В даурских степях Соктуй - Милозана

«По диким степям Забайкалья,
Где  золото роют в горах…               
(из песни)


          Вторые сутки бортовой «газон» наматывал километры забайкальских дорог с севера на юг.  В кузове, груженном провиантом, спальниками и прочим снаряжением, необходимым для сезонной работы небольшой геологоразведочной  партии, возлежало трое парней.  Два студента – первокурсника и уволенный в запас сержант. В тесной кабине сидела старший геолог  партии Рысева Наталья. Женщина средних лет, обладательница исключительно красивой фигуры и лица.
         
         Все трое парней, пораженные ее обликом, с первого дня  наперебой бросались  исполнять любое распоряжение. Наташа, так она представилась, когда забирала их из отдела кадров, вела себя спокойно, ровно, без тени кокетства или жеманности. Парни, скоро поняв, что этой женщине совершенно безразлично их восхищенное рвение, успокоились и уже не  дурели.
      
         «Газон» держал путь из Читы в полевой лагерь Соктуй-Милозанской ГРП, разбитый в восьми километрах  от узкоколейки  Харанор – Кличка, рядом с самоизливающимся колодцем.  Удивительные здесь были места. Голые желтоватые сопки с развалами останцев на вершинах, утыканные в складках, как бородавками,  светло-зелеными шарами верблюжьей колючки и широкая плоскотина, раздвигающая гряды сопок, с большим горько-соленым мелководным озером, по форме береговой линии напоминающим цифру восемь.  Издали, с вершин вода в озере казалась небесно-голубой, окаймленной изумрудным поясом, но по мере приближения она в какой- то неуловимый момент превращалась в тусклое свинцовое зеркало, лежащее в зеленовато-бурой рамке камыша.  Колодец, а вернее, огромный родник, огороженный просторным срубом, находился от озера на другой стороне плоскотины под склонами сопок, в развале которых шла грунтовка со стороны Читы.  Сруб колодца возвышался над землей сантиметров на пятьдесят. В верхнем венце имелся выруб, переливающаяся через него, хрустально-чистая  холоднющая вода текла по длинному  желобу и терялась дальше  в солончаковом болотце.  Земля вокруг была вся истоптана пригоняемыми сюда на водопой отарами овец.               
           По одному из склонов рядом с дорогой тянулись широкой полосой заросли крапивы. Как попали сюда ее семена, и почему она росла на дикой не плодородной почве, ни один старожил этих мест не мог ответить. Кусты крапивы стояли сплошной стеной, достигая в высоту почти два метра. Толщина стеблей в корневой шейке тоже была внушительной – никак не меньше полутора сантиметров.  Стрекала великанши были ей под стать. Они пробивали даже робу из толстого брезента.
         
            «Немолодой» пятьдесят первый, греясь на затяжных подъемах, еле заползал на верхотуры.  Парни на  «тягунах»  спрыгивали на землю и, дурачась, как жеребята, бежали впереди. На спусках Николай (водитель)  глушил двигатель и на «нейтралке», разгоняя «газон», выкатывался до середины следующего подъема, потом опять, запуская двигатель, тянул на всех передачах к перевалу. Так повторялось много, много раз.

         В конце второго дня автомобиль въехал на улицы села Хара-Бырка, подкатил к добротной  усадьбе и требовательно  просигналил. Занавеска на одном из окон, выходящих на дорогу, колыхнулась, а через минуту-другую, тяжело сдвинувшись, стали распахиваться высокие глухие ворота.  Из-за створки навстречу Николаю, спрыгнувшему на землю с подножки, выбежала девчонка лет  тринадцати. За ней вышла пожилая женщина в бурнусе и легких ичигах. Полуседые черные волосы были гладко зачесаны на затылке в большой тугой узел. Девочка, широко расставив руки, с криком: «Братишка приехал!», - кинулась на шею водителю. Когда первые волнительные минуты встречи улеглись, Николай загнал своего усталого пыльного «коня» во двор и скомандовал: «Привал до утра. Топим баню!» 

