Глава 28 - Дочь философа

Внутри было тихо. Едва слышно играла музыка – негромкие печальные аккорды рояля. Keiko Matsui?.. Приятно пахло кофе.
Когда же я раскрыл зажмуренные глаза, я испытал почти что испуг. Внутри было темно. И пусто. Темнота словно вытянула из меня всю залихватскую радость, высосала, как вакуум. Мне стало жутко.
Спустя секунду я различил среди темноты очертания столиков и стульев, прилавка, каких-то темных картин на стенах, вазонов с разлапистыми растениями. Но настоящим средоточием темноты, ее эпицентром была высокая тонкая фигура, сидящая в углу…
Мне захотелось выскочить на улицу, обратно к смеющимся лицам и к радости, чьи искорки заполняли воздух… Выскочить – и больше не возвращаться в это маленькое царство мрака и уныния.
Но я все же переборол себя и сделал шаг, входя в кофейню.

…И словно проснулся. Словно на мне были какие-то заколдованные очки – и тут они спали с меня. Эйфория рассеялась, как радужный дым, ее остатки смело, как ветер сносит блестки и конфетти.
В «Праге» было совсем не темно: конечно, окна были зашторены, и в кофейне было заметно темнее, чем на улице - но отнюдь не мрачно, как мне померещилось. Стены были не темно-серыми, а приятного аквамаринового цвета, с изящными белыми пилястрами и кудрявым фризом под потолком. Картины были яркими и красочными. Музыка навевала не тоску, а умиротворение.
Но кто же сидит в углу?! Я почти что бросился к этой «темной фигуре», так напугавшей меня.
…Сегодня на ней было длинное темное пальто, подчеркивающее рост, делая его чуть ли не гигантским. Я наконец-то увидел ее берет из сновидений и предчувствий: он был серовато-белым, со смешным помпончиком; большущий такой, вязанный, очень мягкий.
- Привет, Ю-Ю! – произнес я, отодвигая один из стульев.
- Привет… А… Откуда ты знаешь, что меня называли Ю-Ю?.. – удивилась она.
- Просто пришло в голову. Юлия Юлиевна – вот и получается «Ю-Ю».
- Меня так называли в академии. Даже преподаватели. Ну, преподы, конечно, за глаза называли – но я все равно пару раз случайно слышала… Но это не обидно. Вот в школе меня дразнили «жирафой» и «буратиной».
- Разве это обидно?.. Вот меня не дразнили – побаивались. Но за глаза звали «психом». Или «Рома из дурдома». Погоди-ка, я возьму себе чего-нибудь…
Я вернулся за столик с чашкой пахучей арабики и кусочком слоеного пирога. Про себя отметил, что цены заметно возросли.
- Ты видала, что творится в городе? – спросил я, вспоминая безумный восторг на лицах прохожих.
- Ага, эйфория – покуда я не приближусь… - Она печально покачала головой и в такт движениям головы сверкали стекла очков. Я обратил внимание на то, что уши у Юлии не были проколоты. Она носила причудливые клипсы: слева – серебристая луна, справа – золотистое солнце.
- Я тоже… порадовался вместе со всеми… - Со стыдом вспомнил я свой спич, произнесенный во дворе и попытку станцевать шотландский танец. – Вспоминать стыдно… Нет, это болезненная, ненастоящая радость! Это Заточенный отчего-то решил нас порадовать!
В кофейне не было никого, кроме нас и двух продавщиц. Девушки за прилавком о чем-то негромко разговаривали – но слов не было слышно, музыка образовывала этакий мягкий барьер для звуков. Так что мы могли не бояться, что кто-то подслушает нас.
- Думается мне, - предположила Юля, - что Заточенный тоже развивается, учится. Он экспериментирует с людьми, пытается узнать, в каком состоянии они выделяют больше энергии.
- Этой ночью я искалечил двух человек… - вдруг проронил я. – Вместо самообороны получилось нападение… Но меня никто не видел – а они вряд ли узнают меня…
- Погоди… Так вы сражались с солдатами?!
- Да нет же – от солдат мы еле ноги унесли… А человека, которого мы должны были встретить, солдаты застрелили, - Когда я воскресил в своей памяти события прошлой ночи, моя речь утратила связность. – Вестник ранил одного из солдат – но потом мы вынуждены были бежать… Я пробирался через город, через дворы, забрел на Школьный…
- На Школьный?! – ужаснулась Юля. – Туда и днем не стоит забредать. Туда же даже милиция боится ходить!
