Жизнь у дороги

Николай Казаков

Жизнь у дороги

Полуисторические хроники

Повесть в 10 главах

Вступление

Жизнь у дороги недолгая. Времена меняются и дорога тоже.
Дорога – признак цивилизации и служит ее ветреным капризам.
Дорога появляется там, где людям надо, протаптывается, укладывается и мостится там, где они чаще всего суетятся, и умирает тогда, когда люди от нее отворачиваются.
Жизнь у дороги интересная.
И если по дороге ехать, и если сидеть у дороги и наблюдать со стороны ее многообразных пользователей, ходоков, ездоков, эксплуататоров, эксплуатируемых и эксплуатационников – то есть дорожников, у которых работа такая: создавать дорогу, чтобы работать на ней и на неё.
Дорожники строят дорогу, чтобы потом жить с этого у этой дороги.
В вагончиках, летучках, в постоянных командировках, с утра до ночи и с ночи до утра. С ранней весны и до поздней осени.
И так год от года. От очередного сезона к следующему.
Зимой дорожникам надо временно прятаться в мастерских и гаражах, которые обычно тоже находятся недалеко от/у дороги. Зимой они ремонтируют свою технику и механизмы, выглядывают в окно на дорогу и ждут, когда пройдёт зима, наступит лето – спасибо партии за это – чтобы ринуться вперед, как в бой, на самоотверженный труд на благо людей и дороги.
Потому, что жизнь – это дорога, пока на дорогах люди.
Вот о жизни на дорогах жизни, о людях-дорожниках, которые дороги делают, обслуживают, ремонтируют и будет моя небольшая повесть в нескольких главах.
Повесть о разном.
Понемногу обо всем из того, с чем мне в жизни пришлось столкнуться…
Это полусказка, полубыль, полухроника, полуистория.
Это моя жизнь на дороге и у нее, как это я сейчас с высоты приобретенного опыта на данный момент понимаю.

Глава 1

Дед Янка

Недалеко от Риги в Латвии есть небольшой городок T.
Недалеко от этого городка в небольшом поселке М. есть небольшая дорожно-строительная фирма “8”. Это сейчас она – фирма, а раньше при Брежневе и Советах – ДРСУ-5: 5-й участок Дорожно-ремонтно-строительного управления.
Создали это предприятие местные латышские кадры под чутким руководством новой советской власти в конце 40-х годов уже прошлого столетия.
Испекли проект, нарисовали чертежи, пригласили специалистов, привезли материалы, построили мастерские, закупили станки, оборудование, строительные машины и дорожные механизмы и стали налаживать новую жизнь, прокладывая новые дороги и восстанавливая старые.
Время тогда было неспокойное, послевоенное и полувоенное. Охрана предприятия ходила с ружьями, а партийные работники с пистолетами. Госбезопасность не дремала, а люди работали.
Мой главный герой этого небольшого рассказа был тогда молод и глуп, потому что молод.
Варил самогонку и лапал местных девок за интересные места везде, где придется.
Но происходило это на противоположном конце Латвии, в восточной ее части.
Попал он в ДРСУ-5 не сразу.
Сначала в конце 49-го года его заподозрили в связях с лесными братьями.
Прямых доказательств не было. Поэтому его не расстреляли. А сослали на семь лет в далекую Сибирь, но со всеми родственниками. Правда, без невесты.
Сталин умер, наступила оттепель, его реабилитировали, и он вернулся в Латвию. Но в Латгалию не поехал, а так как был сибирским комбайнером с пятилетним стажем и вообще механизатором широкого хоть куда профиля, то приехал он в город Т., куда его приглашали дальние родственники и местные газеты.
Устроился он в ДРСУ-5 трактористом в 55-ом и без малого 50 лет отдал родному предприятию.
Первые сорок трубил и тарахтел на технике и на дорогах, а последние десять, после выхода на заслуженный отдых, отдыхать не стал, а продолжал трудиться в качестве дворника и подсобного рабочего в мастерских.
Там я его на перекрестке столетий и на рубеже  тысячелетий и встретил. Сам я пришел в фирму “8” уже (или еще, как отнестись) в 97-ом году. Раньше работал в городе Т. на заводе “Ремстройдормаш”. Но перестройка все развалила, завод долго мучился и тем не менее сдох, а в поселке М. фирма “8” неожиданно для всех ожила, попала в крепкие немецкие руки и круто пошла вверх. Мне тогда улыбнулось счастье быть в нее приглашенным.
Пригласили меня, как ценного специалиста, и, как понимаю, не сильно прогадали. Но речь здесь собственно не столько обо мне, сколько, все-таки о Янке Е., и его соратниках по трудовому фронту на участке ДРСУ-5.
Начнем с Янки, потому что, хоть его уже нет в живых, но хороших воспоминаний он очень даже достоин.
Запомнился он мне навсегда по многим причинам, и почти все они глубоко положительного свойства.
Был он тогда меня намного старше. Все его называли дедом, у него было двое подростков-внуков, ему было за 70, но он еще держался бодрячком. Я был относительно молод и сравнительно неопытен. Но он меня почему-то выделил. Сам ко мне подошел, заговорил и стал это проделывать каждый рабочий день по несколько раз на протяжении долгих пяти лет.
Почему он это регулярно делал и регулярно имел возможность делать, попытаюсь объяснить ниже. Работал он дворником, как наружным, так и во внутренних помещениях. Но был он старый, а поэтому хитрый. Работал не 8 часов, но три раза по часу. Утром, после обеда и вечером в конце рабочего дня. Утром для начальства мел дорожки, после обеда для механизаторов подметал мастерскую, вечером в кабинетах после бухгалтеров мыл полы. Иногда приводил внуков. Их у него было двое. Красивая девочка-подросток Илза и худой, но шкодливый Марис. Это было трудовое воспитание, и это было правильно.
Ко мне он подходил утром вместо политинформации. Делился новостями, спрашивал, интересовался моим мнением, рассказывал. Таких собеседников у него в мастерской было несколько. И все были штатные и запротоколированные. Дед Янки был пунктуальный как в работе, так и в беседах, и в собеседниках. У него было 4-5 человек, с которыми он каждый день, по 15-20 минут, но регулярно обсуждал разные вопросы. С каждым он вел себя соответственно тому, как вел себя визави, и имел подход к каждому строго индивидуальный. Я был специалистом по нестандартке, у меня было свое отдельное помещение – участок. Меня прочили в начальники мастерской и он относился ко мне с некоторым пиететом. Ненавязчиво, но постоянно  он оказывал мне некоторые знаки почета и уважения, и мне это не могло не нравиться.
Но это было поначалу, этим он меня взял в дебюте нашего знакомства, но не только этим он остался в моей памяти.
Был он человеком тучным. Но не по всему телу. Полным у него были только лицо и живот. Руки и ноги были худые и жилистые. Задницы тоже почти не было, но на центнер веса хватало и этого. Он мне говаривал: “Грех признаться. Жил я и в трудное военное время, и в голодное послевоенное, и в Сибирь меня угоняли, где больше семи лет в совхозе комбайнером оттарабанил, но не одного дня в своей жизни не проголодал. Чего ж на старости себя мучить, тем более неизвестно, сколько Бог мне жизни той отмерил.
Был дед Янка старым, умным, хитрым и добрым. Редкое сочетание у молодых, но к старости это иногда удается накопить. К старости все накапливается – или злость, или доброта. Вместе им трудно до старости дожить, а вот по отдельности, при благоприятном стечении обстоятельств, да при наличии здоровья и Божьей помощи – такое бывает/случается.
…Мудрый был дед. Одно из любимых его выражений было: «Если ты хотел, но не смог, - Бог тебя простит».
Я примерил к себе – и действительно: намного легче жить, есть немного легче ко всему в жизни относиться.  (???)
Но хотеть при этом надо. Нельзя не хотеть. Кто не хочет, тот не живет.
А дед Янка хотел жить, хоть был старый. Со своей женой он прожил в «мире и согласии» более сорока лет.
«Мир и согласие» я взял в кавычки, потому что сам дед Янка так это акцентировал. Жену с ним в последние годы объединял только общий коридор в квартире и огород на фазенде. Янка жил отдельно в своей комнате, имел своей отдельный телевизор, радио, кровать и свое отдельное особое мнение.
Жена имела аналогичные апартаменты напротив и на жизнь смотрела прямо противоположно.
Дед был неторопливым, обстоятельным, мыслительным и раздумчивым, его тянуло к газетам, политике и умным разговорам. Жену тоже тянуло, но все как-то в сторону. Если гулять, то больше налево, если работать, то спустя рукава, если пить, то под завязку, если гости – то до утра, а если плясать – то до упаду.
Не сходились они во мнениях и по многим политическим вопросам, поэтому дед Янка предпочитал читать газеты в своей комнате, а обсуждать их с проверенными политическими единомышленниками в мастерских во время очередного рабочего дня. Методом совмещения полезного с приятным. Полезного и посильного физического труда с приятной интеллектуальной беседой с братьями по труду и железным орудием производства. Меня он выбрал как русского, молодого, технически грамотного и читающего газету «Аргументы и факты».
Мы сошлись на том, что «Аргументы и факты» – единственная из существующих русскоязычных печатных изданий, которые не повредят даже латышскоязычной половине Латвии. Был он латышом, хоть и латгальцем. Примкнувшим к движению легионеров, хотя армию, как красную, так и немецкую, видел только со стороны. Общался со мной только на русском. Для языковой практики. «А то на хорошем русском не с кем пообщаться», - полусерьезно шутил он. В советское время он взахлеб читал русские детективы и книги о войне. Советские, надо подчеркнуть, изложения и варианты хода военных действий. Объяснял эту свою страсть он следующим образом. Русский язык, мол, не зря великим и могучим называют. Кроме всего прочего, он еще и певуч, звучен и красив. Читаешь книгу на русском  и читать хочется. А читаешь на латышском – и как опилок в рот набрал – и трудно, и скучно, и неприятно, потому что однообразно, без фантазии и полета (это латыш так говорил, а не я). В последнее время и книжек на латышском стало не в пример больше. И американские детективы пошли в местном переводе, и русских книг выбор в поселковой библиотеке, где он в основном утолял свой литературный голод, стал скуден. Но тем не менее.
Я ему приносил книги из своей библиотеки. Естественно, на русском. И он был очень доволен. И страшно меня благодарил.
«Ала верды» и ненавязчиво он приобщал и меня к богатствам национальной культуры.
И, надо сказать, во многом благодаря ему, я познакомился с интересными книгами на латышском языке. (Правда, в основном западных авторов).
Вдобавок, дед Янка был политически активным пенсионером. Письма в местные радикальные газеты он строчил регулярно и иногда его, правда вскользь, но упоминали в благожелательных редакционных отзывах. Дед был национальным патриотом и вполне лояльным к современному политическому строю.
Он участвовал в движении легионеров сам и привлекал к этому своего внука, потому что числился среди политически репрессированных.
Хотя против русских не воевал.
И попался частично по собственной глупости, частично под общую гребенку.
Был он не вредный.
Как любой средний латыш.
Крайне вредных латышей в Латвии вообще можно по пальцам пересчитать.
Сидят также латыши, преимущественно в Риге, на хлебных местах, возле кормушек  и активно свои блага своими полномочиями защищают, громко крича в свой крайне национально-радикальный рупор.
Дед Янка в Риге не сидел.
И хотя радикально-националистический рупор слушал внимательно и регулярно, но на наши межнациональных отношениях это никак отрицательно не сказывалось.
Даже наоборот.
Отбирать у меня он ничего не пытался и не хотел, а поделиться всем, чем можно, - это уже сама его добрая душа ему такие формы поведения по отношению ко мне диктовала.
…Культурный был дед.
Но с юмором  и не без иронии.
Заходит ко мне как-то раз утром на политинформацию; видит, у меня книжка на столе латышская лежит. Встрепенулся дед:
- Ты на латышском книжки читаешь?!
- Ну, надо же приобщаться к великой культуре страны, которая меня приютила…
- А как же комплекс старшего брата? Русские чужой язык не учат, им своего много.  И вообще, зачем тебе какой-то латышский учить, слышал, в Пскове Псковская десантная дивизия формируется на контрактной основе. Вот сформируют дивизию и придут сюда в Латвию опять, как к себе домой. То-то тебе хорошо будет. И на меня на чистом прозрачном глазу смотрит.
- Ну, так я к ним в переводчики пойду, - поддержал я тему.
Дед почему-то немного скис.
Наверное, поверил.
Газету «Аргументы и факты» мы с ним обсуждали постоянно. Каждое утро вместо политинформации.
Он ее даже выписывал. Даже несмотря на скудную пенсию и на то, что, поддерживая латышского производителя, абонировал местную  рижскую и сельскую прессу.
Я покупал «Аргументы» по средам в киоске, а иногда газету ему приносили раньше. Тогда он был на коне и сверху надо мной. Он был в курсе всех последних аргументов и фактов и очень увлеченно и в развернутой форме передавал их суть мне, снабжая и дополняя своими комментариями.
Когда ему газету приносили позже, а я уже свой экземпляр проштудировал, он скучнел и ничего о ней слышать не хотел. - «Не сбивай меня с любопытства, я сам прочитаю». 
Иногда по «Аргументам» у нас возникали тактические разногласия. Приходит он, в другой раз, спрашивает:
- Аргументы читал?
- Читал.
- Ну, как тебе?
- Что именно?
- Ну 2-я страница: шутки политиков про политиков и на политиков?
- Да не читал, я с последней страницы начинаю читать!
- А я, - говорит, - всегда по порядку.
- Ну, так ты же латыш. Латыши вообще порядок любят. Особенно русский, если он сразу после немецкого…
Дед меня не всегда правильно понимал, но, ввиду моего ближайшего карьерного роста, обижался редко, по крайней мере виду показывать не торопился. Да и добрый он, повторяю, был  и по возрасту, и по характеру, и по миропониманию.
Хотя впечатлительный, вместе с тем, и легко возбудимый. Но это уже наследственность. Это не лечится. Только копируется.
Был у него свой огород. Каждый день после работы, на работе и вместо работы он захаживал к себе на фазенду. Что-то там подкинуть, прибрать, прополоть или окучить, но в основном посидеть под навесом или в собственноручно вырытой небольшой копанке.
Дед был большой и толстый, копанка была круглая и с крутыми краями, но у него там были выдолблены в глинистой почве ступеньки, а по углам этого рукотворного прудика росли водяные лилии. В жаркий летний день дед Янка любил посидеть в этом прудике и почитать прессу.
Зимой он это обычно проделывал у себя дома в ванной.
Об этом он рассказывал так:
- Нет другой такой прелести, как залезть в горячую ванную, взять с собой мерзавчик (0,25 л) водочки и минут так 100 побалдеть в этой нирване…
Правда, в последнее время, говорит, сердечко что-то пошаливает. Давление прыгает. Нет уже той радости и того удовольствия, которого было навалом и не замечал вокруг раньше. Так что, ценнее, говаривал он мне, маленькие удовольствия, чтобы потом крупно не пожалеть, когда они заканчиваться вдруг резко начнут. В последние два года он стал сильно сдавать. У него стали отказывать ноги, на работу он стал приходить с палочкой. Давление зашкаливало, кружилась голова, но он стойко и упорно сопротивлялся немочам. Его тянуло на работу, как старую лошадь в телегу. Без работы и без телеги они выпадали из накатанной жизненной колеи. Не к чему было стремиться, не за чем напрягаться. Организм на снижение нагрузки сразу же реагировал деградацией и распадом. Лошадь в таких случаях быстро околевала, человек – медленно умирал.
Но дед крепился. На работу он шел, как в бой, и старался не сдавать позиций, словно за ним была если не Москва, то, по крайней мере, восточные рубежи Латгалии.
Он еще бодрился, но уже чувствовал, видимо, что долго ему не протянуть. Все чаще он заводил разговор о том, что, мол, пришла пора отдавать долги. Летом он съездил к себе на родину в Латгалию, поправил могилки предков и родственников. Стал наводить порядок дома и на огороде. Одно время, правда, он встряхнулся и повеселел. Приходит однажды в необычно приподнятом настроении.
- Был у врачей, - говорит, - они дают мне шанс! Обследовался я в Риге, у меня проблема с сердцем. Просвет одной сердечной артерии сужен. Сейчас это оперируется. И я согласился. Гарантия 99 %, и у меня сосед после такой операции уже пять лет как молодой козел на свою старую бабу скачет.
- Дай-то Бог, ничего не имею против, - говорю, чтобы не сбивать деда с надежды.
И дед этой надеждой прямо зацвел.
Была ранняя осень. Операцию ему как пенсионеру и бывшему репрессированному назначили в плановом порядке и по льготной очереди. Реально это получалось на май месяц. Дед стал готовиться. Он повел меня в свой сад, посадил в свою любимую беседку, угостил грушами и яблоками и сказал: «Вот, смотри, у соседа флюгер есть, как ветер зашумит, сразу видно и слышно, что здесь хозяин есть. Сделай мне такой, но поинтереснее. Типа баба-яга летит на метле. Потом подумал – нет, ни к чему мне всяких ведьм на столб вешать. Сделай мне петуха, который кукарекает.
Подумали мы, обсудили тему, сделали проект, нарисовали петуха, вырезали, закрепили, посадили на подшипники, покрасили, установили на трубе, а трубу закрепили у него на огороде возле его любимого пруда.
Ветер зашумит, и петух встряхивает крыльями и клюв поворачивает в сторону, куда ветер дует. – Загляденье просто – не флюгер. Дед был страшно доволен.
В последние месяцы любил он широкие жесты. Заходит: идем ко мне на огород. Зачем? Идем, наберешь своему пацану слив, все равно пропадают.
Идем. Видишь, говорит по дороге, вот три яблони растут за забором. Вижу, говорю. Через месяц созреют, можешь приходить брать себе. Здесь хозяина нет, а тебе лишние они не будут. Понял, сообразительно поддакнул я.
Дед любил быть добрым. Как-то заходит ко мне: пошли. Опять на огород, спрашиваю. Нет, ко мне в каптерку, тут одежду всякую б/у привозили, нам в мастерскую на тряпки оставили, иди выбери себе, может, что найдешь…
И так по мелочам, но часто.
То книгу мне принесет почитать, то газету интересную, то совет ценный даст.
То есть опекал меня, как своего.
А вообще-то, как я потом как-то вдруг понял, ОН ПРОСТО хотел оставить о себе хорошую память и поэтому старался в этом отношении, как мог, и реализовывал это, как понимал.
Был у него внук, я уже о нем рассказывал. В порядке трудового воспитания дед приводил его с собой на работу. Тот подметал, мыл, драил, старался, одним словом.
- Вот видишь, - говорю деду, - какой у тебя внук молодец, трудолюбивый!
(Потом дед это слово запомнил и в отредактированном виде любил применять по отношению ко мне: заходит, бывало, утром ко мне: ну, что жужжишь, трудолюбивая пчела?!).
- Да, - отвечает, - до двенадцати лет они все трудолюбивые.
Внучка у меня тоже старательная и добросовестная была…
А как пошла у нее задница и грудь расти, сразу поумнела. Не мое это дело, дед, говорит, метлой махать, у меня есть дела поважнее.
Знаю я ее дела поважнее… Путается тут она с одним соседом, года на три ее старше… Ей 15, ему 18. Ну, ладно. Хоть перед глазами и не чужой. И родители у него неплохие, если вдруг породниться приведется, - вздохнул дед.
А внук, да. Внук помогает. Этим летом уже у местных фермеров-новохозяев клубнику за деньги собирать нанимался.
Ему одиннадцать лет, хочется мобильник купить, а мать денег не дает. Он тогда придумал: пойду, заработаю на клубнике. Денег хочется, а терпения и силенок маловато. Да и клубника хреноватая уродилась вследствие аналогичной погоды.
Короче, за день он полтора лата зарабатывал, а на еду и на автобус ему два лата в день выделяли. Ездил он две недели. Но мобильник я ему купил. Из принципа и из-за его старания.
Дед подбоченился: - Чтоб было не хуже, как у людей дети ходят. На следующий год компьютер ему куплю…
Да, любил дед внуков.
Вообще, дед правильно понимал жизненные приоритеты и ценности.
Но прошла зима, настало лето.
Стал собираться дед на операцию. Загрустил и встревожился.
Да и было отчего. Операция серьезная, как-никак, на сердце. А организм не из новеньких. И отказать может в любой момент.
А кто там со старым, бедным безвестным дедом возиться станет, если что не так пойдет.
Приходит дед ко мне и спрашивает:
- Вот, приготовил я немного денег доктору. Когда платить, как думаешь, до или после?
- И до, и после – и не прогадаешь. До – чтобы хорошо операцию делали, а после – чтобы выхаживали со старанием.
Дед согласился, но помогло ему это, как потом оказалось, мало.
Перед операцией он зашел попрощаться. Как прощался со своими родными и близкими дома, я не знаю, но на работе в мастерских он это проделал неторопливо и основательно.
С ним вместе, конечно, я не ходил, но из его разговора со мной картину в общих чертах представить не трудно:
- Еду завтра на операцию. Сутки уже не ем. Голодный, как волк, первый раз в жизни так долго без пищи. Если зарежут, так помирать, кроме прочих неудобств, еще и не поевши придется, – дед грустно пошутил, хотя по всему было понятно, что стресс его пронял основательно. – Не знаю, Коля, встретимся ли еще… Короче, прости, если что. Прощай и не поминай лихом.
А на глазах слезы выступают.
Я, как мог, подбодрил его. Сказал, что все будет хорошо. Медицина сейчас делает чудеса, операция рядовая, технология отработана, врачи опытные.
Чего рвать душу, если уже решился. Но мне-то легко это все сказать было. А дед-то не двумя латами рискует. Жизнь в чужие руки отдает, а не корку хлеба.
Короче, попрощались мы, дед ушел.
Через три дня приходит.
- Что такое, - спрашиваю. - Или операцию так быстро сделали, или сам поправился?
- Нет, - дед с некоторым облегчением вздыхает. – Отложили на два месяца. В августе будут делать. У них там какие-то заморочки проклюнулись. Плановые деньги закончились. Но это во-вторых. А во-первых – затор у них на конвейере в тот день случился, когда очередного сердечника уже после операции зашивали, у того началось кровотечение, которое долго и никак не могли остановить. Вся операционная бригада была на ушах, все бегали, как угорелые, и до меня дела никому не было. Прождал я часа три, а потом говорят: «Езжай домой, приедешь через два месяца – сегодня уже поздно, а с завтрашнего дня на плановые операции финансы все вышли».
Дед был даже немного расстроен… Он так хотел, чтоб вся эта катавасия и нервотрепка побыстрее закончилась. Он так уже замучился ждать и бояться. Он уже полгода ходил с этими предоперационными страхами. Он с ними ложился и с ними вставал. И по ночам они его не отпускали.
И сон был плохой из-за этого.
 И разные мысли одна другой поганей мучили его старые мозги.
Надоело это ему страшно.
Поэтому на операцию он шел уже с некоторым облегчением. Лучше уж ужасный конец завтра, чем полгода бесконечного ужаса и днем, и ночью. А тут на тебе. Операцию отложили до августа…
Опять два месяца ходи и два месяца мучайся ожиданиями.
Не сильно был рад дед передышке.
По нему было видно это. И я понимал его в этом.
Но. Странная ирония судьбы. Бог дал ему еще два месяца жизни. Два месяца жизни – это много. Цени их, эти два месяца жизни.
Худо-бедно, но ты же не лежачий и не мучают тебя страшные боли. Жить-то можно. Ну, ходи помедленнее. Ну, отдыхай почаще. Ну, таблетки попей там всякие. Но – живи, радуйся.
Нет. Дед на это был не согласен. Волновался в эти месяцы он, правда, меньше, чем в первый раз, но и особой радости от незапланированного подарка судьбы в нем не чувствовалось. Изредка заходил он ко мне, беседовали мы с ним, но видно было по всему, что он не жизнью сейчас живет, а ожиданием. Ожидание это отбирает у него все жизненные силы, и на простые маленькие радости у него уже сил просто не остается…
Но наступил, наконец, долгожданный август. Опять дед пришел ко мне прощаться. Уже не так эмоционально. Слезы все-таки были. Но не те слезы, которые от острой жалости к себе, а скорее просто старческие легкие слезы, от слабых нервов, от скудных запасов жизненных сил, от безнадеги, от душевной опустошенности и отсутствия всяческих перспектив.
Дед смирился. По нему это было видно.
Он почти уже не надеялся, но долг инерции отдавал до конца.
Мы попрощались. И на этот раз оказалось, что – навсегда…
В тот день мы этого не знали.
Но через два дня по мастерской поползли слухи. Дед Янка умер. Что да как?
Оказалось, сделали ему операцию. Вроде даже до конца, вроде даже успешно. А может, докторская круговая порука и пресловутая врачебная тайна не дали правде выползти наружу. Не знаю. Но факт тот, что умер дед не на операционном столе во время операции, а через несколько часов уже в реанимации. Все попытки вернуть его к жизни закончились безрезультатно.
Короче, зарезали деда. А так бы еще пожил.
Ну, он сам себе такую дорогу выбрал. Не захотел от старости да от немочи умирать. Напрягся в последний момент, решился на операцию.
Видно, долгими зимними вечерами принял такое мужественное решение.
Героическое решение.
И трезвое решение.
Чем ползать полуживой развалиной, решил лечь под нож.
Или пан, или пропал.
В результате пропал, но как пан.
От ножа, а не от старости.
Выбрал скорую смерть.
А выбирать-то было особо не из чего.
И была надежда. Был маленький шансик на чудо. Дед поставил на медицину – и проиграл.
Но выиграл в скорости и качестве.
И жизни. И смерти. Я так думаю.
И уважаю деда. Мужественным он оказался.
И в жизни, и в смерти.
Таким я его запомнил. Так о нем и вспоминаю. Часто.
Правильный был дед. И хороший.
Хоть и простой. А может, именно потому что простой…