          Пожилая хозяйка (мать Николая) засуетилась, причитая: «Ну что же ты, сынок, нежданно-негаданно.  Как всегда!  Тятька  то, в Цугол за телкой уехал, будет дня через три. Он давеча, когда ты был без него, серчал шибко.  Почитай, с зимы тебя не видел».  Николай примирительно    «заскороговорил»: « Ну, че, я паря, не девка, че смотреть то!  Да и почты тама у нас нету.  Заезжаю, как получится. Вот Наташа попросила заехать в баньке попариться, да и «конь» мой пристал.  Теперь только в сентябре поедем с начальником.  Давай мать, размещай гостей!»
 
           Первыми в баню пошли мужчины. Николай и Толик Парунин (бывший сержант), оба коренных забайкальца, подали такого пару, что студенты уже через двадцать минут валялись пластом на соломенной подстилке подлоги.  Отлежавшись, они не полезли на полок, а домывались, сидя на нижней лаве. Еще через полчаса все четверо краснорожие, хрустяще-чистые уминали любимое в Забайкалье блюдо – жареную картошку с солеными огурцами и квашеной капустой. Варвара Васильевна (мать Николая)  тихо и нерешительно поставила на край стола литровую бутыль самогона.  Парни, разом повернувшие головы к Николаю, выжидающе  замолкли. Молодой хозяин, поколебавшись секунду, веселой скороговоркой одобрил жест гостеприимства: «Ну, паря, брава банька то у нас! По стаканчику, робята, давайте за дорогу без гвоздей!»
       
            Пока мужчины пили да закусывали, женщины, тихо собравшись, ушли в баню.  Их долго не было.  Уговорив бутыль и прикончив закусь, парни вышли покурить, но так как никто из них не был курящим, то сидели они на лавке у крыльца в истоме после баньки и самогона и лениво переговаривались.  Вечерний воздух села был напоен ароматами парного молока, жареной картошки с мангыром (полевой чеснок),  дымком тлеющего аргала (кизяка). Во дворах мычала, блеяла, хрюкала разная скотина. Звякали дужки подойников. Голоса гуранок одинаково заботливо-строгие, осаживали нетерпеливых хрюшек, загоняли в хатоны бестолковых яманов и ворковали у вымени коров. В селе доили, поили и запирали на засов значимое в этих местах богатство.  Готовились укладываться спать и сами - солнышко то уже ушло на покой, пора и людям. Вскоре мимо них проплыли румяные посвежевшие женщины с закрученными в полотенца головами и шайками на бедре с мелкой постирушкой.  Минут через десять в открытом дверном проеме показалась Варвара Васильевна и голосом, похожим на голоса всех женщин  Хара- Бырки, скомандовала: «Казачки, спать пора!» Парни, по очереди сбегав за угол хатона, улеглись вповалку на полу веранды, впервые в своей жизни забравшись в ватные спальники. Николай расположился здесь же, он уступил свою кровать в доме геологине.  Дорога, баня, самогон – лучше любого снотворного. Спали, как убитые.

           С восходом солнца парней разбудила младшая сестренка Николая.  Она пробежала по спящим, как по бревнам, весело крича: «Казачки, подъем, девки по воду пошли, женихов себе нашли!»  Взвизгнув, увернулась от пытавшегося схватить ее за ногу, брата и, выскочив на крыльцо, наткнулась на мать.  Варвара Васильевна тут же сунула ей пустую трехлитровку: «Не гомони, девка.  Сбегай-ка, лучше к Тоньке за молоком», - и,  шлепнув пониже спины, выпроводила за калитку.