- Ну, это я вчера узнал… Там-то и встретил тех двоих… Одному я рассек всю пасть, а второму – почти отрубил руку!..
- Руку?..
- Ну, кисть. Не всю руку… Я знаю, я знаю, что в Крысограде совершалось и совершается множество преступлений – целая куча преступлений, которые не раскрываются или даже не расследуются. По моей вине уже однажды погиб человек – так и что же?!
- Пожалуйста, не кричи…
Я тяжко вздохнул, ковыряя ложкой пирог. Аппетита не было. И пирог, и кофе казались мне совершенно безвкусными.
- Я боюсь другого… Совсем другого…
- Чего? Или кого?
- Когда я подвергаюсь атаке Заточенного, или даже если на меня просто воздействуют громкие звуки и яркий свет, я словно… Словно превращаюсь в кого-то другого. Но при это – это все равно я! Словно другой я. Мистер Хайд. Его-то я и боюсь – этого «Хайда»!
- Знаешь… Тогда, в парке, когда ты делал опыт – ну, когда отошел от меня… - вспомнила тут она. – Ты выглядел очень странно и издавал очень странные звуки. Словно это было совсем другое существо, засунутое в человеческую оболочку…
- Да, это был он!.. А сегодня… Сегодня я видел сон об этом «другом мне», Какой же он страшный!.. Он – не человек. Он – не в нашем мире… Не знаю, где. Но как я его боюсь! У меня есть догадки на этот счет – но я боюсь даже этих догадок… Что же мне делать…
Я склонился над столом, обхватывая руками голову. Мучительное отчаяние заворочалось у меня в нутре, как киношный «чужой», заворочалось, напряглось, словно ломясь наружу… Оно и раньше сидело у меня в груди холодным инородным телом – но сейчас, когда я все перебрал в своей памяти и попробовал высказать, отчаяние стало совсем нестерпимым. 
- Пожалуйста, расскажи мне о чем-нибудь… - почти взмолился я. – Отвлеки меня от всего этого…
- Ну… Раньше на Школьном было гораздо опаснее, чем сейчас. Нынешняя гопота – просто сопляки по сравнению со своими отцами. Те, прежние, не строили никаких понтов. Они просто останавливали прохожих – и били. Кастетами. Арматурой… Или нападали со спины…
Да уж, весьма отвлекающая тема!
- Нет, не надо про них…
- Извини – мне ничего не приходит в голову! – расстроилась Юля. – Ну что же рассказать?.. Сегодня я ссорилась с худредом. Представь себе: он и так с головой не слишком-то дружит, а тут началась эта эйфория… Он вообще стал вести себя, как клоун. Я, правда, не видела – но мне рассказали. Говорили, он и плясать пытался, и прыгал на одной ножке по лестнице, и зарядку делал, и пытался заигрывать к начальнице, и проповедовал что-то… А потом зашел к нам в студию – и, понятное дело, веселье с него сразу и слетело. Ну, сам понимаешь…
- Как только что – с меня?
- Вот-вот. А он, зараза, словно почувствовал, что дело во мне – и как напустится! Не помню, с чего он начал. Мечется, клохчет что-то, как индюк – попробуй пойми его!.. Короче, начал он открыто клонить к сионизму и разным инсинуациям. Ну, я его всегда терпела – я на дураков не обижаюсь, но тут сорвалась и говорю: ага! значит, раз мое отчество – Юлиевна, то я – сионист и франкмасон, и мечтаю только о том, чтобы истребить весь ваш народ, русский-православный?! И ничего, что у меня в роду – половина русских? Показываю ему на девушку, сотрудницу. А вот у нее фамилия – Ширазова, говорю. Может, она мечтает взорвать нас всех?! Может, у нее уже сейчас пояс шахида надет?!
- Да, весело там у вас…
- Потом говорю ему: а вы вот носите крестик наружу, чуть ли не на животе, и все про свои посты и молебны твердите – но ведете себя, как базарное хамло! Это по-христиански? Ждала, что он распсихуется еще пуще прежнего – но он вдруг и сник… Странный человек.
- И, наверное, открыток к церковным праздникам тебе опять не придется рисовать!