Глава 2

Чащин Миша

Среди нескольких десятков кадровых рабочих/механизаторов нашей дорожно-строительной фирмы “&” есть 7 – 8 классных и квалифицированных специалистов своего дела. Из этих 7 – 8 высококвалифицированных работников можно отметить 2 – 3 настоящих асов, профи класса А.
Из этих трех я хотел бы выделить особо одного. Чащина Мишу.
Как работника. Как специалиста. Как человека. Наконец, потому что – ну, нравится он мне. Всем нравится. И по жизни, и по работе.
И давно. Можно сказать, с первого взгляда.
Во-первых, он ставропольский казак, что уже мне по душе и по сердцу.
Во-вторых, он трудоголик и максималист. А так как он – максималист, то по праздникам знатно напивается до потери пульса.
А так как энергии у него все равно через край, то он еще и заядлый охотник. Настоящий охотник с многолетним стажем. И при этом всем кристально честен, неподкупен и не жаден. И не по годам скромен.
Такое вот реликтовое ископаемое.
В виде очень даже живого и энергичного экскаваторщика.
Экскаваторщик он с далеких брежневских времен.
Начинал еще на старой технике сталинской сборки. Потом, когда в колонну пришли Э-652-ые, одним из первых пересел на него.
А надо сказать, что экскаватор Э-652 махина тяжелая. Как по весу, так и в управлении. Никакой гидравлики, никаких кондиционеров. Рычаги и педали, как у трактора, и того еще трактора, который ничем не отличается от танка, что в Красной Армии в Великую Отечественную против немцев воевал.
Разницы большой в том, копаешь ли ты яму ковшом экскаватора или ручной лопатой по величине физических усилий, прикладываемых к орудию труда, - нет. Разве что лопата у тебя одна, а тут в кабине – два рычага, несколько педалей и куча ручек. И все это надо дергать, нажимать, тянуть и поворачивать.
И так 10 – 12 часов в день, шесть дней в неделю, 10 месяцев в году.
Двадцать лет так отпахал Миша. Но настали другие времена, и пришли на фирму мирные немцы со своими европейскими деньгами и заграничной техникой.
Фирма стала перевооружаться.
Как передовику производства Мише Чащину новый, навороченный гидравликой и электроникой фронтальный погрузчик фирмы «Cata pileer» предложили в числе первых.
И тут Миша повел себя нестандартно. Сел он на «Cata pileer». Проехался туда-сюда, покрутился часок по двору мастерской  и… - отказался.
- Игрушечная техника – не для меня – сделал он скоропалительный вывод. На него давили  - он уперся. Другого заставили или выгнали бы. Но Мишу простили и оставили в покое. Другому дали. Другой катался, как сыр в масле, на этой чудо-технике и греб деньги лопатой в прямом и переносном смысле этого слова, а Миша корячился и пыхтел на старом привычном Э652. Но через несколько лет этот дедушка «сдох» окончательно и Мише хошь не хошь пришлось пересаживаться на «немца». Пересел. Долго привыкал. Привык.
Через пару месяцев встречаю его:
- Ну, как новая техника?
- А… Знаешь. Целый день поработаешь, вылезаешь и хочется кувалду в руку взять и поработать так час-другой.
- ?!
- Руки работы просят. Я привык потеть, когда в экскаваторе сижу, а тут кнопочки да джойстики. Не успел почувствовать пальцем, что кнопку нажал, а экскаватор уже на дыбы становится. Не по мне это…
Но это было по первости.
Прошло полгода, освоился Миша окончательно на новом “Zeppelin”e и опять нормы выработки перевыполнять стал на много %.
Работал отлично и отдыхать привык так же. Был он, как я уже говорил, заядлым охотником. И ружьишко – двустволка у него была.Тоже старая. Иж-58. 16 калибр. Хотел было поменять на новый винчестер-виртикилку (??), в магазине такие были, и деньги у него водились, но – Зась – нельзя. Рылом не вышел. Негражданам оружие не положено. Чтобы граждан не перестреляли. Но он и со своим дробовиком на охоте свое брал. Не мытьем, так катаньем. Не пулей, так картечью. Не нарезным стволом, так хитростью и упорством.
…Приходит как-то раз ко мне в мастерскую.
- Ты можешь лазерный прицел приладить к ружью?
- Не вопрос. Было бы зачем…
- За мной не заржавеет…
И рассказывает: уже которую ночь сижу в засаде на кабана. После работы. Двенадцать часов отпашу на объекте, перекушу и в лес. Там у меня в 5 (!) километрах от дома на дереве настил с навесом сделан. Я это место хорошо прикормил и кабаны туда зачастили.
Только они предпочитают приходить в темноте, когда прицелиться в них хорошо нет никакой возможности.
А если промахнулся, считай все, - капут. Уйдут и минимум неделю на это место не покажутся.
То ли дело лазерный прицел.
Они его не боятся. Наводи красную точку на кабана и вали его на счет – раз, без никаких проблем. Говорит так Миша Чащин и протягивает мне детскую игрушку в виде лазерного фонарика – подсветки на таблетках-батарейках.
- Стреляет такой луч метров на 300, а больше и не надо.
Ну, что ж. Приладил я ему это дело. Мне нетрудно, а человеку – радость.
Пропал он.
Через неделю появляется.
Спрашиваю:
- Ну, как?
- Завалил! Ух, и замучил он меня…
Две ночи никого не было.
А по ночам в сентябре уже холодно, а я еще после работы уставший.
И простыл ко всему где-то на сквозняках, и шморгает при этом носом.
Но ничего  - я занятый. Если решил, значит, до победного конца.
Или он меня, или я его.
Сижу. Третья ночь. Устал, как черт. Уже три, уже четыре. Уже скоро светать начнет. Никого нет.
Я весь продрог, а курить и шевелиться нельзя. Если кабан почует что-то неладное, то все. Близко не подойдет.
Вдруг слышу треск. Идут.
Дикие свиньи. Целый выводок.
Идут, землю по дороге роют, еду себе на ходу выковыривают.
Я перешел на готовность номер 0. Подходят ближе. Вот и мой секач.
Навожу на него точку. Задерживаю дыхание. Бац. И все в порядке.
Все разбежались, кроме одного.
Этому крупно не повезло.
Миша самодовольно расплылся в победной улыбке…
Вот такая героическая личность этот Миша Чащин…
Хотя, вроде простой мужик и работяга. Но на таких вот мужиках и работягах земля и держится.
Я так даже не думаю.
Я это твердо знаю!

Глава 3

Чук и Гек

Весьма колоритными и экстравагантными личностями на нашем предприятии были в свое время 2 «бойца трудового фронта», 2 слесаря-ремонтника широкого профиля, 2 хулиганистых парня – один из которых был Охримчук Володя, а второй Андреев Гена.
Охримчук был чуть постарше и поумней, Андреев чуть помоложе и повредней.
Как рыбак рыбака видит издалека, а ворон ворону глаз не выклюет, так и они держались по-приятельски всегда вместе. За это и прозвали их Чуком и Геком.
Работали они кое-как, но шуму от них в мастерских было много.
Охримчук любил выпить, поэтому с утра и с похмелья был зол и сердит.
Если ему не давали в долг, а в долг ему обычно уже не давали, то он искал халтуру или что-то, что можно было бы украсть, продать или выменять на водку. Гене было скучно и он ходил следом за Володей, подкалывал, из-за чего между ними часто возникали летучие перебранки, шумные митинги и скоротечные потасовки. Парни они были оба горячие и поэтому в контакт входили быстро и решительно. Но дрались без злобно и обычно без синяков.
После обеда они обычно находили выпивку и до вечера затихали.
В такие моменты в мастерские становилось совсем тихо, если не считать негромких матерков бригадира, который их в это время безуспешно хотел найти.
Володя Охримчук был хохол, приблудившийся в Латвию из Казахстана.
В Казахстане он родился, учился, какое-то время работал, но потом оттуда слинял. Или чтобы в армию не идти, или по поже… соображениям ментовского характера.
Что-то они там с брательником своим по мелкому у казахов похулиганили, а те их стали искать с милицией. Пока не нашли, ребята решили поехать в Латвию на заработки и там затихариться. Это было в далекие 80-е годы, когда Леонид Ильич уже пошел в советскую Землю, а Михаил Сергеевич только готовился ею править.
Приехал Володя с двоюродным братом в город Т. Про брата я подробно ничего не знаю, но Володя пришел на наш завод и устроился учеником термиста. А так как термист был записным пьяницей, а Володя не особо прилежным учеником, то через некоторое время с него вышел хреновенький специалист и быстро отключающийся пропойца. Проработал он на заводе недолго. А потом исчез из моего поля зрения. Через некоторое время я перешел на работу в фирму “S” и как же был удивлен, когда в качестве кузнеца увидел там старого знакомого Володю.
Андреев Гена там уже работал. Числился он сварщиком в котельной, но пропадал больше у Володи в кузне, потому что там было намного интересней. Было ему 19 лет. Отца у него не было, а был злой отчим и мать, которая воспитывала маленького братика, родившегося у нее во втором браке. Новая семья ей была дороже, и Гене рано пришлось идти на свой хлеб. Закончил он профтехучилище, снимал комнатку, парень был вообще-то неплохой, но по жизни невезучий. Или, знать, судьба у него такая. Есть такая пословица: трудное детство никогда не кончается.
Так вот эта пословица именно под Гену Андреева сочинилась. В детстве его били на улице и дома. На улице старшие, дома отчим. Когда он подрос, он пошел на каратэ, и там его стали бить профессионально.
У нас в мастерской он пытался задирать Охримчука, но получал достойный отпор. Охримчук тоже был уличный боец со стажем. Очередной раз поколотив несильно, но мастерски Гену, он самодовольно лыбился: терпи, щегол. Ты еще не видел, как казахи дерутся. Тут он обычно вытаскивал сигарету, угощал притихшего Гека, закуривал сам и рассказывал: когда я учился в школе, а учился я в школе в Казахстане, драки на переменах у нас были делом обычным. В школе были русские и казахские классы. Казахов было больше и они были очень нахальные. Русских было меньше, и они друг за друга держались слабо. Вот самая хреновая черта у русских: если помочь, - они готовы рубашку с себя снять, но если драться, их в команду хрен соберешь. То ли дело казахи. Тронь одного и через пять минут толпа уже на тебя летит. Но ничего. Находили и мы на них управу. У меня были 3-4 постоянных дружка. Только-только собиралась казахская орда, я свистел особым свистом, и Охримчук, засунув грязные от машинного масла пальцы в рот, подтверждал правдивость своих слов залихватским свистом соловья-разбойника. Стоило только мне свистнуть, и ко мне спешили на выручку мои дружбаны.
Казахи – те бойцы были неважные. Ломились они толпой, но, встретив достойный отпор, менжевались. А, получив в лоб, вообще тушевались. А не дай бог кровь из носа пойдет; у кого пойдёт, - то всё – этот казах уже не дерется. Он хватается за травмированное место и с криком убегает. То ли дело русские. Чем сильнее ты его бьешь, тем сильнее он сопротивляется.
- Я уже потом, когда взрослым парнем стал, после школы, - продолжал Охримчук, - несколько раз в драках участвовал улица на улицу. Заваруха, скажу я вам, достаточно серьезная. Там в ход шли и палки, и кастеты, и цепи, и ножи, и все равно мы казахом не уступали.
- Старались, по крайней мере, не уступать, - поправился Володя и утер нос грязным рукавом.- Ну, ладно, хватит спать, пошли, салага, работать. И, дав Гене легкий подзатыльник, он живо умчался прочь, потому что Гена на подзатыльники обижался и мог в обиде отмахнуться так, что и Охримчуку могло не поздоровиться, если вовремя не слинять.
Но Чук был парень резвый и, пока Гек его догонял, вся злость у него в ноги уходила. А если не уходила, то Охримчук был уже в глухой защите, готовой в любой момент перейти в активное нападение.
Делал он это мастерски и поэтому его обычно не били.
Обычно били больше Гену.
Приходит как-то раз на работу с фингалом под глазом. В чем дело?
Да… Не хочет колоться.
Но потом все-таки рассказал.
Оказывается. Завел он себе бабу одну. Постарше его и с ребенком.
Но вроде ничего. Стал оставаться у нее ночевать. Деньги на еду оставлять.
И все бы нормально. Да недолго это длилось. Приходит он к ней как-то раз, а она ему не открывает. Иди, говорит, домой. Он, конечно, домой не пошел, а стал ломиться в дверь. Ну и, конечно, доломился. На шум вышел мужик и так ему вломил, что мало не показалось.
И на дискотеках Гену часто доставалось. На дискотеках, конечно, драки не редкость. Но в лузерах почему-то чаще оставался все-таки он.
Вот такая тяжелая жизнь складывалась у Гены Андреева.
Но это все были еще цветочки.
Ягодки созрели примерно через полгода. Когда за ним приехала полиция. Оказывается. В очередных поисках приключений на свою задницу Гена прибился к какой-то ватаге пьяных  и агрессивных подростков, и те стали избивать на улице прохожих и отнимать у них деньги. Или наоборот: сначала отнимать, а потом бить.
И вот раз напали они на какого-то пьяницу. И сильно поколотили его. И за то, что пьяный оказался ночью в темном углу, им под горячую руку подвернувшийся, и за то, что без денег на дороге валялся, и просто за то, что у них руки чесались, а он сопротивляться уже не мог. Короче, забили они того забулдыгу насмерть.
Забили и разбежались, но, видно, кто-то что-то где-то сболтнул, потому что полиция их быстро нашла.
Дали Гене  7 лет. И он исчез из моего поля зрения. Скоро за пьянку выгнали и Охримчука Володю.
Пришло время. Закончился ХХ век.
Наступило 3-е тысячелетие.
Иду я как-то по местному базару, вдруг слышу, меня кто-то окликает. Смотрю. Какой-то инвалид на костылях стоит.
– Что, Николай, зазнался, своих не узнаешь? – и руку мне без двух пальцев протягивает.
– Володя, ты?! Привет. Как дела? Работаешь где?
- Я инвалид II группы, - Охримчук подчеркнуто звонко, немного даже театрально, с фальшивым праздничным апломбом чеканит.
- Так ты не работаешь? – еще раз переспросил я, имея в виду, что где-то он все-таки может подхалтуривать.
- Я инвалид II группы, - опять, как медаль на груди, несколько даже хвастливо предъявляет он. Мол, к чему мне еще прогибаться и корячиться, если вот я уже герой, инвалид трудового фронта, не трогайте меня, а то я завоняюсь.
- Где ж тебя угораздило? – с сочувствием спрашиваю.
- Пальцы потерял на гатере, два года назад, а пятку прошлой осенью в лесу «Хусварной» отрезало. А как вы там в мастерских?
- Воюем потихоньку, - дипломатично отвечаю. – А как там Гена Андреев, не знаешь, - спрашиваю его, раз он инвалид и на базаре ошивается. Стало быть, свободного времени у него навалом и он должен быть в курсе всех последних новостей.
И точно. Знает. Улыбается!
- Выпустили недавно Гека. Пять лет отсидел. Условно досрочно освободили, за примерное поведение. Сейчас у шабашников в строительной бригаде работает, возят их в Ригу на автобусе каждый день. Центральную тюрьму там перестраивают. Такой вот зигзаг судьбы. Сам сидел, сам теперь строит. Или для друзей, или для врагов, или, может, для себя жилищные условия улучшает. На ближайшее неизвестное будущее. Кто там раз побывал, его туда со страшной силой опять тянет – философски подвел черту Охримчук. И опять добавил:
- А я инвалид. Я свое отбегал. Так, по мелкому, конечно, суечусь. Сети плету, на рыбалку езжу, на базаре барахлишком подторговываю. А так, чтобы «ломить» по сильному, уже не хочу. На бутылку мне пенсии хватает, а больше мне и не надо. Попрощались  мы и разошлись. Иду я себе и думаю. Вот видишь, какая история. А ведь Охримчук еще моложе тебя будет. Ему сейчас только около сорока. Ты себя еще подстегиваешь, еще планы в голове рисуешь, а он уже себя списал. Он уже инвалид не только снаружи, но еще больше изнутри. Не нужны ему современные технологии и космические скорости. Он на «социалку» упал и там ему в кайф. Никуда уже не рыпается. А как еще каких-то пять лет назад веером носился и шустрил. Вот такой Чуку звездец драматический подкрался на закате его трудовой карьеры. Да и Гек вряд ли выровняется и взлетит сколько-нибудь высоко, после того, что с ним жизнь сделала. А ведь был в принципе неплохим парнем. Попадись в хорошие руки и в хорошие условия – и все бы у него было бы замечательно.
Или все-таки не было бы?
Или все-таки выше головы не прыгнешь, и мимо судьбы не прошмыгнешь? А то вот пыжусь, дуюсь, что-то пытаюсь достичь в жизни.
А мне ведь тоже уже не двадцать. И даже не двадцать пять…
Я повернул к дому. До моей песчаной улицы оставалось совсем немного.
Там меня ждало мое неизвестное завтра, моя недописанная книга, моя еще не прожитая до конца жизнь… 

Глава 4

Петя Бережной

Я работаю в основном с железом, и окружение мое – это, большей частью, металлисты.
О слесарях я рассказал уже достаточно много. Сейчас хочу немного остановиться на сварщиках.
Если плохой слесарь – это просто неумеха, у которого руки растут из задницы, а вместо головы у него тыква или приемник хлебобутылочных и виноводочных изделий, то со сварщиками немного посложнее дела обстоят.
Даже плохенький сварщик из колхозной мастерской, в которой провел большую часть своей трудовой жизни я, должен еще быть неплохим слесарем, у которого кроме элементарных трудовых навыков должна иметься в наличии неплохо «шурупящая» голова.
У Пети Бережного, сварщика, о котором я сейчас хочу рассказать, голова шурупила, и я бы даже сказал, шурупила не слабо. Он был из тех «варил», у которых руки гармонично совмещались с мыслительным аппаратом и его котелок варил не хуже того сварочного трансформатора, с которым он постоянно имел дело.
Ему было под пятьдесят, и больше 20 из них он отдал сварочному делу. Звезд с неба он, правда, не хватал, но не потому, что не хотел, а потому, что ему это было не нужно.
Он увлекался не звездами, а градусами. И не на небе, а в таре и в жидком булькающем виде.
То есть, проще говоря, выпивал. И выпивал сильно. Да и в рабочее время, иной раз, этим не брезговал.
В советское время это не то что поощрялось, но гегемону-пролетариату много чего сходило с рук, если пролетариат давал план. Петя план давал – так какие к гегемону могли быть еще претензии. В советское время у нас на такие дела смотрели сквозь пальцы, слегка прижмурившись и слегка отвернувшись. Да и молодые годы и крепкое здоровье помогали Петрухе, как его стали звать после выхода на киноэкраны фильма «Белое солнце пустыни», успешно справляться с похмельными делами.
Характер у него был веселый и общительный, так что врагов у него почти не было. Все у него при советской власти было хорошо. И жил он неплохо.
Но время шло, забирая с собой его годы, молодость и здоровье.
Став постарше и вступив в полосу независимой Латвии, ему довелось посмотреть на жизнь немного с другой стороны.
С конца 80-х он стал жить похуже.
С одной стороны, возраст и отсутствие постоянной работы, а с другой – куча свободного времени и обилие полуподпольных самогонных и спиртовых точек.
Не удивительно, что в тот период он сильно запил и держался на плаву чисто условно.
Не спился, не сгорел и не утонул он тогда только благодаря жене, семье и маме. Ну и благодаря тому здоровью, которое ему мама при рождении подарила бесплатно.
Жена у него была строгая, правильная и работящая, семья состояла из двух почти взрослых девок, которых надо было кормить и одевать, а его мама, старая, больная, полупарализованная женщина, жила вместе с ними в их маленькой полуторной квартирке.
А детей-то надо было как-то поднимать. Девочки уже были большие и просили не только хлеба и развлечений, но и одежды, в которой не стыдно на эти развлечения было бы пойти, и украшений, которые было бы не стыдно на и под эту одежду напялить.
Они уже всерьез думали о мальчишках, а мальчики уже всерьез к ним подступались с явно недвусмысленными намерениями.
В тот период у меня работа была и было ее много. Иногда, на одну-две халтурки по старой памяти я звал к себе в помощь Петю Бережного. Парень/мужик (как кому больше нравится) он был безотказный, а мастерство, как говорится, не пропьешь, хоть он и сильно старался. Он и то сказать, на работе теперь он уже не пил. Не та политическая ситуация. Во-первых, не на что, а, во-вторых, - не советское время, когда Петя и прочий рабочий класс пользовались  непререкаемым авторитетом, большим почетом и глубоким уважением.
Сейчас он был никто, и звали его больше по-латышски, и больше выйти, чем зайти.
Но тем не менее.
В непьющем состоянии он был золотым человеком: и работником, и личностью. Чувство юмора умел удивительное. Если что-то у меня не получалось, и я злился на себя, на железо и на все на свете, он меня успокаивался обычно следующим образом: «Не переживай, Колюха, - это не беда, - от этого дети бывают.
Улыбка при этом у него была такая, какая мне больше всего в людях нравится. У меня и отец, русский казак с Поволжья, так улыбался в лучшие свои годы – неброско, скупо, но с душой и большим дружелюбием.
Улыбка была такая, что рядом с ним становилось хорошо и покойно. Легко и радостно. Душевно и приятно. Но иногда и его прорывало.
Тогда он мне начинал жаловаться. Но жаловался своеобразно. С юмором и самоиронией. Вроде как анекдот про себя рассказывал.
Вот у меня дочки, Коля. На загляденье. Все в свою мать. Как выплюнутые, как два плевка из одного ротового отверстия. Старшая снюхалась с одним полубродягой-полунаркоманом, вот уже вторую неделю домой не показывается, зато вторая меня сторожит со своей мамой днем и ночью.
Была у меня заначка на черный день припрятана. В наше тяжелое время не знаешь, когда у тебя деньги на бутылку будут. Вот когда у меня лишняя копейка завелась, я закупился запасной литрухой  и в туалете  спрятал. И вот когда этот черный понедельник наступил, - денег совершенно нет, а выпить страшно хочется, кинулся я к бычку, смотрю – пусто. Я туда-сюда – пусто. Я уже начал волноваться. Думаю, неужели я уже до такого сознания допился, что не помню, где что у меня лежит.
У меня уже такой случай пару лет тому назад был. Заначил я тогда чирик/десятку и забыл, где. Помню, что в какой-то карман положил, а в какой, хоть убей, не помню.
Перерыл всю одежду – пустой номер. Глухо, как в танке. Жену спрашиваю – не видела денег?! А она мне так ехидно: - А ты мне их давал?!
Ну, думаю, если и забрала, то не признается. А если и признается, то все равно не отдаст… Попереживал я, плюнул и забыл. Прошел месяц. Иду я как-то по улице. Как всегда, страшно хочется выпить и, как всегда, не на что. По привычке и чисто автоматически лезу в пустой карман и чувствуя, что он не пустой. Вытаскиваю – десятка. Мистика. А я ведь в этот карман уже не меньше десятка раз заглядывал. А десятка уже постиранная, высушенная, немного поблекшая, но вполне фунционирующая. Тут я ощутил большой прилив бодрости. Сильно обрадовался и воспринял как знак свыше. Раз хочу выпить и Бог денег на это дело дает, значит, пойду так и сделаю. Напился, прихожу домой, жена спрашивает: ты где денег взял напиться, сволочь, в доме ни копейки на хлеб детям нет?! Говорю: Бог послал… А себе думаю: а может и черт, потому что дело это какое-то темное, непонятное.
Вот и сейчас, когда с заначкой в туалете такая инсинуация приключилась, я первым делом на потусторонние силы грешить стал.
Но все оказалось проще.
Выхожу из туалета, слышу, дочка зовет из кухни: «Папа, иди сюда на минуту». Захожу. Смотрю, жена стоит у газовой плиты, а моя 16-летняя дочурка у раковины. Жена смотрит на меня укоризненно, а дочка зло и радостно одновременно, то есть злорадно. Дочка смотрит мне прямо в глаза, а в руках держит мою вожделенную литруху, которая как раз сегодня должна была меня спасти от тяжелейшего похмелья.
«Нашли все-таки, гончие псы, так-перетак», - про себя ругаюсь я, потому что все-таки надеюсь путем дипломатических переговоров спасти бесценную  влагу, над которой, по всему видно, нависла реальная опасность. Про себя ругаюсь, а вслух, сам себе противен, говорю: «Отдай, доченька, папе бутылку. Папе плохо. Мне хоть немного надо. Хоть 100 грамм. А остальное можете пока спрятать».
И вроде бы убедительно говорю. И не будь на кухне дочки, кто его знает, может, повлиял бы я на жену положительным для себя образом…
Но дочка моя, молодая, принципиальная и решительная, ни на какие уступки не соглашается: не верю ему, мама. Ему стоит только начать. Мы его будем лечить кардинально. Сухой закон и точка. Через неделю сам нам спасибо скажет.
«А как эту неделю прожить?!» – только успеваю я себе задать риторический вопрос, и у меня все внутри опускается до пола, потому что вижу, что моя любимая дочка мою любимую водку выливает прямо в раковину. И при этом улыбается. Зло и радостно одновременно. Одним словом, злорадостно. Что будешь делать. Не драться же с ними.
Матюкнулся я, хлопнул дверью и пошел в гараж, где иногда выпадал шанс остограммиться у шоферов-соседей. Там мне фортуна и улыбнулась. В одном из гаражей была пьянка, и мне компания дружно посочувствовала. И налили, и закусить дали, и выслушали, и согласились, что это черная неблагодарность до 16 лет растить собственную дочку, чтобы она потом твою же водку в раковину на кухне безжалостно выливала.
Посочувствовал я тоже тогда Петрухе, заплатил вроде по совести за работу и мы на какое-то время расстались.
Видел его иногда потом возле  гаражей, где он ошивался, чтобы убить время и в слабой надежде  найти, у кого одолжить денег, чтобы выпить. И ко мне подходил пару раз. Я ему не отказывал, по мелочи немного давал, сколько у меня в кармане было. Жалкое зрелище он представлял тогда собой. Тощий, худой донельзя, с трясущимися руками. Но с неизменной улыбкой на лице. За этот непробиваемый оптимизм, не покидающий его в любой ситуации, я его уважал. Хотя и жалел. Он был жалкий, но вызывал уважение. А вызывал уважение потому, что внутри него сидел крепкий металлический стержень. Духом крепким от него перло. Дух этот еле в его тщедушном теле держался, но это был крепкий дух, и он брал верх и над слабой плотью, и над тотальным пьянством.
Пример. Приходит он как-то ко мне в гараж.
- Работа, Колюха, для меня есть?
- Нет пока, Петруха.
- 50 сантимов мне на бутылку не одолжишь?
Даю ему один лат. Настроение его поднимается. И он мне начинает рассказывать, показывая свою узловатую, покрученную работой и узловатую руку.
Видишь, средний палец на правой руке. Догнивает, сволочь. Зимой напился, лежал в канаве, пока люди не подобрали. Все бы хорошо, но пальцы на руках обморозил. Другие отошли, а один гнить стал. Я говорю хирургу: «Режь его на хрен». А он – попробуем спасти. Вот уже два месяца спасает. Все чистит и режет. Режет и чистит… Через день на перевязку хожу. Даже выпить как следует некогда.
В поликлинике пьяных не любят. Как с запахом учуят, так и норовят побольнее сделать. А мне хоть и пьяному, но все равно чувствительно, я ж не бревно деревянное…
Видел я его потом. Палец у него на руке остался, не сгнил, но засох и перестал сгибаться.
- Помощи от него никакой, - в очередной раз принимая от меня латик, полусерьезно жаловался Петя. – Один вред только. Берешь что-то в руку, а этот палец всю картину портит. Как скрючился, так и не шевелится. Надо бы его отнять, к бисовой матери, да это опять деньги и хлопоты на месяц с перевязками. И хрен с ним, - от этого дети тоже бывают, - в очередной раз выдает он свой универсальный и неизменный афоризм и уходит. А я себе думаю: «Не дай бог мне таких приключений и дай Бог, чтобы у меня было к ним такое отношение…»
Опять мы с Петей расстались. И опять надолго. Грешным делом, я думал, что уже навсегда.
Годы шли. Ему перевалило за 50. А для алкоголиков это возраст критический. В таком возрасте их обычно хоронят.
Какое же было мое удивление, когда я его увидел в следующий раз. Это было года через три после нашей последней встречи у гаража. Иду я по городу, слышу, кто-то мне сигналит. Поворачиваюсь, смотрю – Петя из машины улыбается. А на заднем сидении физиономия детская, сильно на него похожая, только круглая и упитанная, тоже разводит щеки в улыбке.
- Петруха, ты?!
- Я. А ты почему пешком?
- А что, я не могу пешком в магазин за хлебом сходить?
- Можешь, - великодушно разрешает Петруха. И начинает рассказывать:
- Вот, внука в детский сад везу. Кончилось бабье царство. Теперь нас с Толяном двое в семье. Теперь мы бабам не уступим и спуску не дадим. Правда, Толян?!
- Правда, деда, - мальчуган с готовностью поддакивает.
Петруха самодовольно лыбится и выглядит на все 100. То есть на 100 % успешности. И хоть мы давно не виделись, сейчас он выглядит, по крайней мере, на 10 лет моложе своего реального паспортного возраста.
Редкий феномен и сильный парадокс. Кто бы мог надеяться. Все шло к трагедии, а закончилось happy endом.
Петруха сейчас работал сварщиком в солидной фирме, хорошо зарабатывал, и все у него было на мази. Крепкий организм, несмотря на многолетнее пьянство, получив долгожданную передышку, расцвел прежними здоровыми тонами. В здоровом теле – здоровый дух, как говорится.
Здоровый дух у него всегда был. И, слава Богу, в конце концов, убрав с дороги водку, он помог поздороветь и телу.
Приятно смотреть, когда правильные люди находят правильную дорогу в жизни, подумал я.
Хоть на склоне лет. Хоть уже не надолго. А вообще кто его знает, сухое дерево дольше скрипит, еще подумал я и проводил теплым взглядом сварщика - Петруху Бережного, который с внуком Толяном отправлялся дальше, к важной для них цели – детскому садику, а потом и дальше, далеко дальше. Далеко вперед к будущей жизни – к светлой жизни! Теперь она у них будет только такой!
Так думалось. Так хотелось верить!
Петя этого заслуживал. И никакого счастья для него было не жалко.
Потому что душа у него была исполнена жизнью, жизнь – смыслом, а смысл жизни он понимал теперь ясно и правильно. И внук Толян его в этом только поддерживал.