            Вовка Решетников, студент и круглый сирота по жизни, выбравшись из спальника, скатал его в тугой рулон и засунул в пистон (чехол), нашарив в рюкзаке футляр с зубной щеткой и тюбик пасты, долго не мог найти полотенце, пока не вспомнил, что оставил его в бане на вешалах. В спортивных трусах, оставленных по доброте душевной тренером, и в сапогах на босу ногу  он заспешил по тропинке  к бане. Обогнув угол, замер от неожиданности. На подлоге, вполоборота к нему, стояла  обнаженная Наташа. Запрокинув голову и закрыв глаза, она обсыхала в лучах поднимающегося из-за сопок солнца. Вовка перестал воспринимать  окружающий мир. Он видел только нежно-белое, удивительных пропорций, тело, розовые пятачки сосков на тяжелых грудях  и страшный багровый шрам, спускающийся от пупка  вниз, в светлые кудряшки лона.  Наташа не услышала, она почувствовала его присутствие. Секундное удивление сменилось гневом. Ее темно-синие глаза запылали, но Решетникова сковал столбняк. Он даже моргать не мог, не то, чтобы повернуться и уйти.  Это сделала Наташа, круто развернувшись, она исчезла в темном дверном проеме. Только после этого Вовка смог двигаться. Прекрасное видение исчезло.

           В конце  третьего дня на закате «газон», прерывисто сигналя, подъехал к палаткам геологов.  Встречающие окружили автомобиль. Шумная веселая ватага  быстро и деловито растащила  все содержимое кузова.   Мешки  с мукой, крупой и сахаром  - в большую палатку поварихи, ящики с консервами - в погреб, горняцкий инструмент свалили в кучу у наковальни походной кузни, а новые палатки натянули: одну для Наташи, вторую – для радиорубки.   С вновь прибывшими  парнями знакомились  по ходу разгрузки. 

           В лагере до приезда «газона» не ужинали, ждали привоза чего-нибудь «вкусненького».  Всю последнюю неделю повариха варила на завтрак и ужин жидкую кашу из горохового концентрата с копченостями. Обед  в котловое питание не входил,  все брали паек   под запись с собой на работу. Выбор был небольшой – камбала в томатном соусе  или китовое мясо с горошком.  От такого харча и работы на свежем воздухе избыточное ожирение или целлюлит  работникам партии не грозили. Горняки как-то подступили к начальнику, мол, неплохо бы питание калорийней сделать. На что тот категорично ответил: «Здесь не санаторий и не дом отдыха, и вы не по профсоюзным путевкам приехали сюда!  Я привожу такие продукты, какие вы можете отработать! И вообще, кого не устраивает, подавайте заявление.  Совхоз рядом, завтра наберу новых!»  - Желающих искать новую работу не нашлось, на том и разошлись.  Пока повариха с девчонками (маршрутными рабочими)  готовила «вкусненький» ужин,  парни перенесли весь Наташин  «кабинет  старшего геолога»  в новую палатку, а сами заселились в освободившиеся брезентовые апартаменты. Скоро зычный голос поварихи оповестил: «На ужин!  На ужин!»  Через минуту лавки по обе стороны длинного дощатого стола плотно загнездила отощавшая братия.   

            На следующий день, спозаранку,  Большой Коля (бригадир) учил новичков.  Начал он с поговорки, авторитетно заявив: «Бери больше, кидай дальше! - это не про нас.  Бери на пол- лопаты, кидай на полплеча! - вот как надо работать проходчику».  По его примеру парни оттянули на наковальне  концы ломов и кайл, обрубили наполовину  совковые лопаты, придав их кромкам  вид треугольника со сглаженными углами, и долго подгоняли под себя черенки. Бывалый проходчик наставлял: «Мужики, черенки у лопат и кайлушек должны быть с таким изгибом, чтобы спина не деревенела. Обязательно обожгите их на костре для гладкости и полного захвата, тогда мозоли будут твердыми, а чем тверже мозоли, тем больше кубов, а значит, и денег в кармане  хватит на веселую жизнь».   Про веселую жизнь говорил Коля со смаком, при этом громко ржал, плевался и матерился.  В довершение, он вручил каждому по подборочному листу, объяснив, что этот кусок железа надо класть  под стенку забоя, отбивая кайлом или ломом на него породу, а уж с него легче подбирать ее  лопатой  и бросать в  отвал.