- Уже и не надеюсь. Невелика для меня потеря. Уже начинает тошнить от всего православного – благодаря этому идиоту… Пусть открытки к Рождеству рисует Выхухоль! – усмехнулась Юлия.
- Что за Выхухоль?
- Есть у нас такой товарищ, который очень любит семейство коноплевых и иллюстрирует детские книжки. Такие знатные картинки получаются – ну, понимаешь…Аж в руки страшно взять те книжки! – хихикнула она. – Но ничего – печатают, продают… Мол, надо развивать у детей фантазию, не приучать их к стандартному…
- Пусть он наваяет святое семейство в стиле неокубизма! Или кретинического постабстракционизма! – добавил я и с заметной охотой откусил большой кусок пирога.
- Конечно! Ведь надо поддерживать любые молодые таланты! Художник, художник, художник молодой! Нарисуй мне девушку с разорванной… ноздрей! – весело закивала Юля, и ее асимметричные клипсы заплясали.
Я даже удивился тому, насколько наше нехитрое веселье было непохожим на недавнюю болезненную эйфорию…
- Знаешь, только что, когда я шел сюда, меня посетила дурацкая мысль, дурацкое сравнение, - промолвил я, вглядываясь в ближайшую картину. – Мне отчего-то подумалось, что Крысоград похож на Прагу… Здесь же Прага нарисована?
На картине, складываясь из сотен маленьких и ровных масляных мазочков, была изображена полосатая улица, заполненная точечками-людьми. Над разноцветными домами вздымались несколько башен с островерхими готическими крышами.
- Да… И знаешь, что я скажу… Какое-то отдаленное сходство между ними действительно есть. Но не внешнее. В прошлом Крысоград – а точнее, Крысово – считался таинственным, мистическим местом. Когда селение начало превращаться в город, одним из первых в нем вырос еврейский район – примерно там, где я живу. Ходили слухи о каббалистах, которые, если очень хорошо заплатить, могут творить настоящее волшебство – не шарлатанское и не ярмарочное. Была даже местная легенда о Големе – впрочем, не более, чем пересказ пражской легенды. За околицей якобы встречались ведьмы и ведьмаки, и какие-то странные люди, молящиеся втайне – не богу и не черту. Карташи пугали детей «серыми людьми», которые будто бы живут среди холмов. Русские переселенцы переняли этот миф – и назвали их «серыми чудинами». Но вот что странно – чудища и злодеи, которыми пугают непослушных детей, есть в фольклорах всех народов. Но вот «серых людей» карташи и сами боялись! Вот в чем тайна. Если покопаться в определенной литературе – я уверена! – найдутся и другие интересные вещи. Просто при коммунизме все это было изжито и забыто, и по-настоящему местных жителей осталось очень мало… 
- Да здесь прямо-таки Аркхэм какой-то! – удивился я. – Сколько легенд для такого молодого города! Впрочем, часть из них вполне объяснима… Язычники, ад под холмами… Все это – отголоски одного нашего общего знакомого…
- А я с твоей подачи прочитала несколько работ Лавкрафта. Знаешь, в чем их наибольшая жуть, как по мне? В чем их идея? В том, что легенды не возникают на пустом месте и дурная слава не рождается просто так. В Крысограде можно найти такие аналогии. Так, считалось, что «серые люди» иногда воруют младенцев и подменивают их своими детьми. Подменыши… В старину за подменышей почитали людей, рождающихся седыми. 
Я затаил дыхание.
- На самом деле это какой-то генетический синдром, часто встречающийся в этой местности, и попадаются целые семьи с «врожденной сединой». Но иногда такие дети рождаются и у здоровых родителей. Видимо, такие случаи и породили легенду о подменышах.
- Старорожденные… - проронил я.
- Что-что?
- Эти люди называются старорожденными. И это не просто генетическая аномалия. Когда-то здесь жил целый народ с врожденной сединой – но теперь о нем никто не помнит, и даже историки о них ничего не знают. Те старорожденные, что живут сейчас, тщательно скрываются. Но они сохранили и свой язык, и свою культуру… Язык, не принадлежащий ни к одной языковой семье… Культура, непохожая ни на западную, ни на восточную… Единственное, что стало известным науке – это их необычная внешность. Ее описали как наследственное заболевание, уделили ей несколько строчек в учебниках по генетике человека – и забыли. Просто генетическое нарушение, часто встречающееся в определенной местности. Редкая рецессия. Интересный, но несущественный казус, тут же забытый…
- Да уж, наука многое упускает из виду… Наука – она ведь тоже, по сути, род человеческой веры…
Вместе с кофе здесь подавали маленькие шоколадки. Юля начала распаковывать свою – осторожно, чтобы не вымазать перчатки. Перчатки на ней были уже другие – похожие на те, что я видел во время нашей первой встречи, но другого цвета.
