Сыр, Змея, два окурка и другие

 Сыр, Змея, два окурка и другие.


1.

Однажды зимой нам было очень холодно.

Идет снег. Я стою в тапочках и халате. Рядом со мной стоит старик. Он говорит, что мне следует говорить проще. Если я хочу говорить иначе, мне следует отправиться в зоопарк и поговорить с жирафом – он прекрасно меня поймет. Еще он говорит, что во мне нет волшебства и что я простак.
- Если бы в тебе…, - говорит он, вдыхая пары холодного воздуха, - если бы в тебе, дружище, было больше волшебства, ты стал бы лучше.
- Чушь…
- В том то и дело, что ни ты и никто другой не может быть лучше. Слишком мудрено. Хочешь сигаретку?
- Не курю…
- Чудак, - он закурил от спички и сожженную спичку положил в карман халата. – Не люблю сыр.
Я не ответил. Старик часто говорил невпопад. Мы снимали комнаты в одном доме и часто выходили вечерами, он курил у подъезда, а я оглядывался по сторонам, редко отвечая на его вопросы.
Что-то было в нем особенное. Наверное, это его седые брови вводили меня в заблуждение. Мне всегда казалось, что он причесывает их специальной щеточкой перед тем, как выйти постоять со мной у подъезда.
- Знаешь, парень, у меня есть змея. Это для нее я покупаю сыр. Ты только не думай, что я покупаю его для себя. Нет, парень…. Сыр – это зло. Я не ем сыр! – он погрозил мне пальцем и затянулся сигаретой.
- Зачем вы кормите змею сыром?
- Потому что она любит.
- А у меня хомяк.
- А я хомяками кормлю Нюшу. Лучше бы ты завел змею. Они сбрасывают кожу, и кажется, что каждый раз покупаешь новую змею. - Он помолчал секунду. - Ты меня уговорил, я оставлю тебе ее, если вдруг что… ах ладно, - он сплюнул и растер носком тапка окурок.
Змея Нюша. Только этот старик с густыми бровями мог так назвать змею.
- Пошли пить чай, сосед. Я угощу тебя сыром.

Через неделю старик умер. Он оставил мне змею и упаковку сыра.

2.

Я лежал в кровати, смотрел в потолок и курил. Рядом лежала девушка.
- Что ты сделал с той змеей? – спрашивает она.
Я, наверное, должен был придавать значение тому, что эта девушка лежит именно в моей кровати. Но это отходило на второй план. Мы просто разговариваем, подумал я. Мы одеты, трезвы. В нас нет пошлости. Мы как дети. Мы рассказываем друг другу истории из прошлого и смеемся над ними.
- Я ее продал после того, как она сожрала моего хомяка. Это было жестоко. И смешно. Она округлилась где-то посередине… как мячик, - я глупо рассмеялся. – сожрала его целиком.
- А мои родители были правильные аристократы, - она сказала это так, будто только это и хотела сказать, будто хотела сравнить своих родителей со змеей. И замолчала.
Она взяла третью сигарету и начала крутить ее двумя пальцами правой руки. Ее профиль отражался тенью на голой оштукатуренной стене.
- Ты знаешь людей, которые похожи на окурки?
- Нет, - я никогда не задумывался над вопросами людей. Скорее я ждал ответа. В любом случае, мое мнение никогда не будет верным, так же как и любое чужое.
- Обычно они читают классику.
- Тогда я перестану ее читать. Не хочу быть похожим на окурок.
- Нет. Я говорю, что обычно они читают классику. Обычно такие люди читают классику, потому что они хотят, чтобы другие знали, что они ее читают. На самом деле они обжоры, эти люди. Они не спят до утра, пьют кофе. У них странные мысли. Они научились отрицать бога, но так и не научились отрицать себя. Да. Так все и есть.
- Я такой.
- Ты не перестанешь читать классику. Ты вообще не должен переставать что-либо делать. Если ты решишь что-либо предпринять, это решение тут же от тебя уйдет.
- А ты такая?
- Мы все такие. Обычные люди обычно читают классику. Есть у человека деньги – нет, он ничтожен, потому что он либо бедный мученик, либо богатый лжец.
- Причем тут деньги?
- Потому что деньги – единственное, что создается каждый день. Они идеальны.
- Люди тоже рождаются каждый день.
- Люди рождаются, не создаются. Создать можно, не сознавая. А потом долго жалеть об этом. То же происходит с произведениями искусства – их либо создают, либо продают. Бесполезная вещь. Все бесполезное идеально, потому что не имеет способности истощаться. А человек, надо признать, не бесполезен, раз научился создавать бесполезные вещи.
Вдруг в комнате распахнулось окно. Морозный воздух ворвался в комнату. Я молча поднялся, вдел ноги в тапочки и поплелся его закрывать.
- Знаешь, я понятия не имею, о чем тут с тобой толкую, - девушка рассмеялась. – Мне просто надо говорить.
- Я не против. Хочешь кофе?
- Сейчас три часа утра.
- Я принесу.
Когда я вернулся с горячим кофе и молоком в коробке, девушка уже спала.
Ее очки лежали на тумбочке у кровати, а одеяло было натянуто до самого подбородка.

