4. Теорема Пифагора

Он очень ценил это время – время, когда он был один, когда можно было отвлечься от всего и прикоснуться к своим дневникам. В дневнике он ничего не писал о работе. О работе – все есть в отчетах. В отчете он не только перечислял все, что сделали или какие были затруднения. Там же были и его размышления по поводу проекта, разноплановые идеи и наброски на будущее. Он не боялся все это отсылать в бюро. Даже если идеи казались слишком прожектерскими и не слишком реальными. Все лишнее со временем отваливалось само собой. Для них его отчеты были живой ниточкой, пульсом стройки. Эти еженедельные сообщения давали материала гораздо больше, чем веб-камеры на всех узловых точках стройки.

Но дневники – это его личное. Попытка понять себя, понять, зачем он здесь. И что он здесь ищет, и что уже нашел. Он писал очень немного, иногда всего лишь одну фразу. Но перед этим – чувствовал себя астронавтом, погружался в свое Я так глубоко, как только мог. В свой собственный космос. Странное это занятие – погружение в подсознание. Иногда казалось,  что он бродит по свалке воспоминаний, слов, картинок и пейзажей. И на этой свалке все было перемешано, старые некогда любимые кем-то картины валялись вперемежку с обычным мусором. И чем больше времени проходило, тем больше становилось мусора. Так трудно было удержать в себе самое дорогое. Именно самое дорогое постепенно теряло цвет, ветшало и покидало его. Как будто освобождало место для новых впечатлений. Как будто тонуло в такую глубину памяти, откуда может быть не всплывет уже никогда. Или всплывет, но только в последнюю минуту жизни. Говорят, что так бывает.

В юности Джонс прекрасно представлял, что такое быть личностью. У него были и принципы, и правила. И он довольно четко знал, что он любит или не любит. И мог спокойно и уверенно говорить об этом друзьям. И всегда он умел разложить по полочкам, что, зачем и почему надо делать в той или иной ситуации. Такие разговоры мгновенно давали ему непоколебимый авторитет у сверстников, и у старшего поколения тоже вызывали уважение к нему. Сначала его это удивляло, потом привык и уже считал, что так и должно быть.

Со временем все чаще и чаще он вспоминал слова кого-то из школьных не то учителей, не то писателей: сколько ты миру отдашь, столько и получишь. До приезда сюда он понимал эту фразу довольно просто. И желания “получить” были стандартными и несложными. Сейчас он называет это – обывательская жадность. Или “жадность обыкновенная”.  В школе рядом с его партой в шкафу стояло чучело жабы, и надпись на подставке была смешная – “жаба обыкновенная”. Так и с жадностью. Смешно – здесь, в Африке, он очень сильно поменял и желания свои, и взгляды. Однажды увидел себя со стороны, посмотрел на себя глазами африканца. И ему казалось, что после этого не осталось желаний. Старые правила стали беспробудно глупыми. Это пустыня – внутри него самого образовалась пустыня. Но паники не было из-за этих превращений. Пока не было. Он просто наблюдал за собой и записывал.

Африка – странное место. И не запад с его бездушной технократией и не восток с его ископаемой мудростью. Хотя он не собирался жить здесь всю оставшуюся жизнь. Но Первобытное задевало его… Может быть есть некий процесс, типа акклиматизации. Адаптация. Не погодная, а культурная. Здесь хватало уже всего и от запада, и от востока, но Первобытного было много. Где-то рядом было начало всего и ключ ко всему. Ключ к себе.

Джонс перечитал последнюю фразу и усмехнулся. Снова эта ловушка. Поиск волшебной палочки, которого он столько времени избегал. Многие его студенческие друзья при всей своей прагматичности, практичности и приземленности в обычной жизни все же хоть ненадолго, но увлекались поиском волшебной палочки. Кто-то уходил в психонавты. Поганки, кактусы и марихуана давали иллюзию психо-путешествий. Дэниэль, приятель по колледжу в Эдинбурге,  стал алконавтом, выходные дни он регулярно посвящал богу Дионису. Он считал кастанеидические поиски излишним украшением в мире приключений. У Дэниэля была богатая фантазия, и некоторая доза виски легко открывала путь к этому источнику наслаждения. Кстати, о нем. Дэниэль собирался приехать сюда. И друга навестить, и на экзотику местную полюбоваться. И даже не один, а с невестой.

Джонс в чудеса не верил. И все разговоры про путь воина, про сталкеров и прочую чепуху не вызывали у него ничего, кроме иронии. Он был убежден, что если и есть такой золотой ключик ко всем чудесам на свете, которые хранятся где-то внутри нас, то он должен быть предельно простым. Как теорема Пифагора.

Те-о-ре-ма-Пи-фа-го-ра – почти пропел он негромко, доставая лед из холодильника. Рефлексия – это очень славно, но как он устал за неделю… Хлеб поджарился и выскочил из тостера. Горячий бутерброд и холодный сок – сегодня ужин будет легким. Джонс и от виски сейчас бы не отказался. Но в магазинах в этой стране спиртного не найдешь, а готовить самогон ему было некогда.  В общем, стать алконавтом ему не грозит. Тем более, что его кулинарное искусство заканчивалось открыванием консервных банок и поджариванием бутербродов. Так что главный инженер “Солнечной Реки” даже не претендовал на звание самогонщика.

Джонс сел за компьютер, быстро набрал письмо о смотрителе поля, каким он себе его представляет. Текст у него сложился еще днем, так что через пять минут письмо уже было отправлено в столицу, в агентство.

Осталось разлечься поперек дивана и насладиться тишиной и покоем его просторного дома, в котором он бывал довольно редко. Чаще африканская черная ночь и такой же темный провальный сон заставали его или в гостиницах, или в строительном вагончике.