- А ты и летом ходишь в перчатках? – поинтересовался я.
- Смотря какое лето выдастся. У меня сильно зябнут кисти рук – не знаю, почему. И врачи не знают.
- Наверное, часто приходится их стирать… Попробуй порисуй в перчатках!
- Да уж… В особо «удачные» дни мне удается их так замарать чернилами, что стыдно носить становится. Тогда приходится снимать. Видишь, они все у меня довольно потертые. Вот изношу – и не знаю, что буду делать. Они ведь эксклюзивные – их мне одна подружка сшила, еще в академии. Четыре пары.
- А другие перчатки будут тебе не в пору?!
- Другие перчатки, которые подойдут мне, будет очень трудно найти. У меня вообще сплошные проблемы с гардеробом… дело в том, что женскую одежду, подходящую для моего роста и фигуры, почти не производят. Приходится изощряться. Приходится заказывать, или мастерить самой, или подбирать внеразмерные виды, или даже переделывать из мужской одежды… Помогает знакомая портниха – я ей периодически придумываю и рисую эскизы одежды, а она за это что-нибудь мне шьет. С головными уборами попроще: они более универсальны. Вот, например, мягкие береты такого типа. Их можно надеть на голову почти любого размера и любой формы. Ну, на человеческую голову, конечно.
Я развернул свою шоколадку и поднес к носу, медленно вдыхая горький, бодрящий запах.
- А шоколад-то настоящий! – Аккуратно растер передними зубами эту приятную твердую горечь – аж зажмурился, вникая во вкус. – Да, настоящий.
- Это тебе не шоколад «Детский»! – улыбнулась Триумфова. Шоколад «Детский» был хорошо знаком почти всем людям, чье детство пришлось на девяностые годы. Знаком хорошо – и печально, ибо эта непонятная гадость походила на шоколад только в упакованном виде.
- А, пластилин «Детский»! Ну как его можно забыть?!
Мы вышли из кофейни в без четверти пять, и даже удивились тому, как быстро прошло время. Люди на улице уже вели себя обычно – не иначе, Заточенный прекратил свою «эйфорическую» атаку, разочаровавшись в ней.
Обычно после четырех Юлия шла на свою вторую, частную работу – в салон эксклюзивных подарков, где рисовала эскизы новых сувениров (иногда эти эскизы вставляли в рамы и продавали в качестве картин). Но после того, как владелец салона слег в холерный госпиталь, салон прекратил свою работу.
И мы решили пройтись пешком до Еврейки. Тем более, мне нужно было забрать свою старую куртку, оставшуюся дома у Ю-Ю.
Мы прошли длинный и шумный проспект, где приходилось повышать голос, перекрикивая грохот автомобильных стад. Миновали шахту, вокруг которой асфальт был в радиусе ста метров усеян красной пылью. Поднялись на высокий холм, с которого была видна целая панорама: Крысоград, раскинувшийся по холмам и пригоркам, напоминающий не то огромный муравейник, растоптанный еще более огромными великанами, не то неимоверную свалку обломков, оставшуюся от некоей загадочной машины.
- Вот он, наш город, - промолвила тогда Юля. – Наш уродливый, безобразный, хромой и горбатый город… Теперь-то мне понятно, почему он такой отвратительный, почему я его никогда не любила – хоть и родилась в нем. Его строило чудовище. И чудовище является его единственным настоящим жителем. Люди здесь – вроде паразитов, этакая малополезная периферия… Здесь могут жить только те люди, которые утратили свою человечность. Они сами – своего рода чудовища. Им проще жить в чудовищном мире.
- Такое ощущение, что у тебя тоже есть Дар…
- У меня действительно есть свой дар – хоть и не такой, как у тебя. Я вижу мир и людей не так, как видит большинство. Я замечаю детали, которых никто не замечает – хотя эти детали находятся на самых видных местах. Часто говорят о том, что художники видят мир по-особому – но по отношению ко мне это вдвойне справедливо. Понимаешь, мои родители – художница и доктор философских наук. Ты можешь представить себе более несовместимых людей?
