Не излишне ли оно толстое в конце мая? Доносятся боевые звонкоголосые крики. Иду гулять. В тополином парке девочки подобно юным гречанкам на палестре играют в регби… Встречные люди улыбаются мне при встрече люди радуются друг другу как равные равным, на этой, высоте. Мост. Невероятной прозрачности вода Пянджа, играющая цветами радуги. Но чем ниже течение этой реки /в этом я убедился поздней/, тем мутней становятся ее потоки. В Хороге кристальной чистоты вода. Она хлещет ото-всюду, со всех обступивших поселок гор. 3десь изобилие вод. Вверху белые вершины и умопомрачающе голубого цвета свод небес. Отсюда ближе звезды, светила. Дети на камнях возжигают огонь. Я располагаюсь поодаль на камнях, под солнцем скидываю белую рубаху свею и краем глаза наблюдаю за детьми. Они камнями хотят забросать полымя. Всякий норовит поднять камень побольше чтоб всей его массой задушить огонь. Их азарт возрастает. Камни бухаются один за другим. И вот костер потух.
 Я шагаю по улицам другого берега реки. Кажется, здесь поселок значитель¬нее сохранил свой первозданный вид. Рассматриваю дома. Меня поражает их сходство с простыми украинскими хатами. (слово «хата» так же звучит по-персидски и авестийски.
Время бежит. Но с того первого дня моего пребывания на Памире оно остановилось. Казалось, я в эти несколько дней пережил вечность. Мой дух бесконечно восторгался, парил, и по том лучащейся веренице впечатлений, рассы¬пающей хрустальные звоны солнечной цепи — пуповине здесь, именно здесь соединившей Землю и Небо, в неудержимом стремлении я влезал все выше и выше от материнской тверди.
Всю ночь грозил Агро-Майнью , бил стекла порывами ветра раздвигавшихся вдруг окон гостиницы. Блаженному ясному дню очевидно противостояла, хо¬лодная бурная ночь. Я прятался под толстое одеяло и думал об удивительном соответствии религии Зороастра и здешнего климата. Под утро добрые силы все ж усмирили лихие… И я решил под благополучным знаком утра проложить ту сверкающую вереницу впечатлений… Сейчас меня влекла самая его глубь, сонмы тайн, витавших средь его бездн…
Памир, откройся!
Я в дороге на автобусе с памирцами, двигающимися в Рушан. Мне открываются космические ландшафты. Я думаю об улыбающихся жителях крыши мира, о вчерашнем представлении, когда вовсю хлопал в ладоши и даже подпевал со всеми, случайно оказавшись почетным гостам в народном театре Бадахшана. Именно в танце и песне открывается душа любого народа. И здесь не меня повеяло невероятной радостью и я был завален каскадом изысканнейших и благороднейших движения девчат-памирок – чистейших и красивейших на свете. Еще до того как я вскочил в автобус, я успел по мере своих сил отблагодарить важного режиссера, который увидев меня разгули¬вающего во дворе театра позвал на свое представление. Тогда я узнал режиссера в образе Сталина 9-го мая, появившегося всего на миг, пома¬хавшего рукой откуда-то сверху над сценой прошагавшим победителям. На роль солдат нашлось всего четыре артиста, но они прошагали громко чеканя шаг… Я рисовал карандашом этого истинного горца. Над его седою головою застыли седые вершины гор…
Сколько лучащихся глаз я вижу вокруг себя. Верю, сплошное доброжелательство вокруг меня и не омрачено оно никакими задними мыслями, ибо бодрствуют эти люди! И вспомнил я выморочных жителей огромного города – клоаки, где-нибудь в самых его недрах, в метро – согбенные, всегда мятущиеся фигуры с выцветшими лицами и тусклыми взглядами. С вершин Памира зигзагами вдоль афганской границы мы скатываемся вниз по направлению к долинам. В Хороге живут шугнанцы, теперь я хотел увидеть каковы рушанцы. Вижу, чем ниже – мутнее струи Пянджа. Чистота рождается на вершинах. Вода – справедливость. Извечно указует народам границы земли. Ее стихия созвучна душе человека… Чем выше парит дух его вдали от душной грязной в хаосе родящей несправедливых детей долины, тем чище просторней дышится ему. На овеваемых гордыми ветрами вершинах запечатлены знаки родословия парящего духа. Вот так, как-будто из-под самых облаков исходят кристальным лучащиеся светом потоки Памира. И люди его, жители крыши мира, исходят с гор так же, с лучащимися взглядами, светом души возжигающие тлеющие сердца обитателей долин.
Рушан почти село. Здесь теплее, чем наверху. Тише ветер. Я поселяюсь в гостинице, которая уже, увы не может предоставить отдельного номера. Я оказываюсь в большой комнате, уставленной кроватями. В ней кроме меня – никого. Иду гулять. Те же тополя, дома, вершины: Рушанцы говорят на другом языке. Ростом они ниже живущих наверху. Но тот же лучащийся взгляд и всякий раз своеобразное выражение правильных черт их лиц. Я задаю сто вопросов мальчишкам ведущим по адресу. Они наперебой рассказывают. Шумная ватага расположилась во дворе, поджидая меня. Я стучу. Пока никого нет.


         III
  Я в гостинице; склоняясь над столом вывожу новые корявые строки, в простых словах коих пытаюсь запечатлеть след того нового для меня состояния как-бы сбалансированной радости, ничем не нерушимой вечной…
               
Здесь ночь возвещает ветры.
 Сумерки приносит вихрь.
В полночь разразится буря,
                и кажется, час демонов пробил!
Здесь ночь – дракон,
                бесчинствующий до утра…
Откинув плотное одеяло,
                ты видишь согнутые силуэты тополей.
Сквозь звон распахивающихся окон
                доносится хохот дьявола.
Под утро робко петух
                возвещает час света
                и тогда голубые дали
Приветствует лучами солнце,
                а тучи угрюмо опрокидываются в бездну.
Стройные тополя приветливо шевелят листвой.
Девочки с мячом выбегают на площадку.
В жаре азарта смуглая кожа бликует,
                омываемая воздушными
                струями с гор…
Да!
Время эллинов остановилось здесь.


  Дверь открывается и какой-то человек представляется мне. Это он. Я не застал его дома. Предлагает мне тотчас забрать с собою вещи, намереваясь поселить меня в своем доме. Сам подымает мою черную сумку и мы идем. Его дом – новый, отличный от памирских домов, блочный, типичный для необъятных просторов страны. Все же, у стен в его гостиной сохраняются атрибуты жилья памирца – циновка и подушка на полу. Он усаживает меня и потчует всем: сушеною белою шелковицею, рассказами, кабульскими фотографиями /с автоматом на джипе/, делятся планом совместной будущей вы¬лазки в пещеру искать мумие. Хочет созвать своих друзей и устроить пик-ник где-то посреди безумных пейзажей… Мой новый приятель занимается обедом, а я листаю афганские газеты, время от времени набивая рот шелковицею перемешанную с вылущенными орехами…
Да. Время невозможно остановить в том миге, который нам бы хотелось испытывать всегда. По солнечной цепи я торопился куда-то в небо, но время настигло все же меня вкушающего предстоящие раскрытия вереницы тайн, витающих вот уже совсем близко, будто кончиками крыл касающихся моего че¬ла… Железной рукою оно одернуло меня. Я вынужден был открыто посмотреть в лицо самой жизни, этой современности, которую во все века никому не удалось избежать. До меня как в полусне, еще в Душанбе доходили толки и предостережения, подтвержденные фактами. Здесь было неспокойно. Летали вертолеты, груженые оружием и бомбами, гражданский транспорт рисковал уже ехать по тракту. Сюда явно доходили раскаты тлеющей, вновь вспыхивающей войны. Еще в Хороге я бродил вдоль свежевырытой траншеи у тянущейся через весь город стены, выложенной голышами. Пограничники, случалось, хватали лазутчиков. И если когда-то жители пограничных сел с той и этой стороны свободна ходили друг к другу в гости делиться новостями, издавна установив родственные меж собою отношения, то сейчас об этом оставалось только вспоминать. Отсюда на той стороне можно было увидеть тропы, проторенные толпами беженцев. Теперь на такой тропе чуть подальше селения могла вдруг объявиться фигура всадника в чудной шапке своей, с карабином за плечами, на коне.
Кажется, что со всех сторон грозящие напасти – оступиться на скале, разбиться на камнях грохочущего всеувлекающего потока, наконец, коварная пуля в затылок родившегося в этих местах научают только ненарушимому спокойствию и непреодолимой жизнерадостности и без всякого желания покрасоваться — смеху в лицо смерти. Но безутешно горе матери и ужас внушает зрелище попранной красота…
Так было, когда летчик, получив приказ сбросить бомбы над Хорогом, летел оттуда, с той стороны и в какой-то миг ужаснувшись возникшей перед очами грезе, которая вот-вот должна была под хвостом уходящего самолета насытиться кровью чьих-то жен, стариков, повернул смертоносное туловище куда-то в сторону, в горы. Повинуясь приказу сбросить чтобы то ни было бомбы, он нажал кнопку над самым гребнем горы. Одна бомба разорвалась где-то на склоне, сдвинув валуны с веками насиженных мест, распространяя несмолкающее эхо. Вот внизу, под ним светящийся рядами огней Хорог. С замирающим сердцем он проносит над городом смерть и, минуя его, нажимает кнопку над гребнем другой горы. Я чист перед Аллахом…
Ему казалось что взрыв потревожит лишь склоны горы. Но где ему было знать что за вершиною, отвесно обрывающеюся вниз, гнездится крошечное маленькое село. Бомба пришлась в самую его сердцевину. Наутро вытаскивали развороченные трупы людей. Из всех его жителей чудом осталась жива одна девушка. Вот ее несут на носилках. Какое прелестное лицо… Почему она словно в забытьи кусает зажатую в кулак свою руку?.. Врач отдергивает зеленое сукно и взорам всех предстает душевыворачивающая картина… Нет ног…
Давно прошли те времена, когда от неистового Марса веяло неукротимым духом благородства. Человек создал новое оружие и, как будто, все ничтожнейшей что доселе таилось в его природе, вывел наружу сосредоточив его в мерзейших и подлейших орудиях убийства. Новым оружием не властвует человек. Исконные качества воина – храбрость самоотверженность покинула его и сохранилась за женщинами в наидостойнейшем из всех подвигов, кажущегося таким будничным порой – подвиге рождения на свет нового человека.
Именно рабский рассудочный мозг мужчины мог сотворить из техники своего кумира. От женщин, хранительниц высшего знания миссии человечества, от поклонения им через то как ангелам своим хранителям поспешил отвернуться и принести себя в услужение гнуснейшему изобретению своего ума. Женщинам поспешил объявить так называемую эмансипацию, дабы избавиться от премудрости в них, и перешагнув ее, распластаться перед техническим идолом, все властней требующего себе уподобления, всему задающего свой механический ритм. Но есть спасение…
Вам, женщины всей земли, поклоняюсь отсюда я – с крыши мира!

                Часть одинадцатая. НАЗАД К АВЕСТЕ!
             I. На крыше Мiра
В моем слове обитает доблесть времени.
Слово — чудесный кристалл, отражающей цвета его, остающийся
                всегда прозрачным.
…Я на крыше мира, в чертогах Олимпа,
Среди людей — этих богов, помнящих откуда род.
Благодаря им здесь я вспоминаю себя.

Брожу по узким улочкам, по которым
 бегут извиваясь ручьи.
На зеленых лужайках белые козы и дети!
 Включаюсь в игру…
Их смех серебром заливает округу…
 Разновеликой ватагой
Провожают долго и расстаюсь
 только потому,
 что уже
Позвали меня здешние старики на пир!
Велика честь быть гостем у памирца. Он чествует
 и приговаривает
Прадедово – «Македане мы!»

Вокруг сидят памирцы – с дипломами и без…
 Истинные академики!

…Этого прачерты и слово живо напоминают славянина
 /он родом из Серачи – уж не
 Сорочинцы наши ль?/
…Этого прачерты и слово потрясают немца
 /он из Рына, что близ Ишкашима/
Шугнане же подают капустняк
 по вкусу истинно украинский…
В их жилах течет общая с нами скифская кровь?!
И восклицают:
 О, Памир, колыбель мира!
И здешние старики кивают коловами:
 Так… Так…
 Сказывают,
Раньше люди жили наверху, а потом спустились с гор!
Вокруг сидят памирцы – с дипломами и без…
 Истинные академики!
Махатмы-учителя-гуру, герои… и боги.

Я на крыше мира, в чертогах Олимпа
 средь помнящих – откуда род,
В высоких просторных хатах  живущих.
В их вереницах, когда-то сошедших с гор, увидел себя я.
Как бы воскресшие прапредки
 обнимают меня,
 угощают орехами
 и сушеным туком.
В святых улыбках их и не тронутых злобою сердцах
 отворяется
Седьмое небо.
Чистый смех пугливых девушек
 похищает твое сердце
И оно навеки остается в горах Памира.
Здесь бушует моя пракровь!
Из-за клубов времен встают лики праотцев,
 радующихся
 чрез тысячи лет
Твоему возвращению…
Милая, улыбаясь,
Прикрывает ладонью лицо свое
 в лучах
 огненного
 взгляда поэта.
Я пою песнь любви только здесь; только здесь
 лед и пламя
 никогда
 не расстаются!
Меж гор, средь тополиных аллей,
 просторные дома с колоннами,
 высокими окнами,
Со всегда открытыми
 настежь для гостя
 дверьми, косяками
 под стать богов.
II
Вокруг сидят памирцы – с дипломами и без…
 Истинные академики!
В их челах высокий ум
 и мудрость нерастраченная предков.
Когда видят чело твое омраченным средь
 житейских невзгод,
Тогда говорят – Дапид ходованд!  1/
И тогда запрокидываю голову
 и вижу над блистающими вершинами
 бездонное небо…
Чело проясяется в свете небесных лучей.
В долину отсылают меня пограничники.
 Очевидна рука судьбы…
Лишь только на миг удается ускользнуть,
 опять же настигнет, хватает!
Нет! Не представится вволю отдаться небу
 и спокойствию
 крыши мира…
На самолете тело вскоре слетит
 вниз, с гор - в долины,
 но дух мой
Останется жить наверху.