3.

Мне двадцать один год. Не важно, чем я занимаюсь. Я ничего не добился. Я умею только говорить с людьми.
Я живу один.
У нас никогда не было много денег, поэтому я с детства привык зарабатывать сам.
Сейчас я строю образ, чтобы вызвать капельку жалости к себе. Я иду утром по скользким улицам, и люди видят во мне пустого человека. Но на самом деле я обычный молчун. Таким образом я говорю с людьми.
Потому что живут на свете такие люди, как та девушка, которая не пьет кофе в три часа утра, и есть такие, как я – молчуны.   
Я ремонтирую музыкальные инструменты. Мои пальцы часто касаются клавиш и струн, но практически никогда не издают звуков. Я не способен на это. Я не умею рисовать, но люблю разглядывать иллюстрации в старых книгах. Мне нравится смотреть рекламу, нравится осознавать, что меня обманывают прямо у меня под носом. Кто-то зарабатывает на мне состояние за то, что я покупаю сорок разновидностей аспирина под разными названиями.
Я бегаю по утрам, ем овсянку, раз в год летаю на Восток, собираюсь поступать в институт. В общем, я создаю себя.
Однажды я ремонтировал пианино у одной дамы-аристократки. У нее карманная собачка и фарфоровые чашки, из которых она постоянно пьет сладкий шиповник. Я уже полировал крышку инструмента, стараясь не пропустить царапин, оставшихся, видимо, от когтей собаки, когда женщина впервые обратилась ко мне:
- Вы любите музыку?
- Не особо, - ответил я, разгибая спину и на секунду обратив на нее взгляд. – Больше предпочитаю тишину.
- Ну что же вы так, - досадно протянула она.
«Сейчас начнет учить меня, как и все», - подумалось мне. – «Ведьма старая».
- Тишина – тоже музыка, - отозвалась она.
Я замер на мгновение. Обычно я предугадываю, что скажет мне человек. Достаточно взглянуть на морщинку между бровей: если она глубокая и особенно если глаза глубоко посажены – значит, такой человек обязательно начнет что-то долго говорить. Он же видит больше, чем мы. Я вгляделся в ее лоб. Я постоянно так делаю. Это привычка с детства. Ее лицо было похоже на сухой фрукт. К впалым щекам приливала кровь, а волосы были тщательно заправлены за уши, что придавало ее лицу еще более старческий вид, глаза были маленькие, ярко-голубые и навыкате. Я не дал бы ей больше шестидесяти – больно уж много у нее надежды во взгляде. Обычно такая надежда умирает после семидесяти, как закономерность - блеск в глазах остается, а надежда умирает.
Эта женщина была одинока. Стоит лишь взглянуть на ее собачонку и домашние шлепанцы – будто собаку подарил муж, а тапочки преподнес внук, но у нее были только собака и тапочки без мужа и внука. Наверное, ей некому рассказывать истории, поэтому она решила поговорить со мной, но это крайне бесполезно, потому что я говорю лишь сам с собой глубоко в самом себе.
- Вы уверены?
- Мальчик, посмотри кругом, ты видишь хоть один звук?
Я оглянулся, и мне представилась черно-белая картина, изображающая эту богатую залу с парящими в воздухе нотами, смеющимися надо мной и показывающими на меня пальцами. В тот миг я чувствовал себя микробом. 
- Я звуки не вижу, я их чувствую.
- То же самое с тишиной, или нет? Темноту ты способен видеть. Разве темнота не представляет собой слияние ситуаций, которые к ней могли бы привести? Разве мы задумываемся, когда выключаем свет на ночь? А ведь темнота – это самое естественное состояние мира. Мы ведь не виноваты в том, что солнце светит.
Дама рассмеялась.
Я молчал. 
- Почему же тогда тишина не может быть музыкой?
- Потому что все ограничено.
- Только не естество. Я эстет, знаете ли…. Я способна замечать изменения за секунду до конца их существования.
- Вы преувеличиваете, мне кажется, - отозвался я, возвращаясь к работе. Эта женщина – еще один пример человека, с которым следовало бы молчать и которому следовало бы дать высказаться. Она как реактив, четырехвалентный углерод, я бы сказал….
Она больше со мной не говорила. Я взял деньги за ремонт, она меня поблагодарила, держа собачонку в правой руке (та все это время скулила как скрипящая дверь), и проводила меня вон.
С тех пор я прислушиваюсь к темноте.
Я, наверное, научился видеть звуки.