           На участок работ новоиспеченных проходчиков Наташа повела в тот же день, в самую жаркую пору.  Нагруженные горняцким инструментом, в не разношенных сапогах, в плотной полубрезентовой спецовке парни обливались потом, топая четыре километра пыльной дороги в гору. Первым делом, придя на участок, они разделись до трусов.  Упругий ветер и солнечные лучи, как корова языком, слизали с их не загоревшей кожи капельки солоноватой влаги. Стало полегче,  но захотелось пить, а вокруг выгорающая степь на склонах сопок, раскаленные, все в больших и малых трещинах, рыжие останцы древних скал, торчащие из сухой, спрессованной тысячелетиями, почвы и, как мираж, под далекой грядой небесно-голубое озеро  в дрожащем мареве.  Вода!  Они еще не знали, что она на самом деле свинцово – серая  и горько-соленая от солончаковой глины,  с острым запахом тины.

          Наташа, с помощью карты и компаса «привязавшись» к местности, выставила «пикетки», разметив цепь магистральных разведочных канав, подсекающих делювиальную осыпь рыжих юрских песчаников.  На первую пятидесятиметровку она поставила Вовку, сухо заметив, что эта канава  будет самой трудной, но  парень он крепкий, справится.     Ко второй, спускающейся вниз по склону, она подвела Славку Томских, второго студента, блондина среднего роста с нежно-тонкими чертами лица. При первом взгляде на Славку невольно возникал вопрос: «А не ошибся ли ты, парень, в выборе профессии?»   Нет, Славка не ошибся, его решительному упрямому характеру могли позавидовать многие, да и силенкой Бог не обидел. Наташа, обманываясь его внешностью, хотела бы дать ему более легкую канаву, да легкого труда у  проходчиков просто  не бывает, поэтому она с ободряющей улыбкой сказала: «Постарайся, Слава, до коренных здесь не глубоко».  Парунину досталась нижняя магистралка.  Ни торчащих  рыжих обломышей,  как у Решетникова, ни дресвяных плешин,   как  у Томских.  Повеселевший Толик насвистывал: «Ни кочегары мы, ни плотники…» - до тех пор, пока геологиня не огорчила его, сказав: «А у Вас, Анатолий, коренные могут быть глубже трех метров, тогда из канавы дополнительно пробьете пару шурфов».  Парунин только присвистнул.
       
            Распределив новичков по канавам, Наташа поднялась вверх по сопке к облюбованному останцу, напоминающему огромный трон владыки даурских солончаков.  Устроившись в тени на нижней ступени мегатрона, она занялась полевым дневником. Парни, потеряв ее из виду и думая, что геологиня ушла через сопку на линию шурфов, громко - открытое пространство этого требовало, выражали свое мнение о  «чингиз – хановской» землице.   «Да ее динамитом не возьмешь, не то, что кайлой да кувалдой!»- горланил с нижней канавы Парунин.   «А если перед тобой за пятьдесят метров девку голую поставить, докопаешься?» - сверху задавал ему «трудный» вопрос Славка.  «А то!  Да я за час, как бульдозер……!» - воинственно ревел  ненасытный Толька.   «Вот, вот!  «Бульдозером» и сдохнешь в канаве!» - вступил в веселую трепотню Вовка, - «А девка нам достанется, че ей ждать, когда ты сотрешь свое «наследство»  о валуны да щебенку!»   Наташа хотела уйти дальше – перекрикивание «озабоченного» молодняка  отвлекало, мешало сосредоточиться над записями, но ее удерживало на месте желание услышать  что-нибудь о себе.  Не может быть, чтобы Решетников не рассказал о том случае у бани.  И она услышала, но только от Славки: «Мужики, а мне девки не надо, нашу бы геологиню в жены!»  - На что Парунин громогласно резанул: «Эй, паря, нашей крале только атаман нужен, а ты, щеня, маши лопатой!»  Славка отвечал, что скоро и он в атаманы выйдет, и тогда точно  такую в жены найдет».  – В ответ Толян его «брил» со свойственной ему прямотой. Решетников в их пикировку не встревал, похоже, умел держать язык за зубами. Похвально!  И неожиданно для зеленого юнца.
          