Скрепя сердцем реальный человек принимает условия, навязанные ему цивилизациею. 0н не имеет права уподобиться древним грекам, которые не жела¬ли отдаваться в рабство машинам, предпочли оставаться в своей идиллии, не желали порывать связи с природою, предпочли самосовершенствование — совершенствованию комфорту и оружия. Римляне захватили греков за счет новейшего своего оружия и организации ведения войны в новых условиях. И хотя, став номинально повелителям греков, они, как более грубые, все же не могли отразить утонченность греков. Наступил период их учения. Высокая культура стала образцом для подражания. Завоевав греков, фактически римляне стали рабами их. Но, быть может, это назойливое обожание раздражало греческого мастера… И эта зависимость ему преданного господина окончательно лишала его свободы роста собственного духа… Как не неприятно загромождать свою жизнь новшествами, усложняя этим ее, реальный человек идет на это с чувством долга перед традицией, в конечном счете, для того, чтобы восторжествовали силы добра, и света.
В материальном мире к градациям несуществующего он должен быть так же внимателен, как и к градациям простирающегося всецело духа на него из истинно живого бессмертного источника. Человек – сын Бога, если закон Его, испытываемый им всякий миг, проводит в конкретный подвластный ему мир.
Этот закон, понятый им как справедливость, в жизни его помноженная на ритм его поступков, действий, дает его личности силу бога в человеческом пространстве и тогда он получает значение закона, образца для подражания всех тех более грубых, силящихся слиться с более высоким тоном лидера. Но человек рожден уже наперед с этим высоким тоном. И с незрелым еще умом с верным сердцем ребенок еще живет по этапу высокому тону, жаждущий всегда удерживать его за счет тончайшего вида энергии – впечатлений, извлекаемых им из игр и вообще из любого повода удивиться. Но со вступлением в пору юности ему приходится преодолевать многие препятствия, возведенные перед ним, скажем, системою образования. Его приучают не той дисциплине, когда он как высшее животное покоряется ей как закону жизни, инстинкту. Его научают механичности. У него по возможности отымается всякая свобода. выражать свою природу, а значит, постигать ее. Сообщество таких же как и он, приучаемых покоряться по сути абстрактным словам, никакого подтверждения не имеющих в природе, относящихся к сугубо выдуманной но освященной сфере черного и белого, добра и зла, с течением времени заменяет ему Природу-мать. В условиях концентраций городов дитя от¬нято от естественного истинного учителя, Природы-матери, и вручено под надзор полицейского под прикрытием той или иной науки, коей он исполняет предмет, всегда бичующего одним и тем же — косной своей моралью. Внушительнейший предел количества доселе обманутых служит доказательством правильности всего того, что обрушивается на неокрепший еще ум. Нынешнее человечество усердно научают механистичности. Всеми невидимыми цепями скованный современный человек остается коснеть в строго отведенных для этого пределах. Уничтожая вокруг себя те знаки общего для всех закон жизни, явленного в играх животных, в приливах-отливах, в смене времен года, он — титан, подобно родэновскому «Мыслителю» окажется в конце концов совершенно бессильным в задумавшейся позе свое посреди всего мироздания. Так, отчуждая вокруг себя Все, сам отчужден будет…
Люди забыли, что они происходят от богов. Даже в наше время для них это возможно – быть богами. Совершенствующий себя человек выпадает из времени и его разрушительное влияние на него не простирается, по крайней мере, его сознание над временем парит. Старим же себя мы сами. Сознание – это незримая часть самих нас, самая действующая и потому бессмертная. Сознание – это сила. Манифестации силы – всегда захватывающие зрелища для людей, особенно для женщин… От полноты жизни – творчество! От избытка силы, впечатлений оно. Красоту всегда ищет человек, и она привязывает его узами любви, а без любви нет человека. Насыть каждый миг свой действием, тогда забудешь протяженность времени и не будешь уже более ожидать, думать о награде в будущем, надеяться на, вечность; награду ты получаешь через силу и она подымает тебя в вечность, а именно – в сиюминутное настоящее, беспрестанно насыщаемое действованием. В этом бесконечном действовании в твоей жизни вызревает божественное начало. Оно обитает во вневременном моменте. Итак, творчество, действование, никогда не упускающие момент, суть возникновения вечности.
Чтобы стать верховным порядком – Зевсом – надо полностью растворится в богах-страстях, признать их и собрать в равновесии. Индивидуальность верховного бога — через полное самоотречение. Высшая черта, эта – самоотречение, или храбрость, всегда говорила о божественности, парящей над эгоизмом стада.
Разве Дьявол не бог? Но он стал презираем даже людьми, а не то что равными ему богами. Из антагонизма Дьявола и Бога возникла современная цивилизация. Дьявол должен вернуться в дом свой под кровом Бога. Дьявольская сила нужна для того, чтобы сломать закоснелые представления. Расшатать, сдвинуть с мертвой точки, даже ввергнуть в первобытный хаос, мрак, но на время, ибо разрушение только этап цикла созидания.

               
                Москва, 1988

            II. Парящий орел
«Хуже всего было бы, если бы люди остановились на полпути: порвав с религиозной тра¬дицией и не достигнув высот умозрительного знания. Тогда они оказалась бы в плену низменных страстей, а общество, которое бы ими заполнилось, сделалось бы совершенно неуправляемым и, либо, погибло бы в пучине анархии, либо, породило государственный строй, оснований на самой жесткой тирании.»
                аль-Фариба
                Круги орла
(Воспоминание о Симеизе 1982 года)
Что мы делали там на скале
Где ты кричала орлицею дикой?
Уж не помнится мне, уж не помнится мне
Это было в ночном Симеизе прибойном и знойном…
А теперь после многих, столь многих лет
Ты призналась… я стала фригидной.
Да с чего бы!
Что ж наделали «те» с тобою «они»? Хм…
Ведь по воле своей ты далеко-далеко брела.
Удержать не было мочи, поверь
Молвишь ты – яд разлуки…, небытие на чужбине…
Как в Аид ты спустилась однажды…
Умоляешь себя полюбить. Хм!
С тех пор ничего не слыхал о тебе.
Умерла, говоришь. Странно слышать сие!
Так зачем умирала?
Так зачем упоенно топтала
О, костер нашей любви!
Почему я, увы, вряд ли мог
Удержать тебя?
Так зачем же судьба повела ты Орфея путем
Одинокого странника
В соль давно обратившая слезы когда-то горячей горящей тоски
Что сжигала тело мое
По канувшей желанной жене
Вновь с тобой мы. Вряд ли поверю!
Ты ли это? Как странно!
Дай ощупать руками тебя. Я еще не ослеп в лабиринтах
Тех поисков тщетных меж гротов и склепов
Усеянных драгоценностями…
Иль то сияющих иллюзорно улиц мертвых немых мегаполисов
С уходящими перспективами обписанных streets.
Вот одиннадцать лет враз упали с плеч.
Возвратилась вскружилася память
На орла и орлицы круги.
Вот их тени машут крылато
В знойном томном истошном свете луны.
2-е апреля 1994 г., Западная Европа

 Ее Сатурн
Ее Сатурн сгрызаем жаждой власти
Неистово набрасывает сети
Зато Плутон мой недоверчиво таится
Навряд ли двинет даже пальцем.
Так бремя яда сгинет у змеи; Сатурн себя сожрет, пожалуй.
Мои Плутон и Марс рассчитывают время
Чтобы кроить его и строить наново чертог любви.
Она ж волчицею заляжет со страстным стоном
Алкая по невинным.
Там на обочине у времени с отверстой пастью, слюною истекающей
Ей поживиться нечем; в очах зияет фосфор
И лишь довольна – клыком вгрызаясь, потроша
Вдоль жертву, поперек…
Ее любовь когтистая волнует, но лучше сторониться смутной страсти
Ведь кровь ее не переменишь
И мысль погибели Всего и Вся пронизывает воем все живое.
Она вбирает жадно запах человека
И ядовитые клыки готовит.
Сатурн бесстыжий за блудницей жаждет жертвы
Поэтому отвергнул я, тебя, сатурнова волчица!
Плетись своей дорогой по болотам, чащам.
Мои милее мне пенаты, где фолианты и каменья
Где я один как недотрога
Иль юных дев ласкаю в благодарность за их любовь без задней мысли.
Ее спина плешивая с комками шерсти мелькает утло в тумане мести.
И ей одно – в очах отверстых диколобое отчаянье нести, увы.
Но до поры! Затем стать по весне скулящей похотливо тощей…
Да Бог с ней! Налей ка лучше ей – щей!
 3-е апреля 1994 г.,  Западная Европа

 Я на маленьком автобусе с водителем, сосредоточенно глядящем вперед, на каменную, вырубленную в горах дорогу, всею своей длиною по левую сторону обрывающуюся в бездну. Самое страшное позади. Именно после того моего злополучного приключения в Рушане я записал несколько строк:

В долину отсылают меня пограничники
И для меня очевидна рука судьбы.
Всего лишь на миг удается ускользнуть
Из-под ее железных пальцев.
Как опять железная настигает меня…
Нет. Не представится отдаться вволю небу.
И спокойствию крыши мира.
На самолете вскоре мое тело слетит вниз.
Но дух мой останется жить наверху.

Но я ошибся. Не на самолете, а на автобусе сейчас вот мое тело катится вниз на колесах исполняя немыслимые зигзаги, воспарения под вечные снега и падения на уровень бурлящих потоков. Кажется, с понижением волны делаются мутней и неистовей. Вокруг меня веселая компания попутчиков-памирцев. Кажется, в такой вот дороге людям проще всего узнать друг друга за чрезвычайно короткое время. Я мысленно возвращаюсь к тем испытанным мною напряженным мгновениям, когда здорово испугался. Мой мозг тогда лихорадочно трудился, искал выхода и вот все прекрасно. Правда, впереди, в Калай-Хуме, вероятна задержка у шлагбаума – проверка документов, но, все равно, уже есть поручительство за меня памирских властей…
Именно в тот момент, когда я уже было собирался разделить трапезу вместе с моим новым приятелем, в его дверь позвонили. И я было решил что это его знакомые, соседи… Это действительно были его знакомые, но какие! Он вышел за дверь и вскоре позвал меня. Меня! Удивительно. Никто же меня здесь не знает…
Мною интересовались офицер-пограничник- русский, и человек в штатском – памирец.
«Мои документы? Пожалуйста. Что-то не то? Ах, где пропуск… Его нет. Я без него проехал. И пропустили? Да, с этими документами я прошел три КПП. Прямо сейчас с вами? Но мы собрались обедать.
Я выхожу на залитый памирским солнцем двор и вижу посреди него джип и солдата за рулем с любопытством ожидающего моего появления. Уже сидят пограничник и человек в штатском. Еще один солдат стоит у раскрытой дверцы. Усаживаюсь, и солдат с автоматом хлюпается подле меня, хлопая дверцей открытой зеленой машины. Мы проносимся по тополиным улицам селения и оказываемся у комендатуры.
Допрос… Почему здесь? Какая цель?
Говорим долго, переходим на философские вопросы, потому что именно философский, или скажем, жизненно значимый для меня вопрос подвигнул меня забраться на Памир. Объясняю в чем расхождение Ницше с Авестой, с Заратустрой. Имя Заратустры запятнано. Им потрясали политиканы. Ницше отрицал прогресс. Заратустра же был первым кто сформулировал понятие прогресса как движения через многовековую борьбу добра и зла к окончательной и бесповоротной победе добра. Ницше в истерическом неуравновешенном тоне впадал в крайности как в бездны: проповедовал презрение к женщинам и т.п. Авеста ж пронизана чувством меры и спокойствием. Имя Заратустры до чистоты его прозрачных граней я омою в кристальных струях горной родины.

                У старой казацкой стены
 Чудесная цель – самоуправление общества когда оно достигло высочайшего духовного и материального развития. Все дело в том, что подразумевать под духовным и материальным развитием. Так, думаю, духовность предполагает веру, цель – достижение сознания гармонии, ее поддержания во всем, начиная с общечеловеческих ценностей и уже отсюда определенного отношения ко всему материальному /оно выступает только как атрибут, форма, след его духа/. Материальная культура ушедших цивилизаций есть след работы духа прошлых времен. Все люди – орудия всегда трудящегося духа, созидающего новые формы материи, включая сюда и новые вещи их быта, и новые законы обществ. Прогресс есть наиболее зримое выражение сквозь материю пробивающегося духа. В конечном счете, вечно меняющиеся формы материи не так важны нам, но осознавать дух и уяснить его поистине бесконечную силу, проявляющуюся в большей ли, меньшей степени во всегда косной материи – это действительно значительная задача. Совершившие себе люди не страшатся подчинить всецело свою волю этому везде в бесконечности простирающемуся духу, стать его совершенными орудиями.
Пограничник заметно волнуется. Испарина на лбу. Писатель… Было бы проще если сейчас перед ним сидел лазутчик. Вертит в руках бумагу /рекомендация и просьба о содействии/.
— Почему нет печати?
— На бланке указан телефон; можно сейчас же звонить в Москву. Звонит в Хорог. Ругаются. Крепкая задача как со мной быть. Хочет связаться с Москвою. Пока нет связи. Офицер – мой земляк, из Винницы. Надо по уставу. Показывает на погоны. Но устав этого случая не предусматривает…
— Зачем, все-таки, здесь? Поглядеть на войну вблизи? Но у нас тихо как в раю.
Пугает… — Вот будет тебе Памир!
Накладывает два пальца правой на два пальца левой -  «в клетку». Тычет мне под нос.
Заходит милиционер-памирец. Говорит так:
— Я никогда у вас не просил, теперь прошу: можно поставить этой ночью ятера /пограничная река Пяндж/.
Офицер сначала смотрит на меня /он же писатель – все напишет/, потом поворачивает голову к памирцу, улыбаясь и прикрывая глаза трясет ею в знак отказа. Милиционер-памирец смущается, встает со стула чтобы идти. Офицер ему говорит показывая на меня. Со своей черной сумкой я иду за милиционером. Уже закат. Оказывается что о намерении моем остановиться в Рушане из Хорога и я тотчас вспомнил как в Хороге, в холле гостиницы у разношерстой компании отвечавшей наперебой расспрашивал о Рушане уточнял время отбытия автобуса. Кто-то еще в Хороге сделал невероятное предположение о том, что я пакистанский инструктор…
Мы в рушанской милиции у тянущегося кишкою дома с одной стороны начинающегося каталажкою, в середине своей располагающего кабинет начальника ОВД, которого сейчас нет, затем продолжающегося какими-то складами и еще помещением, на порог которого вынесен телевизор. Один, закатив рукава, красит дверь этого помещения, другие же, расположившись под айвовыми деревьями, смотрят телевизор. Да, действительно решили что я непременно пакистанский инструктор. Переношусь мысленно в эту роль. Конечно же, тогда бы я всячески избегал общественных мест типа гостиницы и при всех не объявлял бы своего маршрута. Памирские милиционеры – душечки! Показывают место моего предполагаемого ночлега. Заглядываю. Поеживаюсь…
— Зачем же здесь – лучше в гостинице.
Охотно рассказывают о памирских событиях. За мной прибегает солдат с кортиком на боку от пограничников. Говорит: «Власть меняется». Иду спать к ним. Мою черную сумку несет солдат. Казармы в домиках и сразу за ними возвышается крепостная стена, возведенная еще казаками /историческое место/. Солдат быстро уходит. Выношу стул под навесную крышу, папку с бумагой чтоб записать, зарисовать впечатления. Потом гуляю. Заглядываю в пролом стены: дальше мне запрещено заходить – там граница. Потом выхожу на плац и встречаю того человека в штатском и мы говорим с ним. Уже сумерки. Но офицер-пограничник видит меня в окно комендатуры и поэтому меня настигает все тот-же солдат. «Нельзя выходить на плац». Ба! Меня что, арестовали? И все ж таки, что за счастье быть среди этих гор. Наверное мне придется спать в казарме… Но вот приходит знакомый милиционер и предлагает возвращаться в гостинцу. Документы до утра в милиции. Может быть, они окончательно хотят удостовериться не пакистанский ли я инструктор. Сбегу ли я за ночь туда, за высокие снежные вершины; в неприступной их высоте затеряюсь ли меж облак?..