Глава 5

Котел

Много чего я в своей жизни переделал.
В прямом, натуральном смысле этого слова.
В смысле руками и в смысле изменил.
Отремонтировал, смодернизировал, скопировал и размножил.
Образование у меня инженерное, но время неподходящее здесь для него оказалось.
Лучшие мои годы пришлись на развал советской промышленности в бывшей советской Латвии. В другое время ждал бы меня, наверное, карьерный взлет или, по меньшей мере, перманентное движение по этой лестнице вверх, но пришлось  выживать, слесарничать, кустарничать, кузнечить, химичить, лепить, варить, шпионить, латать и реставрировать.
Если начну рассказывать обо всем и тупо хвастаться, то будет долго и нудно.
Провернем это дело коротенько и конкретно.
История следующая. В далеком уже 1997 году в одном из поселков потек отопительный котел системы, кажется, «Е-4», но могу ошибаться, потому что видел я его первый и последний раз, а чертежей мне никто не предлагал и не показывал. Котел был один из двух аналогичных и параллельных, дающих тепло близлежащему предприятию, а также небольшому поселку, состоявшему из полудюжины 3-хэтажных домиков советской постройки.
Котел был водяной, а топился древесными опилками и измельченной щепой. Был он двухсекционным и состоял из двух расположенных горизонтально друг над другом продолговатых металлических бочек, соединенных между собой по обеим сторонам пучком труб диаметром значительно помельче.
Бочки эти были длинные, но небольшие в диаметре. С одной стороны они были наглухо заварены, а с другой стороны имели технологические люки для осмотра, обслуживания и ремонта. Люки были примерно такими маленькими, как в танковой башне. Кому еще непонятно, для тех уточню, что по-зимнему одетый средней комплекции человек внутрь сквозь этот люк протиснуться не смог бы, даже если бы сильно захотел. Приходилось раздеваться и нырять туда рыбкой. В нижнем котле-бочке было холодно, в верхнем жарко.
Дело было в конце сентября, и за месяц нам надо было осуществить капитальный ремонт этого чудо-зверя. До этого я занимался чем угодно, только не котлами. На меня-то по этому котлу вышли тоже чисто случайно. И не для того, чтобы сделать заказ, а чисто поинтересоваться, не могу ли я им помочь в изготовлении технологической оснастки для ремонта котла.
Слово за слово, хреном по столу, я обещал вопрос провентилировать и вышел по своим каналам на одного местного котельщика, у которого эта оснастка была, но он ее предлагал только вместе с собой, а отдельно, говорит, невыгодно, вы мне инструмент сломаете и монополию подорвете. Закрутилась комбинация, в результате которой организовалась летучая бригада со мной во главе.
С моей стороны были еще два орла, объем работ, договор и контакт с заказчиком. А с другой стороны монополист с развальцовкой (так звалась та оснастка), давал себя, инструмент и консультации по проблемным местам проекта. Дело завертелось в темпе вальса. Тянуть было некуда, через месяц наступал отопительный сезон, а работы было невпроворот и непочатый край.
Вот есть работа подводника, есть работа шахтера, есть работа трубочиста, сантехника, слесаря, сварщика. Если взять из всех этих работ по чуть-чуть, но самое грязное и вредное, то это примерно и будет капитальный ремонт отопительного водяного котла системы Е-4 (или Е-6, не помню).
Когда я в первый раз залез в верхнюю из горизонтальный бочек/отсеков, меня сразу охватил приступ клаустрофобии. Замкнутое узкое пространство, развернуться негде. Темно, как у негра на фазенде, воздуху не хватает, а жарко, как у того же негра в экваториальной Африке. А там еще внутри работать надо. И работать не просто так, а интенсивно, физически тяжело и много.
Первый заход, заскок, погружение, сессия, назовите, как угодно, был ознакомительным, разведывательным и осмотровым.
Длился он всего пару минут, но через эти пару минут я выскочил оттуда, как пробка, весь вспотевший, физически взъерошенный и морально перепуганный. Находиться там было тяжело, даже ничего не делая и даже только пять минут. А работать там надо было основательно и не минутами и даже не часами. Договорились работать по сменам и меняться через каждые десять минут.
Сначала было по-настоящему муторно. Пот застилал глаза, не хватало кислорода, и было жарко. Но потихоньку все наладилось. Мы приобрели какую-никакую сноровку, втянулись и забыли про страх и стресс. Все постепенно устаканилось. Наш консультант оказался хитрым лисом и в трубу лезть корячиться сильно не хотел. Ссылался на здоровье и возраст.
Был он к тому же постоянно пьян – если не как свинья, то как поросенок. Это точно. Но инструмент он дал, опыт у него за плечами был, и мы надеялись, что трудовое задание его мобилизует и пьянство прекратится.
Тут я о нем хочу сказать немного поподробнее, потому как в этой истории место у него почти что центральное. Звали этого кадра Семен Ухов. Было ему лет за сорок. Но смолянисто черные кудрявые волосы сединой даже еще не пахли. За плечами у него было 25 лет трудового стажа, и работа не из самых легких, но крепкая, кряжистая фигура обещала, по крайней мере, еще лет 20 служить без сбоя и отказа.
Беспробудное пьянство изменяло цвет его лица и рассудительную способность мозгов только в самый большой пик алкогольной интоксикации, а в остальное время это был вполне вменяемый, ну разве что слегка шатающийся тип со слегка заплетающимся языком.
Это потом мы его раскусили, когда столкнулись с его деятельностью поближе, а тогда,  в первые дни, он казался нам опытной авторитетной личностью, штучным сварщиком-котельщиком высшего 6-го разряда, который этих котлов отремонтировал  на своем веку  не один десяток.
Так он себя представлял и так соответственно мы ему верили. Тем более на предварительной встрече с заказывающей стороной он проявил себя умелым переговорщиком и сумму договора заломил такую, что у меня только глаза на лоб полезли, когда я ее услышал в первый раз. Но держался он убедительно, аргументов привел кучу, в ближайшей округе конкурентов у него не было, а рижская фирма просила еще в полтора раза больше, к тому же ремонт сделать обещала только в следующем году.
Сроки поджимали, котел предательски тек и зимой могло случиться самое непоправимое. Мы победили. Был подписан договор, и Семену отписан солидный процент.
Оговаривалось, что в ответственных местах сварку котла он берет на себя, а в остальных местах консультирует и к тому же снабжает нас этой уникальной вальцовкой, без которой нет смысла даже начинать ремонтные работы. А уникальность этой вальцовки состояла в том, что она по месту в этих горизонтальных бочках-отсеках осуществляла крепление пучка труб, соединяющих верхнюю трубу-бочку с нижней.
Пучок состоял из ни много, ни мало 400 труб диаметром 52 мм каждая, и вальцевать их нужно было с двух концов. То есть надо было осуществить около 800 вальцовочных креплений 52-миллиметровой трубы к 750-миллиметровой бочке. Но чтобы это случилось, перед этим надо было старые прохудившиеся трубы в том же количестве 400 штук отрезать в старом пучке и отковырять отверстия в бочках. Потом эти отверстия надо было аккуратно обработать. Когда все это будет сделано и когда новые трубы будут отрезаны, согнуты и поданы к котлу, их надо будет по одной затаскивать вовнутрь и аккуратно завальцовывать. Вальцевать надо дважды. Один раз предварительно – первой вальцовкой – и второй раз окончательно – вальцовкой № 2.
Все эти вальцовочные операции надо было выполнять полусогнувшись в тесном, темном и плохо вентилируемом отсеке-бочке. Первую вальцовку еще можно было сделать руками, а вторую приходилось дотягивать ногами, крутя ее ручки, как педали велосипеда.
В верхней бочке крутишь – потеешь от жары.
В нижней бочке – тебя выдувает от осеннего сквозняка в плохо слепленной котельной. (??? Странная фраза; можно: насквозь продувает осенним сквозняком)
Через каждые десять минут вылезаешь передохнуть и глотнуть свежего воздуха. Вылезаешь на сквозняк и, понятно, что такая резкая смена температурного режима организму приятной не кажется. К этому надо добавить пыль, копоть и пепел, висящие в воздухе. И груды кирпичей вокруг.
Удивительно, что я не заболел. Желтые сопли, правда, были, но не было времени обращать на них внимания.
Семену было все равно, потому что он вообще редко в бочку залазил, а во все остальное время последовательно и методично укреплял свой иммунитет спиртосодержащими жидкостями, принимаемыми вовнутрь.
А вот остальные два моих помощника-орла – не устояли. Каждый из них переболел сильной простудой и выпал из работы на полторы недели каждый. Хорошо, что хоть не одновременно, а последовательно. Один уже выздоравливал, когда слег второй.
Но работа тем не менее двигалась потихоньку вперед. И так, как я старался все делать на совесть и качественно, то нас не покидала надежда, что все получится, как надо.
Развальцовку добили, пришла пора сварки нижних труб. Трубы Сеня, как и обещал, варил сам и бил себя при этом уверенно в грудь, заверяя, что проблем здесь никаких не будет. Через пару дней подключили воду и стали прессовать. Вальцовка нас приятно поразила: из 800 соединений пришлось перетягивать только 5-6. Это был очень даже недурственный показатель. А вот с Сениной сваркой все было гораздо хуже. Варил Сеня в субботу, варил один, естественно, спешил и, естественно, был по выходному пьяный. В результате из шестидесяти сваренных им соединений половина дала течь.
Я спрашиваю его: - Сеня, в чем дело?!
А он мне, как гусь, сухой из воды только что вылезший: - Ты мне электроды плохие дал…
Ладно…
Я на следующий день те же электроды даю другому сварщику, которого специально приглашаю со стороны, - сварка чудесная, трубы не текут, электродам – никакой вины. Ну, ладно, хорошо хоть так. Честно говорю, я побаивался, что будет гораздо хуже.
Чересчур большой объем работ нам пришлось осилить в ударном темпе, и каждая операция была для нас первопроходной. Штрафовать я Семена не стал, во-первых, потому что у меня деньги в резерве, на непредвиденные расходы, были припасены, а, во-вторых, если честно, то без советов Семена Ухова и его полупьяных консультаций нам вообще пришлось бы туго.
А так он для нас был ходячим, хоть и неуверенно, справочником, да и вальцовки, не надо забывать, были его собственные.
Начни мы их делать с нуля и сами, потеряли бы время и не факт, что сумели бы ролики термообработать достаточно хорошо, чтобы они и твердыми были, и не лопались при прикладываемой нагрузке. Но пронесло. Все срослось и получилось. Котельную подключили, испытали, проверили. Подписали акт приемки.
Пришла пора идти в кассу за деньгами. Я заехал за Семеном.
- Поехали, - говорю.
- Что опять не так, - начал упираться он. – У меня сегодня времени нет с вами заниматься… Я в гости одни иду. С дамой знакомиться.
- Поехали, - говорю, - деньги за свою работу получишь.
Он заметно повеселел.
- Что ж ты сразу не сказал, конечно, поедем.
Приехали. В кассе сидит молодая девочка-кассирша. А надо заметить, что Семен был не только большим пьяницей, большим болтуном, большим бездельником, но еще и большим бабником. Сейчас, наверное, уже больше на словах, но котурские (??) глаза выдавали весь его боевой путь с многочисленными победами и трофеями.
Увидев в окошке смазливое личико, его тут же повело, как кота на ****ки.
- Что мы, красавица, сегодня делаем вместе, - сходу с головой он залез в окошко поближе к личику. Но кассирша не поддавалась. Кассирша пьяных красавчиков побаивалась. Потому она состроила на лице ледяную неприступность. С таким видом отсчитала необходимую сумму Семену.
Семен хотел было засесть возле кассы в засаду типа осаду, но я его потащил прочь.
- Пошли в котельную, там нас ждут. Отметить надо. Обмыть котел.
С таким выводом он не смог не согласиться. Посмотрев вожделенно на кукольное личико в последний раз, он отсыпал на подоконник кассы всю мелочь, которая у него была в руках, и сказал:
- Это тебе, дочка, на мороженое.
Повернулся и, сразу же забыв о ней, спросил:
- Где здесь магазин, надо зайти пару бутылок купить.
- Там уже все закуплено, - успокоил я его. И мы тронулись в направлении котельной.
На огонек и угощение подтянулись жаждущие и любопытные. Таких оказалось полдюжины. Сеня оказался в гуще событий и центре внимания. Выпив и закусив, он стал хвастаться своими трудовыми победами, одержанными им в уже далеком 1979 году. Большинство присутствующих тему поддержать не смогли, поэтому почтительно помалкивали и заглядывали в рот оратору.
Оратор и выпивоха не терялся. Заметив за столом грудастую истопницу не совсем юных лет, он тут же переместился к ней поближе.
- Что мы сегодня вечером вместе делаем?! – умиленно и влюбленно пропел он
- Работаем, - с готовностью поддержала тему жизнерадостная полутрезвая истопница.
- Так, Коля, - повернулся он ко мне. – Я никуда не еду. Ты можешь ехать один, раз ты за рулем и такой штунда (?), что с нами выпить не хочешь. А мы тут выпьем, закусим, примем душ, и я проконсультирую контингент, как надо себя вести при пожаре и прочих нестандартных ситуациях.
Присутствующие согласно кивали.
Но я уперся. Перед отъездом за деньгами в квартире у Сени меня проинструктировала насчет возможных вариантов поведения его жена.
Она сказала так:
- Когда он трезвый, он страшно жадный. Но когда он напивается, он начинает сорить деньгами налево и направо, пока не пропьет или не раздаст. Вы уж, Коля, пожалуйста, присмотрите за ним. А то у нас с деньгами туго. Я не работаю. У него постоянной работы тоже нет. А у нас трое детей в школу ходят.
- Хорошо, - обещал я. 
А раз я что-то обещаю, я свое обещание стараюсь держать.
Поэтому сколько Семен не упирался, сколько он за пухлую руку Кати-истопницы ни цеплялся, через час после начала банкета я его выволок из-за стола и поволок грузить в машину.
В машине он ненадолго затих, но когда зашли в его подъезд и стали подниматься по лестнице, его окончательно развезло, и он стал руками лазить по карманам, доставать оттуда денежные купюры и бросать себе под ноги. С огромным трудом я заволок его на третий этаж, пособирал на лестнице все его деньги и позвонил в дверь.
Идти в квартиру он не хотел и упирался. Его тянуло в поход, на праздники и приключения. Но дверь все-таки наконец открылась, и жена его со своей стороны втащила, а я со своей стороны втолкнул отчаянно упирающегося кучерявого пьяницу в его родную квартиру.
Я осмотрелся – деньги вроде бы нигде не валялись. И облегченно вздохнул: слава богу, котел отремонтировали. И обмыли. Теперь можно немного отдохнуть. До следующего раза.
Из-за двери раздавалось пьяное бормотание Семена Ухова и громкий возмущенный голос его жены. Но меня это уже касалось мало.
Я свою вахту сдал.
Жена Семена Ухова вахту приняла.
Пусть Бог им помогает,
а я пошел домой,
меня ждут свои дела.

1997 г. Тукумс.
P.S. Прошло долгих девять лет. Я нашел постоянную работу и устроился сравнительно неплохо. Бог меня миловал и здоровьем, и заработками. Я сменил несколько машин, остановку в квартире и писал свою третью книгу полувоспоминаний-полуразмышлений.
Как-то возвращаясь с работы, по дороге заскочил в ближайший супермаркет. Дело было летом. Стояла жара, и люди ходили полуодетые. Смотрю, передо мной в очереди к кассе стоит в грязной футболке, выцветших беркутах (?) и тапочках на босу ногу какой-то бомжеватого вида пожилой мужчина с пышной полуседой шевелюрой. Приглядываюсь повнимательнее – ба-а, да это же Сеня Ухов собственной, правда, порядком поистаскавшейся персоной.
Расплатившись, иду вслед за ним. Догоняю. Подхожу, здороваюсь за руку. Он меня узнает:
- Привет, Колян, как дела?!
- У меня все путем, а как у тебя жизнь идет?
- Не идет, а плетется. Вот второй раз иду в магазин по такой жаре. Думал, что пива купил, а это лимонад. А зачем мне лимонад?! Хорошо, что не открыл. Еле уговорил мадаму, чтобы обратно взяла в обмен на пиво. Жены уже два месяца нет, укатила к сыну в Россию. Я уже полтора месяца на пельменях живу. Смотреть не них больше не могу.
Да, выглядел он неважно. Непривычно трезвый, непривычно бледный, с трясущимися руками, щеками и движениями.
Был это, как говорится, Федот, да не тот. Не та на Сене была уже шапка, если выражаться фигурально. Цели у него не было, а молодость ушла незаметно, но основательно. Здоровье он пропил, а энтузиазм его куда-то испарился.
В дверь его стучалась старость. И сопротивлялся он ей слабо и вяло. Не мог или не хотел? Не знаю…
А какой мужик был совсем еще недавно! На зависть. Да… Такие вот красавцы и пропадают не за цапову (??) душу.
Потому что не берегут себя и не жалеют.
Потому что думают, что здоровья у них не меряно, а делать им все позволено…
Но приходит время, когда лимиты исчерпываются, и приходится платить по всем счетам.
И хочется тогда судьбе возразить. Ан, а уже и нечем.
Все, амба, запас растрачен.
Впрочем, я не пророк, и Бог ему судья.
На свете может случиться всякое, и дай Боже, чтобы самое непоправимое происходило как можно позже.
И у меня. И у моего хорошего знакомого Сени Ухова. И у всех остальных хороших людей, которым довелось прочитать эти строчки.

