Исповедь ратибора

ИСПОВЕДЬ  РАТИБОРА.
Над огромным дубовым столом в келье тускло чадила лампада. Монах сидел в глубоком раздумье, а перед ним, разбросанные по всему столу, валялись рукописи. Монах что-то бормотал себе под нос и взгляд его глубоких голубых глаз был недоумевающим, напуганным и ненавидящим. Казалось, целый каскад чувств: смятение, страх, удивление, ненависть, раскаяние и боль переплетались в душе монаха и взгляд отражал эту лихорадочную и дикую перемену бушующих в душе чувств и эмоций.
--Какой же грех на душу!—размышлял монах.—Как можно мне, слуге Господа опуститься до такой грязной лжи? Кто дал право мне недостойному воздвигать хулу на невинного, а злодея и братоубийцу восхвалять и славить, ако спасителя и благодетеля? Потомки простят… Может статься, что они никогда так и не узнают правды. Но, простит ли Всевышний? Нет, не простит! Гореть мне в геене огненной, вместе с князем, --хозяином моим. Ибо бес он, а я слуга бесов. Токмо, двояко может статься. А будет ли покаран адом князь? Вон де, погляди, как он храм Святой Софии в стольном граде воздвигает. Братьев наших из Царьграда пригласил и великую ласку и благоволение выказал монашеству православному. Веру во Христа всеми силами во владениях своих укрепляет. Глядишь, и простятся ему грехи подлые и злодеяния. Бог милостив. А со мной как же станется? Ложью и ****ьей осквернил я летопись. Пергамент все стерпит и, коли писано пером—не вырубишь топором. Потому слава великая обеспечена князю для детей и потомков, а братец его Святополк так и останется для всех «окаянным». По-божески ли это? Невинную то душу в грязи извалять да ****ьей-клеветой замарать? Ох, Господи, Господи!.. Вразуми раба своего! Укажи путь праведный: что делать грешному! Отказаться от работы над летописью и смуту затеять? Правду написать? Сие смута великая и князь никогда не простит ее: отрубит мою несчастную головушку или задушат меня грешного други князевы в келье втихаря. Кто-то другой сядет за письмо и опишет все, как князю угодно. Смута не выход. Себя погублю, а истина так и останется сокрытой тайной.
Монах пододвинул к себе фолиант с чистыми листами и, взяв перо, начал выволить в верхнем левом углу заглавную букву. Но руки дрожали, перо дергалось и по краям буквы, украшенной дивными птицами и неведомыми зверями, невольно выскакивали неровные рисочки и ненужные загогулины.
--Нет! Так нельзя!—монах бросил перо в чернильницу.—Сам Господь не велит мне переписывать оное начисто. Ложь противна и людям, и Господу!..
Монах не знал покоя ни дня, ни ночи с тех пор, как исповедовал княжего конюшего Ратибора, крещеного Алексием, который был тяжко ранен в бою с печенегами. Жить ему оставалось недолго и он понимал это, а вечной жизни и царства небесного хотелось. Вот и решил он освободить душу, в грехах смертных покаяться. А перед смертью не лгут. Признался конюший, что убивец он, уголовник. Да не по своей лихой воле он взял великий грех на душу, а по княжьему наказу. Он и другие други князя, коих умирающий назвать не успел, убили Бориса и Глеба, братьев Князевых. А, коли так, то кровь остальных убиенных братьев на Ярославе. Все за то говорит. Остались в живых, лишь Святополк Турово-пинский да Всеволод Тмутараканьский. Вот и решил князь свалить всю вину на Святополка. А я то все в летопись заносил, ибо веровал, что все, моим предшественником писаное да княжьим глашатаем рассказанное истинная правда. А все паче тому вышло на деле. Но, все ж, монах Иона, что писал об этом, не исповедовал Ратибора и не знал всей правды. А я? Ох, великий грех на мне! Что делать, Господи?
В это мгновенье взгляд монаха внезапно просиял и он стукнул себя ладонью по лбу: «А, коли напишу я исповедь Ратибора втайне от князя и очей лишних. Откуда ему ведать про это? Хоча пергамент на учете, да ведь учет не строгий. К тому же, не беден я и могу пергамента и чернил прикупить для благого дела. Господи! Хвала Тебе! Вразумил меня несчастного. Стоп!..—На морщинистом лице монаха вновь появилось сомнение.—А имею ли я грешный право поверять кому-то тайну исповеди. Нет, так нельзя. Грех сие будет. Вот и зашел я в тупик меж двух грехов…
Ан нет! Грех был бы, ежели я б кому-то из смертных поведал тайну, али разглаголил ее по миру. Я же делать оного не стану, а доверю тайну-истину пергаменту и спрячу сие письмо в схованку, подале от ока княжьего. И грех мой ****ский не будет так тяжек, и потомки найдут рукопись, прочтут и всю правду познают.