Утро. Я у начальника милиции. Здоровый, приятной внешности памирец /представитель народа рушней/. Выкладывает на стол документы, вручает.
— Зачем же вы, все-таки здесь, на Памире?
— Хочу организовать институт гармонического развития.
И я начал говорить примерно следующее… Памирцы не торгуются и скорей рады отдать даром. Памирцам не нужна церковь, ибо каждый памирец сам по себе – храм. В памирцах – корни народов, населивших когда-то Европу. Язык, облик их общий с европейцами, только чище. Эти девственные селения чудом еще не тронутые цивилизацией, их труднодоступность вызвали мое появление здесь…
— Вы нарушили правила въезда в погранзону.
— Да, но что оставалось делать?
Еще только я вошел в кабинет, увидел как этот громадный приветствовал лучение моих глаз таким же возникшим ответно в нем лучением. И думал, все люди – вольные и невольные, сознательные и бессознательные орудия вездесущего духа. Какая-то информация передавалась ему сейчас вне произносимых слов. И произнося слова: «Вы нарушили правила…: он, независимо от честно им произносимых слов, подчеркивающих его принадлежность к государству, не мог как часть всепроникающего, а на Памире торжествующего духа, не видеть во мне чистое орудие духа. Ибо что с такой силой подвигло меня сюда? Безумная идея? Нет. Миссия, служение этому Духу, не отринувшего и его, бессмертную его часть…Так он решил где-то глубоко внутри себя. Но умом своим земным, ничьим – ни духа, ни государства, а человечьим он нарисовал в своем воображении, быть может, образ этакого легкомысленно по стране шагающего москвича.
 Вообще, само по себе активное, даже представляющееся подчас агрессивным, оно не исключает в себе самой высшей духовности и уже совсем ясно, что оно творит эту высшую духовность в материи, на которую воздействует. Вот гляди: всегда болезненно возникает в матери ее духовное – ее сын… Очень важно в своем труде достигнуть равновесия двух сторон; здесь приведем символическое начертание: человек с левой рукой, поднятой вверх с отогнутой ладонью, и с правой рукой на уровне плеча с простертой ладонью и пальцами, словно исходящими лучами, раздвинутыми над землей, Левая рука символизирует идеальную сторону, сердечное начало, проводника божественного, правая ж – материальную, разумное начало, земную власть. Этот человек – посреди четырех сторон света сидит на кубе, скрестив ноги наподобие солнечной колесницы. В нем папа и император. Он совмещает духовную и светскую власть. Я даю в этом символическом начертании выражение сути родившегося под созвездием Скорпиона, высшем совершенном типе его, называемом — Парящий Орел.
 Это выражение естественной иерархии. Когда-то люди помнили ее и религии свои, т. е. нравственные законы строили из созерцания Справедливости. Все и Вся пронизывающего Порядка, из наблюдения самой природы. Даже непонимание, но соблюдение священных правил обеспечивало спокойствие и земное счастье. Это спокойствие не исключало жизнь, на наш взгляд исполненную постоянного риска: защита от нападений требовала совмещения в одном лице пахаря и воина. Но в то время опасность была конкретной и не такой подлой как в наши дни, лишенные спокойствия: это и отравленный воздух, которым мы дышим, и переработанная вода, которую мы пьем и вообще вся та жизнь в городах, которой теперь в основном человечество живет, в жизнь свою опрокинув мифический Ад древних, именуя это высшей ступенью цивилизации. Отринув лишнее, оставили веру живота, упование потребителя, намного ли возвыся этот образ существования над способом выживания бройлерных кроликов в искусственных своих условиях. Новые поколения извратили смысл и значение таких слов как м у ж е с т в е н н о с т ь. Под мужественностью редкий кто теперь понимает долг сильного защищать и помогать слабым и вообще самоотречение. «Осовременив» это слово, под мужественностью стали они понимать сугубо эгоистический коварный и жестокий способ выживания в отравленных концентрациях городов, ставших им несчастным печальной их родиной. Но если б знали они, что слезы свои льют напрасно, наивно пытаясь пробудить чувство у той, у которой нет сердца; давно она душит ядовитыми щупальцами уже задыхающуюся Землю, их матерь. И будто стон ее раздается, чтоб помогли ей земные дети. Но где там! Мамой называют они… Цивилизацию. И к той, которая их губит, уродует и ничтожит сквозь непрекращающийся бред вырождения, хныча взывают:
— Ма-ма… Мачеха наловчилась ублажать их непреходящее любопытство ко всему новому. «Наука» и «Прогресс» меняют ее одежды, и она привыкла слушать от земных детей их выморочные восторги. К тому же, им припадает немного каких-то блестящих крох, всегда «революционно» меняющих быт этих рабов ее. Они косны и давно кажется им, что Массинформация успешно заменила просвещение. Из-за своих наивных упований на будущее «счастье», выраженное в невероятно усложненном их бытие, из-за всегдашней склоки и установившейся ненависти среди суеты и толкания себе подобных, они глухи к стонам общей всем как братьям – Земли-матери… Их перепонки будто заросли костьми! Но что Солнце-отец? Он наделил нас божественным духом и возложил на нас надежды в том, что мы, по пути совершенствования благополучно пройдем, невзирая на все свои злоключения, даже на Цивилизацию. Изрыта отравлена и испорчена Земля мириадами устройств, которые служат отнюдь не для добытия продовольствия человечеству, но для его устрашения. Машины отняли веру у человека в себя, в свои силы. Машины, стены, машины… Куда деть себя не ведает человек. Податься в леса…, но их давно скосили машины. И сейчас любое место, куда не доносится рев, скрежет всевозможных машин в небе и на земле, покажется ему обетованным, ибо здесь для него возможность побыть самим собой. Он бежит сюда — оттуда, где ему беспрестанно навязывают все, начиная с убийственно прямых линий улиц и по их сторонам зияющих бесконечными рядами ячеек, уходящих в высоту каких-то стен, заселенных людьми, суррогата еды и питья, завершая все музыкою этих городов, в которой – апофеоз отчуждения, даже в отношении любого отдельного взятого звука к последующему.
Я схожу с гор, чтобы написать это, оставить людям долины мою хронику и через все сквозящий дух истины.

                Часть двенадцатая. ЗАРАТУСТРА
  I
Я бродил по узким улочкам, которыми  мчались весело струи виясь.
Меж кристальных холодных ручьев
На зеленых лужайках
Белые козы. С детьми  я – пришелец - играл
И они звонким смехом заливались
Так, что звенела эхами ангельских голосов вся округа.
И когда уходил,  ватагой
Провожали долго меня.
Расставаться было неохота
И распрощались 
Потому, что уже позвали меня
Здешние старики и я
Усевшись меж них, включился в праздник.
Юноша подносит таз для мытья рук
Всех таким чином обошел!
Тогда принялись  за трапезу.
Велика честь быть
Гостем у памирца. Он чествует
Тебя и приговаривает
Прадедово – Македане мы!
И тогда не грех пить водку
/к тому ж, на Памире не бывает похмелья/ Но хозяин бдительно следит
За тем, чтобы ел гость его:
— Не стесняйся – шуруй!
И я ел шурпу, а водку запивал
Кислым молоком, которого…
/хозяин пальцем показывает выше здоровой шеи своей/
Вокруг сидят памирцы
С дипломами и без…
Истинные академики
В их челах высокий ум
И мудрость нерастраченная предков.
Когда видят чело твое
Омраченным средь житейских невзгод
Тогда говорят — Дапид ходованд!
/что значит — посмотри наверх/
И тогда я запрокидываю голову
И вижу над блистающими вершинами
Бездонное небо.
И чело прояснится мое
В свете небесных лучей.
 Увы, я не общественный человек. Не прельщает меня спартанский энтузиазм. Я не пекусь о будущем. Не делаю то, что мне противно. Впрочем я не брезглив. Иногда, ждешь; холодными глазами ума анализируешь качества ощущений тела – универсальнейшей машины, всегда недосягаемой для технцистических костылей; вот достигаю предельно совпадения ритма духа и тела – тогда подобно молнии я – всецело действие; тело мое излучает дух. Не ограниченные возможности.
Жрецом также не назову себя в строгом смысле слова. Не вождь и не гений, как хотелось бы молодежи. Я архаический человек, самый живучий и современный, но не сверхчеловек; я – созерцатель истории человечества, этого эпо¬са, в котором сам вынужден играть роль.
 Я в пене восьмидесятых годов. Тысячу раз я умирал в зное средь раскрашенных стен, в переливавшемся цветами спектра дыму, тысячу раз очарованный, все ж таки, набирался сил, чтоб неверными шагами уйти из опостылевшей, но родной мне долины…
 Я вникаю в гул гор. Я представляю Клауса Шульца, великого слушателя гула долин, забравшегося сюда со всеми своими синтезаторами в какое-нибудь подходящее уютное ущелье на зеленый берег цветущих дерев на фоне прозрачно рокочущего, свистящего и вместе с тем по-ангельски тонкопоющего водопада вздыбленных хрустальных громад. В завораживающей монотонности срывающихся пророчеств Аманды Лир с ее через все являющиеся образы сквозящей интонацией премудрости воркующей Изиды открывается VITA NOVA. Женщина-медиум!.. Я ей протягиваю руку с высот Памира, но сам, как будто, чрезвычайною силою увлекаемый на этих вот колесах, скатываюсь по ленте тракта легко, как ветер, видя на небе фосфоресцирующий отсвет Европы. За плечами пауза перевала, когда шофер выкуривал сигарету, а я, соскочив на снег, оглядывался вокруг, но не смотрел вниз, в туман, а глазел восторженно на вершины одного уровня с нами.
И вдруг, кристаллизуясь из воздуха на этой высоте, передо мной явилось лицо Толстого и исчезло. Тотчас я стал думать о нем. Примерно следующее… Толстой был — чуть ли не единственным аристократом из всех в его время. Он справедливо видел в народе еще живую часть прежнего аристократического строя. Он не мог отрицать знать. Ведь эти странники, мудрецы из народа – они также знать, знаемые народом, хотя в юродствующем понимании Толстого они единственно принимались им за знать. И он сам их склада человек. И его слава, знатность доставляла ему удовольствие, хотя он понимал это как грех.
А потом воздух еще ослепительнее заискрился и тут явился Заратустра.

                II. Что сказал Заратустра?
 Слушай же, что скажу…
Как солнце лучами я должен сейчас вот двинуться во все стороны. Нет такого закоулка в пределах земли, куда бы ни проник лучами я. И все должно быть выявлено и представлено в новом свете. Для бога, для действия его поле повсюду открывается. Нет препятствий: лучами он пронзает все в округе и мрак расступается. Для доброй здоровой силы, несущей блаженство всем для этой силы – мощного орудия гармонии – все отныне годится в ее труде. Избыток моей силы переделает духовно облик Земли. Ничего не сметая из вещей на Земле, я мощным светом в единое русло направлю страсти многих умов, изменив светом качество их. Иначе и не может быть, ибо человечество всеми средствами своими вслушивающееся в мировую гармонию, кропотливо возводящее ее искаженное подобие своею цивилизацией, не может не открыться очевидному ее орудию – слову… Но действие уже происходит, меняя внешность форм и поэтому мое слово только одна из этих форм. Действие уже наступило, и оно вытекает из Дела, единственного чему должны служить люди, а именно – вырабатывать высшую духовность так же, как пчелы обязаны вырабатывать мед. Итак, следующий наступает этап – духовной цивилизации.
Идите под мою руку племена, народы, страны, но первым под мою руку народ мой любимый памирцев иди. Но человек я, но орудие гармонии – слово; во мне вы видите воплощенное слово, и я говорю с вами простым языком. Сходясь подо мною, поймите радость мою, и тогда вынесете блаженство. Колеблющееся цветными волнами человечество, а вернее, его помыслы, как духи опояшут меня. И я несусь как идея, слово, вырастая гранями тысячи тысяч смыслов цветов единой радости всех живущих. Ибо вам, живущим, в новый тон жизни я направление, силу даю. Это новый тон неизбывной радости твоей. В заливающемся смехе – наступление бессмертия. Идите, идите, поднявшие гирлянды цветов, открывшие свои для смеха, а зрачки – для испускания лучей. Разделившееся, соединю вас!
Теперь, знаешь ли, что ты – мое воплощение?
 Все длилось какие-то миги, но я увидел в вихрях, сотканных из солнца, пороха льда картины исторических сражений. Я видел Александра Македонского на коне. Я стоял очарованный в кругу танцующих граций. Искрящийся смех их веселого танца проницал недра моей души и поселялся навсегда. Меня окликнули. Мы все вновь разместились на своих местах и перед мной еще стояли, словно оттиснувшиеся, видения перевала. В салоне спускающегося над бездной автобуса хохотали над чьей-то шуткой. Говорят, памирцы смеются и на похоронах. Прощаясь, говорят друг другу – «Хай», что значит – спокойствие.
Заратустра не попрощался.
Возле самого сердца я услышал его голос…
— Люди в общей своей массе похотливые, лживые, переменчивые. Действие даже небольшой дозы вина ослабляет сознание. Записывай что запомнил. Наличие власти подразумевает уже изначально негармоничность данного общества. Власть необходима для худых людей. Когда на себя берут права воспитателей этих худых людей как раз худшие из них, потому что худшие всегда стремятся к власти, то такое общество становится неисправимо больным. Хорошие люди самоуправляются, и не терпят над собою власти худших. Их общество должно становиться известным и слыть образцом для худших. В худшие общества должны быть направляемы с правами их воспитателей — люди из общества образцового – без власти, и поэтому, находясь вдали от своей родины, в качестве подспорья для своего дела и личной охраны – наделенные властью, причем самой жесткой, проводящей исправление худших двояко: учитывая условия места и времени и – невзирая ни на какие условия, неуклонно утверждающие идею гармонии, приближения к ней через порядок. Еще долго власть будет необходима, но и в этом — значительное различие с прошлым: у власти теперь по преимуществу станут лучшие, идущие на это с сознанием долга больше, нежели с расчета на получение благ, либо на удовлетворение честолюбия. Лучшие будут обязаны прийти к власти. Только люди, обладающие знанием, посвященные, способны устоять перед соблазнами являющимися законом и бичом для худших. Нужна связь по свету рассеявшихся трудящихся воспитателей с обществом правды и счастья, которое должно распространиться на весь свет и тогда даже лучшая власть изыйдет из мира и через установившееся равновесие наступит всеобщее благоденствие. Учитель берет на себя труд исправления наихудших. Эти наихудшие станут его ученики…
Божественное люди хотят видеть на земле. У них, косных, живущих в основном тварной жизнью, вызывает отвращение все доброе, духовное, возвышенное. Они испытывают его на себе словно удары бичом. Их похоть, всегда неудовлетворенная, одинаково мучит как их неудовлетворенность духовная. Но еще страшнее для них перемена взглядов, переоценка ценностей. Их подъем ко уровню учителя так же опасен как для учителя — нисхождение ко уровню их. Поэтому, о, учителя, помните всю трудность своей работы. Если исчезает это понимание всей трудности, а с нею — осознание благородства прохождения пути, словно б, на лезвие, тогда это превращается действительно только в работу, каторжную, полицейскую. Риску должен подвергать себя учитель каждый миг, поверяя им свое постоянство для того, чтобы не впасть во всеобщую свалку ленивых, мелочных и жестоких существ. Испытывая сам остроту и постоянство своего духа, ты сможешь всегда заставить почувствовать это других. Не тратить силу на лишние слова. Не пускаться в споры, а на вопрос тотчас давать ответ и закрывать уста. Для меня все равны, но не все из мира моего. Поэтому, сначала войдите в мой мир, а уже потом я вам дам истинно новую жизнь. Она в вас самих, но ее открою я. Духом радости согрею и насыщу вас и научу достигать полноты жизни – не через насыщение ее, но через очищение.
Благо несут действия спокойного, обратное – судороги умирающего. Но за судорогами подчас наступает новое качество, к тому ж, они могут быть использованы как язык артистом. Но это скользкая дорога. Тот, кто прибегает к такому языку не будет понят непосвященными, или, как раз, рассчитывает использовать сырой материал. Только через постепенное распространение твоего сознания во всяком индивиде, не разрушая, не игнорируя его природы, осуществляется процесс восхождения масс ко уровню учителей. И все же, манифестации смерти – все эти истерические судорожные движения в какой-то мере указывают на то невидимое умирание, окостенение, духовное закрепощение внутри нас, но за этими жестами тщетно искать какой-либо путь. Их нужно принять как боль, зов к спасению, не более. Итак, не доверяйте судорожным движениям, не доверяйтесь смерти. В постоянстве ищите благо – во временах года. Когда день выдался ненастный – не впадайте в унынье, ибо, вспомнив о солнце, ожидайте конца ненастью. В постоянстве привязанности людской также благо – отцов и детей, мужей и жен, братьев, сестер и друзей. Идите за тем, кто говорит ясно, чей облик ясен. Люди вокруг – это ты же сам. Добро большое в тебе, проходя через них, возвращается к тебе, помноженное стократ.
Внезапно встала во всем величии цель моей жизни.