Глава 6

Коля-цыган

Так вышло, что три сварщика на строительной площадке или в заводском цеху для меня в жизни значат больше, чем для кого-то «три тополя на Плющихе» в Москве или в кино.
Так уж повернулось и случилось.
Такую уж жизнь я прожил.
Петю Бережного и Семена Ухова вы уже немного себе представляете.
А сейчас я хочу познакомить вас еще с одним сварщиком из этой колоритной троицы, объединенных вместе только моей индивидуально-исторической памятью и только благодаря творческому зуду в моей правой верхней конечности, имеющих возможность остаться и в вашей бесценной памяти, мой дорогой будущий читатель.
Речь здесь пойдет о Коле-цыгане. Но начнем по порядку с какого-нибудь конца, который для удобства превратим в начало.
…Работал я тогда сразу в двух местах. В первом моя трудовая деятельность подходила к своему логическому завершению, а во втором я уже работал, но официально еще не числился. Время было такое. Бардак конца 80-х и начала 90-х медленно уступал место порядку и стабильности. Но до порядка еще было далеко. Советская заводская система, которой я отдал свои лучшие, потому что молодые, годы, умерла естественной смертью от недостатка кислорода, ума, желания и доброй воли заинтересованных, но противоположных сторон.
А новая западная  ей на смену с Запада еще не подошла и не подоспела. Люди, которые не уехали и не разбежались, не знали, что делать, и занимались, кто во что горазд.
Пора стихийного капитализма громко стучалась в покосившиеся двери не до конца советизированных латышских городков, местечек и хуторов.
Размеренная полусонная местная жизнь наполнялась новым смыслом и содержанием через большие потрясения.
Сквозило. Ветер дул с запада, но выдувало на восток.
В тот год как раз наступил глубокий кризис местной отопительной системы. Уголь, мазут, деньги и советская власть закончилась почти одновременно с наступлением холодов.
Если в городах это происходило по сценарию финансового шока от резко подскочивших тарифов на оплату коммунальных услуг, в первую очередь отопление, и дуло больше в карманах, но в квартирах в основном было тепло, то в деревнях и селах энергетический кризис походил больше на хаос и разруху.
Колхозы околели, и колхозные люди стали замерзать. Без преувеличений и метафор, но на самом деле и в большом количестве. Новая власть помогать не сильно торопилась и не сильно могла. Да по большому счету и не сильно хотела. Людям приходилось включать индивидуальную смекалку и личную инициативу.
Стали возникать и появляться, как грибы после дождя, маленькие фирмочки и конторки. По производству печек-буржуек, котлов поменьше для частных домов и котлов побольше для домов многоквартирных, а также целых котельных для школ, больниц и госучреждений.
Но не все полуживые остатки местной промышленности бросились на эту борьбу с холодом.
Параллельно вдруг обнаружилось, что здесь в Латвии очень много хорошего леса. И вот сейчас настала золотая пора урожая, когда надо срочно все валить, резать и пилить.
Леса тогда перешли в частные руки, и эти руки сразу стали чесаться на топор и бензопилу. Мозги рукам отказать не смогли. Начался деревянный бум.
Пилили почти все, за что можно было взять хоть немного денег.
Пилили и на бревна, и на дрова, но в основном на доски и будущую мебель для цивилизованной Европы. Европа быстро смекнула, где ее выгода и корабли, поезда и автокараваны загрузились лесом и получили направление на Польшу, Германию, Швецию, Норвегию и не только. Случилось это быстро и продолжалось долго, да и сейчас не закончилось.
Но. На первом этапе в лесу дерево еще было чем валить. Лесопилки худо-бедно тоже могли бревна превратить в доски, а вот дальнейшая переработка нуждалась в срочной механизации.
Местное оборудование в большом количестве отсутствовало, а западные аналоги местному бизнесу мелкого и среднего масштаба были не по зубам. А мелких бизнесменчиков было большинство… И мелкие бизнесменчики стали шустрить и изворачиваться. Стали появляться самопальные аналоги и полупиратские копии, адаптированные под местную специфику и по вполне божеским ценам. Местные умельцы клепали их кто, где и как только мог. В гаражах, сараях, подвалах и, конечно, на полумертвых заводах и в полуживых цехах. Производство вдруг опять зашумело, и жизнь вдруг опять по весеннему зацвела.
Так что нет худа совсем без добра.
Если бы не песенная революция, развал Союза, потом энергетический шок и не последовавшая за ним по-капиталистически жесткая шокотерапия, все было бы неизвестно как и, может, затянулось бы надолго.
Ну, как в России. Или ну как, не дай бог, на Украине.
Но тут людей тоже, как и там, бросили в беде, но зато не стали им мешать самим выгребать из водоворота кап. пучины. Ну и Запад со своими деньгами и своими интересами рядом оказался очень даже вовремя.
Здесь в Латвии, под самым боком у цивилизованной Европы, все закончилось относительно счастливо и сравнительно быстро. Но, правда, не для всех.
А только для самых активных, жизнеспособных и до денег жадных.
Я, к счастью, оказался на волне, не в отстое. Не всем повезло. Но только тем, кто этого сильно хотел и кто сильно старался. Ну, и кому еще удача дула в паруса.
Короче. Вот эти две формы полезной деятельности: отопительные котлы и деревообрабатывающие станки спасли в буквальном смысле большой процент квалифицированных металлистов, сумевших перестроиться и вовремя подстроиться к нуждам стихийно наводнившего Латвию рынка.
Металлисты и сами спаслись, и многим другим не дали погибнуть.
Среди этих металлистов был и я, и мои герои-сварщики.
Вот Петя Бережной – тот выплыл.
А Семен Ухов – тот не вписался в новую систему по возрасту, вредным привычкам и внутренней несобранности. Или, может, как говорится, не смог вовремя перестроиться…
Но вот Коля-цыган, о котором я сейчас стану рассказывать, это отдельный и особенный случай. Этот был из таковских, что и в аду в котельной сварщиком устроился бы. При любой власти  и при любом начальнике котельной. Хоть с двумя рогами, хоть с раздвоенными копытами, хоть с козлиной бородой, хоть с дьявольским характером.
Потому что это был Коля-цыган. Цыган-сварщик – это почти цыган-кузнец. Если уж это есть, то это красиво и сильно. Весело и убедительно. Наступательно и с цыганским колоритом.
 Но, слушайте, по порядку. Так вот, на нашем полусдохшем Ремстройдормаше, в 90-е годы превратившемся в полуколхозные мастерские, с 91-го по 94-й были представлены оба главные направления местной промышленности: и котлы, и станки по дереву. Пара бригад, в одной из которых работал и я, клепала механизмы для получения досок, реек, брусьев, поленьев, сучьев и разной отопительной щепы.
А другое пролетарское сообщество кроило, резало, собирало и варило водяные отопительные котлы и печки-буржуйки.
О своей деятельности я тоже когда-нибудь расскажу поподробнее, но сейчас время раскрыть «цыганские карты».
Котлами у нас занимались и свои люди, но в то время к нам прибился сварщик – варяг со стороны. Пришел он к нам со своей минибригадой, со своим заказом, и нужно было ему от нас место под крышей, немного оборудования напрокат и немного содействия, конечно, не безвозмездно. Был это Коля-цыган.
Пробыл он у нас недолго, но след оставил яркий и запомнился надолго.
Познакомился я с ним оригинально. (Вообще, все, что он ни делал, отличалось если не оригинальностью, то по крайней мере сильно смахивало на народный театр цыганской драмы). В тот день моя бригада работала на заготовке. Выполняли заказ на несколько обрезных станков. Деньги там были хорошие, заказ срочный, мы спешили и особо по сторонам не смотрели.
Поэтому, когда ко мне подкатился низенький, толстенький, черненький, веселенький человечек, я внимания на него вначале обращать не стал. Как оказалось, сделал я это не подумавши, потому что он принялся за меня с большим энтузиазмом и энергией.
- Слушай, брат, мне на ножницах заготовку для котла вырубить, материал частично мой, плачу наличными, но нужно через час.
Хотел я сказать этому чернявому, что цыгане мне вообще-то не родственники, но я был человеком в глубине души интеллигентным, а он уже вытягивал из кармана десятку в латах. Это меня убедило окончательно:
- Ладно, приходи через час.
Получив через час желаемое, Коля с нами честно расплатился и повез порезанное железо на тележке в свой угол.
Но надолго оставлять нас в покое он, видно, не собирался. Ближе к обеду он еще раз обратился к нам за помощью, а вечером пригласил всех в кафе поужинать.
Ели и пили за его счет, поэтому слушали кормильца и поильца внимательно и с уважением, пропорциональным богатой сервировке стола. Суть его многословной, цветастой и хвастливой болтовни переводилась на простой русский примерно следующим образом:
- Вы молодцы, и я молодец. Я много где был, много чего знаю, у меня много денег, и со мной вы не пропадете. У меня к вам есть выгодное предложение, от которого здравомыслящие люди не отказываются. Вы помогаете мне сделать два мегатонника (большой котел мощностью в 1 тыс. квт), а я вам плачу по часам и по результату.
Мы подумали, поверили и вложились. Свою работу на неделю отложили в сторону. Ради горящей халтуры свою, обычной важности, халтуру отложили подождать. Свою часть работы сделали честь честью и в срок.
Ну, а Коля-цыган нас соответственно отблагодарил, как умел… Нет, сказать, что он нас нагло и начисто обманул, так нет. Этого не было. Аванс кое-какой мы от него получили и потом еще кое-что по мелочи, в час по чайной ложечке и далеко не сразу. При этом он громко бил себя в грудь, стонал, что виноваты козлы-заказчики, клялся мамой, что через неделю, максимум две все деньги, зуб – гарантия – будут до копейки у нас в карманах.
Но мы ему уже не сильно верили. Соответственно, наше отношение к нему изменилось кардинально, и он к нам больше обращаться остерегался. Должок он, в конце концов, нам вернул, иначе ему бы просто не поздоровилось, и он это прекрасно понимал.
Скоро он собрал свои манатки и с завода исчез окончательно.
Но меня не забыл. Перед отъездом ко мне подошел еще раз.
- Коля, ты мне как брат, - патетически понижая голос, артистически вращая темными зрачками и показывая в дружеском оскале большое количество золотых коронок, сказал он мне. – Я уезжаю, но я вернусь. Я еду на Украину, на заработки, но через три месяца я буду опять здесь…Кстати, ты не хочешь со мной поехать?! Мне как раз толковый слесарь нужен… Заработки хорошие… Я с тамошним председателем договорился. Жить будем в хате у одной тетки. Борщ, вареники, сало, самогонка, местные молодицы. Вечером в клубе танцы, ночью в хате свадьба.
- Нет, Коля, благодарю за предложение и спасибо на добром слове… Я уж как-нибудь на чужой территории, но постоянно. Авось прокантуюсь. Не хочу душу травить и срываться с насиженного места. Не перелетный я. Не командировочный… Мне на месте покойнее и надежней. Да и работой я пока доволен. Зарабатываю, грех жаловаться. Чего от добра добра искать.
- Ну, смотри, брат, тебе виднее, - подмигнул мне Коля-цыган.
- Слушай, - тут я не выдержал, - ответь мне на два актуальных вопроса: почему ты меня из всех наших выделил и определил в родственники, и почему тебя цыганом зовут?!
- Отец у меня цыганом был, - засветился тот от воспоминаний. – Я его не видел и знать не знаю, но люди в селе так говорили. Мать особо на эту тему не распространялась, а я и не приставал. Цыган, так цыган – подумаешь. Цыгане тоже люди и еще какие, - и чернявый Коля подбоченился.
Был он весь в цыганского папу и по внешнему виду, и по повадкам, но мамина кровь и мамино воспитание придавали его поведению какие-то приглаженные, с легким намеком на порядок более-менее цивилизованные и человеческие формы.
- А брат у меня на тебя похож, как две капли воды. Он у меня по маме только родной. Отец у него хохол природный. Я как зашел сюда на завод первый раз, так и обомлел. Пять лет уже брата Серегу не видал, а тут смотрю – вот он с железом возится, - и Коля дружески хлопнул меня по плечу.
Я вообще-то не люблю, когда цыгане меня по плечу хлопают, но это был особый случай. И цыган он был где-то не чужой. Вырос все-таки тоже на Украине, и мать его, как и моя, - коренная украинка. И даже области наши соседние. У меня Винницкая, у него Одесская. Так что земляками мы оказались. Что совсем даже немало, если разобраться.
Ну, тут и я немного душой отошел. Повернулся Коля-цыган ко мне другой своей стороной – светлой. Век живи и век меняй к ней свое отношение. Люди все разные, и даже среди братьев родных, как вот у меня с моим братом, родным-преродным и близнецом единоутробным, с которым мы у мамы еще в животе помириться не могли, до сих пор трения в отношениях иногда бывают. Что ж тут удивляться, глядя на других людей. Все мы люди, все мы человеки, и даже если это цыгане с различными примесями и наполнениями…
И тут я на секунду отвлекся. Меня понесло по волнам моей памяти в мое прошлое и на мою родную Винничину.
Жил я тогда в Латвии, но часто ездил домой к маме в гости.
Сижу я как-то в Жмеринке на вокзале. Жду пересадки. Подсаживается ко мне цыганёнок:
- Закурить дай!
Я реагирую адекватно:
- Может, тебе и денег на билет до Воркуты одолжить?
- Не надо, я пешком постою.
Уходит, но по дороге не может удержаться, чтобы не поделиться свежим наблюдением:
- А по тебе видно, что ты начальник. Не очень большой, но начальник.
Сказал и ушел. А я остался и надолго задумался. В то время никаким начальником я не был. Пять лет назад, - да был.
Через пять лет – да. Я опять выбился в начальники. Но тогда я был простым слесарем, а простой цыганенок. Уже видел во мне начальника. Вот что значит цыганский глаз, вот что значит цыганская наблюдательность, вот что значит цыганский прогноз…
Или вот еще случай. Едем мы с братом Серегой в поезде «Одесса – Львов» в Хмельницкий, после выходных продолжать учебу в Электромеханическом техникуме (ХЭМТЕ). Мы – студенты, вагон – общий, публика – разношерстная. Мама нам только что связала пестрые безрукавки. Мы гордые и неприступные, смотримся, как попугаи, и ведем себя так же, - в смысле готовы любому чужому глаз выклевать. Тут нас замечает какой-то грязный, шумный и нагло приставучий цыган-подросток. Глаза его тут же фокусируются на наших «кацавейках», душа загорается желанием, а ноги несут его нахальную морду к нам. И все это так последовательно, что почти параллельно.
- Слушай, - обращается он одновременно к нам двоим, не зная, на какой безрукавке окончательно остановиться.
- Давай махнемся, друг?!
И тут же начинает стаскивать с себя дорогой когда-то импортный, но сейчас относительно грязный и, скорее всего, вшивый шерстяной свитер.
- Да иди ты, - одновременно обрываем мы его благородный и самоотверженный порыв. Цыган готов горячо возмутиться, и несколько темных голов за его спиной дают ему такие шансы, но он быстро и правильно принимает решение сыграть не в войну, а в мир.
- Так вы что, близнецы?
- Что, совсем ослеп? – добавляем мы масла в огонь, но цыган от этого еще дружелюбнее.
- Мы, цыгане, близнецов уважаем. За дружбу и тягу к жизни. Если выжили оба, значит, сильно хотели. И мама ваша молодец, что выходила вас.
Ну, вот. Что будешь с ним делать, с цыганом этим. За одну минуту со злейшего врага, рубашку с тебя снимавшего, в лучшего друга превратился, понимающего тебя до самых потаенных глубин.
К цыганам у меня вообще отношение по жизни сложное. Я их немного люблю и немного уважаю. Но со стороны. И до тех пор, пока они не лезут в мою личную жизнь и не вторгаются в мое жизненное пространство.
Цыгане ведь тоже разные бывают.
Есть похитрее, есть понаглее. Но мне больше нравятся те, кто помудрее. Есть и такие.
Обычно это старые цыганки-гадалки. Очень даже умные иногда попадаются. Но и среди молодых такие есть. Ведь цыганки это кто? Это хитрые люди с быстрым умом. Ум у них быстрый, но верхний. Энергии у них много, но она больше по верхам носится. Растекается мощно и широко, но сильные препятствия предпочитает огибать. Поэтому и не тронули нас тогда в поезде цыгане, поэтому редко когда они идут в открытый бой с местным населением. Поэтому если дерутся, то чаще между собой. Ну, точно так, как мы когда-то с братом в детстве.
Поэтому сейчас я смотрел на Колю-цыгана совсем по-другому. Не так, как неделю назад. Не так, как на чужого человека. Он был мне в тот момент почти как брат. Ведь он был тоже с Украины, у него тоже есть брат Сергей, у него мама тоже на Украине осталась. Только он сейчас туда собирается на заработки, а я остаюсь здесь в Латвии.
- Ты когда уезжаешь? – спрашиваю, вдруг кое-что для себя решив.
- Послезавтра.
- Может, давай сегодня сходим вечером в баню?! Посидим, пообщаемся, пива попьем, отмокнем немного душой и телом?!
- На раз, - легко входит в контакт Колян, и мы сговариваемся на 8.00.
- Только морды никому не бить и не скандалить, - запоздалым образом начинаю охватывать серьезность предстоящего культпохода. Я.
- Да ты что. Что мы, не русские?! – он убедительно щурится, и я понимаю, что раз уж сам напросился, то надо чашу сию пить до победного конца.
Вечер проходит в теплой дружеской обстановке. После бани мы заходим в одно кафе, потом добавляем в другом, потом берем с собой на вынос и присаживаемся в каком-то скверике под кустом. Майская ночь, наполненная приятной свежестью и запахом сирени. Пьяные восторги и могучие толчки кровяного потока по почти невесомому телу. Мы сидим долго и долго беседуем. Спиртное развязывает языки. Спиртного было много, и оно свое дело сделало. Мы говорим громко, бессвязно и каждый о своем.
Но я, как ни странно, Колины излияния, несмотря на свои обильные возлияния расслышал и запомнил почти без искажений. Рассказ его был хоть пьяным, но сильным. И я хоть соображал уже неважно, но его рассказ в мою душу запал глубоко. И алкоголь этому не помешал, а, наоборот, как-то своеобразно закрепил и разложил по нужным полочкам памяти полученную ценную информацию.
Как добирался домой, уже помню хуже. Кажется, Коля помогал.
Наутро я проснулся с не совсем свежей головой, но во вполне терпимом состоянии. Могло бы быть гораздо хуже.
Разлепив глаза, я стал смотреть в потолок и вспоминать.
Что-то мне снилось, что-то бредилось, а что-то было и наяву.
Эти полумысли, полувидения были не совсем ясные и не совсем связные, но они определенно касались нас с Колей-цыганом…
В этих полуснах, полуявях мы уже с ним были на Украине, в Одесской области, в колхозе «Перемога». Мы там работали. Нам надо было непочатый край. Вокруг сновали любопытные, чернявые полногрудые молодыци. Солнце слепило глаза, и нам обещали за работу золотые горы…
Молодки приглашали нас с ними пообедать. Невдалеке на столе уже стояла бутыль самогона, но тут зашумела машина, на газике подъехал председатель, мы отвлеклись на минутку, взяли у него аванс, получили инструмент и благополучно сели за стол. Коля-цыган присоединился к молодухе повеселей и поразвязней, а я выбрал себе даму подобрее и поспокойнее. Пир затянулся до поздней ночи. Мы было потянулись за тетками, но те сели в какую-то легковую машину и уехали. Дело было в районном центре на дальней его окраине. Наша гостиница располагалась тоже с краю, но с противоположного. Попутного транспорта видно не было, и мы, выбрав приблизительный азимут, чисто наугад отправились в дальний незнакомый путь. По дороге вели себя шумно, поэтому не заметили, как из-за поворота вырулил милицейский УАЗик с крепкими хлопцами в милицейской форме.
Ребята нас заметили и навострились. Но так как шли мы медленно и по замысловатой кривой, то все ребята выходить из машины в ночь просто поленились. Отправили молодого младшего сержанта, который тем не менее уже успел от старших товарищей набраться хамства и плохих манер. Толком даже и не представившись, не сказав ни здравствуйте, ни до свидания, он в грубой физической форме взял нас под локти и стал сопровождать к машине.
Но тут у Коли-цыгана взяла верх извечная тяга к цыганской свободе. Мгновенно протрезвев, он с криком: «Да ты что, мент поганый, с нами, местными пацанами, делаешь?!» – так пригрел большим пролетарским кулаком молодую глупую ментовскую голову, что та мгновенно перестала соображать, ее маленькие глазки расфокусировались окончательно, а грузное, не по годам откормленное тело, с громким стуком кобуры наручников и демократизатора свалилось на еще не остывший асфальт.
Люди в УАЗике переполошились, захлопали дверями и стали быстро-быстро направляться в нашу сторону. Мы, как ни странно, с поразительной скоростью стали трезветь и разбегаться от реальной ментовской опасности в разные стороны.
Ментов было четверо, как и сторон света, но мы выбрали две противоположные, и никакие заборы и ограды нам преградой на пути стать не смогли. Бежали мы в разных направлениях, но, как ни странно, через пять минут встретились на какой-то фазенде в пригородном дачном районе. Погоня шумела недалеко, но в темноте и без собаки им нас было не взять. Мы это поняли сразу, а они еще долго сомневались. Еще целый час они ездили вокруг по всем окрестным дорогам, пугая местных собак и поздних прохожих. Но все себе без толку, а нам только, естественно, в радость.
Мои полусонные и полупьяные фантазии на этом заканчиваться не захотели. Перед глазами пронесся какой-то странный калейдоскоп  плохо отшифрованных картинок и через мгновение, когда в голове немного прояснилось, стало понятно, что мы сидим с Колей-цыганом у какого-то его приятеля на третьем этаже пятиэтажного дома почти в самом центре небольшого местечка все на том же юге Украины. Стало быть, наша творческая командировка продолжается, сообразил я.
И продолжается, судя по всему, не слабо. В карманах наших шуршат неслабые денежные знаки, а стол ломится от угощений. Приехали мы на своей машине, которую только вчера арендовали в колхозе у местного жуликоватого завхоза. Машина – старый ржавый пикапчик-«москвичок», в народе прозванный «каблуком». Она плохо заводится и часто ломается, но нам для наших халтурных строительных целей – в самый раз.
Сидим мы на кухне у окна, пивко попиваем и через окно поглядываем, на свой транспорт любуемся. А стало уже темнеть. Нас немного развезло. Но Колины цыганские глаза зоркость от этого не потеряли. «Смотри! – вскрикнул он с легким возмущением, - машину нашу угоняют!»
И, действительно, смотрим через давно не мытое окно на плохо освещенную улицу и тем не менее углядываем возле нашего «каблука» две какие-то неясные тени. Тени суетятся вокруг машины с явным намерением ее приватизировать. Из их действий становится понятным, что они водительскую дверь уже открыли, но машину завести пока не смогли или не захотели.
Сейчас они решали тактический вопрос, чтобы просто оттолкать ее от дома в темноту ближайшего скверика, а там уже завести и убраться восвояси.
С индейскими военными криками «хао!» мы гурьбой посыпались с третьего этажа.
Из двоих похитителей у одного реакция была побыстрее, а нрав потрусливее. Заслышав первые звуки приближающейся опасности, он рванул не оглядываясь, и это на время его спасло. Зато другому сильно не поздоровилось. Застав преступника на месте совершения преступления, Коля-цыган тут же в особо грубой и циничной форме, чего от него я никак не ожидал, стал этого преступника перековывать в жертву. Делал он это физически, применяя и руки, и ноги. Преступник не особо сопротивлялся, а жертва выла нечеловеческим голосом и от страха, и от боли. Для начала Коля прищемил ему пальцы дверцей, а потом, таким образом обездвижив его и введя в состояние болевого шока, стал ногами добивать эту тушу, превращая ее в побитую грушу. Мы сначала тоже пару раз приложились, но потом уже пришли в себя и стали оттаскивать осатаневшего цыгана от перешедшего на хрип незадачливого угонщика.
Через 10 минут приехали вызванные Колиным приятелем менты. Они были этому приятелю хорошие знакомые, поэтому в ситуации разобрались быстро и правильно. Жертва, он же преступник, пришел в себя и стал громко жаловаться, что его несправедливо и сильно избили. Менты на это ему ответили, что молчи, мол, сука, а то мы тебя успокоим, а прокурор еще добавит.
Загрузив, как мешок, к себе в машину главного подозреваемого, они поехали к себе в милицейское отделение, на прощание что-то шепнув нашему хозяину.
- Ребята, - сказал он нам, когда шум отъехавшей ментовки затих за поворотом. – Вам тоже бы надо линять отсюда. Ребята сказали, что к ним на вас ориентировка пришла. Что в соседнем городке кто-то мента ихнего довел до сотрясения ментовских мозгов и они сейчас гастролеров каких-то ищут, потому что все местные, как один подписались, что это не их рук дело.
- Понял, не дурак, дурак бы не понял, - легко согласился Коля, и через каких-то 20 минут мы были уже за пределами неприветливого к нам районного центра.
Едем мы себе по дороге, а Коля-цыган начинает в расстройстве чувств жаловаться:
- Ну вот, копейку трудовую не дадут честно срубить. То ли дело было раньше при Леониде Ильиче Брежневе…
Я устроился поудобнее, а он завел свою пластинку минут на двадцать:
- Жил я тогда в Молдавии. Только пришел из армии, закончил ПТУ, получил корочки сварщика, женился и стал работать на местном ЖБК – комбинате, производящем железобетонные конструкции. Зарплата неплохая, коллектив хороший. Жена молодая, тесть – молдаванин. Дом у него большой, и сначала после свадьбы мы стали жить у него. А у него большой виноградник и погреб. А в погребе том вина столько, что сам никогда не выпьешь. Они то вино вместо  воды употребляли и жутко обижались, если я хотел чего-то без градусов да с жары попить.
Год прошел, чувствую, что мне это гостеприимство становится поперек горла, а я тихо превращаюсь в хронического алкоголика. Никаких радостей, никаких приключений. На работе – работа, дома – тесть с винным погребом и жена молдаванка на пятом месяце беременности.
А тут я в газете прочитал, что в Сибири на строительстве нефтепровода срочно сварщики требуются. Меня пробило на мысль: «Это мой козырный шанс: и денег заработаю, и свет белый немного посмотрю». Как я подумал, так и решил. А раз решил, то отговорить меня невозможно. В решениях я быстрый, как цыган, и упертый, как хохол.
Попыталась было жена слезами меня пронять, но я ее успокоил тем, что ей сейчас волноваться никак нельзя, а через полгода я, как штык, обратно буду и с большими деньгами.
Вот эти большие деньги тестя и убедили. А он уже дочку свою уговорил. Так что, в конце концов, отпустили меня с миром и провожали в аэропорт всей дружной семьей. Из Одессы я летел большим Ту-134, потом маленьким АН-2, потом рейсовым автобусом и еще попутными грузовыми. Через три дня я был за 5000 км от Молдавии и с теплого юга попал в настоящую зиму. Стоял апрель, и в Молдавии вовсю бушевала весна, а здесь еще звенел крепкий мороз и не совсем белого от грязи, нефтепродуктов и дыма снега было полным-полно.
Сначала меня определили в бригаду монтажников. Посмотрев меня в деле, крепкий сибирский парень лет 30, бывший у монтажников бригадиром, решил так. Хоть ты, мол, и сварщик, но до трубы пока не дотягиваешь. Отправлю-ка я тебя на пару месяцев в строительное управление слесарем, чтобы средний заработок подходящий у тебя был, а через 2-3 месяца пойдешь в школу сварщиков на полгода. Учиться с сохранением среднего заработка по прежнему месту работы. А потом к нам вернешься – и с допуском с ответственным работам, и выученный, как надо. Там, в учебном комбинате, мастера толковые – они из тебя специалиста сделают будь здоров, лишь бы только желание у тебя было. Есть у тебя желание работать или ты думаешь здесь валиком прошмыгнуть?
- Никаких проблем. Работа меня не страшит, - достаточно уверенно заверил я сибиряка-бригадира.
Он мне поверил, и я его не подвел. Два месяца я крутил гайки на стройке, и мне платили по 700 рублей. Деньги по молдавским меркам немалые, но здесь считающиеся совсем небольшими.
Потом меня отправили в учебный комбинат, и тамошние зубры полгода пили мою кровушку. Учиться я никогда не любил, но тут для пользы дела пришлось немного над теорией попыхтеть.
Не знаю, как для кого, а для меня радость небольшая нос в книгу без веселых картинок засовывать. Но засунул и сдал экзамены не хуже маменьких сынков и белоручек городских. С практикой у меня все было тип-топ, и к февралю я был с дипломом.
Так началась моя двухгодичная эпопея на нефтепроводе. Какое-то время мы перебивались тем-сем в мастерских, а потом нас бросили на трассу.
Началась пахота с рассвета до заката, в мошкаре, жаре и всех прелестях сибирского климата. Но за такую работу и платили соответственно. Если за месяц выходило меньше, чем 2000 р., я считал, что месяц крайне неудачный.
Я так себе подсчитал, что за эти два с лишним года заработал больше 40.000 рублей. По тем временам это была солидная сумма. На такие деньги в Молдавии можно было купить машину, хороший домишко и неплохую мебель в тот домишко поставить.
Но я тогда был не с тем умом, чтобы деньги складывать. Они ко мне быстро приходили, но так же быстро я их и спускал. Не могу даже сказать конкретно, почему. Или от скуки, или чтобы возместить себе тяготы и лишения кочевого быта и тяжелого, изматывающего физического труда. Все так делали. Ну, почти все.
Кто трясся над каждой копейкой, уважением в бригаде не пользовался. Такие жлобы и жилы, держались особняком, питались отдельно и работали, как каторжные. Нет, таким фанатом я не был, и становиться таким мне было противно даже представить.
Я любил веселые компании. А веселые компании требовали веселья и щедрости. Кроме того, я любил женщин, а чтобы их иметь, надо было ехать за 200-300 км в город, где в ресторане, широко гульнув и разбрасывая налево-направо десятки и четвертные, можно было привлечь их внимание. Мужиков и денег было много, а хороших и доступных баб не хватало. По крайней мере, на всех. Для меня это было не проблема. Но это стоило денег.
Иной раз, не успевая в город, приходилось идти к летчикам и платить за целый самолет. А самолет туда-сюда и ночь постоять на аэродроме, даже в советские застойные годы стоил больших бабок. Но мы вчетвером-впятером скидывались  и гудели туда, там и обратно. Вылетали в пятницу, а в воскресенье были обратно в рабочем поселке, чтобы в понедельник тянуть нитку нефтепровода дальше по болотам и таежным чащам.
И драки бывали неслабые, и между собой, чаще всего из-за пустяка, но до крови, ну и в городе, в ресторанах приходилось с правильными пацанами схлестываться. Бывало, они на нас наезжали, денег просили, приходилось защищать свое, потом и кровью заработанное, а, бывало, мы сами не выдерживали, если компания напротив в кабаке вела себя чересчур громко и нагло. Ну, и если бабу не поделили, - это само собой и наиболее часто.
Через два года мне пришлось констатировать, что пить я, как хотел, - не бросил. Денег много, сколько хотел, - не скопил. Пахать здесь дальше – нет никакого желания. Ехать в Молдавию обратно к тестю на винный погреб и жену с малым ребенком тоже почему-то не хотелось. Или перерос я это тихое местечковое болотное спокойное счастье, или не дорос еще до него ввиду своей вожделенной бестолковости или, может быть, папины, цыганские гены, не давали покоя моей забубенной головушке.
А тут друган мой один, засобирался домой к себе на Украину. Он был родом с Одессы и часто в компании хвастался Одессой, Черным морем, привозом (??) и одесскими девушками.
Он и меня стал с собой звать. Поехали, говорит, устрою тебя на работу, поживешь первое время в общаге, а там подберем тебе хорошую невесту, женим и с жильем что-то придумаем.
А что мне, цыгану, дороги бояться? Он предложил, я согласился.
Через месяц мы были уже в Одессе.
На дворе был 86-й год.
Горбачев правил в сторону перестройки, ветер перемен дул нам прямо в спину, - и мы стали разворачивать в Одессе свою кооперативную деятельность.
Кое-какие деньжата у нас были, а «варилами» на заводе работать что-то не тянуло. Тут подсказали нам знающие люди одну идею. Мол, особым спросом пользуются гранитные плиты на обелиски и памятники. Тут гранит добыть и обработать можно задешево. Переправить в Латвию на КАМАЗе – не вопрос, а там люди готовы платить нормальные деньги. Мы загорелись, обкашляли это дело, прикинули палец к носу, наладили нужные связи, организовали людей и транспорт, подмазали кого надо и могильный бизнес стал расцветать каменными цветами типа розами.
Дело сначала пошло, покатилось, но потом пришел облом. Дорогу нам перешли сильные конкуренты, опустили шлагбаум и перекрыли кислород так, что мне пришлось линять из Одессы быстро и торопливо.
Не мудрствуя лукаво, я отъехал в Ригу. Там у меня была сердечная подруга, которая давно уже звала меня к себе. Женщина она была хорошая и серьезная. И я подумал: «Чего буду бегать, как заяц по свету, - пора бросать якорь на одном месте. А Латвия и Рига – не самые плохие места на советском белом свете. Почти Европа и заграница. От Риги одинаково далеко, что до Берлина, что до Одессы.
В Одессу мне пока не хотелось, а вот про германскую цивилизацию почему бы и не подумать.
Вообще-то, честно говоря, не сильно я хотел к немцам, но Латвия – не Германия, а Рига – не Берлин. Советский Союз был еще крепким, границ и таможен не было, и я спокойно переехал к своей любимой женщине в Юрмалу.
Официально женился, устроился в Риге на работу на ВЭФе и стал жить-поживать в добре и покое да возле любимого человека.
Но недолго счастье длилось. Опять бес меня попутал на денежном вопросе.
Жили мы у ее родителей. А денег на свой кооператив слегка не хватало. Да и попасть в кооператив было делом не для слабонервной рядовой трудовой скотинки. Надо было что-то придумывать. Пожалел я тут, что те деньги, которые в Сибири несколько лет назад зарабатывал, не смог в руках удержать. Сейчас бы они очень даже были бы кстати. Ну, чего жалеть о том, чего не вернуть.
Тем более деньги. Тем более, что на те деньги я оторвался так, что до смерти не забуду.
И тут я подумал, а почему бы мне еще раз на заработки куда-нибудь не махнуть. И на кооператив заработаю и прочую самостоятельную жизнь. Опять загорелся я ракетой куда-то далеко лететь. Опять меня, уже вторая жена, не хотела отпускать, и опять я ее убедил своим горячим энтузиазмом и твердыми заверениями, что все будет так, как надо, и даже лучше.
И очень скоро. Не пройдет и полгода, как можно будет вносить первый пай за кооператив.
Жена уже давно об этом мечтала, и люди нужные у нее были на заметке… Но нужны были деньги.
Деньги я обещал обналичить. Сказано, значит, надо сделать.
Опять через газету нашел я объявление, что на крайнем севере для строительства теплиц срочно нужны квалифицированные сварщики. Ну, раз нужны, вот он я. Через неделю я уже паковал чемоданы, а через две варил трубы за северным полярным кругом, недалеко от Воркуты. Через полгода отправил первый денежный перевод. Жена обрадованно телеграфировала, что кооператив у нас почти в кармане, но цены на кооператив поднялись, и она не знает, что теперь делать.
Женщина не знала, что делать, и спрашивала у любимого мужчины. Любимым мужчиной у нее был я, поэтому я поспешил ее успокоить – не переживай зря, родная. Денег здесь, на Севере, много, я тебе сколько надо заработаю.
Но легко было так сказать, и совсем непросто было так сделать. Но я сделал это, раз обещал. Правда, потратить на это пришлось целых два года. А годы эти были – 88-й – 89-й…
Союз стало шатать, и он потихоньку стал трещать по всем швам. Прибалтийские швы оказались шиты белыми нитками. И лопнули самыми первыми.
Первым делом это коснулось моей личной жизни. Жена стала вдруг патриоткой Латвии, записалась в Народный фронт, нашла себе национально-правильного любовника, и они ухитрились выписать меня из новой кооперативной квартиры, на которую ушли почти все мои северные деньги…
…Коля-цыган вздохнул.
- Короче, когда я вернулся в Ригу, оказалось, что жить мне практически негде. Хорошо, я успел зацепиться за одну рабочую общагу, от завода, куда я устроился работать.
Но завод скоро развалился. Сейчас я живу у одной молодухи. Женщина она хорошая, конечно, но сколько терпеть меня станет, не известно.
Коля закончил свой рассказ, мы ехали по Одесской области в неизвестность. Мне от этого всего стало вдруг так грустно, что я вздрогнул…
И проснулся окончательно.
За окном начинало темнеть.
Я находился у себя дома, в маленькой уютной квартирке на окраине маленького аккуратного латышского городка, совсем недалеко от моря.
Коля-цыган остался где-то там во сне и на Украине.
Больше у себя на заводе я его с тех пор не видел.
Что с ним дальше случилось – не знаю. Остался ли он на Украине окончательно? Вернулся ли опять в Латвию? Трудно сказать. Я не знаю. Дай Бог ему счастья и хорошей доли.
Ведь он хоть и цыган, но в чем-то похож на меня. И характером, и мамой, и немного судьбой, и немного Украиной…
Все мы люди, человеки, но не всем нам везет одинаково.
Подумал я и стал укладываться спать. В дальние страны меня пока не тянуло.
Мне было хорошо здесь, почти в центре Латвии, почти в середине Европы, почти на самом берегу холодного, неприветливого по-весеннему Балтийского моря. У меня здесь был свой дом. А скоро придет теплое лето… Оно уже не за горами.
Будем ждать,
надеяться
и верить!
Будем жить…