Чем больше мы молчим, тем больше получаем для себя. Не добавляя того, что знаем сами, а лишь слушая, мы начинаем создавать коллекцию чужих мыслей, без примесей. Это как разрезать воспоминания на кусочки, подписывать их и вставлять в альбом. Мне не стоит вставлять в альбом свои изображения – в этом случае, я буду глядеть лишь на самого себя, не замечая других. Даже если многие из них намного более правильно слеплены, чем я.
Но это уже не моя вина.

4. 

- Здесь я еще совсем маленькая, - я показываю фотографии парню, с которым провела ту ночь.
Обычно, когда говоришь, что ты провел ночь с кем-то, сознание людей представляет себе ограниченную картину секса. Но если его в помине не было, как сказать людям, что ты провел эту ночь с человеком, что ты не подразумевал ничего обычного из всего, что может произойти между мужчиной и женщиной? Ведь секс ночью – это так обычно. Как грызть орехи перед телевизором.
Сегодня мы сидим в кафе. Я получила от него смс о встрече в то время, как шла из магазина электроники, где распечатывала старые фотографии, чтобы отправить их маме, которая в это время работала над созданием оригинального фамильного альбома. Кажется, она участвовала в конкурсе, который обещал огромный денежный приз. Зачем ей столько денег? Зачем продавать память за деньги? Фотографии - это единственное, что способно ее сохранить. Человек на это не способен. Он вообще ограниченное существо, он живет в одноразовом мире, в нем нет… изюминки, как в творении. Он прост. Он существо. Если же он способен развить в себе мысль – тогда он становится достойным чего-то. Быть достойным, значит, чего-то стоить, значит, продаваться. И так во всем и всегда. Продажная материя. Но фотографий мне для мамы жалко. Она их продаст. Продаст все, что мне дорого, эти глянцевые бумажки…. Всего лишь бумажки.
- Почему тебе все это так интересно? – спрашиваю у него.
Он отрывает взгляд от моей детской фотографии, кладет ее на сухую салфетку и медленно поднимает на меня свой приятный взгляд. Он вообще весь приятный. Он бесшумно двигается, тихо и мало говорит, слушает больше, чем другие. Он удобный. Да, он удобный. С ним комфортно. В нем нет пружин.
- Мне интересно все, что не связано со мной. Так я изучаю себя.
Усмехаюсь. Часто усмехаюсь над его фразами. Но еще чаще нахожу в них смысл.
- Думаешь, можно любить фотографию, не зная ни одного фотографа? – спрашивает он.
- Важен сам процесс, - отвечаю первое, что пришло в голову. – Не то, кто фотографирует, а то, как. Если фотограф сделает снимок вешалки, и это будет та вешалка, на которую можно задумчиво взглянуть, то совсем не важно, кто был тот, кто держал в руках фотоаппарат. Он просто посодействовал процессу, вот и все. Он ему помог. Он не делал мгновение с вешалкой.
- Что это? – он вернулся к просмотру фотографий, никак не среагировав на мой ответ. Наверное, он понял его по-особенному.
- У меня в комнате росла чайная роза. Да, это было много лет назад. Мне подарили ее на четвертый день рождения. Не помню, кто. Наверное, это был важный человек.
- Как вы так ее посадили?
- Ах, тебе это интересно? Ну, как-как…? Помнишь, раньше были такие двойные толстые рамы, между их стеклами было еще пространство большое. Помнишь?
Он кивнул.
- Я попросила отца вскрыть одну из них, мы засыпали туда землю, положили удобрения и пересадили туда розу из горшка. Сделали отверстия с обеих сторон: одно для полива, второе для воздуха, и так вот она росла.
- Необычно.
- Видишь, все окно заросло. Комната была вся в розовом цвете. У меня не было занавесок.
Она помолчала с секунду и сказала:
- Маленькая комната.
- Да, совсем. Зачем тебе она?
- Что? Комната?
- Роза.
- Не знаю…. Она до сих пор растет. Но мама говорит, что она гибнет с самых цветов. И скоро сгниют корни. Может, она скучает по мне.
- Растение? – парень улыбнулся. – Да уж.
- А чем ты  лучше растения? Ты такое же тупое живое существо, которое жрет гамбургеры вместо солнечного света, и выдает свету только избыток злокачественной информации вместо кислорода.
- Да. Нравишься мне, - он странно говорил, иногда опускал слова во фразах, без которых предложения становились бессмысленными.
- Я всем нравлюсь, - я вырвала из его рук фотографию, сама задержала на ней взгляд и аккуратно положила в общий конверт.
Как же я все-таки любила эту розу. Ничто и никого я не любила больше. Но единственное, что я берегла, умирает. Мое живое существо. Моя прелюдия. Мои глянцевые бумажки.