Монах придвинул к себе небольшой лист, взял перо из чернильницы и, низко наклонив голову к столу, стал писать мелкими буквами.
* * *
--Молодец, дьяк! Красиво излагаешь. Все, как в древних фолиантах византийских описано про базилевсов царьградских и кесарей римских. Дети, внуки и правнуки будут читать о моих праведных, великих и святых деяниях!—воскликнул с восторгом князь, хлопая монаха по плечу.—О том, как я Русь укреплял, как «Правду русскую» создал, для порядка и законности. Как ворота каменные вкруг Киев-града строил и храмы возводил. Софийский собор небось не хуже царьградского будет? А печенегов и прочих кочевников, ворогов Руси, как я от набегов на землю Русскую отвадил. Многим охоту поотшибал с лихими помыслами к нам на Русь хаживать. Слава обо мне будет жить в сердцах потомков, ако об отце моем Владимире Великом. Складно летопись писана! Проси, монах, чего душа желает. Озолочу! Все, что ни попросишь, сделаю.
--Зачем мне, княже, золото и богатства разные. Отрекся я от суеты и благ земных тридцать годков тому. А посему, благодарствую за ласку ко мне и хлеб-соль княжеские. А коли желание мое хочешь знать, то об одном тебя попрошу: ослобони меня от писания про деяния твои праведные и отпусти с миром в Византию. Там во храме хочу я свои годы дожить.
--Ты что, друже мой,--возмутился князь.—Аль не добр и не ласков я к тебе. Али не по душе мои милости. Как смеешь ты от княжьего благоволения отказываться и супротив воли моей идти. Я де монахов на Русь кличу, а ты бежать удумал. Слышать боле таких речей не желаю. Русский ты по крови и на Руси тебе помереть надлежит. Довольно было духовенство с Царьграда выписывать! Свое, русское монашество создавать надлежит. Никуда тебя не отпущу! Ждут нас дела более великие, нежели прежде.
--Не томи, не неволь меня, князь. Не терзай мою душу грешную. Не могу я здесь оставаться боле.
--Не спеши, монах, с решениями. Я владыкой тебя сделаю. Из Царьграда для тебя сан епископа запрошу. В больших почестях и уважении у меня и у всей Руси будешь.
--Прости и помилуй меня за дерзость, князь. Но не неволь меня.
--Что за собака тебя укусила, дьяк? Мне твои стремления непонятны, оттого не по душе они мне. А по сему быть тебе в Киеве и баста. Слушать боле ничего не желаю. Такова моя воля!
* * *
Вот и все. Закончил я рукопись про исповедь конюшего и много-много дополнений к ней додал. Братоубийство,--лишь прелюдия, много грехов окаянных на князе. Не искупит он их никогда ни храмами огромными, ни благосклонностью к духовенству и вере православной, ни покаяниями великими. Ох, Ратибор, Ратибор… Сколько мук душевных ты мне причинил, сколько бессонных ночей по твоей вине я провел, сколько смуты и сомнений в сердце своем затаил после твоей исповеди. Не приведи Господь! Лучше бы я не знал всего этого и жил бы спокойно в неведении. Но я свой долг христианский, человеческий и иноческий выполнил и перед людбми, и пред князем-братоубийцей, и перед Богом. Чиста моя совесть и сердце покой долгожданный обрело. Только бы спрятать мне где-то истинную то летопись, что бы князьи други и хлопы не сыскали до поры-времени лучшего, а потомки нашли бы и проведали правду про времена наши смутные, про князя подлого и про меня лживого. Найду я где рукопись схоронить: во храме Софии Святой места и тайников достаточно.—Монах довольно поглаживал свою седую густую бороду и не заметил, как дверца в келью бесшумно отворилась и на пороге выросла грозная фигура Ярослава.
--Слава Иисусу Христу, господу нашему,--торжественно произнес князь.
--Слава навеки,--ответил машинально, вздрогнувший от неожиданности монах.—Что привело тебя ко мне, княже. Время де позднее. Аль дело неотложное есть? Так любое дело до утра откладывается, ибо утро вечера мудренее.
--Как в воду глядел ты, летописец. Есть у меня к тебе дельце важное и не для всякого праздного уха предназначенное. Ведомо тебе, что отец мой Владимир канонизирован церковью, братья мои кровные Борис и Глеб святыми провозглашены. Я же столько доброго и полезного для церкви и веры христианской сделал, что батюшке моему и тем более братьям и не снилось. Храмы строил, язычников крестил, с печенегами бился. Али не готов я, чтобы меня к лику святых то причислить?