Апрель – май 2006 г., Тукумс

Глава 7

Черный кот и белая лошадь

Когда я еще работал на Ремстройдормаше, у нас в ОГМ (отделе главного механика) в ремонтной бригаде трудился наладчиком кузнечно-прессового оборудования один парень по фамилии Васильев. Звали его Иваном.
Парень молодой, кучерявый и симпатичный. Соответственно, бабник и забияка.
К тому же, нередкий в таких случаях вариант: руки он имел золотые, а голову – светлую…
Но если долго пропивать, то любое богатство можно пропить. Вот так потихоньку, потихоньку скатился и Ваня с прямой дороги в канаву пьянства.
А тут еще Горбачев с перестройкой подоспел. Первое время было ничего, но когда Союз стал разваливаться, стала разваливаться жизнь и у Вани Васильева. С работы его выгнали, жена ушла. Он стал перебиваться случайными заработками, женщинами и квартирами.
Так длилось года четыре. Но постепенно ситуация в стране стабилизировалась, пришла новая власть, появились новые деньги, вернулся покой и порядок. И Ваня Васильев решил взяться за ум.
Пить он не бросил так, чтобы совсем, но кран прикрутил сильно.
Нашел себе постоянную женщину, работу, жилье и опять стал человеком.
У немецкого поэта Вильгельма Вуша есть строчка: “Der grosste lump bleibt ohenauf” самый большой негодяй всегда остается на коне.
Писалось это не в России и не про Ваню Васильева, но какие-то уместные ассоциации тем не менее в данном случае возникают.
В свое время мы немало с ним выпили. И погуляли. Но больше любили просто посидеть за столом и поговорить за жизнь. Когда он выпивал, у него развязывался язык и истории из него били фонтаном, рассказчиком он был отменным, а я слушателем внимательным. Пару лет назад Ваня Васильев уехал к своим родственникам в Рязань, но истории его остались в моей памяти.
Их есть много у меня, но сейчас я хочу рассказать «Про черного кота и белую лошадь». Итак, слушайте.
…Когда-то уже давно, в городе Е. у меня была хорошая знакомая. Таня. Просто знакомая, не надо думать, что что-то там еще было.
С ней не было. Было с ее подругой Аней.
Но началось все с Тани. Поэтому начну с нее и дальше по порядку или как получится.
Познакомился я с Таней случайно. Вообще, в жизни все так и происходит – случайно. Чаще плохое, реже хорошее. Я ехал в электричке, а она сидела напротив. Я был нейтрально скучен, а она взъерошенно сосредоточена. То есть взъерошенной у нее была прическа, а сосредотачивалась она больше на книге. Давалось это ей с трудом, и это было заметно. Зацепившись за нее взглядом, я на какое-то время сосредоточил свое блуждающее любопытство на ее фигуре – ничего особенного, на первый взгляд. Кругленькая, пухленькая, немножко дерганая, чуть-чуть некрасивая, уже не первой молодости, но в общем и целом – ничего. – С пивом пойдет, - успел еще подумать я…
Дальше я уже не думал, потому что события стали развиваться стремительно. Заметив мой взгляд, она ничуть не растерялась:
- Английский учу. Скоро опять в Англию поеду. Два месяца назад вернулась. Была там полгода. Сколько денег заработала, столько у меня здесь на вокзале вместе с паспортом украли. Хорошо, хоть паспорт советский был, так и так его менять надо было. Сейчас хочу на гражданство сдавать. Легче ездить за границу будет. Проблем с визой никаких и отношение к тебе как к человеку, а не «негру» какому-то. Я-то учительница бывшая, но работа для меня в школе закончилась. Частично из-за моих нервов, частично из-за того, что с латышским у меня небольшие разногласия. Я его вообще-то люблю, а он меня понимать не хочет. Я сейчас параллельно два языка учу. С английским у меня особых трудностей нет. Я, когда была в Англии, разговорный освоила неплохо. Сейчас письменный осталось немного подтянуть…
А вот латышский так не идет. Он-то мне нужен только для натурализации. С одной стороны, жалко им сильно голову забивать, а, с другой стороны, и без паспорта ходить не хочется.
Кстати, меня зовут – Таня. Я назвался тоже и больше для приличия, чем гонимый большим внутренним желанием, спросил:
- А на что живешь, если работы нет, а деньги украли?
- А дворником пока временно устроилась. Сейчас осень ранняя, листьев немного, но скоро работы прибавится. Говорят, зимой особенно много придется поупираться, но, ничего, мне не привыкать. Да и деваться некуда. Пока паспорта нет, все равно рыпаться некуда. До весны поработаю, сдам на гражданство и опять в Англию поеду. А, может, еще куда. Посмотрим…
Я почесал у себя за ухом.
Таня начинала вызывать у меня какое-то странное двоякое чувство: с одной стороны, это была жалость из-за ее внешней нескладности, внутренней наивности и жизненной невезучести, а, с другой стороны, жалость невольно переходила в уважительное удивление от ее несгибаемости, стойкости и тому, что все это подавалось и переживалось с милой улыбкой на лице. Улыбкой недалекой, но и не глупой. Улыбкой немного замученной, но без капли плаксивости и пессимизма. Вот такой некрупный героизм выживаемости маленького человека женской породы.
- Ты борща не хочешь? – она доэимала меня одной левой.
- ?!
- Я живу в Е. недалеко от вокзала и рядом с базаром. Зайдем на рынок. Купим картошки, капусты, мяса и будет борщ…
У меня брови поднялись еще выше, а глаза полезли на самый лоб.
- Вот бестия. Как клеит шустро?!
Я если даже сильно хочу, и то так быстро с понравившимся мне объектом наладить контакты, навести мосты и выйти на неформальное общение не могу.
Даже когда вижу, что мои усилия не гасятся, а поощряются…
А тут. 0 целых и минимум десятых внимания с моей стороны, - а с ее столько авансов, что уже на двухмесячную зарплату тянет. Да, с головкой у нее не все в полном порядке, начинаю потихоньку въезжать я.
- Да ты не бойся. У меня СПИДа нет, я, когда ехать надо было за границу, проверялась.
- А чего собственно, - подумал я тоже. – Что от меня кусок отвалится, если я на часик-другой к ней заверну?
И вот мы уже на базаре, и вот уже мы у нее на кухне.
Квартирка у нее оказывается не большой, не уютной и не отремонтированной.
- Это я недавно сюда переехала. Раньше я через дорогу жила, - и показывает на красивый двухэтажный дом напротив. Десять лет с мужем там прожили. Ему сорок лет было, когда поженились. Сейчас 50, и он себе другую, помоложе, нашел. А тогда мне было 25, и я была разведена. У меня был маленький 8-летний мальчик от первого брака, а у него от прежней жены своих двое. Но он хотел еще детей, и я стала инкубатором. Я так ему и говорила: «Ребенок будет твой, а я его просто выношу». Он не спорил, но жизнь рассудила по-своему.
Я ребенка доносила, родила, выкормила, подняла  на ноги, а он к нему почти не прикасался. Есть ребенок – и хорошо. И очень хорошо, когда его еще не видно и не слышно. И не дай Бог, чтобы закричал в его присутствии или заплакал. Не любил он этого. Очень расстраивался. Нервничал. С нервишками у него слабовато было. Но я его понимала. Он много работал, много зарабатывал. Деньги нес в дом  и семью и не жадничал.
Все у нас было, а за ребенком я и сама была в состоянии присмотреть. Работал он начальником. Возвращался поздно, уезжал рано, дома я его почти не видела, но это и хорошо.
Не было лишнего повода лишний раз поссориться.
Но прошло 8 лет, и он в очередной раз «переложился», встал на другой курс, завел себе на стороне другую, то есть третью женщину, а я стала третьей, то есть четвертой лишней.
В этой момент на работе у меня начались проблемы. Я страшно переживала из-за наших внутрисемейных разногласий. И это сказывалось на всем: и на моем самочувствии, и на моем внешнем виде, и на работе…
Тут на кухню зашел кот, и я отвлекся. Кот был большой  и черный. С длинной твердой шерстью и блестящим фиолетовым отливом. Он был красив. Но только портретно. То есть, когда не двигался.
Стоило только ему начать перемещаться в пространстве, как становилось понятно, что с ним что-то не так, как надо.
- Для сына взяла, - пояснила спокойно Таня. – Когда были в гостях у соседки, та показала маленьких котят. Этот уже с рождения был эпилептиком. Координация движений у него была нарушена с самого начала, но с самого начала он поражал внешней красотой и чудными глазами. Один глаз серый, другой зеленый. Соседка до двух месяцев его выкормила, думала, что можно как-то вылечить его, но ветеринары сказали, что помочь ничем нельзя.
Она уже хотела его усыпить, но тут мы подвернулись. Я пришла в гости с сыном, а он, только кота увидел, сразу к нему прикипел. Кот уже тогда притягивал к себе мистически. Была в нем какая-то черная магия, и, прикоснувшись к нему, ты оказывался во власти каких-то непонятных и странных сил.
Сын сказал, что без кота не уйдет, а он был у меня страшно упрямым. Мальчик он тихий, замкнутый, молчаливый. Спокойный, но упрямый. Сильно упрямый, если не сказать страшно упрямый.
Я поняла, что легкая жизнь у нас с этим котом вряд ли получится, но сопротивляться почему-то не стала. И сына было жалко, и кота было жалко, и себя было жалко, но взяла…
Таня вздохнула, чуть длиннее обычного, и тут же опять выровняла тон.
- Но мы уже привыкли. Сын очень его любит, прямо души в нем не чает. Кормит его, гуляет с ним, спит с ним, ни на шаг от себя не отпускает. Сейчас вот к бабушке убежал, а то бы с котом обязательно возился.
Черный кот странно, асимметрично и асинхронно передвигаясь, подошел к блюдечку с кити-кет. Попытался перекусить. С первой попытки у него не получилось. Он промахнулся и тыкнулся мордочкой в пол рядом с тарелкой. Ничуть не смутившись, он дергаными, лишенной всякой грации движениями, повторил попытку. Опять неудача. Только с третьей попытки ему удалось что-то выудить с мисочки, и он блаженно захрустел твердым кошачьи кормом.
Кое-как справившись с едой, он медленно, по сложной траектории подошел к хозяйке и попытался потереться ей о ногу. Таня ему помогла в этом, взяла на какое-то время на руки, почесала за ушком, и кот громко замурлыкал.
Я обычно котов тоже люблю брать на руки и гладить. Но с этим такого желания даже не возникло. Он на меня так посмотрел осмысленно и недружелюбно, что я даже пытаться войти к нему в доверие не стал.
Я был чужой, я был мужик и я тоже был кот, только человеческой породы, но тем не менее – соперник. Соперник в его любви к его хозяйке. Он этого не сказал, но я и так понял. Он умел без слов давать понять все, что ему хотелось.
И это у него получилось сразу, несмотря на то, что он был инвалид по ходьбе. Но по уму и по магической силе он был уникум. Маг и волшебник.
Не скажу, что добрый волшебник и специалист по белой магии. Скорее наоборот. Он не был белым котом. Он был черным котом. И он полностью этому соответствовал. Даже с запасом. Даже с перехлестом… С таким особенным негармонично, рвано неплавным перехлестом.
Но борщ тем не менее закипел.
На базаре мы успели затариться бутылочкой красненького, поэтому обед получился на славу.
После обеда пришел ее младший сын, который полностью переключился на кота, а у меня почему-то возникло непреодолимо сильное желание слинять оттуда.
Была в этой квартире какая-то аура, явно неблагоприятная для меня. Я чувствовал себя неуютно и неудобно, в атмосфере этой неприбранности, неотремонтированности, в обществе этой странной Тани и еще более странного черного кота с разными глазами и непрямо перемещающегося в пространстве. Он, как и хозяйка, не жаловался на жизнь, не просил милости и снисхождения, но тем не менее забирал чужую энергию, и это явственно ощущалось. Меня уговаривали остаться, но я прикрылся срочными делами, обещался звонить и быстро-быстро унес ноги.
Звонить я не очень собирался, но позвонила она. Видно, наперед просчитав мое нежелание опять сталкиваться лоб в лоб с ее котом, она предложила поехать вместе в гости к ее подруге. Той надо было помочь перевезти вещи, а заодно и справить новоселье. Отказываться было подло, свободное время у меня было, поэтому я обещал, что приеду и помогу.
В этот раз я подъехал к Таниному дому на машине. Она вышла, и мы поехали на соседнюю улицу к ее подруге Аните. По дороге опять взяли бутылку водки, бутылку вина и закуски. Зашли к подруге, она нас уже ждала. Таня меня представила, мы сразу взяли вещи, загрузили в машину  и поехали. По дороге говорили больше они, а я больше следил за дорогой. Новая квартира была за городом в каком-то поселке в минутах 25 езды. Там все повторилось в обратной последовательности. Разгрузились, внесли вещи, стали готовиться к застолью.
Суетились больше Таня с Анитой, а я больше сидел и наблюдал, хотя кое в чем тоже немного и посильно помогал.
Анита была Танина ровесница, но гораздо выше ростом. Такая стройная, светловолосая, крепко сбитая, не худая, но и ничуть не толстая молодая женщина.
Если Таня была больше похожа на нескладную клушу-наседку, то Аня была грациозной и стройной, как породистая лошадь. Я не знаю, почему, но эта ассоциация у меня возникла сразу, и я потом много раз к ней возвращался.
Возвращался, может, потому, что эта женщина сразу и непроизвольно вызвала у меня такую же симпатию, какую я испытывал, глядя на красивых, грациозных лошадей. Незадолго перед этим я где-то прочитал, что женщины и лошади отличаются особой грацией. Мысль та мне понравилась и запала в душу. Сейчас она опять почему-то явственно проступила в моем сознании. Сильное, упругое тело, ни грамма жира, большие влажные глаза, в которых можно и не страшно тонуть.
И грация… Словами не передаваемая, особая, немного звериная, грация большой породистой лошади, умной, как человек, выглядящей, как человек, но дающей всем своим видом понять, что она не человек – в смысле не тот получеловек-полушимпанзе с некрасивыми чертами лица и уродливой фигурой, но стройное, прекрасное животное – человек-животное-женщина. Женщина, прекрасная и грациозная, как лошадь. Опять какая-то мистика, подумал я. Но мистика приятная и завораживающая, сам себе возразил, а дальше уже и совсем перестал сопротивляться. Я вдруг почувствовал, что у меня в груди что-то собирается в сильно наэлектризованную кучку желания, и это желание тут же хочет материализоваться в какой-то безрассудный поступок.
Я загорелся, и Таня это увидела первой. Она поняла все сразу и немного скисла. Но виду не показала, и за это я зауважал ее еще больше.
Но уважение это одно, а страсть и влечение это что-то совершенно другое.
Таню я уважал по-дружески, вполне мирно, бескорыстно и платонически.
А Аню я хотел уже сейчас, и желание это было недвусмысленным и вполне сформировавшимся. Хотя было этому желанию всего пять минут от роду.
Ситуация одновременно и упростилась, и усложнилась. С одной стороны, я знал, чего хочу, а, с другой стороны, совесть, воспитание и нормы приличия громко орали изнутри мне в ухо, что так, как ты сейчас собираешься поступать, порядочные люди обычно не поступают.
Если воля борется с желанием, то побеждает, как правило, желание. Мысль тоже не моя, но усвоенная мной до автоматизма и подтверждавшая свое право на существование практически всегда на моем длинном и извилистом жизненном пути.
Новоселье мы досидели чинно и красиво, я почти не пил и ничего такого себе не позволял, потому что был за рулем и на уме имел совсем другое. После одиннадцати я сказался усталым, и мы стали прощаться с хозяйкой. Таню я отвез домой. Несмотря на свою обиду, она все-таки сделала слабую попытку затащить меня к себе. Но ничего у нее не вышло. Если раньше я просто не хотел, то сейчас я уже просто не мог. Не мог я так просто согласиться остаться ночевать у Тани, если всего в получасе езды отсюда меня, возможно, с большим нетерпением ожидало большое человеческое счастье.
Здесь жил черный кот и здесь мне было не по себе. А там цокала копытцами волнующая мою кровь белая лошадка, и мне нужно было только туда и никуда больше.
- Может, зайдешь чаю попить, а то оставайся, утром я тебя пораньше разбужу, успеешь на свою работу, никуда она от тебя не денется, - уговаривала меня Таня.
И, не будь у меня на уме другое, я, может быть, этим уговорам и поддался бы. Человек я добрый, натура у меня на женские уговоры отзывчивая, и утешить налитую кровью, молоком и главным инстинктом, совсем не старую еще и не такую уж страшную молодку, если и не грех, то для настоящего мужика не большой.
Но на уме у меня было совсем другое, и, становясь сам себе противен, я залепетал что-то, что сегодня, мол, никак. Мне надо ехать, я тебе позвоню, я к тебе еще обязательно приеду. Таня не сильно верила, а поэтому не сильно настаивала.
Она смирилась уже, видно, с тем, что не ее поля я ягода. И отпустила меня с миром. Я сохранил к ней чувство глубокого уважения за ее жизненную стойкость и душевную теплоту, но ничего равноценного взамен у меня к ней не нашлось.
- Вот такое я г…, - сквозь зубы процедил себе под нос я, сел в машину и погнал ее за город.
Аня еще не спала. По крайней мере, свет в ее окне горел.
Сильно волнуясь и не зная, что меня сейчас будет ждать за дверью, я нажал на кнопку звонка. Дверь открылась сразу. Аня была полуодета, слегка взволнована, но совсем не напугана.
- А я знала, что ты приедешь, - просто сказала она и сразу сняла с ситуации тяжесть непоняток.
Я задышал легко и свободно, сердце забилось сильно и ритмично, организм ощутил невиданный подъем всех сил и желаний. Не нужно было ничего спрашивать, объяснять и доказывать. Страсть, неприкрытая и явная, светилась в ее и, наверняка, моих глазах.
…Случилось то, что должно было случиться, и действительность превзошла все мои возможные мечты и любые мои ожидания.
Мы стали часто встречаться.
Все было чудесно.
Но очень недолго.
Мужа у нее не было, но было двое деток, которых надо было чем-то кормить. Раньше она работала в колхозе ветеринаром. И пока колхозам было хорошо, хорошо было и Ане со всей ее семьей.
Но, что хорошо для одной отдельной семьи, не всегда хорошо с точки зрения большой политики и крайне правой во всем новой национальной власти. Власть решила, что колхозам надо развалиться. Работать стало негде, пришлось Ане в поисках заработка собираться за границу.
В Англию, как ее подруга Таня, Аня не поехала, но уехала в Германию.
Ехала сначала на три месяца, но задержалась на полгода.
Я скучал, звонил, писал письма, а она пахала там на стройке, как ломовая лошадь. Я слал письма, а она посылала деньги маме, в Е., чтобы та могла кормить ее деток и своих, соответственно, внуков.
Бывший ее муж сильно пил и сильно гулял, и все это делал, будучи окончательно безработным. Неизвестно, как бы он это мог все делать, если бы не Анины деньги.
Я так думаю… Но точно не знаю.
Не мое это, в конце концов, дело в чужие семьи влезать, если помочь им кардинально не в моих физических возможностях.
Время, расстояние и экономические проблемы сделали, в конце концов, свое черное дело. Через считанные месяцы Аня там в Германии нашла себе богатого хозяина-спонсора-сожителя, со стройки перешла работать на более легкую и более денежную работу официанткой в кафе, вопрос с жильем и прочими мелкими бытовыми проблемами временно перестал быть актуальным.
Я стал о ней потихоньку забывать, двигаясь по своей жизни все дальше и дальше от тех сказочных недель, когда мы с Аней были вместе, и нам было хорошо до замирания сердца в груди.
Прошли месяцы, и я опять погрузился в свое обычное спокойно-болотно-полудремное состояние невостребованного, стареющего холостяка.
К ее подруге Тане судьба оказалась более милостивой.
На гражданство она сдала, паспорт получила, поехала опять в Англию и там, чисто случайно, где-то на вокзале познакомилась с каким-то финном. Финном немолодым и не сильно привлекательным, но имеющим деньги и желание жениться на русской. Вскорости, при явном непротивлении обеих сторон, была сыграна свадьба и организовано свадебное путешествие в Латвию.
Заехав в город Е., увидев черного кота и двух Таниных отпрысков, горячий финский парень немного поостыл и поскучнел, но быть благородным не передумал.
Ситуация разрешилась следующим образом: старший Танин сын был уже почти взрослым и никуда ехать не захотел. А младший был маленьким и его спрашивать особо никто не стал.
Единственным его условием, однако, было то, что без своего кота он не сдвинется с места. Ему пошли навстречу, и в результате черный мистический кот с некоторыми нарушениями деятельности опорно-двигательного аппарата получил редкую возможность лично ознакомиться с достопримечательностями и бытом одного из сельских районов северо-запада Финляндии.
В итоге Таня обрела третьего мужа, третью родину и стала интенсивно изучать после латышского и английского третий иностранный – финский язык – и мечтать о третьем ребенке.
Муж временно устроил ее нянечкой в местный детский садик, и судьба у нее на какое-то время наладилась, устаканилась, с крутых зигзагов перейдя на еще не финишную, но уже пологую прямую.
Прошло несколько долгих лет.
Раздается звонок. Звонит Аня.
- Привет!
- Привет.
- Как дела?!
- Ничего особенного, а у тебя? Где ты, что ты, как у тебя?
- У меня все нормально, но страшно почему-то захотелось тебя услышать…
- Так какие проблемы? Когда и где? Говори, встретимся, посидим, поговорим…
- Лучше не надо, Ваня. Лучше не надо… Не надо нам, милый, встречаться. Если встретимся, я опять загорюсь и запылаю. К добру это не приведет, а страдать будут все…
- Так где ты сейчас? В Германии?
- Нет, уехала я оттуда. Давно. Уже год прошел.
- А что так?!
- Да немец сволочью оказался. Пил с меня соки, обещал золотые горы, жениться сулил. А я ему, дура, верила. Платил копейки, а драл три шкуры, как днем на работе, так вечером дома, а ночью еще ублажать его надо было. И все вроде как бесплатно, потому что – какие же могут быть счеты между почти мужем и женой. Продолжалось это почти год. Я уже детей стала готовить к приезду.
А он вдруг жену новую в дом приводит. И говорит: «Хочешь – можешь оставаться». На работе, в смысле. А жилье тебе, говорит, придется где-нибудь снимать. Потому что моя новая фрау может подумать еще черт знает что. А зачем мне, молодому мужу, лишние скандалы и сцены ревности. А сам, старый хрыч, за задницу норовит ущипнуть, рассчитывая, что все по-прежнему останется, но жить теперь мы станем втроем. Жена ничего знать не будет, а я ролью тайной любовницы удовлетворюсь.
Взыграло у меня самолюбие. Возмутилась я сильно, надавала ему пощечин, закатила скандал, а потом собрала вещи и ушла к подруге…
С новой работой там ничего не получалось, жить было негде. И я уехала к себе домой. На первое время деньги были, а потом я думала, что что-то найду. Прошел месяц, а тут читаю в местной газете объявление: «Пожилому новохозяину нужен для постоянной работы опытный специалист, имеющий желание работать с лошадьми». А я ж десять лет в колхозе зоотехником проработала… Лошадей я всегда любила, они ж не люди, они не сволочи, ласку человеческую понимают, как никто.
Поехала я посмотреть, а у него конеферма и полтора десятка лошадей уже внутри стоит. Поговорили… Он уже немолодой. Но еще крепкий… Платит хорошо. И работать мне нравится. Дети часто ко мне приезжают…
Но по тебе вот, Ваня, скучаю, а может и не по тебе, не знаю. Может, просто по своему бабьему счастью и ушедшей молодости тоскую…
Анин голос в трубке дрогнул, а у меня аргументов для возражений что-то не находилось.
- А как там Таня?.. – решил уйти со скользкого места я.
- А у Тани все в порядке. Живет себе в Финляндии, нянчит маленького финна, научилась лопотать по местному. Приглашала в гости, но мне пока некогда.
- А кот черный у нее был… Что с котом случилось?
- Умер. Заболел. Затосковал и умер. Сын ее средний страшно переживал, у него депрессия сильная была, даже в больницу положили, но ничего, слава богу, вылечился. Сейчас все нормально, теперь братика нянчит.
Я почему-то тоже взгрустнул…
Сказки не получалось. Аня, прекрасная, светловолосая, чуткая, грациозная Аня работала почти батрачкой на конюшне у старого фермера.
Мистический черный кот не выдержал жизни за границей и сдох.
Моя молодость медленно, но быстро-быстро кончалась, а впереди сияла таинственной пустотой неизвестная старость.
Я медленно положил трубку.
Надо было переворачивать еще одну страницу жизни, забывать о прошлом и настраиваться на новую жизнь.
Надо было. Но не моглось.
На меня навалились воспоминания, и мне срочно надо было напиться… Я запил и пил целую неделю…
Ваня Васильев. Потер рукой лоб, заканчивая свой затянувшийся рассказ о черном коте и белой лошадке Ане:
- Уеду я. В Россию. В Рязани у меня родители старые последние дни доживают. Да и жена с детьми у меня в России. Там недалеко… Нечего мне здесь делать. Только сопьюсь на хрен.
А у меня еще долги по жизненным кредитам не все отданы. Детей надо поднимать, родителей поддержать. И пожить еще хочется. Помирюсь я с женой… Думаю, примет… А здесь что-то мне не живется… Заграница… Не родина… Хоть люди ничего… Но чужие…
Я как про кота черного от Ани услышал, так почему-то и решил сразу – уеду. Не хочу на чужбине умирать. Руки и ноги пока носят, здоровье есть. Я еще пободаюсь.
В глазах Вани светилась такая глубокая грусть, что я себе подумал: уехать-то он, может, в Россию и уедет, но от себя самого уехать вряд ли у него получится. От прошлого и от себя не уезжают. С прошлым и с собой приходится жить до конца. И с этим надо смириться.
Иначе тебя сгрызет тоска.
Или водка, или безнадега. Или все вместе. Но надеюсь, что с Ваней Васильевым это не произойдет. Не знаю.
Но надеюсь.
Очень хочется. Надеяться.
И я надеюсь.
Все в руках Божьих.
Но и в наших тоже.
Я пишу этот рассказ, а Ване Васильеву надо жить дальше.
Дай, Боже, всем удачи.
И ему, и мне, и тебе, мой дорогой,
все понимающий, незнакомый читатель.
Может, чем-то этот рассказ тебе окажется полезным.
Или, по крайней мере, покажется занимательным.
Хоть на короткое время. Хоть на время чтения.
И то неплохо. И это уже хорошо.
Если в памяти от моего рассказа что-то останется, то уже дальше сама память будет решать, что с этим дальше делать: или помнить, или забыть. Или забыть, но помнить…
Хорошей памяти! И удачи! Удачи на дорогах жизни, где где-то рядом, но в прошлом бродят черные мистические коты и белые грациозные женщины-лошади.