            Тем временем тень от каменного колосса переползла на его восточную сторону. Уходящее на покой светило  гасило палящий зной с сумасшедшего накала  до жара прогорающего костра.  На первобытной шкуре безымянной сопки появились три язвочки от  кайлушек, ломов и кувалд – это студенты и отставной сержант вложились в свой первый яростный наскок  на «мастодонта».  Наташа уже подходила к лагерю, когда копатели земли Забайкальской воткнули ломы, как штыки, в землю.  Шабаш на сегодня!  С непривычки болело все: обожженная солнцем кожа, большие и маленькие мышцы тела, а руки, в - первых, еще мягких, мозолях, просили покоя.  О, как хотелось пить!  Во рту язык, как будто терка, еле ворочался в густой слюне. Ее глотаешь, а она липнет и не идет в глотку.  За  пол - дня  только на кайлу вглубь  зарезались, а по фронту - и того меньше, а   впереди у каждого по пятьдесят метров  аллювиальной россыпи, пробить которую нужно до коренных скальных пород, залегающих на глубине от метра до трех.
            
            Прошел месяц.  Мозоли на руках затвердели. Краснота первого солнечного ожога перешла  в настоящий степной загар. Каждый из парней пробил свою канаву первым врезом на всю длину и теперь с высоты птичьего полета виден был на склоне сопки темный шрам от горной выработки и светлый рубец от отвала. К жажде, долго мучающей их, парни привыкли, вместо трехлитровых банок носили на участок  пол - литровые бутылки воды. Это им хватало на десять часов работы. Больше пить было нельзя, иначе бросало в пот, с которым из тела выходило влаги больше, чем поступало, а мышцы при этом становились вялыми и хорошего удара кайлой или ломом не получалось. До этой премудрости они дошли через свой первый опыт горняка. С собой для обеда брали из неисчерпаемых запасов по банке консервированного китового мяса с горошком и пачку галет.  Тушенку повариха не давала, придерживала для  «общего котла».  Мясо кита, темно-красное с тонкими желтыми прожилками, несмотря на интенсивный расход энергии, переваривалось в желудках медленно, притупляя чувство голода.
          
             Лето подбиралось к своей макушке, но с весны на землю не пролилось ни капли небесной влаги, даже утренняя роса не серебрила  пожухлые травинки.  С самого утра солнце заливало пересушенную степь испепеляющими лучами. В полдень столбик термометра подбирался к отметке в сорок градусов и замирал до пяти вечера!  И если бы не ветер, набирающий к середине дня ощутимую упругую силу, то не то, чтобы махать лопатой и кайлой, а просто сидеть в тени было бы трудно.  От тяжелой физической работы, скудного питания и суховея тела парней  стали похожи на анатомические пособия. Медно-бронзовый загар вырисовывал  рельеф мышц до мельчайших подробностей. Кисти и предплечья рук перевились большими  и малыми венами. Вовка, с его черной копной кудрявых волос и толстыми губами, стал походить на представителя далекого  африканского континента. У блондина Славки волосы стали, как выбеленный лен, а синие глаза поголубели. Как то повариха, наливая горячий чай из казана, засмотрелась на юного «Аполлона» и обожгла ему руку, держащую кружку.  Славка завернул таким матом, что у гуранки очи полыхнули огнем,  и в ответ она стукнула его ковшиком по лбу. От неожиданной горячей примочки у Славки навернулись слезы. Вспыльчивая повариха тут же сменила гнев на скорую помощь. В итоге применения средств народной медицины Славка только два дня околачивался в качестве помощника стряпухи.  Разумеется, был обласкан и накормлен. Наверстывая упущенное, он теперь стал подниматься из канавы  «на гора» для перекуров  через раз.  Толик и Вован, сидя на его отвале, зубоскалили, особенно старался Парунин, как-никак, он «старик», а студенты – «салаги».   «Ну че, паря, салабон, вкусные то у поварихи шанюшки? Смотри!  Николай – мужик здоровый, козак, чай!  А мы, козаки, народ то, крутой, горячими ковшиками по лбу не стукаем!» - и ржал заразительно на весь зубатый рот.  Славка изредка, между взмахами и ударами кайлой, отвечал Толику: «А ты  добегаешь к Дорахме, Иван прознает, что к его дочери «экспедишник» клинья бьет, волкодавов спустит, они тебя, как ямана, расчешут!»  Парунин, заводясь, отвечал  в сердцах: «Типун те, паря, на язык!» - и уходил в свою канаву.   
   
