Лермонтовская строка в Александровском саду

 





   Это был самый счастливый год моей жизни.

   Весь год, каждый день – сплошное счастье.

   Я  отталкивалась ногой от  упругого Земного шара и он отлетал далеко-далеко, как мяч, а я, оглядываясь со счастливой улыбкой, думала, куда поставить ногу, когда он опять ко мне приблизится-вернётся.

   Десятый, выпускной класс, мне шестнадцать лет. После нашей французской школы, с ярко выраженным гуманитарным направлением, где литература, русский и французский языки  были главными предметами, поступление в Институт иностранных языков подразумевалось. Были варианты: МГУ - романо-германский факультет, Русское отделение,  Институт восточных языков. Мальчишки поступали на факультет военных переводчиков. В «технические» вузы , где нужны были хорошие знания математики и физики – поступали гораздо реже.

   Я мечтала стать писателем,  хотела поступить на факультет журналистики в МГУ, о Литературном  институте нельзя было ни мечтать,  ни думать  – кто же поступает в такой институт в семнадцать  лет?

 
В сентябре поехали мы с моей подругой  Ольгой «на разведку» в МГУ. Надо уже было как-то готовиться, узнать, может  быть,  курсы какие-нибудь можно посещать, да и вообще интересно. Главное – я знала, чем буду заниматься в жизни. Писать я буду, вот что. Самое естественное для меня состояние, только дай волю. В классе меня так и называли – «Валька - Лев Толстой».

    О  русском отделении  филфака я и думать  не  смела. Да, для меня это было бы идеально, но ведь  там учатся только небожители,  понятное дело.

 Перед глазами была наша гениальная учительница литературы – Эмма Дмитриевна Шитова, моя духовная мать, уникальная личность невероятного масштаба.

Однажды она как-то вопросительно взглянула на меня и сказала: «Ну, ты, конечно, идёшь на Русское отделение?» На мгновение увиделась картинка: Майя Плисецкая спрашивает у ученицы – танцовщицы : «Ну, ты, конечно, идёшь в Большой театр?»
 Я ответила: «Нет, я боюсь,  я не посмею…»


 Имея пример такой уникальной личности как  Эмма Дмитриевна, выбирая такой же путь - путь Учителя Русской словесности, нужно было либо стремиться к такому же идеалу, либо  вообще пойти по другому пути.

 Но ТАКИМ ИДЕАЛОМ нужно было родиться...
 Нет, я не такая, увы.

Так я рассуждала в тот момент моей жизни, идеалистка  и максималистка.

Либо стать учителем –словесником уровнем не ниже, либо вообще к школе не приближаться.

 Ученик Моцарта не может мечтать стать композитором.
 
На худой конец, пусть будет факультет журналистики. Правда, не лучший вариант.
Журналисты – люди, которые мешают серьёзным профессионалам жить и работать.
 
Как слепни на спине у вола. Для меня такой вариант сценария судьбы был исключён.
Но не в Литературный же институт поступать?

Во-первых, не тот возраст. Во-вторых, со свиным-то рылом, да в калашный ряд.

 Здание  факультета журналистики находилось на Манежной площади. Там как раз  второй год как была открыта Школа юного журналиста. Приняли  меня в эту школу сразу, после небольшого и вполне романтического собеседования. Разговаривали  со мной Илья Суслов, сын какого-то опального Генерального прокурора - диссидента, «человек - луноход» ( его так прозвали из-за его болезни – следствия ДЦП), поразительно умный и образованный парень, с сильно затруднённой речью, но такой, что жалко было слово его пропустить,  не услышать, и  журналист  в то время никому не известной газетки «Московский  комсомолец» Юрий Щекочихин. Вот он-то очень горячо меня принял, очень как-то похвалил.  Приятно удивился, по его словам, что я верила абсолютно, что то, что я хочу написать, будет интересно.
  О себе мы были тогда чрезвычайно низкого  мнения.  Нас так воспитывали. Конечно, я мечтала о Литературном институте. Но ведь перед глазами всегда были примеры. Марина Цветаева, Анна Ахматова…
  Потому–то я  в   сторону здания Института  на Тверском бульваре боялась даже голову повернуть. Инспекция, в которой работала моя мама, находилась как раз напротив этого  «Герценовского  Дома», я часто восхищённо и завистливо  смотрела на ограду института и отводила глаза в сторону. Нет, мечтать было невозможно, даже признаться в такой мечте мне казалось верхом бесстыдства и наглости.