Глава 8

Белорусский след. Часть I

Наша фирма вполне интернациональна по своему составу.
Государство мононациональное, а фирма многонациональная. В государстве так бывает, и в бизнесе так бывает.
Фирма структуру кадров имеет многоуровневую.
Сверху сидят немцы. Чуть ниже латыши покруче, дальше русские поумнее, внизу латыши попроще и белорусы поработящее.
Это основная тенденция. Исключения имеют место, но встречаются редко.
Белорусов у нас немало. И люди они со своей национальной изюминкой. Социальное расслоение, конечно, коснулось и их, но тенденция такая: чем человек попроще, тем он получше – подушевнее, поприветливее, поотзывчивее, подобросовестней и поответственней.
Есть у нас белорусы всякие, но хороших больше. Среди этих хороших особняком стоит крупная фигура малорослого белоруса с широкой белорусской душой и громким веселым характером.
Зовут белорусского механизатора Толик Журский.
Роста он небольшого, но комплекции плотной и норова задиристого. Норова где-то петушиного, но без драки. Так, словесно кого-то подковырнуть и почесаться об него языком, это он любит. Но рукам воли не дает.
Больше смотрит на ответную реакцию. Кого можно и как надо – это различает четко. И вообще делает все без злости, больше куражу ради.
Ну, и голос у него звонкий и заливистый, как у кочета. Петь он любит. И когда работает, и когда за столом сидит. Вот там, за столом, он оттягивается по полной программе. Он все любит делать весело, с прибаутками и под…ками, в смысле подначками. Шумно выпить, сытно закусить, громко спеть и чтобы все вокруг ходило ходуном. Особенно он любит поездки на свою историческую родину.
Каждую осень он берет жену, детей и едет к своим белорусским родичам в свою белорусскую деревню, что лежит где-то возле Могилева. Деревня небольшая, но родственников много. К каждому надо зайти, и с каждым выпить. И не зайдешь, обидятся, а зайдешь и не выпьешь – еще больше обидятся.
Вот так он и перекатывается с одной хаты до другой, пока отпуск у него не закончится. За несколько дней до отъезда он начинает безуспешно пытаться меньше пить и готовить машину к большой дороге. Дороги в Белоруссии плохие, пассажиров много, а машина давно уже не новая. Приходится вкладываться и физически, и материально, ну и, конечно, потом, кровью и крепкими словами помогать любимой старушке держаться на ходу и более-менее терпимом техническом состоянии. Иногда только благодаря Божьей помощи удается доехать.
А иногда и Бог помочь уже ничем не может, когда черт захочет потешиться. Про один такой случай он рассказывал сам в свойственной ему манере веселой самоиронии:
- Собрался я ехать раз в Белоруссию. Тесть, готовя меня в дорогу, говорит:
- Возьми запаску.
- Да взял я уже.
- Еще одну возьми. Дороги плохие – пригодится.
А у меня места свободного в машине нет, все вещами да подарками занято. Плюнул, кое-как утрамбовал, поставил еще запаску в багажник.
А тесть опять вокруг, как кот шелудивый, вертится.
- Еще одну возьми. Не помешает. 
И что ты думаешь?!. Уговорил меня. Места нет, «жигуленок» у меня маленький, а три запаски я с собой везу.
Везу и думаю: «Ну и дурак же я, вещи выбросил, а запаски везу. А ну как не пригодятся, я ж вернусь, тестя зубами загрызу за такое издевательство».
Так себе     думаю, но еду. А мой тесть, видно, с чертом по телефону договорился. И сроки выбрал самые мне неудобные.
Туда я добрался без приключений. Отгулял свой отпуск по первому классу, выпил бочку самогонки, другую взял с собой. Гостеприимная родня насовала мне всего с собой в дорогу. Грех было отказываться. Я б еще взял, да эти проклятые запаски место занимали. Чертыхнулся я еще раз, глядя на них, но выбрасывать пожалел, хотя и добра, не взятого с Белоруссии, тоже было жалко.
Еду и опять думаю: ну, если опять, как дурак, 1000 км три запаски в багажнике зря провожу, я дома тестю это долго и терпеливо буду припоминать…
Но тут дьявольский план стал действовать. Полетела одна покрышка в соответствии с ранее намеченными сроками. Я, не зная, радоваться или плакать, вылез, поменял. Поехал дальше.
Пошел дождь. Когда он стал особенно сильным, прокололось второе колесо. Теперь уже однозначно недовольный, я вылез на ветер и дождь с теплого уютного салона, и в течение 10 минут сноровисто поменял запаску, успев все-таки основательно промокнуть. Поменял. Сел. Поехал дальше.
Еду и еду. А тем временем стало смеркаться. Ну, еще не хватало мне ночью тут с колесом е…ся, успеваю подумать я, - и, как подумал, так все и происходит.
Слышу хлопок, и машину резко бросает к обочине вправо.
Короче, все три запаски, которые я брал в дорогу, на обратном пути я и поменял. Приезжаю домой, говорю тестю:
- Что ж ты, мамин муж, мне насоветовал: три запаски заставил взять – три запаски пришлось поменять. А если бы четыре взял?
Он довольно лыбится – тоже бы пригодились!
«Вот сукин сын, даром что тесть, - про себя негромко шепчу, - а то не дай бог, теща услышит, а она у меня женщина строгая, - не любит, когда в доме кто-то, кроме нее или громче ее, голос на родных и близких поднимает… Даже если это и муж ее, которого она если и любит, то больше погонять в вербальном режиме на особенно повышенных тонах».
Но, ладно, простил я в конце концов тестя, ради жены простил, а на тещу вообще страшно обижаться, - себе дороже всегда выходит… - И Толик, счастливо жмурясь, задымил.
Мы сидели в вагончике, на улице шел дождь. Фронт работ временно пребывал в состоянии перемирия с нами, и Толик, используя момент, стал травить свои истории дальше.
Как я упоминал, он был парень в высшей степени  музыкальный. И сейчас это бросалось в глаза, а в горячие годы юности, когда кровь прямо бурлит в жилах, было этого в разы больше. Учился он тогда в ПТУ на тракториста, а в свободное время играл в духовом оркестре, который при ПТУ организовал. Местный «замполит по культуре».
Инструменты были на балансе училища, репетировали дни по вечерам в актовом зале, но понятно, что этого им было мало.
А, надо сказать, что городок, в котором находилось профессионально-техническое училище, где готовили трактористов и где кроме гаек Толик по вечерам дул в трубу. Надо сказать, что городок этот был небольшим, но важным районным центром севера Белоруссии. И в городке любили праздники с оркестром, и в окрестных селах тоже уважали духовую музыку.
В основном это были свадьбы и похороны. Репертуар известный и несложный.
За 3-4 месяца настойчивых репетиций заведующий училища по музыкальной культуре довольно сносно натаскивал вновь набранных на учебу курсантов, и в течение года-двух новый музколлектив в училищном автобусе колесил по близлежащим окрестностям, помогая людям в беде и радости, и навевая меланхолию на местных собак.
На свадьбах было весело, и оркестрантам накрывали отдельный стол, где можно было выпить и закусить. Играть надо было много, но платили хорошо и кормили хорошо, и свадьбы были такими содержательными, что большинство молодых пацанов-оркестрантов и даром бы играли, лишь бы лишний раз иметь возможность поучаствовать в очередном пропивании очередной невесты и сдачи «важного мохнатого объекта» в постоянную эксплуатацию.
К тому же свадьба – это дело молодежное. На свадьбу собирается обычно много молодежи, и не все приходят парами. У невесты обычно много молодых незамужних подружек, еще не доросших до взрослой свадьбы, но до взрослой жизни уже давно имеющих охоту. И со стороны жениха несколько обиженных подружек обычно бывает тоже на свадьбе.
Музыкантов на свадьбе любят все. Они в центре всеобщего почета и уважения. Молодые девочки страшно любят хорошую ритмичную громкую музыку и на этом основании от них оркестрантам на свадьбах обычно отбоя нет.
И молодые музыканты успешно и с радостью этим пользуются и на свадьбе, и после. Но на свадьбе это гораздо стремнее и круче. В каком-то соседском саду, под громкую музыку друзей-коллег по духовой музыке, под шумный топот разгоряченных горячительными напитками гостей, любить какую-нибудь аппетитно тающую под твоими руками, празднично одетую свадебную гостью – это особый кайф и сущий праздник. Бывали случаи, когда из 8-9 оркестрантов только 3-4 дули в трубы, а остальные брали в этот момент музыкальную паузу, больше смахивающую на сексуальную революцию.
С похоронами дело обстояло несколько иначе. Похороны были морально тяжелыми мероприятиями. Играть там надо было мало, и платили там меньше, но не это главное. Угнетала сама обстановка. Люди плакали, причитали, в воздухе висели смерть, горе, и страх перед своим будущим. Пить на похоронах до кладбища было не положено, поэтому самую тяжелую часть музыкальной работы приходилось выполнять на трезвую голову. Действовало это на психику сильно. А тем более на юную, неокрепшую психику 16-18-летних зеленых пацанов.
После похорон всех присутствующих на церемонии погребения приглашали обычно домой к родственникам умершего за стол на поминки, но оркестр ПТУ этой привилегией пользовался редко. Обычно они брали натурой и расчет происходил прямо на кладбище. Люди уходили, а оркестр какое-то время задерживался на могилках, чтобы помянуть покойника в неформальной обстановке и себя немножко расслабить от перенесенного похоронного стресса. Начинали тихо, скромно, по сто грамм беленькой, и закусывая жирным холодцом.
Но лиха беда начало, и аппетит приходит во время еды.
Если дело не остановить, то оно может зайти далеко. Обычно «остановками» занимался художественный руководитель музыкального ансамбля, он же училищный завхоз и главный по культурным мероприятиям. Но в тот раз его позвали с кладбища в дорогу неотложные дела.
Выпив 2 по 100, он уехал на автобусе, строго-настрого наказав своим музыкальным младшим братьям  пить с понятием и самое позднее через час сворачиваться, а то уже темнеть начинает. А пить ночью на кладбище – это уже извращение. Покойникам, мол, это не понравится.
Ребята согласно покивали головами на слова прощального инструктажа худрука и дружно подняли бокалы, чтоб земля ему была пухом, а мы еще поживем…
Через час стемнело, и пришлось разводить костер. Еще через час закончился самогон, и пришлось посылать в деревню гонца за дозаправкой.
Ночь выдалась звездная, а дело было в мае. Холод не донимал, и разморенные от похорон и самогона ребята разложились прямо на могилках.
Кто-то уже спал, кому-то еще хотелось погудеть, и он гудел в прямом смысле этого слова. Громко гудел в свой большой духовой инструмент так, что ближайший десяток собак дружно присоединялся. Тоска от похорон прошла. Пришло пьяное умиление от чудной  природы, ночного звездного неба и крепких друзей-товарищей, которые кто где, в неловких уставших позах живописно развалились на ближайших холмиках.
К утру стало холодать, и оркестр поодиночке и в разные стороны стал разбредаться по домам. Дошли почти все. Некоторых пришлось на следующий день выковыривать из кладбищенских кустов.
Жертв в конечном итоге не было, но потери имели место. И материальные, и моральные. Назавтра возмущенные соседи заявились к директору училища с жалобами на непотребное поведение духового оркестра на городском кладбище в вечер и ночь после похорон.
К тому же, как вскоре выяснилось, пропало три единицы музыкального инвентаря. Или пьяные оркестранты где-то по дороге потеряли, и кто-то из ранних пташек, случайных прохожих, подобрал и не признался. Или, может, в пыльном угаре и режиме «а гори оно все огнем». Кто-то из музыкантов загнал свою блестящую медную трубу в обмен на банку мутного самогона…
Кто его знает. Никто не признался.
А жизнь пока на эту тему молчит, хотя, конечно, когда-то скажет, когда все тайное захочет стать явным.
Как бы это ни было. Налицо был шабаш, нарушение общественного порядка и пропажа тромбона, кларнета и «баса».
Директор рвал и метал. Завхоза пропесочили на всех собраниях, оштрафовали, лишили всех видов премии и запретили вывозить любые музыкальные инструменты за пределы территории ПТУ. Старый состав оркестра разогнали окончательно и бесповоротно, запретив заниматься музыкальной деятельностью, пока не получат права трактористов и не пойдут на свои собственные хлеба…
Толик Журский смачно сплюнул и подвел черту:
- Вот так я стал механизатором, начав карьеру тракториста и одновременно прервав на самом взлете подающую большие надежды карьеру музыканта.
Дождь к этому времени закончился и надо было приниматься за привычные дорожные работы. Музыка может подождать, а дорога стоять не любит…

Белорусский след. Часть II

Вот я сказал вначале про белорусов «поработящее». Перечитал еще раз эти строчки и сам себе хочу возразить. Ведь есть на свете и другие белорусы, совсем с другими качествами.
И похитрее, и поумнее, и поленивее среднестатистического и в норме наиболее часто встречающегося.
У нас уже на фирме таких нет, жизнь, немцы и национальная политика выдавили их отсюда, но я таких знаю и помню. Вот коротенькие зарисовки на наиболее колоритных персонажей – выходцев из Белоруссии, с которыми я имел счастье и беду пересекаться здесь в Латвии в последние 20 лет.
В первые годы независимости независимость в Латвии была слабой и неопределенной. Латвия тогда от одного края отбилась, а к другому еще не доплыла. На нашем предприятии в снабжении работал в то время один хитрый и пронырливый белорус по фамилии Плешкуп Казимир.
Судя по фамилии, он имел польские корни.
Судя по родственникам, был белорус, а судя по поведению – натуральный еврей.
Когда порядок на предприятии стал крепчать, а людей для этого порядка на предприятии стало в избытке, пошла волна сокращений и увольнений. Была эта волна не первой, и не одна Латвия под нее попала, все страны восточного производства. Но, как говорится, больше болит там, где ты это видишь или, не дай Бог, чувствуешь на себе.
Стал разваливаться Союз, стали преобладать центробежные силы, каждая национальная окраина стала спешно избавляться от чужеродных тел и организмов.
Промышленность умирала в целом, и каждое отдельное предприятие выживало, как могло. Смогли очень немногие, а многие тысячи организаций, учреждений, заведений, заводов и фабрик приказали долго жить.
В Латвии все происходило, как и везде. Казимир держался до последнего и изворачивался, как мог. В Белоруссии его никто не ждал, и возвращаться туда, откуда 20 лет сбежал, сильно не хотелось. Но он как-то вывернулся и, хоть с нашего предприятия ушел, в Латвии все-таки остался. Помогли связи, хитрость и еврейская непотопляемость.
Он перешел в другую фирму, но снабжению не изменил и даже наладил деловые отношения с белорусскими партнерами.
В итоге получилось совсем неплохо. Он ездил в Беларусь в командировки, как к себе домой, и так оно почти и было. Готовую продукцию с его же помощью продавали, в том числе и в Белоруссию, а уж материалы и комплектующие изделия его фирма почти в 100 % объеме закупала у Лукашенки. Дешево, сердито, близко от дому и выгодно не в последнюю очередь самому Плешкупу. Устроился он неплохо и жил, в ус не дуя.
Встречался я с ним несколько раз, и он со мной свежими новостями из родной, но соседней Белоруссии нежадно делился.
Но не всем повезло так, как ему. Бывали ситуации совсем другого рода.
Как я уже рассказывал когда-то, до нынешнего своего места в дорожно-строительной фирме, больше 10 лет я отработал на «Ремстройдормаше».
Завод тогда подчинялся Министерству строительства еще Советской Латвии, и работали там кадры со всего бывшего Советского Союза.
Я вот работал и параллельно в Кишиневском политехе заочно учился. Добросовестно работал и продуктивно три раза в год летал самолетами Аэрофлота из древней Риги в солнечный, виноградный Кишинев. И всего мне тогда хватало: и времени, и денег, и мозгов. И даже желания, и того, правда, с небольшим натягом и упорством, но тоже было в количестве, достаточном для успешной учебы.
Завод имел 400 работников в цехах и целый штат инженерно-технического персонала в заводоуправлении.
Я работал какое-то время мастером в цеху, потом технологом и позже перешел в заводоуправление. Вот там я и столкнулся с самыми яркими, умными и образованными белорусами с Могилевского политеха. Для них Латвия была почти Европой. Наш завод – почти Ригой, поэтому сюда из Могилева попадали молодые специалисты после института по распределению только из первой десятки списка выпускников.
У Суворова в «Аквариуме» есть мысль. Попасть в ГРУ (Главное разведуправление) – это длинная история. А попасть в дипломаты от ГРУ – это вообще много сит и решеток. Первое отсеивание там проходило на уровне отбора курсантов в военные училища. А в советские времена в военные училища отбирать умели, и конкурс там был нехилый. После училища надо было зарекомендовать себя в войсках, чтобы тебя заметили и отправили в разведшколу.
И там надо было себя показать не с худшей стороны, чтобы тебя стали готовить на двойного дипломата.
Если за какой-нибудь западной границей, в каком-нибудь западном посольстве сравнить двух дипломатов – одного гражданского сынка больших партийных родителей и второго – ГРУ-овца, прошедшего через многие отсевы, тесты, науки и натаскивания, то становилось понятным, на ком по-настоящему вертится советская дипломатия за рубежом.
Ребята из Могилева не были военными, но они тоже были своеобразной элитой – молодой порослью свежей советской технической интеллигенции.
Очень жаль, что почти всем им пришлось в 90-е годы уйти с завода и уехать к себе в Белоруссию. Были они почти все из деревень, почти у всех на родине не было работы и перспективы. Белорусы тогда жили бедно, и Чернобыль почти везде сильно давал знать о себе.
Как потом рассказывал мне Плешкуп Казимир, поддерживавший с наиболее успешными из них деловые и дружеские отношения, из около 8-9 человек по-человечески устроились только 2-3. И то только благодаря своим нечеловеческим усилиям и стараниям. Но это я знаю неточно и с чужих слов.
Лучше расскажу о том, с чем столкнулся конкретно сам и лично пережил.
Лучше расскажу о том периоде их жизни, когда они работали на заводе, и я знал их коротко и близко как на работе, так и после.
Начнем сверху. С директора завода.
В перестроечные годы широкое распространение получила поговорка: «Рыба начинает гнить с головы». Имелся в виду Горбачев, и вся остальная вертикаль власти на каждом отдельном уровне.
Не было порядка в центре, не стало порядка и на местах. И в партии не стало порядка и на предприятиях тоже.
В старое брежневское время первым секретарем райкома и директором такого завода как наш «Ремстройдормаш» мог стать только многократно проверенный национальный кадр. Он должен был уметь ладить с людьми и быть преданным власти. Власть была советская, но в Латвии это, скорее, была власть советско-национальная, а если ставить на первое место главный смысл, так и вообще национально-советская.
В райкоме партии сидел Берзиньш, а директорском кресле Тилтиньш. Люди пожилые, тертые жизнью, проверенные предыдущими должностями, чтящими порядок и почитающими вышестоящее начальство. Но Брежнев почил в Бозе.
И застой стал медленно таять и испаряться. Кстати, такое вот странное стечение обстоятельств. Когда по радио с глубокой скорбью сообщили, что после продолжительной болезни… скончался Генсекретарь ЦК КПСС… Л.И.Брежнев.
Я проводил свой первый рабочий день на «Ремстройдормаше».
В Латвию приехал в октябре. Пару недель отдохнул, осмотрелся, заглянул на близлежащий завод и решил, что сразу после октябрьских праздников стану здесь работать.
Так и произошло. И случилось так, что я начал работать в Латвии тогда, когда в далекой Москве перестал работать по причинам естественной убыли несгибаемый борец за счастье всего прогрессивного человечества и тоже Ильич, но Леонид, со скромной фамилией Брежнев.
В стране почти каждый год менялись руководители, но лучше жизнь почему-то не становилась. Не сломал эту тенденцию и Горбачев. То есть он ее сломал, но уже окончательно. Раньше была хоть какая-то видимость порядка, а с тех пор как его сделали главным, складывалось впечатление у простых людей, что главная его задача – это наведение полного беспорядка. Это у него быстро и славно получалось. И особенно стало замечаться на национальных окраинах: в Средней Азии, на Кавказе и, конечно же, в Прибалтике.
В партии это поняли первыми, на уровне района в том числе.
Берзиньш занялся кооперацией: «экономика должна быть экономной, что сэкономить на бедных и эффективной, чтобы можно было побольше засунуть в свой частный карман.
Так тогда примерно говорили в центре, и так примерно их понимали на местах.
Наш директор Тилтиньш тоже, как только подул ветер перемен, взял ноги в руки, поднял паруса и занялся индивидуальной трудовой деятельностью. Он ушел с завода, организовал свой кооператив и в 2-3 года стал не только просто уважаемым, но еще и достаточно богатым человеком.
Вот тут и наступила пора нашей молодой перспективной поросли из братской Белоруссии. Могилевский политех каждый год присылал 2-3 своих лучших кадра в латвийский город Г. И молодые специалисты дружно просились в карьерный рост. Начальниками цехов были из них. Конструкторский актив – ихний. Освободилось место главного инженера. На его место из местных никто благоразумно не захотел, а для могилевских это как кусок хлеба с маслом и сверху медом политый обильно.
Из своих рядов мигилевская когорта выдвинула Шиляева Володю.
На завод он пришел одним из последних.
Было это где-то в 86-м году, но это не помешало ему сделать у нас блестящую карьеру. За полгода с простого мастера он вырос до начальника цеха, через год стал начальником техотдела, а еще через полгода, когда старый главный инженер ушел на пенсию, шустро занял его место.
Как ни странно, на свое прежнее место в техническом отделе директору он предложил меня. Хотя могилевские кадры у него в запасе были и за себя просили, но он решил положиться на человека с другой стороны, справедливо полагая, что личная преданность и благодарность, ну и, конечно, состояние мозгов ничуть не хуже принадлежности к могилевцам.
Еще через год он стал директором, и кто знает, будь советская власть крепка, а судьба благосклонна, может, и меня за собой вверх потащил бы и дальше. По крайней мере, относился он ко мне всегда исключительно хорошо.
Но пропела свою песню песенная революция и победила национальная политика. Главным инженером стала местная женщина без высшего образования, но с настоящим латышским менталитетом.
Запахло жареным, и Шиляев стал пристально посматривать из своего окна в директорском кабинете за ворота предприятия. Начиналась «прихватизация», завод медленно, но неуклонно стал растаскиваться по частным углам и лавочкам как сверху, так и снизу.
Шиляев это безобразие терпел недолго. Собрав монатки и выкупив в свою собственность директорскую «Волгу», он отбыл туда, откуда приехал. Как потом рассказывал Казимир Плешкуп, видел он его через пару лет в какой-то деревне под Могилевом, где он пытался как-то, но, видимо, не очень успешно, бизнес сменить.
Вторым по величине, карьерному взлету был близкий друг и соратник Шиляева по Могилеву Аркадий Пригожев. Он тоже недолгое первое время попрыгал по ИТРовским (ИТР – инженерно-технический работник) должностям в цеху, а потом его как молодого и перспективного кадра забрали в райком комсомола инструктором. Сначала третьим, потом вторым. А дальше та же перестройка. Так же, как Шиляеву, подрезала и ему крылья.
До персональной «Волги» он не дорос, поэтому домой ему пришлось ехать на поезде.
Но вот – как раз ему повезло больше всех. Комсомольским работникам вообще всегда везло больше всех. Или потому, что активности и энергии у них больше, чем у руководимой ими серой массы, или потому, что организовывать и руководить – это их и призвание, и профессия, или, может, потому, что руководить, то есть руками водить, всегда легче, а, главное, прибыльнее, чем этими руками работать до кровавых мозолей.
Не знаю. Знаю одно.
В Белоруссии он долго не задержался. Подался в Россию и стал там довольным и толстым новым русским с белорусско-латышским следом.
Были у меня в старое доброе время добрые и теплые отношения еще с двумя белорусами с Могилевской «альма матер». Судьбы у них разные, ближе ко второй своей половине. В первой половине складывались аналогично и стандартно.
Детство они провели вместе в одной из деревень под Могилевом. Но один из них, Четвертинский Толик, там жил постоянно, а второй, Миша Сердюк, приезжал летом в деревню на каникулы в гости к своей бабушке. Толик был парнем деревенским и институт его изменил не сильно. Миша был натурой поэтической и техническое образование тоже не сильно его обезобразило.
С раннего детства сельское здоровье одного спорило с городским воспитанием другого. Друзья-соперники с раннего детства не знали мира, но очень хорошо поняли, что такое война. Побеждала вначале грубая физическая сила, но когда Миша пошел в секцию самбо и Толик пару раз подлетел в воздух, приземляясь каждый раз не так, как ему бы этого хотелось, открытая война перешла в холодную ее фазу.
Ну, не соединялся грубый сельский юмор Толика с розовым романтизмом Миши. Так они закончили школу и поступили в один институт.
Толик сразу после десятого класса, а Миша еще успел сходить в Суворовское военное училище. Это было довольно странно. Суворовское училище больше бы пошло Толику, но он туда просто не смог пробиться. А Миша имел маму-учительницу и отчима, крупного начальника городского масштаба, поэтому вопрос с поступлением в училище решался способом звонков и неформальных связей. В училище он приобрел офицерскую выправку и барские замашки, которые мама-учительница в нем культивировала и до этого, но здесь они пошли в буйный рост.
После Суворовского училища ему светила блестящая офицерская карьера, которая начиналась в Минском высшем командном общевойсковом училище. И он туда почти попал. Оставалось пройти летние сборы и принять присягу. На этой стадии трудного офицерского счастья все вдруг пошло вкривь и вкось.
Он вдруг почему-то сильно полюбил танцы и девушек, а его взводный сержант срочной службы так же сильно невзлюбил его самого. Сержант стал к нему придираться, и девушки Мише с той поры стали сниться только по ночам. Ни о каких увольнениях в город не могло быть и речи.
Месяц это Миша вытерпел, потом плюнул, с трудом, но выцарапал документы с училища и подал их в Могилевский политех. Там они с Толиком встретились опять. На пять долгих студенческих лет. И приехали они к нам на предприятие вместе. Толика как парня поздоровее отправили на транспортный участок, а Мишу как парня интеллигентного сделали начальником котельной.
Какое-то время все текло самотеком и накатом, но когда стали сгущаться тучи над великой империей, стали буксовать и заедать мелкие колесики и шестеренки в отдельных узлах и сочленениях большого и сложного механизма предприятия.
Сначала разладилось снабжение. С перебоями стали поступать металл и заготовки. Потом стали чихать на планы и плановое хозяйство. Продукцию никто не хотел брать, хотя делать ее еще по инерции продолжали.
Наступила пора кооперативов. Страна медленно катилась неизвестно куда, и складывалось дурное предчувствие, что под откос.
По крайней мере, под подкос в тот момент шла моя личная жизнь. К этому повороту семейной жизни я дозревал долго, и в один из вечеров, не выдержав очередного затяжного скандала с применением слез, истерики, зубов и ногтей со стороны когда-то горячо любимой жены, плюнул и ушел ночевать к себе на любимый завод. Благо помещений подходящих на нем было много, а как проникнуть на территорию для любого постоянного работника никогда не было особой проблемой. Взяв только одну небольшую сумку со шмотками, я ушел в ночь, в новую жизнь, на свой завод…
Пока не дали мне комнату в общаге, мне три ночи пришлось ночевать на заводе. На второй день подходит ко мне Миша Сердюк: 
- Николай Иванович, ты Карнеги читал?!
А надо сказать, что тогда эта книга американского болтуна и общественного терапевта стремительно завоевывала просторы восточноевропейского книжного рынка, продавалась на каждом углу и пользовалась бешеной популярностью.
По понятным причинам личного характера/плана мне было не до этого. Хотел я сказать Мише словами из известного анекдота: «Марья Ивановна, мне бы ваши заботы». Но и на этот плоский юмор после плохо поведенной ночи без сна и одеяла, скрючившись в неудобной позе на столе, в постоянных ночных обрывочных мыслях о неясном своем будущем. У меня уже не было никаких физических и моральных сил.
К тому же я только что обнаружил, что кто-то спер мою последнюю сумку с барахлом. Так что новую жизнь я начинал и теоретически, и практически с полного нуля. И тут Миша со своим Карнеги.
Я, говорит, Николай Иванович, обалденную книгу прочитал. Могу тебе дать почитать на три дня. Если тебя книга не зацепит, я с тобой больше не разговариваю… И дает мне толстую книгу в хорошем твердом переплете.
- Ладно, спасибо, через три дня отдам.
Хоть кто-то, хоть чем-то отвлекает меня от мучительных мыслей, приобретающих вид топкого засасывающего болота, из которого невозможно выбраться.
На следующий день перебираясь в общагу, ночую первую ночь на условно своей койке, вместе с ужасно воинственно настроенными клопами и книгой Карнеги «Как завоевывать друзей» и «Как перестать беспокоиться и начать жить».
Через три дня отдаю Мише Сердюку книгу, говорю дежурное «paldies». Ему этого недостаточно. Он аж подпрыгивает от еле сдерживаемого энтузиазма: «Ну, как? Бомба? Атомный взрыв. Переворот в сознании?!» А у меня, когда меня сильно просят что-то однозначно подтвердить, тут же рождается стойкое желание возразить и опровергнуть.
- Книжка ничего, довольно хорошая, есть интересные места, я кое-что для себя повыписывал (на двух страничках общей тетрадки, которых у меня уже тогда около десятка накопилось). Но в общем ряду ранее прочитанных книг это где-то крепкий, но маленький кирпичик. Стена знаний в здании жизни, и эта книга – маленький, но добротный кирпичик.   
Он немного завял.
- Так что, тебе не понравилось?
- Почему не понравилось. Понравилось – но это гипноз на неделю. Есть там кое-какие дельные мысли. Не скажу, что размерами во вновь открытую Америку, но тактически очень даже ничего.
Он так посмотрел на меня оценивающе:
- А знаешь что, Николай Иванович, я удивлен! Ты меня приятно поражаешь в самое сердце! Редко можно встретить умного человека с твердыми принципами и открытой к переменам душой…
Так мы подружились. Я стал «приобретать новых друзей», «перестал беспокоиться и начал жить»… Почти по Карнеги и немного по-своему… с поправкой на стремительно меняющиеся обстоятельства.
На дворе стоял 88-й год. Мы с Мишей много времени проводили вместе. Немного выпивали, ездили на рыбалку, подолгу беседовали. Я приобрел привычку величать его, как Лермонтова, Михаилом Юрьевичем, чем он всегда был жутко доволен.
Когда в жизнь стали внедряться кооперативы, я по вечерам много времени стал проводить на заводе, промышляя «халтурками». Типа через кооператив мы на заводском оборудовании и в заводских условиях выполняли выгодные заказы, за которые нам хорошо платили.
Мне это было жизненно необходимо. Других способов, кроме как своими руками строить свое благополучие, у меня не было.
Одной зарплаты для этого было явно мало. Надо было искать другие источники дохода. А тут и искать не надо, на своем рабочем месте, как говорится, не отходя от кассы, куй «железные деньги, пока горячо любимый Михаитл Сергеевич дает также добро к рукам прибирать».
И мы прибирали. Организовались две параллельные бригады кооперативщиков. Я был в первой, Миша Сердюк с Толиком Четвертинским в другой. Наша бригада организовалась первой, кадры там были, в основном, в виде теоретически грамотных и с большим практическим опытом молодых русских товарищей. И я там был. Возле них. Далеко не последней спицей в колесе.
Другая бригада была белорусской. Организовалась она попозже. Больше из зависти перед нашими успехами и вследствие решительной реакции на понукания уязвленных собственных жен:
- Смотри, сосед по вечерам работает, и жена у него, как человек выглядит… И дети одеты, обуты, не то что наши.
Поэтому через пару месяцев рядом с нами работала бригада-клон, выросшая на зависти от наших успехов. Работали там в основном могилевские. Практического опыта и трудовых навыков им катастрофически не хватало. Руководить они умели, но руководить было некем. Приняли они к себе пару слесарей, но два слесаря на пять начальников – это по любым меркам многовато. Работа не шла, начальники ругались и спорили, зарплата получалась совсем не такая, о какой мечталось в кабинетах и на бумаге.
Особо спорили опять Михаил Юрьевич Сердюк и Анатолий Михайлович Четвертинский. Порой казалось, что холодная война, долго тлеющая между ними, опять перерастет в горячую схватку прямо здесь, не сходя с рабочего места и трудовой вахты. Руки могилевские товарищи марать не хотели, а во всех бедах винили кого угодно, только не себя.
Пока мы рядом с ними трудолюбиво жужжали, медленно, но верно превращая большое количество материала в отличное качество готовой продукции, белорусы спорили обо всем на свете, касаясь и политики, и теории, и высоких сфер, начисто забывая о конкретном деле и выполняемом производственном задании. Не таковские они были. Не на это их ушли. Не тем их голова была забита и занята. Не в том направлении шарики у них в мозгах крутились.
В итоге вскорости мы ездили на работу на подержанных иномарках, а белорусские ребята стали расширять сферы своего влияния и организовали кооператив по оказанию ритуальных услуг на стороне с гордым названием «Феникс». Потом они освоили международный рынок и еще через некоторое время дружно пропали с предприятия и моих глаз. Руками они работать не захотели, а вот получилось ли у них что в умственных упражнениях и комбинатах, я не в курсах.
Какое-то время они еще крутились на горизонте, в пределах Латвии, а потом их и след простыл.
Дай им, Боже, здоровья, счастья в личной жизни и успехов в их делах, потому что, по большому счету, ничего кроме хорошего они мне не сделали и, соответственно, ничего другого я им и не желаю.