 III.
  Люди – живые книги памяти твоих поступков. И прежние твои поступки освещаются в свете новых деяний. В изменчивом цвете бытия по-разному предстает людским взорам твоя одежда путника, который всегда на пути.
Бытие есть проекция нашего сознания, есть след его действия. Сознание действует в двух мирах; оно – во времени, и – вне его. Жизнь тела — горючее во время перехода сознания к Богу, как родственного к родственному. Энергия – реактивная сторона духа.
 Вслед шоферу я глядел вперед, на закручивающийся диск дороги. Вот нависающая скала. Что откроется за ней? Гряды гор, гигантским космическим дыханием скомканной земли… Но что я вижу? Опять кристаллизующийся мираж!
Я узнаю бывший имперский город Петроград. Из частиц солнца и снежного праха, едва колеблемый внутренним движением своим, Зимний дворец… Мы объезжаем его. Это эфемерное видение стоит на месте со всеми своими шпилями, набережными…
Все также едем своей относительно безопасной дорогой. Вот кто-то из моих попутчиков указывает на тропку немыслимыми зигзагами карабкающуюся по горам вдоль пограничной реки. Эта тропка, вырубленная из камня, местами прерывается и тогда естественным подспорьем ей служит деревянный настил, каким-то чудом лепящийся к отвесной стене. По этой тропке с небес на ослике спускается афганец. Стоп. Дальше дороги нет. Она обвалилась в пропасть, либо была взорвана… Мы вступаем в зону военных действий. Веселая компания, двинувшаяся по пустому тракту, рисковала быть расстрелянной. В Рушане я искал транспорт и никто не решался ехать через Калайхум. Говорили «Там бьют» и ехали окольным путем через Ош. Мне повезло. Подвернулся этот автобус с его разудалыми пассажирами и вот теперь мы посреди пути. Перед нами — бронетранспортер, уткнувшийся в непреодолимое препятствие. Наш шофер падает на руль…
Под отвесной стеною горы с тыльной стороны броневика солдаты сидят на корточках и варят кашу…
Никому не хочется возвращаться. Кажется, это надолго. Маленький автобус, как-бы проваливается медленно в бездну ожиданья. Но что это – спасительный экскаватор! Он сразу же ринулся в бой. Начал у горы отвоевывать пространство для пути. Своим клювом он обрушивается на гору и прямо на глазах углубляется в ней. Он рычит и отступает гора. Вот он сдвигает каменья на самый край. И вот уже трогается бронетранспортер, и по узкой свежевырытой полоске въезжает, исчезая за выступом. Мы за ним. Колесами нащупываем ровную поверхность, без каменьев. Благополучно миновав это препятствие, следуем дальше. Тихо. Воздух, будто наэлектризован. На той стороне являются зеленеющие квадраты возделанной усердными афганцами земли, устремляющиеся чуть ли не под самые снежные вершины серых голых гор. Показалось слоистое афганское селение, в котором, кажется, никого нет. Мы объезжаем зеленую самоходку; дуло ее повернуто в сторону селения. Солдаты сидят все тем же чином, в узеньком пространстве у колес под отвесной стеною горы. Где-то внизу мчатся потоки, зеленеет берег и кроны средь валунов. Вверху пророкотал вертолет. Вот за угол глинобитного дома, зияющего, словно бойницею, своим пустым окном, промелькнуло алое платье женщины или ребенка. Селение уже позади. Но мы видим как из-за горы на той стороне, на узкой тропке, тянущейся надо всем селом, явился всадник с карабином за плечами. Словно вышел проводить нас. Но кто знает, какими сейчас глазами глядит вслед нам неистовый горец? Какую обиду носит в своей груди и что думает о своей родине? Постоял он и поворотил назад, мимо могил проскакав, исчезая в ущелье.

Ныне я у подножия
Взираю на чистые вершины в голубом свете – гордыня гор,
Смиряющихся синеве… Так смиряюсь и я, вышние снега, и умоляю
Время вечно наполнять мое дыханье кристальным воздухом родины орла.

Что за блаженство парить в вышине!
Но в сердце мое стучит судьба; печальная участь быть кумиром
Для падших, быть среди жалких – тех требующих жестокости
Действительного сострадания…
И покидаю я тебя, вершина!

Уж за крылами триумфы края героев
И все ближе унылая страна та, над коей царствовать надлежит мне,
Ибо так велят мои вершины!
                1985


               Часть тринадцатая.  БУДУЩЕЕ В РУСИ
«… Мы верим только в материю,  в материю как видимую природу, и в материю в ее незримости, как невидимый вездесущий Proteus, в ее непрерывном движении, которое есть ее жизнь, и которое природа выявляет из себя, ибо она есть Великое Все, вне которого ничто не может существовать».

«… Наши представления о зле. Зла нет как такого, а есть лишь отсутствие добра. Зло существует лишь для того, кто становится его жертвой. Природа лишена добра или зла: она лишь следует неизменным законам, давая жизнь и радость или посылая страдания и смерть, и разрушая созданное ею. Природа имеет противоядие для каждого яда и ее законы – воздаяние за каждое страдание. Бабочка, истребленная птицей, становится этой птицей и маленькая птица, убитая животным, переходит в более высокую форму. Это есть слепой закон непреложности и вечная приспособляемость выявлений и потому не может быть названо Злом в природе. Истинное зло порождается человеческим рассудком и его происхождение всецело связано с рассуждающим человеком, который разобщил себя с природой. Таким образом, лишь само Человечество является истинным источником зла. Зло есть преувеличенное добро, порождение человеческого себялюбия и жадности».
                Из письма Махатмы
 I. Дом на Памире – в сердце моем
Раньше выбирал где жить
И кого любить.
Познал самые чудные места
И объятия красавиц.
Но время все отнимало у меня.
На пути моей надежды
Неминуемо подстерегало оно
Как разбойник, набрасывалось
И вырывало из рук самое дорогое.
Тогда я пошел самым трудным
Путем, не взяв с собою ничего.
Много раз видел
Как жалко
Время жмется у обочины,
Косясь и пряча
Свои длинные когти.
Вскоре Время совсем
Потеряло ко мне интерес,
Может быть, оттого что
Утратило из виду.
Давно ушел из того края,
Где Время скитается, рыщет;
Ищет чего бы отнять,
Кого погубить.
Не сохраняет мое лицо
Примет времени
И на рождающихся, тут же
На глазах стареющих,
Гляжу я глазницами Времени!
В вашу жизнь прихожу
Иногда
По-прежнему, красота
Зовет меня.
Меж вас зорко
Распознаю я ее
И вырываю… из чьих-то рук.
Красу для Вечности из жизни
Похищаю!
Ваши объятия и сентиментальные слезы на груди
Не стесняют мое дыханье
Вечности.

 Миновали еще несколько селений. Видели прячущихся в ярких своих одеждах за валуном подростков-афганцев. Один из них, понимая что они спрятались слишком поздно, вышел из-за камня и помахал нам рукой.
Все так же, напротив селений на той стороне по дороге встречались нам бронетранспортеры с орудиями, повернутыми в их сторону. Однажды мы остановились невдалеке от палатки солдат, загороженной броневиком. Оттуда вышел солдат, и вежливо поздоровавшись с памирцами, попросил сигарету и благодарил c подчеркнутою учтивостью. Мне показалось, он чувствовал здесь себя не в своей шкуре. На этих рубежах существовала смертельная опасность. Я не успел заговорить с ними по-русски и, пожалуй, был принят за памирца. Мы продолжали путь в сгущавшихся сумерках. Включенные фары буравили мрак, снопами света выбеляя грани каменьев у обочины, распыляясь теряясь в пустоте.
Я подружился в пути со статным парнем с утонченными чертами лица. Он – одного возраста со мною – 25 лет. Звал к себе в Хорог, обещал помочь строить дом. Я подумал, что где-нибудь в долине такого вот красавца наверное избаловали бы своим вниманием женщины. И, подобно московскому манекенщику был бы капризен и ленив, в конце концов, беспомощен и уже никогда не мужествен. Этот красавец родился средь красивого народа и был равный среди равных. И сейчас в его искреннем желании участия, я ни капельки не усматривал тщеславия, а значит, никакой предпосылки вырождения в сей прекраснейшей и сильнейшей породе. Сознание человека, обществ уродуется его предположением собственной исключительности. Прекрасен, гармоничен тот, кто, будучи таковым, не ставит это себе своей личной заслугой и всего скорее готов восхвалять то сообщество, из которого он возникнул и в котором сформировался, его прекрасные законы вынеся своим внешним обликом.
 Истина, добытая собственным трудом, страданием, безусловно святит чело человека, но также безусловно и то, что на этом лице неизгладима печать пережитого и гримасы пронзавшей когда-то его сердце боли, хотя и едва заметно, но запечатлеваются в складках и притухшем сиянии глаз. Поэтому, из поколения в поколения гармоническими, иначе, естественными, сообществами людей истина, по крупицам собранная и веками передаваемая всякому нарождающемуся в сем сообществе, с молоком матери усваивается и нехитрые истинные законы эти хранят его от неверных, губительных шагов. Иное же в обществах, где человеку подлежит жить по ложным законам, либо, где ему, чтобы выжить, приходится замыкаться в своем мирке. Страшно, но факт, что огромное число людей может тотально заблуждаться, веками перебывать в неведении, двигаться по инерции. Тогда искусство становится отдушиной, через которую, пусть в неясных формах, но проступают черты высвобождающегося протеста существующим порядком вещей, а иногда и проблески истины, предчувствия истинного пути, которому бы надлежало человечеству идти.
Объективное, не отстраненное, не оппозиционное искусство в таких обществах невозможно. Либо оно уныло плетется за идеологиею, либо оно яростно протестует против всякой идеологии и всего на свете, даже – самое себя – все это, пока что печальный факт. Пример объективного искусства – в дошедшем по преданию к нам плане города Атлантиды.
Объективное искусство не протестовало против чего-либо, и не служило кому-либо, оно исходило из самой жизни человека, свершалось в сосредоточенности, спокойствии и было выражением труда духа человека, согласовавшегося с высокими формами, запечатлевшими дух ушедший эпох, учитывало новые условия и творилось с уверенностью. Сердечное начало было импульсом его, инструментом – стиль. Материалы и средства были следующей областью осуществления искусства. Какой-либо изъятый из сего цикла этап и объявленный как раз реализациею искусства не мог быть воспринят таковым серьезным гражданином, а им себя считал не представитель элиты, но каждый член гармонического сообщества древних.
Искусство было одним из начал мистерии, все стороны жизни отдельного человека, а также, всего сообщества, приводящей к осознанию своего человеческого назначения, миссии человечества. Мистерия была триумфом соединения людей не по желудку, не по уму, но по сердцу.

                II. Из постпамирских дневников
3  августа 1985 года
Все смысловые конструкции станут невидимы. Метафоры переплавлять в аллегорию. Аллегорию подводить к действительности так, чтобы она стала в один ряд с ней. Это то же, что говорит Борхес: слово есть реальность, идея – суперреальна. Это характерно для магии: слово – оживающий символ, действие, слово как поступок. Действительно, как мало существовать слову только в книге.

16 августа 1985 ода
Сегодня особенно тянуло на Памир. Обдумывал вещь. Правда Памира. …Об удивительном прошлом и настоящем жителей крыши мира.

19 августа 1985 года
Упрека в рабстве удостоились мы, добровольно расставшиеся с бессмертными душами своими в беспечности откармливаемого ленивого скота.

2 сентября 1985 года
Через Полтаву прибыл на днях из Москвы в Маячку. Живу в старом доме под железной крышею у Моти Тихоновны. Другую половину дома занимает директор школы с семьей. Рассказ Моти Тихоновны. Война: немцы, власовцы, итальянцы, румыны, вредные финны, расправа над комендантом – добрым человеком. Рассказ о селе в 30-х годах, когда было много праздников и много по селу песен украинских. Новые песни — на один день. Читаю Толстого. Купил в Москве сборник «Исповедь», «Так что же нам делать» и т.д. В Москве дневника не вел – гулял, встречался, болтал, короче, болтался. В Царицыно с Волоховым делал луки. Ощущение прудов и Царицыно как чего-то грязного. Искупался в водоеме, в который, как говорил мне безумец шахматист, сливают нечто из бака машины с надписью «радиоактивность». Противно до сих пор. Сегодня купался в Орели в очень чистой невеличкой речке здешних мест. Неприятно, что ужин здесь подают к ночи – кишки ходуном всю ночь. Разговор с библиотекаршей – агитировала здесь не оставаться. Мотив: все отсюда бегут, а с моим дипломом быть здесь – безумие. После всего сказал об армии. Понимание, и все же мысль – не поискать ли нечто более приглядное. Наверное, ее шокирует, что это фактически покинутое людьми село. Сегодня я видел пустующие дома со всем скарбом внутри и даже – лодкою при дворе, выходящем к камышам, озеру.

5 сентября 1985 года. Маячка
Эти дни – каждую вторую половину дня, ездил на велосипеде к речке купаться голым. В реке много рыбы, во всем пространстве воздух чистый.
Сегодня не купался, но только проехался по шоссе через посадку и обратно, обогнал школьницу, очень милую, двумя словами обмолвился, спросил:
— Где живешь?, она – там…

Памир часто является мне и тянет, но и здесь безумно красивые, хотя и почти покинутые людьми места.
Вчера от детей слышал слово украинское «діяти» — действовать. Думаю имеет прямо общее с DEUS, итак Бог – действовать. Действие в начале, вершине своей и конце. Чувствую, Ему чуждо механическое, монотонное, пассивное, количественное. Действие — это превращение качеств, восхождение, нисхождение тонов и возникновение пауз, пустот. Теперь запишем следующее: ничтожнейший тщится показаться выше, чем он есть. Возвышеннейший смиряется и высоту свою прячет во все растворяющемся свете, как если б, в сверканье лучей — вершина горы.
Историю только что рассказала Мотя Тихоновна… о ласточках. Она говорит: в этом году они рано улетели. Я спросил: когда они прилетают. Она отвечает, что в мае. Я завел речь о гнездах, которые делают ласточки. И тут мне Мотя Тихоновна поведала поистине трагикомическую историйку о воробье, залезшем в ласточкино гнездо. Мотя Тихоновна все это видела от начала до самой печальной развязки своей. Стайкой ласточки выбрали подходящее место где-то под крышей глинобитного сарайца. И вот, одна из них, клювиком набрав грязи, ею же пометила контуры округлого будущего гнезда. И здесь уже ласточки включились было в строительство: налепили половинку, еще и еще – так, что оставалась только маленькая дырочка для влаза. Еще новый домик не просох, а уже туда влез воробей, да так засел там, что его оттуда ласточки выгнать никак не могли. Тогда они вовсе залепили ту дырочку, и воробей оказался запертым как в темнице. Ласточки покинули свой домик. Он вскоре как-то сам собою упал, раскололся, и там обнаружилось тельце замурованного воробья. Мотя Тихоновна говорит, что к зиме воробьи много где места могут для себя найти, потому не следовало бы воробышку тому влезать в ласточкино гнездо. Все воробьи обычно знают, что ласточкино гнездо нагло занимать опасно, потому что такой вот случай уже не первый с воробьем.