             Июль однообразной чередой дней уходил в прошлое. В канавах кое-где обозначились коренные. Решетников врубился в спрессованную дресву  аллювия до плеч.  У Томских грунт был полегче, и он закопался глубже, теперь только макушка иногда мелькала над срезом борта.  Парунин же, как крот, зарылся почти на три метра и заелозил  по щебенке и валунам,  коих у каждого встречалось предостаточно.  В ход шли кувалды. Осколки камня от каждого удара, разлетаясь, били по голенищам сапог, оставляя острыми кромками следы на кирзе. Иногда кто-нибудь из парней звал других на помощь – вытолкнуть некрупный валун совместными усилиями.  Крупняки - метровые и больше, оставлялись в канавах, их обкапывали по сторонам.  В лагере по вечерам у костра не сидели – дрова были привозные и начальник не разрешал жечь их  почем зря. Резались в шашки, шахматы и домино, а вот игра в карты была, по общему согласию, под запретом.  Большой Коля как то на предложение Парунина - срезаться в очко, ответил: «А на что играть то будем, парень?  Ни ты, ни я еще не заработали, а впустую я и костяшками домино  постучу», - помолчав, добавил приглушенно: «Заметано, как сезон закончим, на хате в Хараноре срежемся. Разделаю под орех!» - и расхохотался, как черт  из  табакерки.

           В начале августа поздним вечером (почти ночью) в лагере случилось событие, которое обязано было произойти. У геологов в каждом полевом сезоне что-нибудь эдакое  приключается.  Николай за пол- ящика тушенки привез из Соктуй-Милозана полный кузов бревен и досок от старого хатона. Начальника в лагере не было, поэтому весь личный состав партии, за исключением Толика Парунина, сидел большим кольцом у костра. Горящее дерево, пропитанное за многие годы навозным духом, испускало кисловатый аромат аргала (кизяка). Посиделки  были  в разгаре, когда,  в паузе между очередным анекдотом, все услышали необычный звук, исходящий, как многим показалось, со стороны колодца. Все настороженно закрутили головами, пытаясь что-нибудь увидеть в пляшущей бликами темноте.  Наступившая ночь была безмолвной - ни стрекота  цикад, ни писка комаров. Луна полным диском торчала в зените.  Тишину ночи нарушало потрескивание горящих в костре чурок, но как только новый рассказчик  начал байку, раздался громкий вопль, переходящий в захлебывающийся вой.  Теперь звуки как будто  неслись со стороны крапивных зарослей. Ну, прямо, как у собаки Баскервилей! Народ вскочил на ноги, кто- то крикнул: «Наташа! Неси наган!»  Горняки кинулись к куче заготовок черенков к лопатам.  Повариха и девчонки - маршрутницы заверещали: «Мама! Там зверь! Смотрите, вон он, за палатками!»  «Да крест с вами, то ж наши тени от костра!» - урезонил трусих Николай.  Он же первый и крикнул: «А где Парунин?!»  В считанные секунды выяснив, что Тольки в лагере нет, мужики устроили короткий совет, на котором единогласно приняли решение - в обороне лагеря остаются женщины и Большой Коля, остальные  бегут по тропе через крапиву, на вопли отчаяния и боли, что теперь уже явственно слышались с  гребня, отделяющего лагерь  от подушки (распадок между сопками без выхода), в которой стояла заимка с кошарой (загон для овец).  Именно на этом гребне Парунин «крутил шашни» с Дорахмой. Похоже, сбылись мрачные предсказания Славки.

