Глава 18 - Встреча

Возвращаться в общагу не хотелось: день был прохладным и пасмурным, но также и очень свежим. Почти по-морскому свежим. Словно где-то рядом шумело море – море северное, студеное, суровое… И я решил походить по городу – совершить еще одну прогулку по наитию.
Я прошел через строи дедушек и бабушек, разложивших на пленочных лоскутьях свои странные, неожиданные, пестрые товары. Тут были и старые книги, и оббитые статуэтки, и резиновые игрушки имперских времен, и диски в коробках с выгоревшими этикетками, и детали от неведомых механизмов, и сломанные часы, и причудливая посуда… Печальное зрелище, скажу я вам! Словно они пытаются продавать осколки жизней – и своих собственных, и чьих-то чужих…
Около часа я бродил по Крысограду, шурша пакетом с новой курткой. Обычно я о чем-то размышляю во время прогулок – но в этот раз никаких мыслей не возникало. Словно голову старательно пропылесосили, доведя до полусонного отупения. Время от времени заглядывал в магазины с электроникой, книгами или дисками. Да только без толку – так, из праздного любопытства. Денег у меня не хватало ни на одну приличную покупку, да и если бы были – все равно не стал бы ничего покупать. Как-то не до приобретений, когда вокруг такое творится… Даже прицениться я не мог – ценники, наименования и описания вещей не задерживались у меня в голове, путались, свивались и разрывались в памяти. Проклятый Тон-По-Макху! Это была его работа!
Уже знакомые машины с громкоговорителями сообщили, что водопроводная вода все-таки опасна. Вибрион умудрился попасть и в воду резервного источника… Комендантский час удлинен и начинается в 22:00…
Я обратил внимание на то, что цистерны с водой все-таки появились – но, как мне показалось, их было чересчур мало. А может, это людей с бутылками и бидонами было чересчур много.
Как я и ожидал, многие продуктовые магазины закрылись. Многие – заставили меня вспомнить те полузабытые годы дефицитов, когда полки и холодильники в гастрономах стояли почти пустыми.
Переходя мост через Тонтемир, несколько минут постоял у перил, глядя в темную глубину. В Тонтемире в том месте было не больше трех-четырех метров глубины – но при взгляде с моста он казался настоящей бездной. Мрачной, холодной, жуткой.
А еще с моста открывался интересный вид: было видно, как рек делит город на две непохожие части. Слева от меня вдоль набережных тянулись неровные ряды дореволюционных и довоенных зданий, фабрик, складов – все грязное, облепленное ржавой пылью, с мутными окнами-бойницами, с крышами, поросшими травой. Это очень походило на лавкрафтовский Иннсмаут.
Зато по другую сторону все сверкало и переливалось. Предперестроечные белокаменные дома обросли яркими рекламными полотнищами. Вокруг них разрослись, словно друзы экзотических кристаллов, гламурные универмаги, маркеты, магазины, магазинища, магазинчики, магазинишки, офисные здания…
Тут сквозь какую-то прореху среди облаков пробился широкий солнечный луч – и поверхность реки заиграла бликами. Я перешел мост и зашагал вдоль набережной, не сводя глаз с искрящихся волн, и в глубине души что-то противилось, не соглашалось с тем, что передо мной – та же самая река. Разве может та холодная бездна иметь такую веселую, искрящуюся поверхность?.. Неужели там, под искорками и солнечными зайчиками – мутная, леденящая толща, населенная рахитичными плотвичками и ложноконскими пиявками?..
Когда-то набережная была красивой, похожей на питерские набережные. Но сейчас ее тумбы покрыли несколькими слоями надписей и изображений, а металлическую ограду частично спилили – почти в каждой секции было выпилено по большему или меньшему куску.
Но я не смотрел на изуродованное ограждение. Меня зачаровала игра света и ряби на поверхности воды.