--Свят, свят, свят,--простонал монах,--помилуй Господи…
--Что ты мямлишь, дьяк?—спросил Ярослав.
--Прости Господи!—монах упал на колени.—Помилуй, князюшка! Как же можно такое? Да и не в моей это власти в святые возводить. Надо мной Синод и Византия.
--А коли обойти Византию и Синод царьградский. Напишешь в летописи, что канонизирован Ярослав, а Царьград утвердит, не захочет Византия дружбу со мной терять. Прочно я стал на ноги и Русь поднял, дщерей своих за королей славных и могучих в Европе замуж выдал. Делай, что говорю. Лиха беда начало! Как с братами моими Борисом и Глебом. Канонизированы навеки!
Ох, князь,--глаза монаха дико блеснули праведной злобой.—Лучше бы тебе не говорить этих слов, не поминать великомучеников несчастных! Грех это великий! А мне моя душа бессмертная дорога. Где ж это видано, чтобы убийца вместе с убиенными в одной могиле лежали? Какая святость может быть у того, кто великомучеников Бориса и Глеба на тот свет в расцвете сил юных отправил. Не быть тому, чтобы убивец окаянный в святых ходил. Верно я служил тебе, князь, верой и правдой. Хвалу тебе воздавал и напраслину на твоего брата Святополка возводил. А теперь правду-истину послушай! Много дел ты для величия и процветания Руси сделал, много усердия и стараний к укреплению веры христианской приложил. Храмы воздвигал, законы для народа «Русскую правду» написал и державу укрепил, как воитель грозный и политик хитрый. Но не может стоять Русь, а тем более церковь православная на лжи, предательстве и братоубийстве. Велик твой грех Каинов и никакие деяния не искупят его. Священник может сей грех отпустить, но Господь не простит!
--А бабка моя Ольга не убивицей ли была? Не вероломством ли она древлян изничтожила? Мало чтоли крови и грехов смертных на ней было? Ан, нет! Ее святой вы сделали. Чем же я плох? Аль рылом не вышел? Да и откуда тебе ведомо про Бориса и Глебу, пес смердячий?!!
--Откуда ведомо, лишь я да Бог знают. Не верил я, князь, в этот ужас. И верил, и не верил. Всей душой своей не хотел верить. Ан, вот как ты раскололся, какими речами заговорил. Не быть тебе святым, Ярослав! Не быть никогда! Пока я жив, не допущу я такого надругательства над верой! Можешь меня пытать, можешь на дыбе вешать, можешь казнить смертью лютой, в твоей это власти, но я сего не допущу и стоять на своем буду до последнего издыхания!
Ярослав задумался. Его страшно поразила осведомленность монаха. Он бросил на дбяка свой пустой, ничего не выражающий взгляд, развернулся к двери и быстрым шагом покинул келью.
--Что я наделал? --схватился за свою седую голову и в ужасе опустился на пол монах.—Боже праведный!.. Бес меня попутал, за язык мой дурной потянул. А ежели князь узнает про рукопись? Что делать? Верно глаголят: язык мой—враг мой. Что делать?
В келью бесшумно вошел послушник. Он стоял потупив лицо ниц и молчал. Видя смятение священника, он поднял свой взгляд и произнес высоким, почти детским голосом: «Я все знаю, отче. Не простит тебе князь слова твои, не помилует ни за что. А ежели простит, то никогда не допустит, чтобы такой свидетель деяний его в живых остался. А по сему, бежать тебе надобно.
--Куда бежать? Куда?!!
--Нет разницы,--продолжал свою речь отрок.—В Византию, к печенегам, к хозарам или к булгарам на Волгу. Не жилец ты в Киеве, отче. Злопамятен и подл Ярослав, не даст тебе жить.
--Нет, отрок. Бежать мне некуда. Да и жить мне теперь ни к чему, я свое отжил. Да и куда мне старику от погони княжьей уйти. А вот, коли хочешь мне допомочь, возьми сии листы и спрячь подальше. У себя в келье не храни. Смертельно опасно это. Найди место, где-нибудь за иконостасом или под алтарем в Софийском соборе. Там их сам Бог хранить будет. Только, чтобы ни одна душа не знала об этом. Ступай, сынок. Ступай скорее, родимый.—И монах обнял отрока на прощанье крепко-крепко и вытолкал его из кельи. Под рясой на груди у юноши была рукопись «Исповедь Ратибора». Послушник вышел на пустынную улицу и мрак ночи поглотил его худощавую фигуру.
***   ***   ***