- С трудом… Нет, пожалуй, не могу.
- Я удивляюсь тому, как эти два совершенно непохожих человека умудрились сойтись, смогли много лет прожить вместе, воспитать общего ребенка… Неудивительно, что они в конце концов разошлись. Их семейная жизнь была несчастной. Они были несовместимы. Но зато несовместимое совместилось во мне… Я обожаю рисовать с раннего детства – и мама видела это, и учила меня… Отец говорил, что это – ерунда, ребячество, пустое. Хотя, с другой стороны, разве философия – не так же пуста, как и искусство? Она «пуста» в той же самой степени. Отец хотел видеть меня ученой, покупал разные умные книги, строго следил, чтобы я старательно делала уроки… Мама говорила, что он забивает мне голову. Но я любила книги почти так же, как и краски с карандашами. Иногда я брала отцовские книжищи по диалектике и научному коммунизму и читала их… Ничегошеньки не понимала – но пыталась понять, силилась разгадать: что за тайны, что за загадочная мудрость спрятаны там, среди нагромождений из непонятных слов. Меня эти слова зачаровывали. Мне казалось, что они – что-то вроде заклинаний: если поймешь их и сможешь ими пользоваться – приобретешь чудесные силы…
Мы шли по склону, петляя по извилистой улице – а Крысоград, простирающийся перед нами, демонстрировал свои бесчисленные фокусы с перспективой и расстояниями, словно он был построен в большем числе пространственных измерений, как фантастические города Лавкрафта. Однообразный – но постоянно меняющийся, он притягивал наши взгляды, магнетизировал их своим нездоровым колдовством. Так привлекают внимание диковинные экзотические животные и необычные человеческие уроды.
- Когда я стала постарше, - продолжала она, - я и впрямь начала кое-что понимать в философии. И это понимание меня разочаровало. Никакого волшебства там не было – только мучительные размышления, нередко путанные… Я предпочла «глупости» и «ребячество». Как-никак, а этими «глупостями» занималось уже не одно поколение маминой семьи! Ты был в краеведческом музее?
- Да. А причем он тут?
- Ты случайно не помнишь ту большую старинную картину в позеленевшей раме?.. «Княжеский стол»?
Крысоградский краеведческий музей был просто крохотным – почти как в каком-нибудь тихом райцентре – и я неплохо помнил все его немногочисленные экспонаты.
- Помню. Ее трудно не запомнить!
- Так вот, ее автор – Д. А. Шуман. 1883-ий год. Моя мама в девичестве носила такую же фамилию. Этот Д. А. Шуман был моим прапра… дедушкой.
- Кровь – великое дело!
- И великое, и неодолимое. С кровью трудно спорить. Но мои «философские изыскание» все же не прошли втуне. Я научилась вниманию, усидчивости, непредвзятому взгляду на новое, научилась вникать в суть явлений и выискивать там самое важное. Отчасти я – все же философ… Мне трудно выполнять шаблонную, повторяющуюся работу – как те ремесленники, которые продают свои картины возле ЦУМа. Для меня творчество – это прежде всего размышление, чередование мыслей и идей, поиск новых решений и необычных путей.
Впереди показалось старое здание, смотрящее на нас углом, увенчанным башней с замершими часами. Угол был похож на нос корабля. И возле «бортов» этого здания толклись люди.
- …Вот же он – удар языческих богов!!! – кричал кто-то. – Отриньте все авраамические бредни, ведь вы прекрасно видите, куда они нас привели!
Один из участников демонстрации подошел к нам и хотел протянуть книжку с мудреным названием. Что-то вроде «Мистерии ностратических предков и истинная суть крещения». Мы вежливо отказались. 
- Это «Озаренные яростью»!.. – шепнул я Юлии, когда мы миновали эту странную толпу. – Их уже давно пытаются запретить, обвиняя в экстремистских и противоправительственных призывах. Но безуспешно…
Сейчас эти злобствующие неоязычники показались нам смешными и наивными дурачками. Мы уже видели, как выглядят настоящие поклонники древних богов…
- Подожди-ка… - сказал я вдруг. – Давай понаблюдаем за ними. Что-то тут неладно…
Мы остановились поодаль от толпы.
- Это районный суд, - объяснила мне Ю-Ю. – Видно, идет какой-то процесс, касающийся их.