Словно под гипнозом, в памяти вырисовалась совсем другая вода, покрытая бегущими и пляшущими огоньками… То был широкий, но мелководный залив в какой-то неизвестной стране. Множество островов и островков темнело на фоне искрящихся волн – а на островах стояли храмы со ступенчатыми крышами, и высокие каменные арки, и такие милые миниатюрные домики – игрушки, да и только. От острова к острову тянулись мосты: и прямые, на высоких сваях, и изящно выгнутые, и легкие деревянные, и большие каменные… У больших мостов парапеты были украшены диковинными рельефами или статуями. Я стоял на каменном мосту, вдоль которого тянулись два ряда каменных же фонарей. А в моей ладони – чья-то ладошка, миниатюрная, мягкая, теплая-теплая… Словно новорожденного котеночка или щеночка держу.
- Солнце скоро сядет, и тогда ты увидишь настоящую красоту этого залива, - сказал чей-то нежный голосок. – Вот и фонарщик зажигает свой факел, готовится к работе…
На одном из мостов действительно появился человек в конической шляпе, несущий факел и какой-то сосуд.
- Ты больше нигде не увидишь ничего подобного… - добавила она.

Воспоминание это вызвало у меня невыразимую, пронизывающую тоску… «Нет, это было не со мной, - признался я себе. – Это Рой Сэль-Э-Мар стоял на том мосту и держал ее за руку. Это его воспоминание. Оно не мое. Чужое…» И мне стало стыдно, словно я случайно заглянул в чью-то спальню.
Облокотившись о каменную тумбу, я опустевшим взглядом прошелся по грязным кварталам на другой стороне реки. «А какие воспоминания есть у меня?.. Каким из прожитых дней я могу гордиться, беречь в памяти, как сокровище?!» - обратился я к себе.
Солнце снова скрылось за облаками, и вода потемнела.
Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп-шлеп-бульк!.. – послышалось вдруг. Я удивился: что еще за чудо природы? Оглядел темную речную гладь, но увидел только круги, расходящиеся по воде.
Шлеп-шлеп-шлеп… - снова услыхал я через несколько секунд. Вот в чем дело! По воде скакал плоский камешек – «блинчик», пущенный чьей-то ловкой рукой. Он ускакал намного дальше своего предшественника – я даже удивился, ибо никогда не видел, чтобы «блинчик» сделал столько отскоков от воды. Казалось, что он допрыгал чуть ли не до середины Тонтемира – и лишь там запнулся о волну и с тихим шлепком исчез в глубине.
Я склонился над оградой набережной, желая увидеть «стрелка». К моему удивлению, это был не мальчишка и не подросток.
Она сидела на лодочном причале – сидела на корточках около самой воды, ярким пятном выделяясь на фоне темной реки и темного камня. Ее колени и локти казались острыми, как у какого-нибудь кузнечика. Она почувствовала мой взгляд и оглянулась через плечо, блеснув стеклами очков. Эти два неярких блика, на доли секунды мелькнувших предо мной, почему-то отдались испуганным холодком у меня в груди. Я почувствовал необъяснимую растерянность.
- А вам слабо? – смущенно спросила она, сообразив, что мое внимание привлекли «блинчики», пускаемые ею.
Я промолчал, растерявшись еще сильнее. Бывает такая внезапная, позорная растерянность: как будто ты читал кому-то лекцию или декламировал какое-то стихотворение – и внезапно забыл, что нужно говорить дальше. И не только нужные слова забыл – забыл, о чем вообще речь идет.
Я спустился на лодочный причал, растерянно глядя на ее ярко-синюю куртку. Она порылась в кармане куртки и вынула… леденец. Поспешно сунула его обратно и тут же извлекла еще один плоский камешек.
- Попробуйте, - предложила она мне, поднимаясь. – Это совсем не так просто, как кажется…
Когда она выпрямилась, я обнаружил, что она – очень высокая; возможно – даже выше меня (хотя и я – отнюдь не пигмей). Кроссовки на толстых подошвах и клетчатая кепка мешали точно определить ее рост. Кепка была мужская, с отворотами на уши – похожая на тот deerstalker’s cap, в котором часто рисуют Шерлока Холмса.
Она протянула мне камешек. На ней были тонкие нитяные перчатки с небольшими кружевными манжетами. А пальцы были длинными, тонкими, с развитыми суставами.