Глава 9

Ванагсы

Если в русском небе летают орлы и соколы, а снизу на них смотрят разные там Орловы, Соколовы и типа Ястржембские, то в Латвии все это называется Ванагсами.
Ванагсы – это латышские соколы. В Латвии их всегда было много – и сверху, и снизу. Сейчас, правда, меньше, но они есть. Попадаются.
Над дорогой, на дороге и около нее. Всех их я, конечно, не знаю, но о трех расскажу обязательно.

Янка

Ванагсы – это латышские соколы.
Но ведь соколы тоже разные бывают, правда?! Не верите?! Ну, так слушайте.
Работал я в свое время с Ванагсом Янкой. На заводе.
Он был мастером, я был мастером. Он был слесарем, я был слесарем. Он стал пенсионером, я стал писателем.
Сейчас я пишу о нем, а он сидит дома, хотя я уверен, что без дела все равно он не сидит. Не усидеть ему. Натура у него другая. Потому что он – Ванагс и настоящий сокол.
Правда, по виду этого сразу не скажешь. И второй раз посмотреть, тоже так не подумаешь.
Такое мнение о нем складывается постепенно, но уже надолго.
Он – Ванагс душой и делом.
Душа у него светлая, а дела настоящие.
А тело у него… страшное.
Он, грубо сказать, урод, а мягко выражаясь, инвалид детства.
На спине у него горб, одна нога короче другой, и к тому же неестественно вывернута внутрь.
При ходьбе он ее сильно приволакивает и широко размахивает руками.
Но он ходит. И ходит самостоятельно. Без костылей и палок. И не просто ходит, а за день покрывает такие расстояния, которые обычному ленивому смертному кажутся нереальными.
И на велосипеде ездит. И на машине.
Хотя это, конечно, страшно тяжело, и в это не верится. Но это так, и уже очень давно. Он так живет, и он так делает. Потому что он Ванагс. Хотя по виду этого сразу не скажешь. Если иметь терпение или время привыкнуть к его нестандартному внешнему облику, то дальше ты уже начинаешь этого человека не жалеть, а уважать и где-то даже им восхищаться.
Потому что он – личность. Хотя об этом он на каждом углу не трезвонит.
Он скромный. Тихий, спокойный, уравновешенный. Он обычный. Вроде бы. Нот это та обычность, которая дорогого стоит, потому что очень трудно ее сохранять, если, казалось бы, вся твоя судьба и жизнь – просто этого изначально настроены и каждый день страшно сопротивляются. Физически и натурально. Но против них у Ванагса есть сильная воля и сильное желание жить нормально и хорошо. Для других это просто – жить хорошо и нормально. Настолько просто, что очень многие этого просто не понимают и поэтому не ценят. А для Янки каждый нормальный день прожить – это подвиг гражданский совершить. И он это делает ежедневно, мне хвастается никому и никаким подвигом не считает.
Так что, если, образно говоря, узнавание обычного человека – это вычитание тех положительных качеств, которые он мог бы иметь, то в случае с Янкой Ванагсом все обстояло с точностью до наоборот. Если в первый день знакомства, на него не хотелось смотреть, на второй день его хотелось пожалеть, если через неделю ты к нему привыкал и начинал считать вполне нормальным, обычным человеком, то только долгие годы совместной работы открывали перед тобой всю его, не побоюсь сказать, героическую сущность.
И все потому, что у него внутри его хлипкого тела был накрепко вмонтирован сильный духовный стержень. И еще потому, что в противовес внешним недостатком у него, несомненно, имелась целая куча внутренних достоинств. Во-первых, он был умным. Котелок варил у него неслабо. Он увлеченно закончил механический техникум, работал по специальности, и рацпредложения сыпались из него как из ведра (или из рога изобилия, как кому лучше нравится).
Во-вторых, он был добрым. Злым я его никогда не видел. Нервы показывать могли все, но только не он. Там, где все синели и краснели, ругались и орали друг на друга, в ситуациях, когда все выходило из-под контроля и начинало попахивать жареным, - в этих случаях один только он сохранял холодную голову и трезвый рассудок. Он всех мирил и успокаивал.
И все его слушали, потому что понимали: на его стороне та настоящая добрая, хорошая правда, без которой в коллективе жить просто невозможно.
В-третьих, он был трудолюбивым. Тело у него было худое, но жилистое. Руки, может, и некрасивые, но очень сильные и уж точно – золотые.
Он мог работать на всех станках того механического участка, на котором был мастером.
Если не выходил на работу токарь – Янка становился токарем.
Если заболевал фрезеровщик, Янка становился на фрезеровку, если, что случалось нередко в советское время, запивал сверловщик, сверлильные операции вполне профессионально выполнял Ванагс Янка.
В-четвертых, Янка был вполне компанейским парнем. Зайти в контору кофе попить с нормировщицами и поболтать особо ни о чем, но о текущих мелочах, прийти на заводской вечер посидеть за столом, немного выпить и что-то там даже станцевать – все это он мог запросто и делал не только постоянно, но и с видимым удовольствием.
В-пятых, как это не звучит удивительно, Янка был очень неплохим семьянином. И жена у него была вполне ничего. И выглядела она всегда хорошо и грустными глазами на мир никогда не смотрела. И детки у них были хорошенькие и здоровенькие.
Мальчик и девочка. Мальчик – улучшенная копия папы, девочка – вылитая мама. Когда стала разваливаться советская власть и по заводу поползли волны массовых сокращений и увольнений, Ванагс держался до последнего.
Сначала уволили лишних. Янка остался. Потом уволили не очень нужных, Янка удержался. Потом закончились плановые и централизованные заказы и надо было искать работу самому. У Янки вдруг обнаружились знакомства и связи, и довольно долго мы кормились тем, что работали на индивидуальных заказчиков, которых нам находил строго держащий нос по ветру перемен Янис Ванагс.
Потом я с завода ушел и больше его не видел, но думаю, что с ним все должно быть в порядке. Потому что он человек и личность. Потому что у него стержень и характер.
И даже если ему будет трудно, это его не сломает. Потому что к трудной жизни ему не привыкать. И не она ему свои условия диктует, а он ее пригибает под себя. Под нормальную человеческую жизнь. Жизнь, как у людей.
Потому что Янка Ванагс ничуть не хуже других нормальных людей.
Хотя по виду этого, может, сразу и не скажешь…

Валдис

Валдис тоже Ванагс. Тоже латышский сокол. И с ним вместе я долгое время работал на «Ремстройдормаше». И в далекие 80-е, и в непонятные 90-е. Да и сейчас иногда по работе приезжаю к нему заказать кое-что.
Потому что Валдис мастер, которых поискать. Он металлист, из тех, которых на руках носили еще в советское время. Он профессионал высшей пробы. Голова у него не просто голова – а «Глобус». Если кто не понимает, то объяснить трудно.
А если его руки назвать просто золотыми, то это будет значить просто незаслуженно обидеть хозяина этих рук. Потому что за свою долгую жизнь он столько всего разного и хорошего ими переделал, что много-много золота надо отливать, чтобы равноценный эквивалент получился.
Всю жизнь Валдис проработал фрезеровщиком. Когда я пришел на завод молоденьким, зелененьким и глупеньким мастером, он уже работал в ОГМ (отдел главного механика) в бригаде технологической оснастки.
Бригада изготавливала штампы для кузнечного оборудования, приспособления для сборки узлов и механизмов, кондукторы для сварки и сверловки и прочую хитрую нестандартку.
В бригаде были четыре человека: токарь, фрезеровщик, сварщик и слесарь. Пятым у них был бригадир, который постоянно менялся. Или шел на повышение, потому что был перспективный или уходил в цех, потому что был там нужнее, или вообще уходил с завода, потому что на заводе, в ОГМе в бригаде оснастки прижиться надолго было труднее всего. Сделать это трудно было по нескольким причинам.
Во-первых, работа с оснасткой это дело тонкое, сложное и кропотливое. Штамп с наскоку и с разбегу не сделаешь и не соберешь. А если косо сделаешь и плохо соберешь, то он хрен тебе работать будет.
Здесь нужен особый глаз, особые руки и особая голова. Талант рабочий, короче, здесь настоящий нужен.
Именно таких суперквалифицированных рабочих-металлистов держали в бригаде, и абы кто ими командовать не мог.
Подхожу я как-то в первый месяц своей работы в должности мастера к токарю из этой бригады.
Он старый, худой, руки по колено от тяжелого физического труда, очки на лоб подняты, а глаза остро и насквозь меня просвечивают.
- Ну, мастер, показывай – говорит мне.
- Что показывать? – не понимаю я.   
- Ну, не можешь показывать, тогда рассказывай, - хитро щурится он и таким И это еще с утра и по-доброму.
Что уже говорить, если их было (???) рассердить или глупость какую-то в чертежах от конструкторов притащить. Конструкторов у нас, надо сказать, было много, целый технический отдел в количестве 11 человек, из них девять женщин. Из этих девяти почти все были с высшим образованием, имели мужей офицеров, приехали издалека, на завод пришли время провести и денег немного на пудру заработать. К работе в своем подавляющем большинстве они относились, мягко говоря, без огонька и работа отвечала ним взаимностью. Железа они не любили и не понимали. Рисовать чертежи их кое-как научили, вот они кое-как с этим и справлялись. Но чертежи чертят ведь не просто так. По чертежам ведь что-то надо сделать. А если чертежи – сырые и новые, то они почти всегда изобилуют ошибками и недоразумениями. А так как бригада оснастки занималась только новыми изделиями и приспособлениями, то неувязок и нестыковок с чертежами здесь было всегда навалом.
Поэтому, наученные горьким опытом и никому не доверяя, особенно офицерским женам, местные спецы снимали очки со лба, надевали их на нос и прежде, чем начинать что-то делать в железе, семь раз прикидывали это на пальцах. Выходило это сначала медленно и с постоянной грызней, беготней, стонами и плачами дам в помаде и с блинными ногтями, но результат в конце концов того стоил.
Изделие получалось, как конфетка, все были довольны и заводоуправление имело постоянные премии.
Латышским рабочим, как теперь я задним числом понимаю, не особенно это нравилось, но что поделаешь. Советская власть тогда еще была несокрушимой, оккупантами русских никто называть не осмеливался, а русские офицеры-летчики и их заводские жены с техотдела пользовались всеобщим почетом и уважением как в народе, так и в обществе.
Фрезеровщик Ванагс Валдис тоже любил покричать громко и долго, если находил в чертежах какую-то бяку.
В первое время я его откровенно не понимал и где-то даже опасался, потому что нередко и часто незаслуженно перепадало на орехи и мне.
Но время шло, я набирался опыта, с явными глупостями уже в бригаду не заходил и потихоньку меня в бригаде стали уважать и встречать по утрам вполне дружелюбно. С годами и Валдис ко мне подобрел и стал относиться вполне по-человечески. Латыши они ведь какие?
Они только чужих не любят.
А если – ты долго с ними живешь и ничего, кроме добра, им не делаешь, они тебя принимают к себе и, соответственно, как к своему к тебе дальше и относятся. С Валдисом я проработал вместе долгих пятнадцать лет.
Узнал его близко и хорошо и зауважал сильно и надолго. И до сих пор уважаю. И было за что тогда и сейчас за что есть. Тем более.
То, что он отменный специалист, это само собой понятно. Об этом можно долго рассказывать, но неспециалисту это будет скучновато слушать. А вот всем остальным любопытно будет, мне кажется, узнать, какой он человек в жизни и изнутри.
Во-первых, он отменно и исключительно принципиален во всем, что касается денег. Это редко встречается, поэтому заслуживает особого рассказа.
Обычно ведь как бывает. Чем больше ты за работу свою возьмешь, тем больше тебя уважают. У нас же теперь насаждается западный образ жизни, а самые яркие его представители американцы, они как говорят: «Если ты не можешь себя дорого продать, значит, ты ничего и не стоишь».
Валдис был из другого теста замешан и думал совершенно по-другому: «Я знаю, сколько моя работа стоит, а лишнего мне не надо».
Когда начались уже кооперативы и я крутил дела с большими заказами и большими деньгами, предлагал я не раз Валдису за его работу хорошие суммы, но он лишнего никогда не брал. Мое есть мое, говорил он всегда, а в чужой карман заглядывать или что-то там просить для себя я не приучен.
А выполнял он, надо заметить, уникальные операции, за которые, кроме него, в округе никто другой даже не брался. Был он своего рода монополистом и мог, само собой разумеется, диктовать свои цены. Он и диктовал, но расценки у него всегда были не то что божеские, а просто предельно и удивительно низкие. И это все при том, что работа всегда делалась быстро, надежно и с гарантированным качеством.
Второе, что меня в нем всегда удивляло, - это его предельное трудолюбие и удивительная физическая выносливость. Когда я пришел на завод, ему было уже далеко за тридцать.
Он был высокий, худой, жилистый, громкий и до работы злой и отчаянный.
Сейчас ему уже под 60, а он все такой же: высокий, худой, жилистый и на работу злой, как прежде. Разве что теперь спокойствия больше в разговоре и поведении появилось. С годами пришла житейская мудрость, и теперь по пустякам в громкие и долгие дискуссии до пены на губах он уже ввязывается не в пример реже. Но физической силы у него ничуть не убавилось и 10-12 часов физической нагрузки он выдерживает почти так же легко, как и 20 лет назад.
Есть у него и машина, но на работу на ней  он ездит редко.
Теперь он, после закрытия завода работает в другом месте. До работы ему добираться надо каких-то 4-5 км, и он каждый день зимой и летом преодолевает это расстояние на велосипеде. Или пешком (!), хотя, повторяю, машина у него есть, и денег на бензин ему при его квалификации и зарплате вполне хватило бы. А дорога эта, по которой он на работу добирается, хоть и асфальтовая, но очень холмистая. Холмы эти размером с небольшую гору.
Живет он в городе на окраине на одной горе, а работа его находится за городом в диаметрально противоположном направлении на совсем другой горе. Если ехать на машине, то это не так сильно замечаешь, а вот если на велосипеде, то надо несколько раз слезать с седла и где-то половину пути вести велосипед в руках. Подъемы круты настолько, что взбираться на них тяжело даже профессиональному  гонщику-велосипедисту. А Валдису это только в радость и вместо физзарядки.
Без физической нагрузки, я так понимаю, он больше устает, чем при ее наличии.
В свои почти 60 он выглядит совершенно так же, как выглядел в далекие уже 80-е. Разве что седины в волосах немного прибавилось. И вены на руках чуть сильнее проступать стали.
Но он вполне еще ничего и про возраст свой даже не вспоминает. Когда заходит речь о годах, он, для сравнения, любит поговорить о своем отце.
Отец Валдиса живет в сельской местности на своем хуторе и сейчас ему уже за 80. Но он еще мужик вполне крепкий. Земли у него где-то гектаров 20, есть две коровы, свиньи, птица и… лошадь.
По крайней мере, года три назад была на хуторе лошадь.
Хозяйство немаленькое, требующее больших физических сил, внимания и заботы. С отцом на хуторе живет вторая его жена, лет на тридцать его моложе.
Первая, мать Валдиса, десять лет назад умерла. От чего умерла, Валдис не говорил, а я спрашивать постеснялся. Но дело не в этом.
На каждые выходные Валдис со своей женой и дочкой на машине (вот для чего машина ему нужна) едут к отцу помогать по хозяйству. Помогают основательно и много и естественно продуктами на зиму обеспечены постоянно.
И не только. Хватает и для базара, и для городских соседей Валдиса. Но. Одно но. К чему я веду. Валдис, когда об отце заводит речь, любит вспоминать один его разговор.
- Приехали мы, - говорит Валдис, - на хутор, поработали, переночевали, еще на следующий день поработали, сели пообедать, чтобы после обеда уже домой собираться. Отец налил себе, мне и мачехе водки (жена не пила, она была за рулем), выпил и говорит мне: «Ты, сынок, не смотри, что мне 80 – и годы у меня большие. Я еще крепкий и завещания никакого писать не собираюсь. Посмотрим еще, кто кого переживет. Или ты там у себя на вонючем заводе и пыльном городе,  или я на всем своем, да на цветущей природе. Да еще с такой женой под боком.
Он ущипнул рядом сидящую мачеху в бок, и та негромко, но довольно захохотала, и было видно даже через сильный загар, что ее лицо от смущения слегка покраснело. Вот такой был у Валдиса отец, и становилось понятным, каким примерно еще через 20 лет может стать сам Валдис. Да, он весь был в отца, и порода у них была по-настоящему крепкая.               
В свою очередь, отец Валдиса любил сыну рассказывать про своего отца. Дед Валдиса в свои молодые годы был кузнецом и, говорят, впрягался в телегу вместо лошади, когда та уставала ее тащить. И девки, говорит, деда сильно любили…
- А сейчас что, - подводил черту воспоминаниям обычно Валдис. – Сейчас никто работать в деревне не хочет. Одно только знают, что водку пить, да воровать, чтобы было, на что опять водки купить.
Был я как-то недавно у отца на хуторе, смотрю, какой-то мужичок синего цвета лица к воротам подходит и хозяина зовет. Я подхожу, спрашиваю, что ему надо. Тот начинает жаловаться, что, мол, дайте немного денег в долг, а то работы нет, жена больная, а дети голодные дома сидят.
Валдис открывает ворота и говорит:
- Пошли. Я дам тебе работу. Поработаешь до вечера, а я тебе продуктами заплачу.               
Так тот на него посмотрел презрительно:
- Что я, дурак за кусок хлеба на тебя спину гнуть.
Повернулся и ушел себе гордо и независимо.
Такому проще украсть или в тюрьму сесть, чем честно работать и семью содержать.
В этом месте Валдис обычно делал паузу, чтобы стало всем понятно, как он не любит тунеядцев и пьяниц. Да. Вот такой был, есть и, надеюсь, долго еще будет Валдис Ванагс – настоящий латышский сокол, выкованный и свитый из материала, покрепче любого железа.
А что русских он недолюбливал в свое время… - так, значит, было за что. По крайней мере, одну историю он мне сам рассказывал.
Было это в 44-м году. Шла война. Немцы поспешно отступали, за ними гнались русские.
Валдиса тогда еще не было, но мать ему часто рассказывала о событиях тех страшных месяцев.
- Немцы, когда шли на запад, - говорил Валдис, - никого на хуторе не тронули и ничего не взяли. Зато русские отметились трижды. Первый раз обстреляли и подожгли сарай. Потом забрали для своих нужд лошадь. А потом, как-то ночью, пришли, всех подняли, деда избили, взяли что было лучшего из еды и одежды, постреляли в воздух и ушли.
Так что не сильно любил Ванагс Валдис советскую власть, и кое-какие основания, как видите, у него для этого имелись.
Но надо отдать ему должное. Когда началась песенная революция и поднялась националистическая истерия, он в ней никакого участия принимать не стал.
- Сегодняшние простые русские здесь совершенно ни при чем, - говорил он мне. – Я человека не по национальности сужу, а по его делам. Если ты честный и работящий, но русский, - я тебя уважаю. А если ты лентяй и пьяница, но латыш, что я тебя в задницу твою латышскую должен целовать?!
Так что, как видите, был Валдис, кроме того, что принципиальным еще и по-настоящему справедливым. И мудрым.
Вот таких Ванагсов я люблю. И уважаю, и почитаю. И есть за что.
Тем не менее, это еще не все, что я имею рассказать о латышских соколах.
Есть у меня в запасе еще один Ванагс – Андрис.
Вот о нем сейчас и будет моя третья история.