Маячка. Дома расположены хуторами на значительном расстоянии друг от друга. Таким сохранился вид старинного большого села. Но теперь многие дома брошены и людей, особенно же, молодых не так часто встретишь на сельских улицах. Оставлены давно хаты под «стрихами» и наследники, затерявшиеся где-то по стране, забыли, верно, о них. Далеко отсюда города: самые близкие – по одну сторону – Полтава, по другую – Днепропетровск. Оттого воздух здесь сохраняется весьма чистым. И в речке много рыбы из-за чистоты ее. Страшно подумать, что это чуть ли не единственная из тех в Европе речек сохранившихся в своей чистоте. Потому что малая она и ни один завод, чудом! не удосужился сбрасывать, сливать в нее какую-нибудь нечисть все это самозабвенно оправдывая благом для цивилизации.

18 сентября 1985 года
Проку мало от компиляций. Чувствую собственную силу. Избегать невнятности. Запишу о сегодняшнем: Был день позднесентябрьский ветреный. Бились о стекло окна гигантские, выросшие за лето стебли цветов. Я читал, потом соснул и после короткого сна моего вышел во двор. За двором простирался школьный сад, через который вела тропинка к школе. Я погулял по саду, поднял яблоко и посмотрел на небо с мчавшимися по нему облаками невероятной окраски. Но еще более удивительным был цвет низко стоявшего над землею огромного солнца – истошно желтый, не неприятный, а странный. Тополя по шоссе также были окрашены желто.
Дописываю ко вчерашнему: чтобы стать верховным порядком, т. е. Зевсом – надо полностью раствориться в богах-страстях, признать их и собрать в равновесии. Индивидуальность верховного бога – через полное самоотречение. Высшая черта – это самоотречение, или храбрость всегда указующая на божественность, парящую над эгоизмом стада.

25 сентября 1985 года
Когда-то я выковывал сознание метафизической войны. Теперь задача несомненно определенней. Предстоит война среди вещей и тел. Категорическое требование недвижимости уровня моего сознания. Теперь простор для ума изворотливого и беспощадного, над которым неусыпно парит сознание. Со мной сознание – со мной Бог. Со мной – мое. Думаю, что вскоре не будет большого значения иметь то, где будет происходить борьба. Думаю также о том, что я буду в этом деле не одинок. Органическое неприятие компромисса, не голое его отрицание, а неумолимое утверждение святого пути через все, что станет противоречием ему. Богоносцы, не страшитесь препятствий! Они нужны вам, чтоб в торжестве над ними еще очевидней являлась истина вашего пути.
Еще хочу записать:
       Люди – живые книги памяти твоих поступков. И прежние его поступки освещаются в свете новых деяний. В изменчивом цвете бытия по-разному предстает людским взорам твоя одежда путника, который всегда на пути. Бытие есть проекция нашего сознания, есть след его действия. Сознание действует в двух мирах; оно – во времени, и – вне времени. Жизнь тела – горючее во время перехода сознания к Богу, как родственного к родственному. Странно, все приходится объяснять земным.

28 сентября 1985 года
В своей работе общения с людьми не достиг ступени постоянной виртуозности. Вообще, само по себе активное, даже представляющееся подчас агрессивным, отнюдь не исключает в себе самом высшей духовности и уже совсем ясно, что оно творит эту высшую духовность в материи, на которую воздействует. Очень важно достигнуть в своей работе равновесия двух сторон.

30 сентября 1985 года
Вчера вечером цирк. Ушел намного раньше. Выступала гимнастка на кольце, маленькая Зульфия, и сразу затосковал. Видел народ весь в сборе. Украинцы хороши, но, памирцы как бы выше и чище их. Вышел на улицу – такие же здесь тополя, что и в Хороге, но ниже и с темною корой.
Сегодня читал относительно общин ессеев. Думается, Толстой переживал этот дохристианский идеал на новом витке (особенно проявляется это в оппозиции его церкви и цивилизации) также он сознательно выходил на этом новом витке к уровню личности Христа, но не дошел, оставаясь, однако, учителем.
Читал об исламе. Эта религия, несомненно, более жива, нежели современное христианство, которое так удивительно разложилось на теологию: абстрактный (космополитический) гуманизм с одной стороны, с другой – на объяснение всего с т. з. желудка, либо с т. з. полового инстинкта.
Вот продукты христианского общества…
Надо читать об исламе.
Учить английский и персидский (фарси).

Читал о видении проводнику туристов на скале – Сатаны и монаха с крестом, предупреждении их, а затем гибели проводника.
Что-то сегодня не хочется выходить. Возможно, накапливаю свои силы.
Думаю о Памире – там жизнь; не знаю, что заставит меня удержаться здесь.
Надо терпеть.
Хочу жить в горах.
Я схожу с гор, чтобы написать это, оставить людям долины мою хронику и через все скользящий дух истины. Ничего не опрокидываю и не возьму вас за собой, но, оставив сомнение во многих, скоро буду радоваться появлению на дороге к дому моему тех немногих, которых сомнение вывело на путь истины.
И все-таки, украинцы хороши.

Был у сельского священника; молод, лицо духовное, уверен. Взял на месяц почитать Библию.
Священник сразу ж заговорил о Конце мира.

Записать из книги Ездры:
«Ибо как земля дана лесу, а море волнам его, так, обитающие на земле могут разуметь только то, что на земле; а обитающие на небесах могут разуметь, что на высоте небес». Хорошо!
Поражает шовинизм.
Читаю из той же книги Ездры.
«… а после них Ты сотворил Адама, которого Ты поставил властелином над всеми твоими тварями и от которого происходим все мы и народ, который Ты избрал. О прочих же народах, происходящих от Адама, Ты сказал, что они ничто, но подобны слюне и все множество их Ты уподобил каплям, капающим из сосуда. И ныне, Господи, вот, эти народы, за ничто Тобою признанные, начали владычествовать над нами и пожирать нас».

Во дворе увидел девочку с яркими глазами и поздоровался. А она молчит. Тогда, я ее спросил – отчего не ответила. Она сказала: – «Я не умею здороваться». Оказывается, она цыганка и пришла взять что-нибудь из старых вещей. Может быть, уже и хотела, чтоб с нею заговорил, но чем-то занят уже был; ушла с узлом.
По радио – слова о гнусной расправе над заключенными в израильской тюрьме.
В прежние времена торговцы и ростовщики вопили о том, как их притесняют, о том, как восстают на них повсюду протягивающиеся щупальцы. Теперь же для них пути все открыты и потому отброшена маска страдающего народа и предстает неприкрытое зверское обличье.
Читаю вечером Гете. Очень хорошо. Опять в Фаусте узнаю себя. Когда-то, в 16 лет делал иллюстрации. Нужен полный «Фауст».

1 октября 1985 года
Были различные хлопоты в Новых Санжарах, Полтаве, Маячке. Хаты с колоннами в Новых Санжарах совсем как на Памире! Новые Санжары – моя малая родина.
Печатал на себя «характеристику». Думаю, что канцелярский «порядок» есть ложь, скрывающая отсутствие организации жизни.
Добавить к предыдущей мысли:
Грезы, рок, гадание и даже многие части «Науки!!!» происходят из области фикций, воображения. Люди, не ведающие страшащую их сферу, тщатся неведенье свое возместить выдумкой, за-ради «приличия» снабдив ее иностранными словами, также для приличия собрав все это в какую-нибудь систему; так, по-видимому, выглядит куча костылей на тележке.
Пожаловался испорченным животом. Дали сушеных груш и предположили еще много средств типа трав. Посмотрю, как здоров завтра буду.

Требования к себе. Учить английский… слова. Всегда быть спокойным – не раздражаться. Ясно высказываться; хотя бы соблюдать четкость произнесения фразы.
Вставать утром: не просыпать. Заниматься упражнениями. Писать не только дневник, но и стихотворения, повесть. Не злоупотреблять алкоголем. Начать писать «хаты», которые я представил сегодня утром. Руку протянуть Тарасу Шевченко, но чтоб пафос отрицания не поборол, как его… Быть меньше поэтом, пророком, больше – реальным человеком. Художник национальных мотивов – хат. Рисовать хаты «Стара оселя», «Дідова хата» и т.д.
С обретением спокойствия своего положения привезти «Кунг-Фу».
Сделать все-таки портрет «украинки».
Реальный человек живет и ничего не выдумывает, а просто знает в какое время для этого момента, что и откуда взять. Реальный человек живет тысячью жизней тысячи воображающих свою жизнь человек. В пределах смертного он насыщает свою жизнь так, что проживаете как бог. На земле, живут просто люди, и не просто «люди». Следует признать, что очень многие люди существуют только лишь как тени реальных людей. Надо распознавать где тень, где человек. Наличие сознания есть показатель реальности человека. Бессознательный – вне реальности.
Ум без сознания встретить можно часто, и это гадкое зрелище, но сознание вовсе без ума – это захватывающая картина – Иисус Христос.
Помнить:
С женщинами как с помощниками в труде, художественном, и вообще, в труде жизни.
Записать еще.
Женщина страдает изменениями, происходящими в теле, мужчина страдает изменениями происходящими в духе. Для женщины ее нравственность подтверждается конкретно – телом. Для мужчины – его взглядом, словами. Мужчина через тело женщины обожает и Вселенную, ее меняющиеся формы, но вместе, осознав непостоянство Ее, возвращается к своему Духу, опять черпая из него свои силы. Женщине открывается иное: ее восхищает ритм, вибрирующая жизнь творящего Духа. Только через мужчину ей дано почувствовать неведомое ей – то, с чем мужчина может быть напрямую сообщен. И это выражает его сознание. Высший мужчина говорит о высшем женщине ей понятными конкретными грубыми земными формами. Высокий дух, отлитый в земных формах – то, чем хочет женщина украсить свое тело. И она всегда может отличить истинного творца. Но Женщина неизбежно возвращается к своему телу.

2 октября 1985 года
С утра двинулся на Санжары. Автобус заблудил. На призывном пункте вывешены фотографии отличников боевой и политической подготовки. У всех лица глупые, но с разным выражением глупости. Купил томик Пушкина – хорошо. Гулял; впечатления записать в повесть. Да, из санжарского музея взял рукописную историю Новых-Санжар. И еще – хорошую – по археологии (Полтавская область).
Введу для себя различие между «работа» и «труд». Работа – то, к чему обязывают тебя другие, труд – то, чем ты сам себя обязываешь для других.
Итак, сегодня предстоит работа, а перед сном подышать. Сон. С утра – труд, а после – игра – занятия в школе.
Кобза, цимбалы похожи по звучанию на индийский ситар.

4 октября 1985 года
Позавчера потрясло лицо Горбачева; он волновался перед поездкой во Францию. В нем сохранилось от человека. Человек волнуется, значит чувствует реальность, ему сложно в нынешнем положении держать авторитет страны.
Даже в среде внешнего беспокойства неизменно надо быть спокойным. Поэтому, не дожидаясь лучших времен привезти книжку о Кунг-фу.
Сегодня очень понравилось из выступления во Франции Горбачева – «сжечь черную книгу ядерной алхимии». И сразу подумал о сильно интуитивном энергичном знаке Рыб.

6 октября 1985 года
Только убеждаюсь постоянно в одном, относительно непостоянства остальных, хотя их обязывают выполнять нечто постоянное – родственные узы и страх потерять предмет видимого своего удовлетворения.
Да, иногда охватывает ужас одиночества, но это то, к чему я шел – одиночеству над всем возвышающейся горы. Гурджиев, хотя общался с людьми, был несравненно качественно иной человек, вершина, и он помнил всегда и не упускал из виду такие же вершины где-то далеко, видимые одному лишь ему – его соратников, т. е. тех, с которыми он начинал. Тянет к исламу, и в то же время, представляю себя в Европе. Надо рваться из общества ленивых косных бездуховных существ.
Сегодня вычитал, что акация – символ невинности у франкмасонов и сразу вспомнил гоголевского Акакия Акакиевича и подумал об отношении Гоголя к франкмасонству.
Разузнать о книгах авестийского язычества.

15 октября 1985 года
«Рыба начинает гнить с головы», но «чистить ее начинают с хвоста».
Сейчас хорошо думаю о народе, об украинцах, об этой простой честной семье. Я ем этот хлеб, по-видимому, для того, чтобы когда-нибудь я сделал нечто ощутимое для народа.

16 октября 1985 года
Читал Экклезиаста; не знаю еще, как принять, но многое чуждо.
Наступает глубокая осень.
Хочется и надо написать о том, что люди забыли, что они происходят от богов и даже в наше время для них это возможно – быть, бытствовать богами. Божественный, т. е. совершенствующий себя человек, выпадает из времени и этого Времени разрушительное влияние на него не простирается, по крайней мере, его Сознание над Временем парит. Старим же себя мы сами. Сознание – это незримая часть нас, но самая действующая и потому бессмертная. Сознание-сознавание это вибрирующая сила мысли, энергия, абсолютная свобода повелевать мыслью и бывать всеохватывающей мыслью яко астральным телом – везде! Манифестации силы в разнообразных формах всегда захватывающие зрелища для людей, особенно для женщин.
Для себя: будь всегда победителен, великодушен.

17 октября 1985 года
Из созерцания ритма Вселенной, из тех удивительнейших попыток его уловления в формах, материал которым дарит человеку Земля, состоит история искусства. Эти формы как след созерцания энергии, силы человеком-художником – необыкновенно радуют глаза и уши и всецело нас, самих рожденных из восхищения гармониею. Безусловно, высшее искусство – духовно. Ибо постигаемое умозрительно и выраженное в земных материальных формах (включая сюда и звук) и приходящее в Природу как Новая Природа есть чудо, проявление великого духа человека-творца.
Искусство должно приводить человека в то состояние, когда он испытывает вечность – в радости. Но только совершенные, истинно познавшие одинокость, хрупкость этого мира, которых сердца повсюду отыщет планетарная грусть, могут сотворить и принести человечеству радость как малым детям своим. Должно любить человечество и боготворить творцов. Один великий художник для целой Эпохи – именно эпохальный стиль, звучание, особенный ритм этого вот момента, неповторимая вибрация, слепок!
Представляю, как интересно Толстому было бы читать дневники из Будущего.

18 октября 1985 года
Сознанием, в отличие от тела, я не сплю. Вижу бред и кошмар окружающей жизни. Село еще, куда ни шло; в нем я могу еще какое-то время терпеть: вижу – дальше невозможно. Такого оскотинения людей время, видать, не знало давно. И… как лев в клетке, не могу любить.
23 октября 1985 года
Сегодня на уроке выяснилось, что дети народа не хотят читать книг, а кто читает – тот предпочитает это скрывать.

26 октября 1985 года
С утра под влиянием сна: будто я в Москве, в большой квартире-мастерской у художника, имеющего связи … с Кукрыниксами! Вообще раздумывал о том, что для меня профессия художника должна становиться главной. И этот сон пророчествует этап, который я вынужден буду пройти к выставкам. С профессией художника решаются почти все проблемы. Наши художники развитее и революционней этих вот литераторов, у которых и цензура страшнее. И конечно, надо делать картины, находясь в стране. Надо примкнуть к группе, хотя бы формально. Если литератор еще может обойтись без группы, то художник – никак.
Профессию художника вознесли до высочайшей степени преклонения пред ней – Пикассо, Сальвадор Дали – в нашем веке. И следует идти их путем. Лишь иногда произносить серьезные вещи. Я предложу миру вступить в мою игру и, вероятней всего, мир с удовольствием согласится. Но если я буду читать ему только проповеди – он убежит. Чтобы сделать мир хотя бы немного лучше, я должен хотя бы чуть снизойти до него.
В игре со мной он будет охотнее выслушивать нравоучение, будто бы относящееся только к игре.
Назвать выставку: «симфония дуализма».