5.

Я пью много кофе. Мало сплю. И много говорю. Иногда я совсем не понимаю себя. Я играю со словами. Постоянная игра приводит меня в тупик, и в итоге получается, что все кругом правы, все, кроме меня. Я принимаю все точки зрения и взгляды, я могу отличить в разговоре свои мысли и чужие. Другие лишь слушают меня. Они принимают меня за легкомысленную особу с накрашенными глазами, на самом же деле я просто постоянно хожу по кругу в своих мыслях. Цепочка событий заставляет меня размышлять. Я двигаюсь по замкнутой траектории и в итоге возвращаюсь к начальному положению, ничего в себе не изменив, но поняв, что есть и другие выходы, которых я никогда не использую.
Я понятия не имею, с чем все это сравнить. Таких, как я много. Они не знают, чего хотят от жизни. Не знают, как справляться с потоком. Они как водопад. Падает себе, да и пусть падает. Главное – не намокнуть. Все остальное решаемо.
Цифра возраста – это единственное, чем обладает человек. Затем он начинает называть эту цифру опытом.
У меня нет опыта. Мне девятнадцать.
Наверное, первое, о чем думает человек, когда представляется другому человеку, это то, как он воспримет его возраст. От этого будет зависеть весь последующий разговор. Весь последующий опыт общения.
Когда мне было двенадцать, у меня был опыт игры с куклами. И где же он теперь?
Когда мне было четырнадцать, мы скидывались и покупали огромные пласты полиэтилена с пузырьками в магазине канцтоваров на углу заброшенного квартала, где находились склады моющих средств. Понятия не имею, почему этот магазин находился именно там, и почему пузырчатый полиэтилен мы покупали в канцтоварах – главное, что мы получали удовольствие от того, что прыгали по нему, пузырьки смачно лопались, издавая мелкий щекочущий звук, и наши штаны были полны счастья. Где теперь это счастье? И в те штаны я уже давно не влезаю.
Когда мне было шестнадцать, я могла отличить гиперболу от параболы, решить любой алгоритм и уравнение с двумя неизвестными, я знала, кем был Джузеппе Гарибальди, и мечтала путешествовать. Где теперь все это?
Кто я теперь?
Мне девятнадцать. У меня нет совершенно никакого опыта. Я даже не могу попрыгать на полиэтиленовом пласте с пузырьками.
Мои родители оплачивают учебу в хорошем университете, а я получаю взамен неопытное будущее. Белое будущее.
Я буду социологом, буду решать проблемы общества. Оно для меня безлико. Какие могут быть в нем проблемы? Оно все надумало.
Мне часто говорят, что я живу неправильно. Но чем я отличаюсь от остальных?
У меня много денег, я часть безликого «беспроблемного общества», в котором много болтунов.
Сейчас я в магазине. Покупаю медведя. Моя подруга должна скоро родить.
Отсутствие возраста и есть опыт.
Со временем он только уменьшается.
Купила большого улыбающегося медведя. У него на попе ярлык – нежелательно детям до трех лет.
Где логика?
Наверное, с трех лет мы начинаем терять опыт.
Мне упаковали медведя в большую красную коробку. И я унесла его домой.
Теперь я удовлетворена. Чувствую себя ребенком с большим медведем в коробке.