    Вооружившись березовыми палками, восемь отважных кинулись бегом по петляющей тропе вверх,  к  гребню.  По этой тропе, закладывающей крутые виражи, и днем то было не
пройти, чтобы случайно не обстрекаться, а ночью, хоть и лунной, и подавно.  Изрядно покусанные «зеленой змеюкой» за ноги и руки, запыхавшиеся от бега в гору, мужики выскочили на гребень, готовые сразиться с кем угодно. Заросли даурской крапивы темнели внизу метрах в двадцати, впереди тропу к заимке пересекала линия шурфов. Полная луна достаточно хорошо освещала «подушку» с темнеющими строениями,  искрящиеся кварцевыми зернами отвалы и тропу, черной змеей ползущую по серебристому склону к заимке. Вокруг ни живой души, ни звука. Отдышавшись, Николай спросил: «Мужики, кто че видит?», - но никто не успел  рта открыть, как вдруг, будто из-под земли  где-то рядом раздался душераздирающий вопль, переходящий в утробное рычание вперемешку с глухими ударами и сдавленным голосом, нечленораздельно матюкающимся.  При холодном свете луны это было так жутко, что восемь храбрецов, побросав вооружение, рванули, не разбирая дороги, через кусты крапивы вниз к лагерю. От нестерпимых ожогов они вопили дурными голосами, а в лагере женщины, сбившись в кучку, визжали от страха непонятности, творившейся на склоне. Наташа, двумя руками подняв высоко над головой наган, раз за разом давила на спусковой крючок.  Выстрелов она не слышала, только отдача била короткими ударами в кисти. Большой Коля юркой ящерицей сиганул в палатку и там зарылся под спальники. Как потом он оправдывался – искал нож (потерянный еще по весне).   Выбежавшие к лагерю мужики, как вшивые перед баней, расчесывали ошпаренные тела. Стыдясь минутного страха, они неестественно громко переговаривались: «Братцы, че  там было?! Че за зверь?  Кто-нибудь его видел?  А где Парунин? Это не он ли там матюкался?  Да нет, он, зараза, наверное, в заимке «шурф» долбит!  А кто там орал? Да заяц, его лиса давила!  Ага, и матами он лису крыл!»
            Понемногу успокоившись и, на всякий случай, пересчитав оставшихся в лагере, обнаружили потерю – Большого Колю  в палатке под ворохом спальников, которые он нагреб на себя. Хохотали все, даже главный защитник женщин,  которого отпаивали валерьянкой.  Отсмеявшись, решились на вторую попытку, тем более, с гребня уже никто и ничто не издавало звуков.  Шли плотным строем, кося ударами палок толстенные стебли крапивы. Поднялись на гребень, подошли к шурфам и остановились, решая, идти дальше к заимке или нет. В окнах  избы было темно. Собаки не лаяли.  В кошаре сопели, вздыхали, изредка взблеивали  овцы. Заимка спала.  Так, где же Парунин, и кто вопил нечеловеческим голосом?  Ночное светило одноглазым филином бесстрастно пялилось с небес. Вокруг, насколько позволял  лунный свет, не было видно ни души. Наташа с, прижимающейся к ней, поварихой в это время поднялись по цепочке шурфов в загиб «подушки».  Но как только они приблизились к отвалу у последнего шурфа, из черного мрака узкой горной выработки, больше похожей на могильную яму,  раздался стон. Повариха, несмотря на полное тело, сиганула,  как лань,  за спину мужа (Николая).  Наташа осталась одна. К ней, чуть помедлив, присоединился Вовка, а за ним Славка, все остальные мужики выжидающе замерли на расстоянии. Стон повторился, теперь он звучал со всхлипами и явно был женский.  Наташу это приободрило, и она заглянула в черный прямоугольник шурфа. Высокий отвал не давал любопытной Селене осветить трагедию на дне, а человеческий глаз из-за почти осязаемой темноты не мог ничего разглядеть.  Вовка, набравшись храбрости, крикнул: «Эй, Толян!  Ты здесь?»  В ответ из чернильного мрака шурфа раздался голос Парунина, но был  он необычайно сиплый и картавый: «Вовка, ты, че ли?   Помоги эту кошку из ямы вытащить. Она мне, паря, щеку прокусила и глаз, кажись….  выдрала!»  От услышанной человеческой речи все радостно загалдели и бросились к шурфу. Потом бегали в лагерь за веревками и вытаскивали подвывающую и  спутанную по рукам и ногам  Дорахму, а за нею – разодранного Парунина и студентов, слегка покусанных и поцарапанных  «дочерью степей"