27 октября 1985 года. Полтава
Вчера в дороге я думал о том, что жаль – все для жизни моей здесь чуждо. Но, может быть, отсюда импульс получу на далекое будущее. Сейчас думал о том, что нужно быть более решительным и практичным.
Смирять дух гордыни; он будет мешать осуществлению задуманного.
Для себя: Быть и оставаться всегда спокойным, как Солнце – внешне. Внутри же все смирять, как Солнце. В жизни можно встретить таких же человеков-солнц. То, что наперед бессмысленно – откидывать его. Браться и осуществлять то, в чем действительная необходимость. Это аскетизм действий. Все вокруг – градации Не Существующего; этот мир мало-реален. Он хаос, глина, из которой может лепить нечто творец и тогда это станет чем-то пригодным для жизни. Также и в отношении к женщине. Не забывай, что она лишь часть этого несуществующего, или мало-существующего мира. Она стремится к форме, чтобы тотчас… в ней застыть. Дух мужчины содрогает, переворачивает все, что остыло в ней за какой-то миг, но она опять застывает в новой форме. Когда есть сила в тебе – действуй! Сообщай прекрасные формы хаосу. Ты одинок, дух, когда не творишь. Так действуй всегда – ты – стержень мира!

                III. Встреча с ведьмой
…Наивно думать, что панночки-ведьмы водятся только лишь на Украйне; повстречался я как-то раз с истинною ведьмою на шумном Арбате. Куда может привести обычная подчас прогулка? А вот куда! В самое что ни на есть ведьмовское логово, на первый взгляд заурядной квартиры в пятиэтажке у Белорусского вокзала, ближе к Малогрузинской улице.
 Она мне показалась милой на вид и улыбнулась… Не была красавицей, и даже красоткою, а показалась продвинутой молодой женщиной, гораздой по части оккультных знаний и прочая. Духовные вопросы тогда меня интересовали особенно! Мы разговорились и как-то незаметно оказались у ее подъезда. Она не долгораздумывая пригласила меня подняться за ней. Я понимал, что она рассчитывает на нечто более существенное, нежели обычный разговор. Но в этом я почувствовал некий тайный вызов моему существу. Мы проговорили на кухне всю ночь, и в процессе бесед я осознал, что передо мной не обычная женщина, а некий дух, может, демоница и моя свобода воли – в опасности. Наши разговоры не выходили за рамки светской беседы, но я понимал, что, используя эту женщину некий дух, вполне может поработить меня или уничтожить. Это всплывало из глубины подсознания. Уже на тонком уровне – отдельных слов, жестикуляции возникали отчетливо какие-то противоречия между нашими духовными сущностями. В то же время меня эта женщина просто стала загонять в постель под предлогом нашей усталости от бесед. Я предпочел ретироваться домой по добру по здорову и уже собрался уходить. Тогда увидел что это мое решение вызвало даже вспышку необъяснимой ярости у этой ведьмы, как потом обнаружилось. Рано поутру через зоопарк и Садовое кольцо я пошагал по направлению к Арбату, где был мой ночлег. Когда мы расстались, она, почти не скрывая, была сердитой.
 Придя домой, я заснул и вскоре мне привиделась эта моя недавняя знакомая, которая, подошед ко мне, вдруг схватила со всей мочи за мое сердце и мне показалось, что вот… еще не много… и я… отдам концы. Однако я уже тогда обладал техникой молиться хотябы и во время сна. Я сконцентрировался и вспомнил слова молитвы, которые тотчас же и произнес:
Святый Боже
Святый Правый
Святый Крепкий
Святый Бессмертный
Помилуй мя!
 И ведьма в ужасе кинулась прочь от меня, оставив в покое мое сердце. Проснувшись, я задумался: «Как защититься от возможного еще нападения?» Тогда прибег к визуализации; представил себя внутри продолговатого ящика, на плоскостях которого поставил кресты. Тотальная защита налицо от непрошенных, злых демонических чьих-то устремлений! И продолжал уже сон крепкий свой безмятежный…
 Учитесь же, управлять собою во сне и готовьтесь, пожалуйста, перед сном, если чувсвуете в том потребность. Вот почему так желательна молитва — перед тем как ложиться спать, Человек!

              IV. Предание об Империи, империях, личностях
              и безликостях
 1986-й год. Чернобыль превращается в постоянную головную боль для всего государства. Молодых мужчин бросают сотнями тысяч на стены монстра; через несколько лет, если не сразу, эти мужчины превращаются в едва передвигающихся мертвецов, неизбывно сходящих на нет… Мощнейший тяжелейший удар по генофонду сквозь лицемерные заявления функционеров-коммунистов. Мужчин без разбору кидают в пасть огнедышащему дракону – солдат и прошедших срочную службу, инвалидов, всех и вся… Ищут и меня. Я в бегах. По прошествии лет и лет все так же неуклонно – уклоняюсь от несения повинности. Объявлен всесоюзный розыск. Ищут везде по стране, но не у себя под носом. Я проживаю на Арбате – напротив Министерства Обороны, в ста метрах! Так иногда бывает! Частично Арбат выселен; в одряхлевших домах аварийное состояние. Я пишу картины, разрабатываю проекты «Велимир» и «Караван мира», хожу в гости к академику Лихачеву в Фонд Культуры, Это чуть дальше по бульвару Гоголя. Горбачев подписывает наши проекты. Страна в агонии «перестройки». Орда жуликов и пройдох со всего мира, особенно же из США, наводняет Москву. На нелегальном положении я живу практически раскованно. Многие бы позавидовали моему стилю жизни тогда. Это было время слома, неуверенности и болезненного воодушевления многих… Позже, как раз перед самым моим отъездом всерьез и надолго из страны, эти толпы станут кричать истошно: «Ельцын, Ельцын!» Хотя он был таким же членом Политбюро при ЦК КПСС… Однако, видно, иной альтернативы не было и… было оттого тоскливо на душе. В 1989 году мне приснился сон о революционных толпах, требующих присоединиться к восстанию. Я уже уехал на Запад, когда это все стало происходить на самом деле. Однако, возвращаемся на Арбат, в год 1986-й, который начался с катастрофы, разбудившей спавших десятилетиями в сомнамбулическом неведении.
 Меня разбудил стук в дверь. Я открыл и увидел перед собою чопорную седовласую женщину, которая стала жаловаться на то, что у нее протекает… Она позвала меня за собою на этаж ниже и я оказался в коммунальной квартире, которая располагалась под моей мастерской. Пожилая женщина стала ненавязчиво жаловаться на всю ее прошедшую жизнь, которую она провела в своей квартире, которая до революции принадлежала ее семье, а после попала под уплотнение, на фоне расширения и захвата лучшего жилья еврейскими комиссарами.
 Мебель в ее комнатушке, добротная, в стиле модерн, плотно стояла друг дружке; я запомнил тяжеловесную витражную настольную лампу на изящном столе. Женщина указала на потеки и разводы на стене своей комнатушки, попутно рассказывая о своей жизни в уплотненной, ставшей коммунальной общей – когда-то фамильной их квартире в фешенебельном районе города.
— Вы не поверите! С утра здесь выстраивалась очередь к туалету в количестве не менее сорока человек! – ошарашила меня соседка.
Да! Было о чем задуматься, однако, необходимо было выяснить причины, вызывавшие сырость в ее комнате. Надо заметить, что моя мастерская состояла из двух комнат; дверь во вторую – я почти никогда не открывал. Была она завалена старыми обоями и газетами, какими-то обломками и однозначно нуждалась в капитальном ремонте, если не реконструкции.
 Так вот… мы открыли таки дверь в эту вторую комнату, примыкавшую к основной, в которой располагалась мастерская. И что мы увидели?.. За зиму чердак над этою комнатухою прохудился из-за образовавшейся дыры на крыше дома. Все напитано было влагой, которая просачивалась насквозь.
 Это был сердцу любезный родной дом старушки! К какому управдому обратиться в полунежилом этом квартале? Я самостоятельно задраил железом крышу. После ко мне подошли люди в шапках-ушанках, хотя весна была уже в разгаре – из Министерства Обороны – и предупредили меня с тем чтобы я опасался впредь быть под прицелом. Оказывается, пока я был на крыше, я все время оставался под прицелом. Они ведь тоже были моими соседями, как никак!.. Настоятельно рекомендовали не давать никаких знаков руками, а не то, сказали люди в шапках-ушанках не по сезону: Шарахнем – от балды! Перед праздниками боялись они провокаций. Вот так раз, пока чинил я крышу дома своего – внушал им ужас!
   В доме на Хохловском много встреч. Бывают неожиданные. Казалось, всё, что связано было с Маргаритой, уже не коснётся меня никогда… В разгаре вечеринки от одной хорошей знакомой Маргариты, которая запомнила меня в незапамятном кожаном плаще (о, эпоха чёрной кожи, романтической ностальгии! Меч, с которым разгуливал я в метро…) узнал о том, какова её теперь жизнь… Развелась в мужем, наивной жертвой. Некрасивым, но богатым. Брак был объявлен недействительным. Маргарита выехала из Милана, бросив дом отпрыска одной из пяти богатейших семей города. Теперь преподаёт в Риме русский. У неё своя машина – подарок фиктивного мужа и цель - купить квартиру. Её раздражает итальянский. Она добилась, чего хотела (по крайней мере, многое из того, чего хотела). Но настоящего облегчения не почувствовала. Не хочет, или не может сюда возвращаться. Где счастье? Ни мать, ни жена, но жрица – она вне стен храма своего, в котором обрела бы спокойствие и гармонию, наконец, уяснила бы своё предназначение.
…Угрюмо бредёт на своем каменистом пути, не задерживаясь долго в оазисах, презирая призрачный уют, который годится лишь для отдыха на её пути. Она бредёт без цели. Изредка её радуют лишь подтверждения собственных расчётов  и доказательства опыта жизни как непреодолимого оружия против всех, кто бы ни встретился на пути. Она ухмыляется, когда встречает на обочине немые знаки собственной своей премудрости. Да, всё подвердилось. Так и должно было статься. Нет соперников среди тех, кого она заранее назначила своими жертвами. Кажется, павшие уже не подымутся… И только иногда посещает животный страх, что неузнаваемая уже прежняя жертва вдруг встанет пред нею и в лучах её величия и тогда она, вмиг скукожившись, рассыплется в прах. Паутина её расчётов, как серый плащ, вздымающийся под порывами слепого ветра, вспыхнет огнем в палящих лучах.
       И чудится, это он! Зримо встаёт как солнце. А вокруг никого. Как тянет в царство его сжигающего света! Неужто прежний юноша, когда–то поверженный, встаёт как новое солнце предо мной? И вот, лучами зовущими, сильными обнимает меня и… каменья, всё-всё вокруг себя. И птицы, что молчали во мраке, ныне празднуют его, как новый день.И я из мрака вхожу в этот день. И не могу не принять его… Но готова ли моя душа воспарить в общем ликованье? О, как несносно ощущаю тяжесть свою, когда всё воспарило. Могу ли я теперь расчитыват на его внимание, исключающее меня из всего, что он обнимает лучами любви. О, хотя бы он меня ненавидел! Но нет, он любит мощнейшим, но для всех одинаковым светом своим. Любовь неудержимо стремит, заставляющая страдать и жить, парить… Он ангелами делает демонов. И из тебя, хотя расчётливой и, всё-таки, отпетой дуры, сделает человека.
 