6.

Однажды я вышел в открытое море.
Это было в июне два года назад. Я был совершенно один. Я запасся провиантом, книгой, музыкой, батареями для фонаря и фотоаппаратом. Снял маленькую яхту на две недели, никому не сказал ни слова и вышел в море. На мне была только что купленная одежда – вплоть до носков, кроссовок и кепки.
Сначала я думал, что незнакомая речь поможет мне, мне – паразиту.... Я ведь бесполезен. Я существую, как отдельное существо, но при этом отдельно ничего не делаю. Мне мешают все вокруг, но сам я ни черта не понимаю. Обычно люди в таких случаях превращают себя в машину для штамповки денег. У меня были в то время деньги. Мне хватало того, что я зарабатывал, я умудрялся даже откладывать на учебу.
Но я так не смог.
Мне нужно было отдалиться от людей.
Так я вышел в море.
Люди были кругом.

Я провел в Океане ровно четырнадцать дней. В изоляции.
На пятый день меня настиг шторм, но я все это время провел в каюте, пил апельсиновый сок и читал Ницше, все его «человеческое» уже давно осточертело.

Я ищу идеал.
Но она была права, идеальны только деньги.
Все остальное мы выдумали.
Все остальное пришло вместе с нами.
Змея Нюша пришла с тем стариком, его нелюбовь к сыру тоже пришла вместе с ним.
Роза в раме пришла вместе с девушкой, не пьющей кофе в три часа утра.
Одиночество и старый рояль пришли вместе с женщиной, способной видеть звуки.
Все это нам необходимо – все это человеческое, оно отличает нас от всех других видов. У нас двадцать три пары хромосом. Одна из пар, скорее всего, отвечает именно за это – за отличие, за способность приносить что-либо с собой.

В этот момент я понимаю, что мне все-таки удалось добиться желаемого – я вычислил формулу.
Среди людей я другой.
Но, оказавшись далеко от человека, я такой же как и все они. Вот, что значит быть личностью, вот то, что нам преподавали в школе по обществоведению.
Только находясь в муравейнике, можно выделиться – принести королеве самое лучшее пшеничное зерно, чтобы она могла в полной мере оценить его.
В океане выделиться невозможно – не с чем сравнивать, не к чему примерять. Натура как одежда. Надел – снял. Главное, чтобы был оценивающий взгляд, который поведает тебе о том, насколько ты отличен.

7.

- Давай, закупим пласт полиэтиленовых пузырьков?
- Зачем?
- Вспомним, как это было.
- Было что?
- Детство.
- Я не помню детства.
- Ты не помнишь времени, а не детства. Детство в действиях: в нечаянностях, оплошностях, улыбке. Ты ведь бил окна в школе?
- Бил.
- Вот оно детство. Пойдем. Все равно наши окурки рано или поздно растопчут носком грязного башмака.

Мы купили в канцелярском магазине пласт полиэтиленовых пузырьков, расстелили его в парке у фонтана, улыбались и прыгали.

Я ловил на себе тысячу оценивающих взглядов.
Вот моя формула. Она как деньги, бесполезна и идеальна.

Да, я был другой.
Я прыгал.
Я улыбался.