У дверей суда с грозным видом стояли омоновцы и несколько человек в штатском. Толпа молчала: угрюмо, напряженно, зловеще. Над головами «озаренных» вздымалось несколько неуклюже сделанных транспарантов – но нам не было видно, что на них написано.
Напряжение прямо-таки висело в воздухе – мне казалось странным, что не слышно гудения, как от трансформатора. Внимание всех людей в толпе сосредотачивалось на здании суда, а в особенности – на дверях и их охране. Их взгляды казались почти что осязаемыми. Люди в штатском выглядели очень бледно. Омоновцы пока что держались молодцами.
Я приметил, что не одни мы наблюдали за этой картиной. Несколько прохожих тоже остановилось; люди, сидевшие на остановке, встревожено повернулись к суду. Откуда не возьмись, появился один из «серых плащей».
- Кто бы сомневался, что они сюда заявятся… - чуть слышно пробормотал я, хмурясь. Слепящий свет снова вспыхнул в моей памяти, вычерчивая черные силуэты…
Лидер «озаренных» по-священнически вскинул руки, намереваясь продолжить свою речь. Но, не произнеся ни слова, передумал.
По толпе пробежало неясное движение – невидимое обычному глазу. Возбуждение начинало рваться на свободу. Я чувствовал тонкую подозрительную вибрацию, охватывающую площадь перед судом, отдающуюся с нервах людей, стоящих там… «Серый плащ» забеспокоился, напрягся.
Но до нас эта вибрация не докатывалась…
Страшное предчувствие заставило меня отшатнуться, попятиться от суда и толпы.
- Пойдем отсюда – сейчас здесь будет… Сейчас начнется… - выдавил я, сдерживая волнение и отвращение.
Юля сразу поняла, что я имею в виду, и мы торопливо свернули в сторону, чтобы скорее уйти.
Уже через минуту напряжение толпы прорвалось – и ему помог Тон-По-Макху, дернувшийся глубоко под землей. До нас донесся шум начинающейся стычки…
- Кажется, я понял… - проговорил я, когда мы отошли достаточно далеко. – Люди для Заточенного – вроде муравьев, микробов. Поодиночке он их не видит вовсе. А вот разные столпотворения замечает сразу. Он не может прицельно «отравить» одного человека или нескольких людей. Он или накрывает весь город, или прицельно бьет по человеческим скоплениям. Можно сказать, что он близорук…
Тем не менее…
- Тем не менее, уже не раз бывало, когда он атаковал меня и Вестника, явно пытаясь накрыть именно нас! – тут же покачал я головой. – Нет, тут Вестник был прав: мы настолько мало знаем о нем, что никакие сравнения или предположения не дают исчерпывающих ответов. Как бы мы не рассуждали о нем – мы все равно будем неизбежно навешивать на него собственные стереотипы, надевать на него человеческую личину, приписывать человеческие черты. Но он слишком отличен от нас… Может быть, человеку вообще не суждено понять его!
- Как Солярис? Но мне версия с близорукостью очень нравится, - возразила Юлия. – Знаешь, почему он прицельно атаковал вас?.. Потому что люди в его восприятии имеют разные размеры. У него же нет глаз – он смотрит на нас с помощью своих особых чувств. Кто-то из людей видится ему более заметным и более значимым. Кто-то – вообще незаметен. Может быть, он усматривает в вас угрозу? Может быть, вы и впрямь опасны для него и можете ему повредить?
- Хотелось бы верить… Но мне интересно и другое: «видит» ли он тебя? А также тех людей, что находятся в твоем «защитном поле»?
- Понаблюдаем – и, может быть, узнаем и это…
Какое-то время мы шли молча. Мимо нас пронеслась, свирепо трубя, как разъяренный мамонт, уже знакомая мне зловещая машина – одна из тех, что стояли на площади перед исполкомом.
Затем мы увидели десятиэтажную гостиницу, от которой веяло нездоровьем и разрухой. «Здесь уже не гостиница!.. – подсказал мне Дар, неожиданно проснувшись. – Здесь – холерный госпиталь! Они подвозят больных с черного хода, чтобы не деморализовывать горожан!»
- Здесь уже не гостиница… - прошептал я. – Туда уже положили первых больных… Хотел бы я знать, сколько госпиталей уже организовали по всему городу… Раньше всегда какие-то мелкие здания выбирали – все надеялись на что-то…
- На чудо надеялись – как и всегда в нашей стране! – ответила Юля.