           Прошла неделя. Мужественное лицо Парунина покрывали подсыхающие коросты  от глубоких царапин и прокусов. Глаз, слава Богу, отделался испугом. Дорахма, как рысь, спустила одним махом со лба Тольки здоровенные полосы кожи, они то и закрыли глаз, да еще кровь запеклась в глазнице на ресницах. Кроме лица, всю грудь, плечи, спину  крест на - крест пересекали  рваные царапины. Первые дни на Парунина, разукрашенного йодом и мазями, нельзя было смотреть без мысли, что, наверное, так выглядит «краснокожий», вышедший на тропу войны.  Всю эту неделю Толян  ошивался на кухне. Повариха через каждые два – три часа мазала его какими то, только ей известными, мазями и делала примочки больших  корост, как она объясняла, чтобы не осталось шрамов. Теперь над Паруниным зубоскалил Славка: «Ну что, Ромео, на медузу Горгону нарвался?!  А может, она у тебя еще что-нибудь откусила? Так ты не стесняйся, скинемся  всем миром, поможем!»  Анатолий, еле шевеля губами – боялся сорвать заживающие раны, сипел сорванным голосом: «Салабон! Поговори мне!"
                То ли рука у поварихи была легкой, то ли мази чудодейственные, но на вторую неделю Парунин вышел на работу,  и  теперь, как Славка когда-то, не вылезал на перекуры из канавы. 

            Дорахма после внеочередного курса лечения,  а она, оказывается, страдала психическими расстройствами, вновь вернулась на заимку. Но теперь к ней уже никто не бегал.
    Август подошел к концу.  У Решетникова с Томских  закончилась горная практика. Наташа сделала обмеры канав и составила наряды на выполненную работу.   В итоге, заработок у обоих оказался до копеек одинаковый. Наташа, по понятным причинам, не могла обидеть никого из них. Провожал студентов грустный Анатолий.  Восемь километров  до полустанка на узкоколейке они прошли, за разговорами не заметив. Пассажирский поезд, курсирующий раз в неделю по свободному временному графику, заставил себя ждать целых два  часа.  Все это время Парунин  мрачнел лицом, иногда, вздыхая, говорил: «Эх! Махнуть с вами, че ли, попить пивка!»  Парням тоже было жалко расставаться  с ним и они, чтобы хоть как то прогнать хандру, вспоминали то один, то другой забавный случай.

             Само собой, вспомнили и о приключении с Паруниным, он ведь так никому и не рассказал, что же произошло у него с Дорахмой, почему она «сошла с рельсов».  Вовка со Славкой стали его уговаривать: «Расскажи, может, и не встретимся, так хоть на память». - Анатолий, чуток поколебавшись, согласился.

            В ту лунную ночь он и Дорахма сидели на высоком отвале последнего шурфа и целовались. В какой-то момент Толян перешел к решительным действиям и, не встречая сопротивления, заторопился.  Лучше бы он этого не делал!  Свежий отвал под их телами «поплыл» и они, кувыркаясь, рухнули на  трехметровую глубину в темень «могильной ямы».  Вот тут у Дорахмы и «поехала крыша».  «Как видите, торопиться в этом деле надо медленно!», - криво ухмыляясь, Парунин  жестом  показал на свое лицо.

            Издали, прервав затянувшиеся проводы, долетел звук тепловозной сирены, а еще через минуту показалась зеленая гусеница «лилипутского» поезда. Трое парней обнялись в едином порыве прощания.