Я взял этот камешек – тонкий-тонкий трепет пробежал по моей руке, когда я коснулся ее перчатки. Я почувствовал тепло ее ладони даже сквозь ткань. Вспомнилось то живое, доверчивое котеночье тепло – тепло чьей-то руки в руке Роя… Невольно стиснул камешек в кулаке, желая унять эту незваную, смущающую дрожь. Присел, опираясь на левое колено, взвесил «блинчик», слегка подбросив его на ладони, немного помусолил пальцами, приноравливаясь, как удобней взять… И метнул его – резким, раздраженным движением.
Шлеп-шлеп-шлеп-плюх! Камень полетел некрасиво, какими-то, как мне померещилось, неровными дугами, с излишней силой ударяясь о воду. Плюхнулся он шумно, подняв фонтанчик брызг.
- Ну вот! Не такое уж это ребячество! – насмешливо констатировала она. – Тут нужны и спокойствие духа, и твердость руки, и практический опыт…
- Я и не говорил, что это – ребячество, - возразил я. – Я вообще ничего не говорил. Я даже думал иначе.
Она отряхнула свои джинсы с бахромой на швах. На правом колене у нее красовалось старое пятно синей краски. Джинсы выглядели потертыми и некрасивыми – но чувствовалось, что хозяйка любит их и не променяет ни на какие другие.
Она была не только очень высокой, но и очень худой. Нет, это была не модельная худоба – вымученная, неестественная, аноректичная. И не болезненная худоба. Люди этой породы худощавы независимо от диет и упражнений. Тем не менее, она не выглядела ни хрупкой, ни изящной.
Я взглянул на ее волосы, выглядывающие из-под кепки и клетчатых отворотов. Волосы были тонкие-тонкие, легкие-легкие, блекло-рыжего цвета (видимо, ненатурального). Но я не решался заглянуть в глаза, словно блеск стекол и золоченой оправы отпугивали меня. Растерянность моя достигла пика – но я не мог понять ее причины.
- Простите, - отчего-то пробормотал я, поднялся обратно на набережную и пошел прочь, чувствуя, как ее взгляд провожает меня – с недоумением и удивлением.
«Ничего не понимаю… Я вижу ее впервые – но она кажется мне до боли знакомой. Где я мог ее видеть? Может быть, ассоциация с Амели из кино? Она тоже пускала «блинчики» по воде. Хотя никакого сходства вроде бы нет… Наверное, она часто бывает на этой набережной – и я и раньше видел ее боковым зрением?.. Вот ее облик и закрепился у меня в подсознании – этакое пестрое пятнышко,» - я попытался дать свое растерянности логичное объяснение. Но это объяснение не удовлетворило меня. - «Словно бы… Словно бы я знал ее когда-то – очень давно! – но потом позабыл. Как странно!»
Вскоре пройдя совсем небольшое расстояние, я сделал неожиданное и очень неприятное открытие: чары Заточенного буквально захлестнули меня, как внезапно пошедший ливень, снова спутав и выдув из головы все мысли.
Значит, еще минутой раньше их не было!!! Я словно вошел в стену этого марева, выйдя из области, свободной от него!
Может быть, я находился в какой-то «мертвой зоне», в которой Заточенный бессилен? Прежде я считал, что чудовище пронизывало своими флюидами весь Крысоград, не делая исключений ни для единого участка города.
Развернулся на 180 градусов и пошел обратно. Уже через несколько шагов марево начало слабеть, а вскоре и вовсе перестало на меня воздействовать. Да, моя догадка оказалась верной. Но что же это за «свободная зона»?.. Какое она имеет происхождение?..
Я шел обратно, туда где осталась таинственная незнакомка в мужской кепке… «Только бы она никуда не ушла!..» - неожиданно взмолился я про себя.
Незнакомка никуда не ушла. Она уже сидела на одной из скамеек, стоящих вдоль набережной, и что-то быстро и размашисто строчила в блокноте. Рядом с ней никого не было – впрочем, и все остальные скамейки в этот день пустовали. 