- Но теперь-то спохватились. Добрались до гостиниц. А когда болезнь доберется до общаг – их можно будет сразу переименовывать в госпитали, а всех жильцов записывать в больные… О, ты не видела этих общаг!.. А ведь и я живу в такой же…
- Я жила в общаге, когда училась. Но у нас была блочная, просторная, чистая. Университетская. Своих общежитий у нашей академии не было. Но мне и там совсем не нравилось. Человеческий муравейник, да и только. И публика живет специфическая. Детишки вышли из-под родительского надзора – да и слетели с катушек… Чего только не было в той общаге! Падения с лестниц, прыжки из окон, скалолазание по балконам, драки с иностранными студентами! И если случался серьезный несчастный случай – у деканата всегда была готова маза: студента отчислили за неуспеваемость еще в прошлую сессию!
- Я с этим тоже знаком. Правда, не по академии, а по интернатуре. И по недавним годам.
- Ты обращал внимание на то, что многие студенты понятия не имеют, зачем пришли в ВУЗ?
- Конечно! Я и сам был одним из таких!
- Ах, ты же рассказывал!..
- Да, я шесть лет трепал себе нервы и занимался тем, что для меня никогда не было интересным. Я – полнейший шарлатан в своей профессии, и я мечтаю о том дне, когда моя отработка закончится. Вот только я понятия не имею, чем я буду заниматься потом, и где буду жить… Осталось меньше двух лет. Есть время подумать об этом…
- Ничего. Все образуется, - вздохнула она. – В жизни всегда получается так, как ты меньше всего ожидаешь. Как тут не старайся что-либо предугадать или предустроить – все равно выходит нечто другое, неожиданное. Все значительное в нашей жизни – настоящее горе и радость, крупные неудачи и удачи – все приходит к нам неожиданно…
Так мы дошли до Еврейского района, и время с расстоянием показались нам совсем незначительными, промелькнувшими быстро-быстро… Я чувствовал себя так, словно несколько лет прожил на необитаемом острове – и наконец-то встретил живого человека.
- Ну как – чувствуешь, как мифы овевают эти улицы? – пошутила Юлия, когда мы оказались среди тесных старинных дворов. – Эти дома помнят шепот каббалистов и поступь голема!
- Честно говоря, я чувствую только сырость, запах канализации и слышу бормотание алкоголиков.
- Я – тоже! – ответила Ю-Ю. – Старинное – не всегда красиво… Оно, быть может, за много лет накапливала только злость и тоску, обрастало только грязью и рухлядью. И теперь притягивает только нынешнее отребье.. Антиквариат, который хочется выбросить, и памятники архитектуры, которые не жаль снести…
- Я не люблю никчемного старья. Не люблю, когда его берегут непонятно зачем, накапливают, пересматривают… Не люблю выпускных альбомов, детских фотографий. Даже своих. Если в прошлом не было ничего хорошего и примечательного – к чему о нем вспоминать? Зачем его мусолить?
Мы вошли в полутемный подъезд – он показался мне до боли знакомым, словно я в нем полжизни прожил. Знакомый неприятный полумрак, знакомый сыро-ветхо-кошачий запах, знакомые высоченные двери с обшарпанной обивкой… Пожелтевшая известка на стенах и потолке, сплетения проводов, как в рентгенкабинете, пятна плесени, спичечной копоти и влаги – все это казалось почти что родным.
Где-то наверху скрипнула дверь: визгливо, жалобно, словно какое-то обиженное животное.
- Здесь почти все двери скрипят. Но хозяева терпят – им недосуг смазать… - пояснила Юля. – А некоторым, возможно, вообще невдомек, что их нужно смазывать. Ну ты понял – поколение менеджеров и психологов…
- А еще в Крысограде не принято мыть окна! – добавил я.
- Да, не без этого… Зачем их мыть, если все равно ржавая пыль на них сядет?
Юлина дверь открылась совершенно бесшумно. Уже на пороге я обратил внимание на то, что в ее квартире до странного свежий воздух. В прошлый раз мне было не до воздуха – я этого не заметил. Чувствовался только слабый-слабый запах, незнакомый мне (какая-то краска?..) и едва заметный аромат какого-то пахучего вещества.