Андрис

По знакомился я с Ванагсом Андрисом в 96-ом году. Тогда я еще работал на первом своем заводе в Латвии, хотя завод тот уже был не завод, а жалкое его подобие, и работа была совсем не похожа на ту, с которой я начинал здесь свою трудовую деятельность. 15 лет назад.
15 лет назад завод «Ремстройдормаш» был мощным предприятием в мощном государстве, а сейчас полтора десятка лет спустя в почти пустых заводских корпусах с дырявой крышей копошилось около дюжины упорных и грязных человечков в промасленных спецовках, зарабатывающих на кусок хлеба, кто как может. Одна часть их работала на «деревянных» бизнесменов, клепая самопальные образные, брусовочные, продольные и прочие аналогичные станки и станочки. Другие занимались котлами и печками, третьи полукустарно ремонтировали подержанные иномарки, четвертые помогали местным новохозяевам возвращать к жизни прижмурившиеся от тяжелой непосильной работы трактора советского периода, всякую другую технику и сельхозинвентарь.
Был среди этих человечков и я. К тому времени я уже приобрел кое-какой опыт по части придумывания и делания разных нестандартных агрегатов и механизмов. У меня была более-менее постоянная клиентура, и на недостаток работы и заказов я вообще-то не жаловался. Были кое-какие трения с вышестоящим начальством, накладывающим лапу на львиную долю прибыли, но до поры, до времени все это можно было терпеть.
Вот как раз в это время, в один из рабочих дней, ближе к обеду ко мне на участок подошел молоденький симпатичный паренек-латыш. Лет ему было 25-26. Представился он Андрисом Ванагсом.
Эта встреча, как позже оказалось, была для меня судьбу меняющей основательным образом, но тогда такие мысли мне даже в голову не приходили.
Ну, пришел очередной заказчик. Ну, надо ему телеги для сушилок сделать. Подумаешь, проблема. Правда, телеги большие и на железных катках, с подшипниковыми узлами, плюс, должны выдерживать 3-тонный вес каждая и температуру под 100 градусов. Ну и что. Телег – 6, значит, работа денежная – заказчик платит, почему бы хорошим людям  не помочь. Оформили мы договор, сделал я ему телеги, заплатил Ванагс нормально, и я стал о нем забывать. Но тут, где-то через месяц после истории с сушилками, опять приезжает ко мне Андрис.
- Что, с телегами что-то не так? – спрашиваю.
- Нет, с телегами все в порядке, у меня к тебе совсем другое дело.
- Слушаю внимательно и с неослабевающим интересом, - подбадриваю я его, не въезжая, что подбадривать вообще-то надо не его, а меня.
Он немного замешкался, а потом все-таки начал: говорил я со своим директором… У нас механик недавно на пенсию ушел, он у нас всей нестандартной занимался. Сейчас ситуация такая, что место свободно, а работы много. Я директору намекнул, что у меня на примете есть человек, и он соглашается – взять тебя к нам.
Андрис посмотрел на меня вопросительно… Это потом я уже узнал, что та дорожно-строительная фирма, интересы которой Ванагс представлял, была для меня почти что спасательным кругом.
Вокруг была сплошная безработица, платили нерегулярно и часто зарплату задерживали надолго или вообще не хотели платить.
А фирма была перспективной, занималась дорогами и, как будущее показало, именно дороги, их строительство, эксплуатация, поддерживание в рабочем состоянии и ремонт  - и есть то направление в которое Европа скоро будет вкладывать здесь в Латвии хорошие и постоянные деньги.
А тогда я по крупному своему незнанию состроил из себя независимого и самодовольного придурка и чуть фатально не промахнулся. 
- Если какой еще заказ будет, приезжай, сделаю, а уходить пока с этой работы я не хочу. Здесь мне неплохо, ребята со мной хорошие работают, работа есть и на деньги особо не жалуюсь. И, как-никак, я уже 15 лет здесь. Я вообще по характеру не летун. И к месту сильно привыкаю, несмотря на то, что я приезжий и за свою жизнь много мест жительства поменял.
- Ладно, подумай, - ответил мне Ванагс и уехал.
Прошло еще три месяца. За это время я сделал для его фирмы еще несколько работ, и тут меня подстерегла большая неприятность. Мой тогдашний фактический хозяин, директор фирмы с не совсем понятным статусом, в которую далеко не первый раз за последние пять лет превратился наш бывший завод, стал откровенно наглеть. Получить зарплату стало делом проблемным.
Приходилось за своими деньгами ходить к нему по несколько раз и еще выслушивать грубости и оскорбления. К чему, к чему, но к оскорблениям моя гордая натура была совсем не приспособлена. Поэтому, когда ко мне в очередной раз приехал главный механик с той дорожно-строительной фирмы, где не хватало механика по нестандартному оборудованию, я его прямо спросил:
- Ты еще на работу меня брать не передумал?
- Нет, не передумал, - не стал тянуть резину он.
- Но мне надо опять с директором разговаривать. Через день я тебе отзвоню. Через день он меня обрадовал директорским согласием, и с тех пор вот уже почти 10 лет я работаю в мехмастерских этой дорожно-строительной фирмы.
Сначала просто слесарем, а с недавних пор и начальником. За это время я узнал Ванагса Андриса достаточно для того, чтобы сказать однозначно, что мне с ним повезло. Повезло так, как редко в этой жизни бывает.
У Толстого есть выражение: «Нас любят не потому, что мы хорошие, нас любят потому, что нас любят хорошие люди».
В данном случае сравнение не совсем к месту: я не кавалер, а Андрис не барышня, но родственные ассоциации кое-какие тем не менее рождаются.
Я себя хорошо знаю. Характер у меня далеко не ангельский.
И позлиться могу, и жадности мне не занимать. Правда, не пью и работу свою знаю. И тем не менее, за эти долгие 10 лет мы с Андрисом еще ни разу крупно не повздорили.
И это при том, что над ним был еще наш непрогнозируемый, непредсказуемый и малоконтролирующий свое поведение директор. Тот был руководителем   такого типа, что метать громы и молнии любил по любому поводу и заводился с полоборота.
Но об этом я узнал побольше и поконкретнее только когда меня повысили в должности и мне пришлось ходить на каждодневные утренние планерки – пятиминутки.
А до того времени Андрис меня прикрывал и, если даже директор был чем-то с моей работой связанным, недовольным, Андрис виду никогда не показывал и меня никогда в глаза и открытую не песочил. Он понимал, что лучший контролер работника – это его рабочая совесть.
А злостью, криками  и понуканиями можно больше вреда принести, чем пользы. Вот он это прекрасно понимал, за что его все любили и ценили.
Ценил его и директор, что не мешало, тем не менее, ему где надо и не надо подогревать механика, мягко выражаясь, не всегда вполне корректными словами и выражениями. Меня такой стиль общения/руководства  до поры до времени обходил стороной. И все благодаря мягкому характеру механика. Но при всей своей доброте и интеллигентности Андрис в делах был вполне компетентен, решителен и энергичен.
С работой он справлялся отменно. Не чурался черного труда и не боялся переработаться. Память у него была исключительная и с интеллектом все было в порядке. Как потом я позже узнал, на фирму его взяли незадолго до меня. Брали не просто так, а по конкурсу. Кандидатов было 8 и все с высшим техническим образованием и с приличным стажем по специальности. Но выбрали именно Андриса.
Хотя он был молодым и неопытным. Но он был симпатичным, внешне привлекательным и сразу к себе располагающим. Вроде это мелочь, но таким качеством похвастаться редко кто может. Был он чистеньким, аккуратненьким, с всегда уложенными волосами. И улыбчивым. Глаза у него были умные, а движения плавные. Короче, будь я женщиной, я не сомневался бы, на ком остановить свой выбор. Хотя он был примерным семьянином и имел сначала два, а потом вскоре и трех деток. А жена у него не работала. Еще один не лишний плюс в его пользу.
Знал он два иностранных языка: английский и немецкий, не говоря уже о русском и родном латышском. На русском он говорил  лучше, чем иной русский, а его латышскому могла бы позавидовать любая сельская учительница.
Короче, при первом знакомстве  он сразу располагал людей к себе, а дальнейшие отношения это впечатление только закрепляли и усиливали. Таких людей обычно не хочется подводить. И старался этого не делать. Вроде бы получалось…
По крайней мере, когда в мастерских старый начальник уходил на пенсию первый и единственный, кому он предложил это место, был я. Рука руку моет и за то кукушка хвалит петуха, что хвалит он кукушку – не знаю.
Очень может быть, но даже если это и так, то меня такое объяснение вполне устраивает.
Практика – критерий истины, а жизнь доказала, что в паре мы неплохо смотримся, в смысле работы я имею в виду. Ничего личного. А что касается директора, то тот тоже его ценил. Но по-своему. По особенному. У русских это называется: любит, как душу, а трясет, как грушу. Не знаю, как в латышском фольклоре это оформилось, но факт/фрукт имеет место примерно в такой расфасовке, и язык изложения здесь мало на что влияет.
Короче говоря, хоть и снимал стружку со своего главного механика директор почти каждый день, но это ничуть не мешало ему доверять своему меху все мало-мальски важное, поручать все задания подряд, платить хорошие деньги, посылать в заграничные командировки, и каждые три года обновлять служебный автотранспорт.
Андрис в год по несколько раз бывал в Германии, ездил в Швецию, Испанию, Чехию, был даже в Америке. Ездил он на бывших директорских машинах, а директор толк в машинах знал.
Так что не так плохо уж жилось Андрису  и было ради чего потерпеть. Терпеть-то он терпел. Но не всегда понимал, зачем ему это все, и часто обижался. Хоть виду старался не показывать. Но мне иногда по-дружески признавался, что боятся ему это с большим трудом. Несколько раз он уже совсем собирался было уходить, но директор, видно, сразу чувствовал этот предел, и тогда гнев сменялся милостью.
Механик получал или премию, или отпуск, или загранкомандировку, или все это вместе и сразу. Он на две недели уезжал, но возвращался уже полностью успокоившимся и хорошо отдохнувшим.
Ситуацию можно было начинать разыгрывать с новой строки, но по-прежнему сценарию. Что с регулярностью, достойной лучшего применения, периодически и происходило. Ну, ладно, Бог с ним, с директором. Мне его не переделать, а до пенсии еще далеко.
До пенсии доживают только хитрые и осторожные работники, и мне самое время об этом вспомнить. Тем более, что речь свою я веду здесь не о директоре, дай ему Боже здоровья и всяких благ, а о его главном механике и моем непосредственном начальнике Ванагсе Андрисе…
Вот к нему давайте и вернемся: едем как-то мы с ним в одной машине на один из отдаленных строительных объектов по своим неотложным производственным делам. Дорога долгая, делать нечего, болтаем о том, о сем, разном; я ему и говорю:
- Вот ты, Андрис, имеешь фамилию Ванагс, а характер – ангельский. А мы сейчас едем к прорабу Гулбису и, хоть в переводе на русский это означает лебедя, мне кажется, что больше лебедь – ты, а он больше – ястреб. Как по ходьбе, так и по полету, не говоря уже о его гадском характере. 
- Вот тут ты немножко не прав, - возражает мне механик. – Ванагс – птица гордая, но по кустам шастать не станет, а лебедь, хоть и белый, и пушистый, но так клюнуть тебя может, когда к нему неосторожно приблизишься, что мало не покажется. Да и характер у их самцов очень зловредный. Они на все живое в округе бросаются, когда самку и маленьких лебедят защищают. И шипят при этот достаточно противно. Но выходит  очень убедительно.
Я дипломатично промолчал. Повисла пауза. Каждый погрузился в свои мысли. Дорога с легким шумом накатывалась на машину и пропадала под капотом. Ехать было еще и ехать.
В Ванагсами ситуация вопросов не вызывала. Все было более-менее понятно, и я стал думать о лебедях.

Глава 10

Гуси-лебеди налетели

…Мысли о лебедях кружились в голове неупорядоченным строем и сильно светлыми назвать их было нельзя. Да и лебеди эти были не белые, а черные. Было их целых два и оба женского рода.
И не птицы это вовсе были, но два человека с птичьими фамилиями. Две женщины, брюнетки, с черными характерами и неважным поведением не давали покоя моей мятежной душе. Уже давно. И не сильно я их хотел, но так уж получалось, что при малейшем соприкосновении с ними в реальной жизни, мой внутренний покой исчезал, уступая место раздражению, досаде, злости и замешательству.
Одна была черная лебедь с турецким именем Наташа и местом гнездования в портовом городе Рига.
Вторая лебедь звалась Арией, жила в поселке  недалеко от меня, но встречались мы только по работе.
Первая приехала с далекого порта, была русскоговорящей, заносчивой и журналисткой. Вторая работала бухгалтером, была местной, но тоже противной. Конечно, я в своих мнениях предельно субъективен и в чем-то и для кого-то они – райские птички. Очень может быть. Может, так оно и есть. Но не для меня, и не в свете тех обстоятельств, при которых мне с ними доводилось сталкиваться.
Вот есть люди светлые и хорошие, чистые и приятные. Их иногда хочется сравнить с белыми голубями. Или лебедями… А есть люди плохие и скверные, черноротые, косорукие, лупоглазые. Это уроды физические. Но вот когда урод моральный  - это еще гораздо хуже.
И что толку, что у тебя фамилия лебединая и внешность не хуже, чем у людей.
Что толку, если душа у тебя темная и ты откровенная и подлая мразь.
Да, ты лебедь. Но лебедь черная и неприятная. Воображения горы, соображения – маленькие, заросшие чертополохом бугорки.
Да, ты женщина. Но только по виду, потому что по характеру – чистая ведьма, косметикой, лицемерием и фарисейством это кое-как прикрывающая.
Одна из этих лебедей работала в конторе строительной, считалась старшей куда пошлют, но претензии имела несоразмерные с занимаемой должностью. Интриги, подсиживания, доносы и сплетни были любимым ее оружием. И этим оружием она владела виртуозно. Нечаянно споткнувшуюся на бухгалтерских цифрах подругу она злорадно клевала в темя своим длинным черным клювом. И директор о нерадивом сотруднике узнавал незамедлительно. Уж Ария об этом старалась позаботиться.
Вторая лебедь была рижанкой и служила в редакции…
Ох, эти рижанки… Я знал их по-всякому и больше как-то не хочется. Обычно они мало что умеют, но много чего хотят. При первых трудностях они или хнычут, или пускаются дурно орать. В поступках они несамостоятельны или непредсказуемы. О долге и чести представление имеют или приблизительное, или искаженное, но постоянно строят из себя Бог весть что.
Обмануть и подвести ближнего для них такое же обычное дело, как сходить попить  кофе в ближайшую забегаловку  на углу. Ох, эта так называемая журналистская элита… Кое-как складывать слова в предложения их научили, но подсказать, что в эти предложения должны оформляться мысли, которые должны быть хорошими и правильными, видно, забыли.
Наташа была бойкой журналисткой и, видно, сама себе страшно нравилась. Но вот статьи ее были бледненькие и часто-густо были перепевкой и перебивкой с центральных полос московской прессы. Любила она и горяченькое, но было это горяченькое ярко желтого оттенка  с острым бульварным душком. Но это еще было понятно.
Газета боролась за тираж, от величины которого напрямую зависела зарплата сотрудников. Читатель разборчивостью не отличался, Наташа – тоже.
Все средства хороши, если они помогают твоему кошельку не пустеть. Тут я особо не спорю. Не хочешь читать – не читай. И не кокупай.
А чтобы ты захотел купить, мы ужо постараемся кое-что эдакое сварганить. Технологии такие есть, сложностью они не отличаются, но народ на эти уловки обычно клюет. Публика в основном неразборчива, и журналюги обычно этим пользуются. Не в этом дело.
В случае со мной  не в этом дело. Дело в том, что Наташу мне посоветовали, как толкового и знающего литературного работника. У меня уже были написаны и напечатаны две книги. Надо было каким-то образом предлагать их читателю. Я почему-то наивно подумал, что через газету это сделать легко и просто. Номер телефона у меня был, и я позвонил Наташе.
Вот тут-то и пошли косяки. Узнав, что я никто, звать меня никак широкой публике я ничуть не известен, она сразу потеряла ко мне всякий интерес. Она стала очень высокомерна, сказалась очень занятой и долго беседовать со мной не захотела. Я позвонил ее начальнику, а моему однофамильцу. Этот оказался деловым и быстрым:
- Платите деньги, и мы рисуем в газете анонсик, - сказал он мне после того, как я в телеграфном стиле изложил суть своего желания. Суть моего желания и весь его ответ вместе уложились в одну минуту нашего телефонного разговора, так что много времени я у ответственного человека не отнял.
А вот с Наташей все было не так. А наоборот.
Сначала она удивилась, что я знаю ее редактора и что редактор разрешил мне сослаться на него, когда я буду ей звонить.
- А как вы его телефон узнали? – первым делом спросила она.
- А в газете прочитал, - успокоил я ее.
Как оказалось, зря успокоил. Потому что она успокоилась сразу настолько, что опять сказалась очень занятой. Образовалась своеобразная черная дыра величиной в несколько дней, в которой плавал вечно занятый и вечно неуловимый черный лебедь с турецким именем Наташа. За это время я отправил на ее редакционный адрес бандероль с книгами и несколько раз позвонил. Но то она была в творческой командировке, то на задании, то очень занята.
Я так понял, что меня знать не хотят. Может, по объективным, может, по субъективным причинам. Не всем я нравлюсь. И не обязан. И не хочу.
И мне не все нравятся. Но здесь я, по крайней мере, стараюсь быть объективным. Не всегда получается.
Вот с Наташей не получилось.
Ну, раз не получилось, и у другой стороны нет желания со мной знаться. Я настаивать не буду. Утрусь. И пойду дальше. Своей дорогой дальше. Гордость у меня есть. Своя. И меня тоже не на помойке нашли. Так я себе подумал через неделю и звонить черному лебедю перестал.
Но образ ее в голове у меня определенный сложился. Говорят же: не судите людей по-другому, как по делам ихним. Дела Наташины для меня имели место полного их отсутствия, а остальное уже дорисовало мое богатое воображение.
Но, как оказалось, жизнь богата сюрпризами, и не дальше, чем через две недели мне довелось увидеть черного лебедя с турецким именем Наташа воочию, не во сне, а наяву.
С одной стороны, я рвался из кожи вон, чтобы меня заметили, а, с другой стороны, украинская общественность и культурные ее представители готовились к приезду в Латвию из Киева президента «великоё и назалёжноё  держави». Президент сильно хотел побыстрее попасть в Европу и НАТО и официальная Рига натужно делала вид, что ей только этого сейчас и не хватает. К предстоящему визиту приурочивались разные мероприятия, в том числе и культурные.
 Местная диаспора в виде хилых культурных обществ приободрилась, надула щеки и родила встречу с писателем и деятелями культуры, искусства и прочей творческой интеллигенции. Я хотел, чтобы меня заметили, а культурное общество притворилось, что страшно хочет это сделать именно накануне приезда высокого гостя с исторической родины.
Встреча состоялась, и я выступил. Не могу сказать, что меня не заметили.
Заметили. Для начала все было очень даже неплохо. Подходили люди, просили подписать книги, говорили теплые слова. Мое самолюбие цвело и пахло.
Но… был там и момент, непосредственно касающийся темы здесь главной. На той встрече присутствовала и моя заочно и заушно знакомая журналистка.
Правда, пробыла она очень недолго. Появилась где-то в самом конце первой части вечера, ей сразу дали слово, она невнятно что-то проблеяла про свое днепропетровское прошлое, свою творческую перезагруженность и острую неприязнь к графоманам в любом ее проявлении. Поэтому они в газете, мол, не публикуют  никаких стихов принципиально, но она сейчас кое-что из своего продекламирует. Прочитав несколько полудетских стишков про цветущие вишни, звездное небо и ясный месяц, она поблагодарила за внимание и сразу же скрылась в неизвестном направлении.
После ее выступления сразу объявили перерыв, и пока я пробивался к ней и к выходу, - ее и след простыл. Опять, наверное, в свою черную дыру провалилась, подумал я. И в этом была уже какая-то мистика.
Наташа явно избегала меня, и судьба явно ей в этом шла навстречу. Невольно в голову приходило сравнение с другим черным лебедем – Арией. Та тоже в глаша мне не любила долго смотреть, а пакости свои предпочитала делать изподтишка и методом интриг и наговоров. Директор наговоры принимал за чистую монету, и я уже не раз ни за что, ни про что имел по службе бледный вид и финансовые недовливания в мою потенциальную заработную плату.
Арий Ария петь не пела, но и тихого нашептывания в нужном месте и нужный час вполне хватало, чтобы я в директорских глазах выглядел не в лучшем свете. А все из-за того, что я когда-то давно имел неосторожность Арии возразить в присущей мне открытой и принципиальной форме.
Тонкостей железных технологий Ария не знала и узнавать даже не пыталась, но так как она сидела на финансовых потоках, то ей казалось, что уже одного этого достаточно, чтобы определять, кто, за что и сколько получать должен. Не взирая на сложность и трудоемкость работы, но основываясь только на том, какую тарифную ставку  ему присвоили. Меня это задевало непосредственно.
Я выполнял штучные и нестандартные работы, ни в какие нормы и тарифные сетки не укладывающиеся. А Ария в этом разбираться считала  ниже своего достоинства. Один раз я посоветовал ей поднять задницу с бухгалтерского кресла и придти в мастерскую посмотреть на то изделие, цену которому она уже вчера определила, хотя мы только сегодня начали думать, как его получше сделать.
Ей это, конечно, не понравилось. Она, ясно, что затаила обиду, и понятно, что при каждом удобном случае пыталась мне навредить всеми возможными способами и средствами. Рычагов воздействия больше всего было у директора, и неудивительно, что она потихоньку настраивала того на меня, как могла и хотела. Хотела она сильно, поэтому смогла навредить сильно.
Тот меня пока ценил, но благодаря черным делам черной Арии с каждым месяцем все меньше и меньше. Я уже начал подумывать уходить с этого места работы. И такие мысли стали появляться у меня все чаще и чаще.
Удерживало меня лишь то, что на новом месте, которое само по себе найти в моем возрасте дело не самое легкое, достойных денег я вначале тоже вряд ли увижу.
Становиться за конвейер мне уже поздновато, новые технологии меня уже давно обогнали. Я специалист среднего возраста и средних возможностей. Мое место в мастерской, а такие места уже давно заняты такими, как и я, но другими. Работу я, конечно, найду. Но вряд ли скоро и в ближайшей округе. А далеко ездить тоже не сильно в моем возрасте хочется.
Но поддаваться я и не собирался. Фамилия моя мне этого не позволяла. Так что не вейся, черная лебедь, черным вороном  надо мной, не видать тебе моего белого тела. «Ты добычи не дождёшься, черный лебедь, - я не твой». А то, что я-таки не поговорил с черной Наташей, даже и лучше. Увидеть ее я увидел. Оценить – оценил. Мое внутреннее убеждение и первоначальное мнение о ней от 10-минутного видеоряда и прослушивания заготовленного и выговоренного ею текста ничуть не изменились. Ну, не добрый она человек. Не с этой половины она человечества; которые за светлое будущее беззаветно силы свои отдают. И волосы у нее черные (крашеные), и глаза. Темными оказались.
Душу свою она, правда, передо мной не открывала. Ну, и слава Богу, что так. Все, что ни делается, - к лучшему. Я и сам догадываюсь, что там такого могло бы прятаться в неглубоких тайниках ее непрозрачно темной души.
Из состояния глубокой раздумчивости меня вывели сильные толчки. Машину основательно подбрасывало на ухабах. Мы съехали с асфальта, и теперь уже ехали по грунтовке. До объекта оставалось всего ничего. Я медленно возвращался к действительности.
Черные мысли и черные лебеди постепенно выветривались из моего сознания и воображения. Надо было опускаться на твердую землю. Надо было работать и делать свое привычное  и каждый раз по-новому незнакомое дело.
Я посмотрел на Андриса. Механик внимательно наблюдал за дорогой.
У меня на сердце потеплело.
С Ванагсами все-таки как-то спокойнее. И надежнее. Потому что они – мужики, и потому что – Ванагсы. Все три – и Янис, и Валдис, и, конечно, Андрис. Это тебе не лебеди с длинной шеей и толстым клювом. Не люблю я теперь лебедей. Не моя это птица, не лебеди они, а гуси просто какие-то суетливые. То ли дело соколы. Хоть и латышские. Тут тебе и гордость, тут тебе и полет. Как м мысли, так и дела.
Так подумал я, сделал окончательный вывод, подвел жирную черту и к этой теме больше не возвращался.

Июнь 2006 г. Тукумс