   Занятия в Школе журналистики начались, мне нужно было  ездить в Университет  три раза  в неделю и это было просто счастьем. Я бы вообще только там и находилась с утра и до вечера каждый день. Ротонда, в которой находилась большая аудитория, выходящая окнами на перекрёсток у Манежа, «Коммунистическая аудитория», такая необыкновенная, выстроенная круглым высоким амфитеатром, которую я воспринимала как храм, сам факультет - казались мне вратами рая.
  Особая атмосфера, запах  этих старинных  помещений, умные, кажущиеся особенными лица студентов и преподавателей,  называющих друг друга по имени, по одному взгляду  определяющих  состояние души друг друга - вот тот мир, в котором я бы хотела находиться и жить,  среди таких людей, даже именно в этих стенах.

   Дух древней Москвы витал, дышал в здании Университета так явственно, так властно, что все невольно разговаривали негромко и настрой был соответствующим. Казалось, что каждое слово, каждая фраза звучит и отдаётся эхом в глубину времени, что всё слышно, всё запоминается.
  Кем? В то время я не задумывалась, но ощущала это очень остро.

    Это был особый мир.

    Впереди была вся жизнь. Какие-то её стороны уже определились. Например, любовь. Её не будет точно, уже понятно. Моя безответная любовь к  мальчишке, старше меня на один класс, из первого выпуска нашей школы,  таковой и останется. Он – будущий гениальный учёный-физик, а я-то кто? Это нормально. Любовь может быть только одна. Или он, или никто вообще.  Значит, я буду заниматься другими делами. Буду писать книжки. Бывают же такие судьбы. Не я первая, не я последняя.

   Прошедшей весной, в девятом классе, на день рождения  к Ольге пришёл сын подруги её мамы. Это был очень красивый, яркий парень, наш ровесник. Ольга  жила на Садовом кольце, в двух шагах от Лермонтовской площади, от станции метро Лермонтовская. Сегодня ей уже давно вернули первоначальное название – Красные ворота.  Через площадь  -  памятник Лермонтову, любимейший, мы часто проводили там время с подругами в крошечном скверике напротив. Мальчишку звали Миша  и в первую минуту его фигура напомнила мне силуэт поэта в камне.   У него было такое же имя  и тёмно-карие глаза у него были точно, как у Лермонтова, как  представлялось мне в воображении. Смугловатый румянец, тяжеловато-пристальный, немного даже слишком внимательный взгляд, чёрные, волнистые, густые волосы, тонкая пушистая шёлковая ниточка намечающихся усиков, деликатная манера поведения, лёгкая картавость. Ольга жила в огромной коммунальной квартире  с восемью соседями. точной иллюстрацией  «Вороньей слободки». За окнами был душный московский май и вся жизнь впереди.
Мы потанцевали немного  под мягкую голубую пластинку Синатры в узком пенале  ольгиной комнаты, вот и весь день рождения. В тот вечер навсегда запомнившийся вечер, наполненный  пряным запахом цветения и бензина Садового кольца,  я поймала на себе  тяжеловатый взгляд  Мишки, похожего на Лермонтова, и радостно-изумлённо осознала, что всё, парень «попал»…

    Но мне-то что? У меня своя безответная любовь, свои планы на жизнь и я не собираюсь заниматься ерундой. Сколько ещё их будет в жизни, этих воздыхателей - так и буду я каждый раз отвлекаться от учёбы? Так меня настраивала мама, так я и вела себя.

    Но Мишка проявил   настойчивость  и в  итоге я согласилась, чтобы он, заходя за мной после последнего урока, провожал меня до дома, садясь вместе со мной в трамвай. Для этого бедняге нужно было бежать со Сретенки, где он жил и учился в школе, подстеречь, когда я буду выходить вместе со всеми из здания, как бы невзначай подойти ко мне и дальше мы уже шли вместе.