 Шпенглер в своем «Закате Европы» увидел зерна будущего, павшие на грунт России. Может быть, он не ошибся в своем предчувствии. Фаустовская душа Европы впала в задумчивость последних веков, уже свершившая свою историю, став мостом меж древним и новым миром, совершив этот компромисс, она ныне созерцает на перепутье сдвигающихся колоссов.
 Зерна, павшие на русский грунт, из зеленых побегов выросли гигантскими стволами, пока еще не давшими своего цвета. Эти мощные стволы еще не в силах приостановить инерцию своего безумного роста в ширину и длину и все силы свои бросить на цветение. Оно возможно. Его, до Шпенглера еще, русские философы именовали соборным началом – этим венцом духа русского.
 Из наблюдения трагического пути совершенствования, проходимого Россиею, Шпенглер предвидел будущее за ней.
 Христианская переоценка ценностей, свершившаяся тысячу лет назад, может быть, и помогла России своею верою осознать свое отличие от кочевников-татар, и даже под игом их не утратить присутствие своего духа и чувство особенного пути. На самом же деле, по преимуществу, то был процесс, когда в алхимической лаборатории истории возникал новый замес расы.
 Революционная переоценка ценностей, произведенная Петром Великим, вызвала из народа самый его цвет, талантливейших его представителей, снабдив их новейшими достижениями в культуре, даровала на всех необозримых просторах русских поприще, требующее дерзновения, невиданного размаха, поставившая Россию в ряд с развитыми, организованнейшими европейскими державами. И благодарные восхищенные современники хотели называть новую страну – Петровией… К несчастью, для Украины, возрождение империи Петра происходило за счет поверженной у ног петровых нэньки, которая в этот момент истории стремительно отдалялась от держав европейского круга. Маятник истории велит неизбежно поднять престиж Украины и величие древнейшей земли Европы на небывалую высоту. Но это уже относится ко дням новейшей истории, которая разворачивается на глазах и ключевою фигурою в этом становится вновь великий дух Анны Ярославны, королевы Франции!
 Затем следует, к несчастью, неудавшаяся аристократическая (светская) переоценка ценностей, произведенная декабристами. Она проходила на гребне триумфа победившего народа в войне с Наполеоном. Это был один из редких моментов, когда масонство могло бы сыграть, в общем-то, позитивную роль. Но, по-видимому, эта переоценка разрешилась слишком поздно. Этот гребень спадал прямо на глазах, и Россия ввергалась вновь в пучину своего косного прозябания с тормозящими ее развитие отжившими феодальными формами зависимости, душившими как самих крестьян, так и самих дворян, эту образованнейшую и просвещеннейшую в то время часть русских людей. Со всей очевидностью противостояла этому прогрессивному классу людей рутинная самодержавная власть государя, осуждавшая это благородное сословие на медленное вырождение в новых условиях. Роль русских декабристов в результате выявилась скорее культуроносной. Российское болото продолжало зарастать тиной и рутиной.
 Объединившиеся англичане и французы не допустили демонстрации властнических имперских амбиций России в Средиземноморском бассейне. Боями у Шипки и Плевны русские отчасти отыгрались, хотя Россия никак уже не могла угнаться за тою же Англией, набросившей на мир колониальные сети. Британский капитализм мчался на всех парах…
 Нефтяные разработки в Баку всерьез обеспокоили британцев и американцев. В Лондоне стал гнездиться европейский интернационал, который должен был всею своею разрушительною силой броситься на страны Европы. Безусловно, это было в планах Лондона.
 Граф Толстой как никто понял это и ужаснулся надвигающейся катастрофе – «Мы разогнались к пропасти и не можем остановиться и летим в нее».
 Со всех сторон ринулись торгаши со своей, оправдывающей алчность их философией позитивизма, с крикливой дразнящей лозунгами наглою рекламою – демагогией. Когда огляделся Толстой, то увидел многих из класса бывшей знати, цвета, гордости нации, впавшими в эти молниеносно распространившееся по России золотые сети. Если они не переходили откровенно на позиции торгаша, не пересиливали в себе унаследованные от предков благородные вековые обычаи, то принуждены были трепыхаться беспомощно в этих всю Россию опутывающих сетях. Толстой увидел, как здорово мужик в натуре своей может удерживать извечную ненависть к торгашеству. Мертвеющее — инстинктивно отпугивало Толстого. Люди из привычной Толстому среды теряли сами себя, народ не только не потерял себя, но обаянием духовного здоровья заставил Толстого пойти к нему в ученики.
 Бунты 1905 года были только отчасти провокациями международного интернационала, масонства и еврейства; во многом же они носили характер народного, религиозного восстания. Его вождем был Толстой. Но, увы, среди его учеников в России не было выдающихся людей.
 В Индии – были – Ганди. Толстой в письме к царю, предупреждающем о надвигающейся катастрофе, предлагая по конкретным пунктам ему пойти навстречу народу, писал: «Единение же достигается никак не насильственным и невозможным удержанием всех людей в раз усвоенном внешнем исповедании одного религиозного учения, которому приписывается непогрешимость, а только свободным движением всего человечества в приближении к единой истине, которая одна и поэтому одна и может соединить людей. Таковы самые скромные и легко исполнимые желания, как мы думаем, огромного большинства русского общества. Применение этих мер несомненно успокоит общество и избавит его от тех страшных страданий и /то, что хуже страданий/ преступлений, которые неизбежно совершатся с обеих сторон, если правительство будет заботиться только о подавлении «волнений», оставляя нетронутыми их «причины». Царь не послушался пророка? Этого всероссийского шамана. Всего очевидней становилось то, что царь нынешний, увы, не венец народного сознания, не выразитель воли его, но слабый жестокий человек, выразитель корпоративных интересов.
 Однако явился таки талантливый и смышленый человечище — Столыпин, с которым русская тройка рванула вперед и ввысь, но страшно не угоден тем он стал именно исконным нашим врагам, хотя и расползшимся по свету, но корни которых – в Хазарском каганате.
 Участие России в Первой Мировой войне окончательно подорвало авторитет существующей власти. Из самого вступления России в войну становилось ясно, особенно социалистам, что этим правительство роет себе могилу.
 Россия разрешилась переоценкой ценностей 16-17 года. Она уже не вникала в нюансы и, тем более, ее уже не заботило, чем отличается русский дух от прочего. Ее начали женщины, измученные бедствиями войны и голода, продолжили – криминальные элементы. Были еще иные причины, как внутренние, так и внешние, включая происки таинственных заинтересованных сил в разгроме экономического потенциала империи, становившейся к тому времени довольно мощной, чтобы внушать опасения и ненависть. Россия остановилась перед выбором своего будущего. Внешние факторы подталкивали страну на край бездны. И бездна неотступно разразилась…
 Относительно спокойный и благодатный для культуры и искусств XIX- й век сменил особенно жестокий век, в котором впервые применено было ядерное оружие. В условиях первых месяцев Второй мировой войны, когда Париж и Лондон все еще вели странную войну с Берлином, госсекретарь США Уоллес настоятельно призывает европейцев ввязаться в драку. Растерзанная и поверженная Европа – вот предел мечтаний марионеток-чиновников Белого дома и олигархов, стригущих купоны на военных поставках, кредитах, затем реконструкции разрушенных экономик государств: «конечная победа может быть обеспечена только длительной и отчаянной войной, которая приведет Европу к полной экономической и социальной катастрофе».
 Жажда увидеть Россию, Русь – извне, иным взором, а еще – что бы оценить свои силы и талант на Западе, поскольку уже на Востоке я в них не сомневался, привела меня в Лондон, Париж…
 Не секрет, что силы планетарные, призванные мистагогом, вольны сами судить и разворачивать ум, сознание, память медиума, оракула, Поэта – как им заблагорассудится. В КАКОМ-ТО СМЫСЛЕ ЭТА КНИГА – ПРЕСЛОВУТЫЙ ЯЩИК ПАНДОРЫ. Когда-то Гурджиев сформулировал принципы объективного искусства, но искусства какого? Понятное дело – понятого гораздо шире, а именно – через искусство мага, мастера, сапера, который только раз имеет право на ошибку. Из своей памяти выхватываю кристаллами топаза (кстати, в два кулака размером – дымчатый топаз у меня на столе!) какие-то сколы времен конца 90-х.
1989 – 90-е годы, Лондон, Бушхауз (ВВС). Я разрываю кольцо информационной блокады вокруг феномена белой эмиграции. Волнами британского радио (русская служба ББС) идут репортажи, особо подчеркну мое интервью с Джорджем Голицыным. Советские люди слушают исповедь русского, родившегося за рубежом в семье русских изгнанников.
 В Лондоне я читаю свою «Оду к Санктъ-Петербургу» призывая вернуть «Ленинграду» его истинное имя.
1990-й, Лондон. ICA (Институт Современного Искусства).
Я на встрече с Бродским, который таки выклянчил себе Нобелевскую. На сцене двое: Бродский и солидного классического вида британский джентльмен, Поэт, Друг всех Великих английской поэзии ХХ-го века, в том числе и Т. С. Элиота. Говорит все время Бродский, и продолжается… театр абсурда. Несколько раз джентльмен что-то пытался рассказать нам, но тотчас Бродский спохватывался и продолжал нести околесицу. Далее джентльмен разведя руками оставляет свои бесполезные попытки вставить хоть какое-нибудь слово в беспрестанный речевой поток Бродского. Этого то Бродскому и надо! Тип одесского прощалыги прет из всех его пор. Хотя он периодически прикрывается питерским происхождением (нам то доподлинно известно, каким образом местечковые предки-комиссары всех бродских вместе взятых оказались в Питере и Москве!). Час от часу Бродский жалуется, что сидел в советской зоне… Но проблема состоит в том, что Бродский ужасно плохо говорит по-английски. Это режет слух сморщившимся от сего словесного шквала англичанам, и… даже мне – не англичанину. Некоторые в зале плохо знакомы с творчеством Бродского и, в общем-то, пришли на встречу с достопочтенным английским поэтом, так сказать, последним из могикан. Наивные! Это не входит в задачи Бродского.
 Не возможно думать о культуре, глядя на Бродского. Почему-то при виде Бродского мне приходят на ум его собственные стишки о мухе. Такой вот назойливой зудяще атакующей беспрестанно мухою представляется он мне. Этот тип  Б. С. Ч. (бывшего советского человека) здесь в Англии — просто невыносим. Но Бродскому все нипочем; он, как будто, не замечает негативную реакцию на его всех и вся забивающие словесные выбросы неправильно построенных предложений по-английски. Оказывается, он разглагольствует об угрозе, которую могут испытывать США если марка подымится, поскольку ГДР и ФРГ объединились в единую Германию, и этого не следовало допускать…
Я думаю, что Горбачев совершил нечто полезное и для Европейского Дома, и для стран евразийского пространства, поспособствовав объединению Германии. Жаль, только одно – не поторговался! На то он и есть русский дурак! Бродскому не светит, если укрепится Европа, ведь, оказывается, все США от этого пострадают.
 Все знают, что Бродский зубами вырывал себе премию; теперь он мнит себя неким абсолютным гуру по всем вопросам. Сталинский комплекс всезнайки-недоучки, Б. С. Ч.!
 На вопросы лондонцев, обращенные к старому джентльмену, торопится «компетентно» ответить Бродский. По английским, да и всечеловеческим понятиям – это нонсенс. Какой стыд! Джентльмен обескуражено посмеивается и только разводит руками… Слова не дают молвить. Диктат Хама, вооруженного Нобелевской, как если б дубиной. Ай-ай-ай!
 Публика, изнасилованная тирадами Бродского в небольшом конференц-зале, начинает возмущенно покидать зал. Бродскому нипочем. Бродский всех достал и вымотал бессмысленными рассуждениями на темы экономики на уровне советской кухни. В конце концов, англичанину, просидевшему немою рыбой без толку и униженному многажды за весь вечер разнузданным нобелевцем, удается таки вставить заключительную после всего бреда и кошмара фразу, полную горькой иронии:
— Я думаю, Иосиф собирается написать «поэму о деньгах» (The Poem about money).
 После вечера я обращаю внимание на то, что у Бродского – юная симпатичная жена (прелестная правнучка заехавших в Париж русских эмигрантов). Мы говорим об общих знакомых с Бродским (Наймане и др.), я поглядываю на женку Бродского, наверняка помешанную на Поэзии, что и привело ее в объятия рифмоплета, эту Музу, которая попала не в те сети.
У Бродского заработала мигалка «SOS!». Его женка желает о чем-то рассуждать со мной. Бродский спешит ретироваться так как возникает страх – оказаться без жены. Хватает ее в охапку и… долой. У юной его женки – широко раскрытые глаза; она долго оглядывается, пока он ее тащит как если б куклу с с расширенными от любопытства глазами. Безвольно и с сожалением машет та на прощанье ручкой.
— Какому же охламону — ты досталась, голубка! – думаю я, и в cей момент посылаю ей воздушный поцелуй.
 Вспоминаю, как прежде мне жаловался (и понимаю теперь – почему?) гениальный Саша Соколов на предмет того, как мафия Бродского на американском континенте совсем по-советски ощеряясь на явный его талант, чинит всевозможные препятствия публикациям его, Сашиных книг.
 Бродский, кстати, один из тех нахалов, кто в свое время взял в кольцо блокады «псевдопочитанием» поэтессу Ахматову, примазываясь к ее неувядающей мировой славе. Эту знаменитую поэтессу — Нобелевская обошла стороной; она попросту не была нахалкой, как Бродский.
 Идиотский советский режим, упрятав Бродского на зону, «подфартил» карьере «инакомыслящего питерца, еврея-интеллигента, страдающего за свободу и за стихи, которые в СССР никак не признаются трудом».
1991-й, Париж. Я уже третий год на Западе. …Эрнст Неизвестный (скульптор) рассматривает мой портфолио (альбом репродукций)…
— Великий художник! – констатирует кратко без обиняков. Я подумал о том, что «быть великим» - это значит делать то, что тебе больше всего хочется вопреки моде и нашептываниям друзей-товарищей, по сути – это путь одиночки, который я избрал еще с младых ногтей, руководствуясь императивом Ницше.
Эрнст связывает энергию творческую – с сексуальной активностью. Дает пример… со своей юной ученицей-американкой. Она осталась от ушей и до… тотально удовлетворенной, будто-бы, своим учителем, сексуальным стариканом. Говорит еще о том, как полезно иногда обновить свою жизнь; был случай, когда он сжег все визитки важных друзей, чтобы выйти на новый виток. В своих скульптурах Неизвестный отчасти подражает Липшицу и Цадкину. Его объекты – экспрессионистические сгустки агонии, комки Ужаса, может быть, внутреннего. Жалуется: масса денег вылетает на поездки по миру. Однако, как без этого серьезному мастеру с известною еврейскою хваткою коммивояжера? Мне интересна эта тема для разговора. Представить Зигмара Польке, или Ансельма Кифера без современной авиации, которую эти арийские мастера нещадно используют в век больших скоростей, просто невозможно! А то бывает, фрахтует целый самолет под одну единственную, правда, тяжеловесно-убедительную картину (во многом из металлических конструкций) – Ансельм Кифер и, в конце концов, это оправдывает себя — в современном высококультурном и цивилизованном мире Запада. Современные художники создают современные иконы, образы, несущие собою квинтэссенцию духа западной цивилизации. Будут ли тратиться на произведения искусства в странах третьего мира? В том-то и дело!
В конце вечера Эрнст (когда-то рвавший на виду у ошарашенного Хрущева свою тельняшку дабы продемонстрировать генсеку шрамы ветерана) спрашивает: «Куда подвезти?»
Встаю в районе Дворца Инвалидов, построенного еще при Людовике XIV. Эрнст ждет в своем такси. Я нажимаю код, и открывается дверь старинных гигантских железных, узорчатых ворот. Это дома Правительства Франции.
Я устроен в квартире швейцарского дипломата. По сути, он – немец. Мы говорим о русской литературе. Швейцарец убежден – русская литература – это глыба (и тем более – позор всем нынешним коммерческим писакам!). Напамять дипломату дарю свои черно-белые опыты чередующегося регулярного с иррегулярным, т.е. аккуратно залитые черною гуашью круги перемежающиеся черными брызжущими кляксами.
На следующий день я, Эрнст и Олег Целков (живописец, пригласивший нас в ресторан; колоритно пишет гигантские неоново раскрашенные морды оскалов и какие-то ватные тотальные зады!) сидим, поедая суши и, вообще всяческую морскую снедь – за несколько дней до открытия их совместной выставки. Говорят почему-то все время о Шемякине. В Шамякине много отклоуна, от паяца и это весьма необходимое качество художника. В то же время, Шемякин – прекрасный бизнесмен, политик, дипломат.
 Шемякина я повидал, конечно же, в сапогах и с секретарем брадатым в кафтане стиля a la russe – на FIAC (международной выставке современного искусства) в Париже, уже в году 2003-м. Он то приезжал в Париж со своею оперою «Щелкунчика» в качестве художника-постановщика. Хотели было вместе устроить вечеринку у Антошки Соломухи, и уже договорился я обо всем, как на следующий день почему-то взъерепенился Антошка и не пожелал вечера с Шемякиным… Вот те на! Спрашивается – почему? Загадочна душа украинца и припоминается приказка о трех гетьманах.

                V. За диском
 Чрез дверь, отворенную настежь – из парка в гостиную – вползал, низко стелясь, туман, который вдали почти до вершин растворял силуэты дубов. Прозрачный зверь беззвучно скользил по восточным истертым коврам и тыкал своею мокрою мордой в чашки горячего кофе. Прозрачный зверь жадно лизал глянец старинных зеркал, местами полуослепших, тщетно ловивших извечные очертания гостиной. На холстах неровной поверхности с рассеянным кракеллюром проступали мутно лики. Еще алела зола в камине, громадном, в рост великана, исправно служившем премногим поколениям. Еще недавно отсюда кто-то вышел в это белесое, все и вся растворяющее утро. Доносятся звуки какого-то расстроенного оркестра, волнами спадающего в какофонию поросших холмов в оркестровую яму превратившейся всей бездны парка.
В парке – как если б внутри молочно прозрачной сферы. На живой траве еще дышат следы, ведущие в даль, разлитого повсюду молока утренних сих лугов. Шум расстроенных звуков за спиною усиливается и перерастает в мощный аккорд. … Голос тонкий девичий разливается отчетливо на высоких тонах после того как затухают последние звуки, неведомо откуда доносящиеся столь рано поутру. Невидимая сила ускоряет твое движение меж туманных клубов, чрез которые различимы силуэты пасущихся белых лошадей, взлетающих в белых развивающихся платьях дев на качелях, подвязанных к мощным ветвям дубов.
 И увлекает меж летающих стрижей и уже приподымает над землею, так что видны вершины дубов, несет мимо учащенно машущей крыльями кричащей утки. На этом вот уровне птичьего полета виден подернутый пеленой большой старый дом, одна половина которого – с полуразрушенными башнями, парком и фермою с разбредающимися в стороны лошадьми и мычащими коровами. Голос девичий снова возникает перерастая в мощный нечеловеческий аккорд. Солнце встает, лучи устремляя навстречу и вырастает обнимая сверкающим пламенем. Этого солнца диск – вымпелчертог, дом, отец идей, источник надежд. Все чаще мимо лет молний и уже сеть перемежающихся огней. Солнце дышит, когда зришь недра его. Это цель наших стремлений. И мы уже на средине пути, мой дорогой. О, путешествуй же, читающий эти строки, в страну солнца, исполнения надежд, туда, где твой Олимп. О. ты. Сюда вышел импульсом солнца – там, на земле уже во многом исполнил свои самые безумные мечты. …Но кто я? Тебя заставивший выйти из уюта гостиной дома в Шотландии?.. может быть, призрак убитого царя, обывателя сих руин, или я – ангел утреннего луча, или я птаха, или я мысль? Да! Я и то, и другое, и – вместе, я дух этого времени. И я повествую сейчас этого времени лет, течение, раскидывающееся пространством разворачивающегося свитка идеи этого времени. В нем начертаны строки – суть основные стремления — словно ремни приводящие в движение мiръ.
… Но вернемся в реальность историй душ заброшенных в земное, подчас обуреваемых волнениями, любовью, похотью, ненавистью ли…, но сквозь земное всегда тоскующих по свободе, которую души вновь обретают в родине духа, стране солнца, стране бушующего пламени идей. И мы, искры этого единого святого и беспрерывного пламени, заброшенные в мир вещей, который, своими земными красотами призван всего лишь разворачивать представлять эти идеи, помещенные подобьем семян в наши души. О, мы, о челны на волнах Зыби бесчисленных жизней и смертей. Жизнь и смерть даны как границы одной грани луча идеи, исходящего в земной мир явный и грозный манифестациями невиданного неслыханного, но извечно существующего в источнике Все и Вся. Здесь только проступает и прочитывается ТО, что извечно существует Само в Себе. И здесь оно неизбежно является только символом, ибо явлено Неявленное, а произнесенное есть ложь. Но ложь…, косвенно намекающая об Истинно сущем, угадываемая только сердцем, этою сердцевиною души, этим семенем идеи, дающей в мир росток желания окраситься существующими земными цветками. Цвет идеи – цветущее сознание раскрывающейся души и давшее в мир аромат самой идеи. Ибо только расцветшие сознания оплодотворяют мир. И этот мир лишь явление того желания-идеи, вырвавшегося наружу из недр информационного слоя, хранилища идей, покоя и сердцевины Души Мiра – это предстоит осознать Человеку, этому утлому, но бесстрашному челну меж валов бури жизни явленной.
               