Теперь я видел ее в профиль, и ее лицо, похожее на лисью мордочку, с каждой секундой становилось все более знакомым. Где, где и когда?.. Этот маленький тонкогубый рот с опущенными, словно в презрительной гримаске, уголками, этот ровный, отвесный и высокий «башенный» лоб – видел ли я их прежде?.. Они казались мне и знакомыми и незнакомыми одновременно. Глаза у нее были небольшими, слегка раскосыми, с таким хитрым легким прищуром – странное, бросающееся в глаза несоответствие было между хитрыми глазами и «грустными» линиями рта. Сверкающие, словно бы старомодные (стилизованные под старину?) очки казались естественной частью носа. А вот ее нос был просто удивительным! Он заслуживал отдельного рассказа: прямой, тонкий, необычайной длины – он резко выступал из плоскости лица, курьезным и даже слегка шокирующим образом.
Да, красавицей ее нельзя было назвать. Но она казалась мне намного привлекательней, чем кухонные женщины из общаги, чем развязные студентки и пропахшие духами и лаком нагламуренные пустышки, похожие на живые безделицы. Нелепая наружность выдавала внутреннюю жизнь – таинственную, возможно, слегка путанную, но – неповторимую, независимую от диктата и капризов народа.
С тех пор, как я получил свой Дар, большинство людей стало выглядеть для меня однообразно – как муравьи или оловянные солдатики. Я быстро приспособился к такому восприятию – ведь зачастую эти однообразные люди и в самом деле были похожи друг на друга, как рабочие насекомые. Они одинаково вели себя в сходных ситуациях, имели идентичные вкусы и увлечения, легко находили общие темы для разговоров. Разговариваешь с такими – и заранее знаешь, что они будут говорить. Как будто говорит один и тот же человек – только разными голосами.
А некоторые люди – наоборот, сразу примечались и выделялись из толпы. Я называл их «настоящими». Как правило, они были намного интереснее «одинаковых» людей – они жили не стереотипами, а по своим собственным правилам, и имели свои собственные системы ценностей.
Эта девушка в мужской кепке как раз и был из «настоящих». Даже, пожалуй, слишком «настоящей».
Я осторожно сел на противоположный конец скамейки. Старые доски скрипнули, словно вздохнув.
Она взглянула в мою сторону, снова сверкнув очками – и ее лицо озарилось, словно она неожиданно нашла что-то потерянное. Уголки ее рта неуверенно поднялись.
Она опустила блокнот и ручку. Я увидел, что блокнот этот – совсем не обычный блокнот. Страницы были плотными и белыми, без каких-либо клеток, линий или номеров. И на одной из них я увидел набережную с попиленной оградой, темную воду реки, старинные дома с темнеющими окнами, унылое небо – все это было запечатлено на бумаге с помощью обычной черной масляной ручки, с почти фотографической точностью…
- Простите… Вы никогда не были в городе Заводи? – осторожно спросил я. – Я почти уверен, что видел вас прежде. Но не могу вспомнить, где и когда.
- В Заводи? Только один раз – проездом. Заводь – очень живописный городок. Жаль, что у меня тогда не было с собой ни альбома, ни блокнота.
Голос у нее был негромкий, словно слегка охрипший (но это было его нормальное звучание).
- Я люблю Заводь. Это мой второй родной город.
- Второй?.. А какой же тогда – первый?
Я назвал свой родной городок.
- А вы – из Крысограда.
- Да. Из коренных. Ну, конечно, не из настоящих коренных… Ну, не из карташей…
- Я вижу, - усмехнулся я.
- Ну, если можно считать коренными семьи, живущие здесь несколько столетий. Но я не люблю этот город, несмотря на все корни и столетия. Уж очень он… - Она замялась, подбирая слова.
- Уродливый?
- Нет. То есть – да, он уродлив. Но и в уродстве может быть своя оригинальность, своя тайна, своя выразительность. Я люблю рисовать Крысоград – он очень своеобразен в своем уродстве. Но жить здесь не очень-то приятно. Этот город… Злой! – Она почти испуганно произнесла это слово, будто боясь, что кто-то подслушает. Затем она снова подняла блокнот и ручка снова забегала по нему, торопливо шурша и чиркая.