    Вот и в Школу журналистики он тоже вызвался меня провожать. Не только провожать, но и встречать после занятий. Мне это было странно как-то. Зачем после занятий-то встречать? Всё-таки поздно уже было. Ему ведь тоже  какие-никакие уроки надо было делать. Но ему так хотелось  и  я его  жалела.

    Но вот чего я никак  понять не могла – это то, что он отказывался находиться вместе со мной на занятиях. Эти занятия, лекции, обсуждения творческих работ-  какими же  они были интересными, сколько нового я узнавала там каждый раз!  А он, вместо того, чтобы хотя бы находиться в тепле, предпочитал сидеть на лавочке почти три часа, превращая свой «лермонтовский силуэт» в снежную скульптуру…В этом я находила признаки ограниченного ума.
    Выходя во двор Университета в десятом часу вечера, я обнаруживала на лавочке  у чугунной калитки счастливо улыбающегося Мишку,  всего в снегу, с ног до головы. Мы садились в автобус,  потом пересаживались на трамвай, расставались у подъезда моего дома и он уезжал  по  ночном городу к себе на Сретенку.

     Однажды, после почти часового мучительного разговора с недомолвками, полунамёками, цитированием  стихов и песен, он признался, что... хочет меня поцеловать.
     Не сейчас. Не сегодня. Когда-нибудь.
Я растерялась.
 Зачем? Что за ерунда? Мы ещё дети, между прочим. Я ещё в институт не поступила, да и он тоже. Я хорошо к нему отношусь, но это же не означает, что... И вообще.
На мгновение мне пришла в голову мысль, что на такое я могла бы решиться только с одним человеком в мире. Но… встряхнула головой, отогнав эту обжигающую изнутри мысль. Да…
    «Миш! А сколько тебе лет?»
 Мишка смущённо и виновато отвёл глаза, покраснел густо, заиграв желваками... Мне стало его жалко. Как Лермонтова.
    «Шестнадцать».
    «Ну, вот видишь… Не надо, Мишенька! Мы же ещё не такие взрослые. А когда у тебя день рождения? Когда тебе исполняется семнадцать?»
    «Девятого февраля».
Меня обдало жаром... Какой ужас. Как же избежать?!  До этого дня оставалось две недели.
    «Миш! А впереди ещё праздники. Двадцать третье февраля и Восьмое Марта. А у нас будут две четвертные контрольные по химии и тригонометрии. Я ничего не знаю, не представляю даже, когда успею подготовиться. Давай подождём до лета, сам понимаешь, сам видишь, какое сейчас время».

       Мишка как-то странно  посмотрел на меня  и мне стало не по себе. В его глазах  я увидела какую-то странную тоску, страдание…  Опять вспомнился Лермонтов. Я знала, что Лермонтов очень страдал, просто ужасно... Гениальный поэт не очень-то нравился девушкам. Какая нелепость и несправедливость!
      «Хорошо, Миш. Только давай договоримся. Мне нужно подумать, где и как это произойдёт. И только после  контрольной  по химии. А то я до контрольной  сильно нервничаю. Всё-таки химия не шутка. «Химоза» периодически  «выпадает в осадок» от нашей тупости. А мы её любим, она такая чудесная учительница!  После будет легче, знаю точно. Да! Сразу договариваемся, что это будет только один раз. И ты никогда в жизни никому  в мире даже под пытками об этом не расскажешь! Один раз поцелуемся - и всё! Договорились?»
Мишка просиял. Дрогнули чёрные шёлковые брови, белоснежные зубы сверкнули в  ночной темноте, в снежном воздухе, его лицо поразило меня откровенной нежностью…
В голове пронеслось:
«Если бы! Если бы на его месте был…» Но я запретила себе так думать.
      Сценарий поцелуя пришёл ко мне в голову неожиданно, мгновенно, как всегда у меня бывает, когда я решаю какую-то трудную для себя задачу.
В Александровском саду!
Под тёмными кирпичными стенами Кремля!
 В таком родном месте стены помогут мне пережить этот кошмар и стыд первого поцелуя, если уж избежать, как я уже поняла, не удастся. Они, эти стены и эти деревья, мне простят.Не могла же я отказать Мишке, он полгода со мной мучается, встречает- провожает, встречает-провожает и под снегом на лавочке сидит часами…Нет, я так не могу…Я же не тварь какая-нибудь неблагодарная…
      Этот вечер настал.  Шестое марта. Занятия закончились поздно, полдесятого. Уже спустилась ночь над Москвой.  Мы вошли в Александровсий сад, освещённый лишь кругами света от электрических фонарей.