        VI. Tabula rasa или куда дальше?
 Мир, как исписанная донельзя доска, может вмиг быть очищен от тысячелетних клятв и призывов, лозунгов, формул, имен, канонов и догм. Мир не может вечно оставаться таким, каким он является в эту эпоху. Новая эпоха востребует жизнепространства для торжества новых идей, хотим мы этого, или не хотим, понимаем это, или не хотим уразуметь.
Сейчас прогресисты по инерции не соглашаются с концом их эпохи и норовят в который раз написать затверженное косное поверх написанного предыдущими поколениями. Это начертано в виде полуистлевших декораций, проеденных насквозь червоточцами с обвисшими изодранными холстинами начертанных туманных полусказочных образов Равенства, Братства, Свободы, составляющих единый миф о земном рае. Это еще раз подготовило, в конечном счете, восстание титанов… Вера в ratio. Знание – сила. Алхимические опыты с расщеплением ядра. Создание гомункулуса. Явление социализма, как попытки контролировать и упорядочивать жизнь по критериям самоупивающегося ratio, уже отщепленного не только от Бога, но и от Природы. Маятник уже качнулся достаточно крайне – влево, чтобы сейчас же перейти в крайне правую позицию. Но это займет, в общем итоге, тысячу лет! И когда из левой своей крайней точки диск перемещается, само собою стираются письмена, казавшиеся врубленными навечно в эту доску судьбы.
И первое слово начертанное оживает, звучащее — оплодотворяет иным ритмом, насыщает вибрациею косную плоть и становится музыкой, гармонией этого времени, Истиной, Справедливостью, Любовью.

 
      Эпилог или
      еще раз об неистовых эротических воспарениях
      Маргариты Сницкой
   Стала ли она человеком? А зачем демонице становиться человеком? Если и возможно это, то лишь в череде рождений и смертей. Однако была еще одна попытка реванша через 10 лет. Как это было? … Год 1993-й, Лондон. Раздается звонок по телефону. Я подымаю трубку и слышу… голос почти из Небытия.
- Что, не узнал?
Я отвечаю не сразу, опешив от наглости ее беспокоить меня, откуда-то выцарапав мой номер. Оказывается, она разведала мой номер через доверенную особу N, представившись той… моей двоюродной сестрой.
   Доверенная особа N, от своего рождения проживая в Европе, отнюдь не была знакома со всеми ответвлениями моего рода в России, Украине ли, Белоруссии, и, желая услужить мне – простодушно выдала мой номер, никак не ожидая византийского коварства славянки, представившейся ей «моей двоюродной сестрой». Конечно же, она не была знакома с принципами Маргариты Сницкой, прилежной ученицы хтонического козлоногого «Отца лжи», к тому же порожденной под знаком Козерога и, соответственно, изначально пребывая под влиянием угрюмого и печального Сатурна (пожирателя собственных детей!). Сницкая в жизненных деяниях легко и просто ставила «Ложь» на место «Блага», с радостию шагая по черепам поверженных и обманутых ею в свое неизведанное Будущее, уже лизавшее ее языками нездешнего огня.
-Ха-ха-ха!- раздается ее смех.
   Я вспоминаю этот характерный, какой-то глубинный смех, доносящийся, как-будто, из космоса или вулкана. Вобщем, она жаждет встречи… невзирая на прошлое, поскольку «мы одни посреди этой духовной пустыни, заселенной западными дегенератами». Я не тороплюсь соглашаться насчет встречи, но и не отказываю вполне. Я сомневаюсь в ее необходимости.

Она цвет отдала другим
И вернула помятый цветок.
Ах, как жаль, что свой век золотой
Провела я не с ним!
Пусть простит он меня за то.

Не прощу… Отойди, увядая!
И бессмысленных ласк не прости.
На дороге меня молодая
За объятья старухи простит.
И введет меня молодая
В свой чертог меж берез голубых.

Пусть старуха, в бору причитая
Мухоморов клянет ей нелюбых.
Мухоморов клянет ей нелюбых
На которых век свой извела.
Бабье лето идет уж на убыль
А седая зима увела.

К мухоморам любви не питала
Но платили они за любовь.
И манила бедняжку кривая нога, шляпка ала
Ядовитые клубни на досках замшелых гробов.

Там грешила она, красоту продавая.
С мертвецами в обнимку спала
И костями уже грохотали ее узнавая
Когда тихо-тревожно на речку брела.
И светились пустые улыбки
Но златые вздымалися кубки.
Было больно ей предавать нежного друга.
Вхолостую соски наливались упруго.

Много злата она подарила родне
И губу закусив ненароком
Вспоминала она как втройне
Виновата пред другом жестоко.
И не виделась с другом одиннадцать лет
Но дороги сошлись неизбежно.
Он – такой же, как прежде.
Она – уже нет, когда пали драгия одежды.
Я – такая как прежде, ответь, дорогой?
Он – молчит и не скажет ни слова.
Будем вместе до гроба одною судьбой…
Он – смеется, и помнить не хочет былого
И не хочет он помнить о том
Что когда-то любил больше жизни.

Лишь заходится хохотом-хохотом
После ночи недужной возни.
Она цвет отдала другим
И вернула помятый и серый цветок.
                1994 г.

      В последующие дни раздаются ее звонки подобно очередям пулемета «Максим». Она упорно добивается своего – этой самой встречи. И прибегает к последнему средству убеждения – «я обязан ее спасти, она пребывает в опасности, ее ограбил итальянец из Милана, депутат парламента. Как? Коварно надоумил простодушную славянку продать свою собственную квартиру в Риме, попутно усыпив и изнасиловав ее во сне (чего ложилась рядом-то? Аль мать не растолковала ей, что может случиться порою во сне при условии возлежания рядом мужчины, хоты-бы и итальянца!). Она разродилась итальянскою дщерью и вот по уши запуталась подобно мухе в сетях паука-итальяшки, который высасывает из нее не только деньги, но и остатки красоты в неистовых практиках секса… по-японски. Как бы там ни было, чтобы привязать к себе и беспрестанно контролировать привередливую красавицу, он хитроумно лишил ее своего собственного угла (квартиры в Риме); она оказалась на окраине Милана в новом районе в квартире недюжинных размеров с двумя лоджиями, выходящими на противоположные стороны дома на американский лад, который в Италии внедрял расторопный равратник Берлюскони, – с бассейном в пределах двора, запиравшегося на ключ. Теперь она проживала в громадной квартире, однако купленной в кредит, который надо было потом всю жизнь выплачивать. Таким образом - оказавшись в полной зависимости от деспота, к тому же, считавшего всех славян беспробудными варварами. Депутат парламента и по совместительству сексуальный маньяк, манипулировал беспрестанно ее страстью графоманши и, будучи редактором газеты, умудрился издать книгу ее собственных сочинений с портретом ее на обложке с тем, чтобы обязать ее всячески и бесповоротно на всю жизнь. Однако деспот, окончательно обратив ее в рабыню, занимаясь подобно древним римлянам культуризмом,  немилосердно и регулярно избивал ее в припадках ревности из-за своего комплекса коротышки. Она продолжала настойчиво бить словно в бубен в мою душу известного любителя путешествий и приключений, впрочем из глубины моей души родилась эмоция, скорее свойственная писателю… увидеть свою героиню без сомнения в ее говорливости, оказавшись, так сказать, в долгу перед незаконченною моею повестью о Сницкой, начатой еще в юности. В конце концов, я согласен на переговоры где-нибудь в нейтральной стране между Великобританией и Италией; мною избрана Голландия, Амстердам.
      В старинном городе потомков торговцев-моряков, до сих пор в своих домах совершенно естественно культивирующих приборы из чистого золота, в отеле с видом на знаменитый Фундель-парк с его пасущимися на лужайках косулями и озером...

Камень берега в воду упал – камнем брега.
Ива плакучая в воду упала и рыба, всплеснув – отразилась,
                увидев себя чрез Иное.
Шел человек по-над берегом – идолом шел – головою.
Пчелка летела над гладью себя нагоняя в зигзаге.
Так и Поэт над страницею белою Песни Души
Может снова увидеть себя белым Лебедем, что зачарован Собою.

Происходит наша беседа. О чем? Ну, конечно же, о ее бедах и судьбе тяжкой и несчастной и о той роли, которую должен сыграть я в предстоящем ее вызволеньи из лап итальянского садиста, по совместительству преуспевающего журналиста, смысл статей которого ей не доходил, однако будил широкий резонанс в обществе, ей по духу чуждом.
      Ну что ж! Выработаны общие контуры плана. Я лечу в Милан и останавливаюсь в крохотном отельчике неподалеку ее дома. Любуюсь Миланским собором и руинами древнеримской архитектуры. До моего сознанья доходит вдруг, что город был разбомблен в годы Второй мировой британо-американской авиацией, этими разнузданными мазуриками, которые по существу всегда были равнодушны по отношению к великой европейской традиции. Оказываюсь в капелле с фреской «Тайной вечери» великого Леонардо, превращенной в музей. Рассматривая фото послевоенного периода внезапно вижу капеллу в руинах от взрывов бомб авиации коалиции. На одном из послевоенных фото здания капеллы просто нет, однако нерушимо и неоспоримо под Дланью Свыше стоит прямоугольно единственная стена (все что осталось!) с гениальною фреской, практически нетронутой, доказывая Бытие Бога.
      Здание было реконструировано и вновь обрело крышу над головой, по сути своей - первозданный вид. Милан восстал из Небытия, возможно, слишком быстро, многое утратив под руинами, поскольку послевоенная архитектура Милана так же, как и знаменитое «бедное» итальянское кино – хотя и обладает скромностию, однако депрессивна по существу. Но такова жизнь!
      Слава Богу, остаются еще посреди города знаменитейшая крепость-гнездилище коварных итальянских герцогов и гигантский Миланский вокзал в духе муссоллиниевского фашизма, основные идеи и положения которого он выудил у старика поэта Д’Аннунцио. Правда, оказавшись при этом вполне благодарным учеником – уже находясь при власти – одарив старикана-романтика не только орденами, но и виллою (теперь музей Габриэлле Д’ Аннунцио) с забавным кораблем, застрявшем на скале.
    Маргарита явилась с синяком под глазом и следами побоев на теле, которое ей не терпелось продемонстрировать… с естественной целью пробудить жалость и сочувствие. Мой вердикт был лаконичен.
- Врезать новый замок во дверь ее (или их общей?!) квартиры, доложить полиции и неистового ревнивца (садиста!) впредь и близко не допускать к ее дому.
    Сницкая на яву действовала оперативно и буквально на следующий день мой план был осуществлен ею вполне. Мастер-столяр сделал все как надо без сучка и задоринки. Однако нефаустовская Маргарита тряслась от страха, не подымая трубку от продолжительных звонков ее тирана. Она уговорила меня стать гостем ее (понимай, охранником, любовником, мужем ее) в этой квартире с новейшим врезанным замком для того, чтобы закрепить результат и отвадить того, кто слишком недооценивал славянских варваров. В квартире с двумя лоджиями и бассейном посреди запиравшегося двора дома я посиживал да похаживал, вкушая итальянские плоды, особенно же, налегая на виноград, потешаясь - прислушиваясь к нелепым выстрелам маньяка-итальянца, доносившимся из-за высокого забора, тщетно пытавшегося нас, русских людей начала 90-х (периода беспредела, когда на задворках Москвы чуть ли не ежедневно какие-то группировки выясняли свои отношения всенощными автоматными очередями да взрывами гранат!) испугать этою трескотней из его собственного пистолета, который он как депутат парламента (ай да государственный деятель!) имел право носить при себе. Маргарита порывалась то и дело позвонить в полицию; я просил ее этого не делать… Позвонила консьержка.
      Маргарите Сницкой, конечно же, страшно не хотелось чтобы я уезжал обратно в Лондон. Я ей посоветовал выбираться подальше из этой миланской западни (в которой, как в чаше без выхода, накапливались выхлопные газы!) повыше в горы, поближе к Швейцарии, туда… в горные голубые дали среди озер! Она (в который раз!) с немалою выгодою для себя послушалась моего совета!
      Я оказался вполне доволен посещением Пинакотеки Брава (Миланского художественного музея) и предоставившейся мне возможностью без выдумок ярко завершить мою повесть. Однако Маргарита Сницкая на этом не угомонилась…
      Итак, заканчиваю труд, как летописец, не озабоченный суетною славою среди людей, с удовлетворением исполнившего на этом этапе свой долг. Что мне личность моя! Только образ того дела, которое зовёт к упорству и труду. Мой ум лишь инструмент той воли, которая двигает мной, в лучшие времена забирая всецело меня. Ведь уныние и тоска – это наказание бездеятельному, не раскрывающему своё предназначение. Слушаюсь себя. Теперь я вправе слушать самого себя, слушать голос сердца и знать, что это не ворчание желудка… Сквозь мечущихся призраков созерцаю силы постоянства, истинно формирующих облик мира. Моё слово выйдет, пробиваясь легко и мощно из-под трупов – завалов рукописей в чуланах редакций (понимай, ломящихся файлов в редакционных компьютерах). Моё слово станет импульсом к зримому уже осуществлению дела новой эпохи. Как слово-плоть действую я. Учитесь распознавать силы постоянства и Правды. Слушайтесь тех, кто возвращает к истокам. Начните с самих себя. Не отдавайте всё свое могущество вещам. Учитесь удерживать его в себе и переводить в высшее качество. Техника, быт, культура лишь выражение Духа, его след. Поэтому сознание определяет бытиё.
                1987-1994
               
omingalev@rambler.ru