- Он злой и удушливый. И люди в нем – злые, - подтвердил я. – Он прямо-таки притягивает к себе всю злобу и все несчастья. Раньше мне казалось, что он просто пустой, бездушный. Но это не так…
Ее взгляд перебегал от меня к блокноту, а ручка не прекращала шуршать.
- Мне кажется, - проговорила она, - что у этого города есть какой-то род сознания, - Она смущенно усмехнулась, думая, что я неправильно ее пойму. – У него есть своя воля… - добавила шепотом. – В мире творится черт-те что: и войны, и революции, и землетрясения, и прочие катастрофы. А Крысоград словно сознательно хочет не отставать от мира. – Она немного замялась. – Ну, чокнутая же. Чего ты от меня хочешь? – с улыбкой призналась она, переходя на «ты».
- Нет… Ты – не чокнутая. Ты – «настоящая».
- «Настоящая»?.. – приподняла она брови. – Занятно…
Ручка несколько раз свирепо клюнула бумагу – странно, что бумага при этом не порвалась. Тонкопалая кисть в нитяной перчатке держала ручку легко-легко – самыми кончиками пальцев, - но, тем не менее, ручка ходила по бумаге с заметной силой и даже с какой-то злостью, словно намереваясь изорвать ее. Но бумага не рвалась – сила и злость были под строгим контролем. Прямые и кривые линии, штрихи, растяжки светотеней торопливо, но слаженно ложились на бумагу. Чем-то это напоминало мне срочную операцию, проводимую искусным хирургом: выглядит жестоко и даже страшновато – но пользы от этого гораздо больше, чем вреда.
- Ты не знаешь, куда могли подеваться все птицы? – спросила она вдруг.
- Птицы?.. – переспросил я. – Я не обращал внимания… - Действительно, я не помнил, когда в последний раз видел в Крысограде какую-нибудь птицу. Ни голуби, ни вороны, ни воробьи, ни синицы, ни стрижи – никто из них не примечался мной в последние дни.
- Если пройти дальше, - Она указала ручкой вправо, туда, откуда текла река. – придешь в место, где Тонтемир заболочен. Странно так: идешь вдоль набережной – а за парапетом камыши… Правда, ограду там почти полностью спилили. Там часто бывают дикие утки. Странно, правда? В огромном городе – и дикие утки. Я люблю делать наброски этих уток – как они плавают среди камышей, рассекают воду, взлетают с воды. Но теперь они куда-то запропастились. И вчера их не было, и неделю назад – тоже… И стрижей тоже не стало. Одни гнезда остались.
- Ну, стрижи на юг могли улететь – или куда они там летают?.. Все-таки осень на дворе. А вот воробьев с воронами я давно не видел. Эти-то никуда перелететь не могли…
«Птицы покидают это место… - подумал я, зябко ежась. – Как перед землетрясением или каким-нибудь другим стихийным бедствием…»
- И бродячих кошек, вроде бы, поменьше стало.
- Как-то не пересчитывал их… Но все может быть… Все может быть…
«Кошки тоже могли уйти из города. А возможно, их отлавливают фанатики. Кельдан что-то говорил о том, что они практиковали и жертвоприношения животных. А может быть, они просто… едят их.»
- Я в парк хочу сходить. Не составишь мне компанию?.. – робко спросила она. – А то нынче страшновато – люди совсем невменяемыми стали, под стать своему городу.
- Да, с удовольствием, - сказал я в ответ, немного поколебавшись. Сердце уже успокоившееся после волнения, начало стучать сильно, но ровно и неторопливо. – Не хочется возвращаться в общагу.
Она спрятала ручку во внутренний карман куртки и хитро улыбнулась, разворачивая свой блокнот ко мне.
Я не то, чтобы удивился – даже слегка испугался. Справа от рисунка набережной был изображен я сам: сидящий на скамейке с мятым пакетом на коленях, в полразворота к зрителю; а позади меня уходила вдаль бесконечная скучная набережная… По сути, это был набросок – но настолько аккуратный и детальный, что его было впору в галерее выставлять. Он заслуживал этого намного сильнее, чем завсегдатаи галерей и музеев – уродливые авангардные картины или «штампованные» сельские пейзажи.
- Так быстро?.. – удивился я.