   Из темноты неба проступили высокие тёмно-оранжевые кирпичные стены Кремля. Я никогда не могу смотреть на них без душевного волнения. В сердце  будто слышится, отдаётся эхом гул  прошлого времени, что-то щемяще  родное  молчаливо передаёт мне эстафетную палочку времени, как бы всматривается в меня, в мою душу.
   Ну, вот. Вот я какая. Разрешу сейчас поцеловать себя парню, в которого я не влюблена и замуж за которого я точно не выйду. Ужасно это, конечно. Но ведь  обещано.

   Я побегала по холмикам, борясь с нервной дрожью, примериваясь, у какого дерева лучше встать, чтобы  было не так страшно. Мишка ходил за мной, но его лица не было видно в темноте, только я была освещена светом фонаря. Вот, нашла хорошее местечко. В саду уже никого не было.

   Посмотрела пристально на чёрное небо над Москвой, ничего в этом небе не было. Ни звёзд, ни Луны. Просто чёрная бездна. Прости меня, Небо! Знаю, какая я нехорошая.

   Мишка шагнул ко мне, я как-то рефлекторно прикрыла глаза рукой, даже не сняв варежку. Как будто спряталась сама от себя. Всё. Можно.
 
   Через секунды всё во мне ухнуло и поплыло…  Вся я изменилась за несколько мгновений. Потрясение, страшное потрясение. Наверное, прыгнувший с парашютом испытывает меньший удар, толчок во всём теле …
Ах, вот оно что! Как! Кто разрешил?! Ты же не предупредил,  как ты будешь целовать?! Надо было хотя бы на словах объяснить! По-другому я себе это представляла! Я не ожидала! Как ты мог?!

   Я оттолкнула его обеими руками так резко и сильно, что он, сделав  по инерции несколько шагов назад, пятясь, упал в снег, повалившись прямо на спину.
  Испугавшись, я всё-таки оставалась стоять у подножия дерева, не в силах даже пошевелиться от сильнейшего волнения. Я просто не знала, как  мне дальше себя вести. Он встал, сильно смущённый, и подошёл ко мне.
  До чего же он был красивый парень! Какие же чудные у него были глаза! Как он был похож на любимого, немного загадочного великого поэта в моём, конечно, представлении. Говорить что-либо после такого было уже не нужно, не имело никакого смысла.

В тот вечер он проводил меня до дома, как и обычно, но мы молчали весь путь.

Я притихла, почувствовала, что со следующего дня уже не смогу считать себя "нормальной девочкой" , после такого-то! Всё. Я поцеловалась с мальчиком. По-взрослому. Ужас.

Не должна я была этого допустить. Но я допустила. Теперь надо будет ждать наказания от жизни в каком-нибудь виде.

   О четвёрке за контрольную по тригонометрии и мечтать забыть. За такое будет точно двойка. А как подругам в глаза смотреть? Как выходить отвечать к доске перед всем классом? Шутка сказать! Все же сразу почувствуют! Вот и подумай, как дальше жить.

   До последнего звонка, до окончания школы  оставалось каких-то два месяца. Но каких! Каждый час, каждая минута были наполнены пульсирующим биением бытия, упоением счастья взросления, вхождения в большой мир будущего!

   Наш поцелуй не стал единственным, как я запланировала, но с Мишкой  мы  расстались.
Не смогла  я простить ему отсутствия  «внутреннего единства», не проявленного ярко интереса к моим занятиям на факультете журналистики.
 Да и это же не была та самая  Большая Любовь с моей стороны.
 Моя любовь была единственной на всю жизнь, как мне тогда думалось,  хотя и безответной.

Какая уж досталась. Какое это имеет значение.

  Но и мои сценарии жизни далеко не все осуществились.

  Если бы я встретила  когда - нибудь  Михаила Лермонтова и рассказала ему эту историю, он бы меня понял.