- В академии нас заставляли делать по сотне набросков в день. На оценку! – пояснила она. – Но у меня по ним всегда было круглое «отлично».
- Не сомневаюсь!
- Сейчас у меня такой необходимости в набросках нет – но я все равно люблю их делать. Конечно, не по сотне – так, три, четыре или пять в день. Хотя могу сделать и больше сотни – да только бумаги и ручек не напасешься.
Как я убедился позднее, это было чистой правдой. Наброски она делала с прямо-таки жуткой скоростью – да так, как мне и за целый день не нарисовать.
- Хочешь леденец? – Она вынула из кармана уже знакомый мне круглый леденчик на полчке. Польский леденчик: белый такой, с просвечивающим цветным рисунком.
- Тыщу лет их не видел! С детства их обожаю! Польский… Надо же…
- Я их тоже обожаю. Так что будем делиться по-братски.
Мы направились к парку культуры и отдыха, обнесенному кирпичным забором. До него было около двадцати минут ходу, но мы шли не спеша – и говорили, говорили, говорили… Так хотелось обговорить как можно больше разных вещей!..
Ведь, как оказалось, общей для нас была не только любовь к польским леденцам. Мы любили одни и те же фильмы и мультфильмы. В детстве мы читали одни и те же книги и похожим образом размышляли над ними. У нас совпадали многие музыкальные пристрастия. Мы одинаково интересовались лингвистикой, владея разрозненными кусочками множества языков… Мы могли найти десятки тем для разговоров и разговаривать часами – и любой разговор был бы жив и интересен…
Я не верил тому, что эта встреча произошла на самом деле – что я не придумал ее, или что она мне не приснилась… Мне не верилось, что может взаправду существовать такое удивительное, яркое и пестрое существо: не то клоунесса, не то актриса, не то анимешный персонаж, не то гриновская героиня… Существо своеобразное и выразительное – и до боли одинокое, чуждое миру в своем своеобразии.
Даже имя у нее было удивительным: Юлия Юлиевна Триумфова.
- «Триумфовна», как меня называли в академии.
Юлия была профессиональной художницей и работала на нескольких работах (если не считать картин, которые иногда удавалось продать и фрилансинговых заработков). Основной же ее работой (и главной головной болью!) было рисование почтовых открыток в одном крысоградском издательстве.
- Меня уже тошнит от этих цветочков-ленточек-рюмочек! Я предлагала нарисовать что-нибудь необычное: например, какие-нибудь абстрактные открытки с красивыми сочетаниями цветов, с какими-нибудь интересными орнаментами. Но нет же! Публика этого не схавает! Подавай ей эти пошлые цветочки, ленточки, солнышки… А может быть, и схавает? Начальство-то откуда знает?
Но, тем не менее, цветочки-ленточки у нее выходили на совесть. И потому все, посвященное поздравительной тематике – все свалили на нее.
- Но год назад объявился у нас новый худред, - рассказывала она. – и в декабре-месяце взял, да и запретил мне работать над… рождественскими открытками! – Она захихикала. – Навегное, боится, что я закодигую в откгытках тайные масонские послание и ужасные фогмулы огдена гозенгейцегов! – пояснила она, уморительно картавя. – Потом то же самое повторилось и с пасхой. Вроде бы и смешно – но, по правде, это обидно. Ну что он думал, в самом деле?.. Что они рожество и пасху осквернят, мои открытки? Или что я на них мезузу нарисую?.. Смешно ведь? Ведь я-то ни к каким верованиям никакого отношения не имею - у меня отец в университете основы научного атеизма вел…
Да-да, она происходила из народа богоизбранного… Когда я это понял, я испытал легкий шок и некоторый диссонанс: дело в том, что мои родители – ярые антисемиты, и я с детства привык думать, что еврей обязательно предаст, обманет или доставит какую-нибудь иную неприятность. Впрочем, в более зрелом возрасте я отошел от этой позиции: ведь неприятных людей, обманщиков и предателей предостаточно среди любого народа. Меня не раз обманывали и предавали, и приносили много неприятного – но, по странному совпадению, ни одного еврея среди тех людей не было…