Я тут же увидел свою старую куртку, висящую на рогатой вешалке у дверей. На одном из рогов висел deerstalker’s cap, памятный мне по нашей первой встрече. Я вознамерился снять куртку с вешалки – но Юля остановила меня.
- Подожди – не спеши… Пожалуйста… Я хотела тебе что-то показать…
Я повесил френч рядом с курткой, поставил ботинки рядом с небольшим строем триумфовской обуви. У нее было всего четыре пары обуви: две пары кроссовок, туфли и полусапоги, и все – на массивных подошвах. Для меня навечно осталось загадкой, почему она почти всегда выбирала одежду и обувь, подчеркивающую или увеличивающую ее рост (и без того немаленький!).
На внутренней стороне входной двери висела странная картинка, заставившая меня оторопеть: она тоже была до боли знакомой… Нет – не казалась знакомой. Она была до боли знакомой. Там была изображена девушка в причудливой короне с высоченными острыми зубцами, как у символа шахматного ферзя. Картинка казалась до странного объемной… Я едва удержался от того, чтобы потрогать ее. Через секунду я понял, что картинка и впрямь рельефная, выпуклая, а еще через секунду понял, что это – чеканная картинка из меди, какие были почти в каждой советской семье. Просто Юля покрыла ее краской, превратив в цветной барельеф.
- Я раскрасила ее, - пояснила она, видя мое недоумение, - потому что мне с детства не нравилась ее однотонность. Они кажутся мне грустными и некрасивыми, все эти «чеканки». А это теперь стала совсем другой…
- У моей бабушки было две такие картинки. И одна – точно такая же. Когда я спрашивал, кто на них изображен, бабушка говорила, что это – какая-то царевна. А на второй – просто какая-то красавица. Но я хорошо знал, что то была не просто красавица, а принцесса из мультика про бременских музыкантов. А это – не царевна, а… Сирена из фильма «Выше радуги»!
- Про мальчика, который хотел прыгать выше всех?
- Да. Сирена – это моя первая детская любовь! И мне было очень обидно за нее: почему для нее придумали такие дурацкие танцы? И пела за нее Пугачева…
- Да ну ее… Сам же говорил, что не любишь копаться в старье! – упрекнула меня Юлия. – Пойдем же… Я хотела показать тебе свою студию…
Она не стала переодеваться – только сняла пальто и берет и надела домашние тапки.
Студия у нее была в комнате, которую обычно используют в качестве спальни. Обычно при упоминании о студии или мастерской художника, в воображении возникает какое-то несуразное помещение, беспорядочно заставленное разными баночками, флакончиками, коробками с красками; на полу валяются разбросанные кисти, карандаши, тюбики, перемазанные палитры…
Но эта домашняя студия была полной противоположностью стереотипу. Чистота и порядок были такими, что позавидовала бы и иная операционная. В центре возвышался большой мольберт, завешенный белой тканью. Мольберт окружало несколько столиков и тумбочек, обклеенных самоклейкой – на них лежали инструменты, тщательно разложенные в порядке, непонятном мне. У стены стоял старый комод, на котором громоздился старый комод, на котором громоздился массивный музыкальный центр.
Единственным, что не вписывалось в спартанскую обстановку студии, был стул, небрежно отставленный к стене, и фартук висящий на его спинке. Фартук имел типично «художественный» вид: весь пестрый от разноцветных пятен и пятнышек.
- Если ты еще не догадался, живопись для меня – и работа, и досуг. В свободное время я занята тем же, чем и на работе. Но я пишу не то, что заказали, а то, что хочется. Иногда мне удается продать эти картины. Но с некоторыми мне не хочется расставаться. Это все равно, что продать любимого котенка. Не хочется продавать, даже если предложат большие деньги. Другое дело – подарить этого котенка. Подарить другу – человеку, которому ты доверяешь, на которого можно положиться… Точно так же и с картинами – но только с теми, которые пишешь для себя. То, что я заведомо рисую под заказ, в срок, по предоплате – уже совсем не то… Конечно, заказное, штампованное тоже требует старания, настроения, вдохновения. Но результат не вызывает тех чувств, что вызывают твои «настоящие» произведения.
- А эта картина – «настоящая»? – Я указал на завешенный мольберт.
- Думаешь, я стала бы показывать «ненастоящую»?.. Она не совсем завершена, но уже почти готова… - сказала она, подойдя к мольберту. Я застыл, ожидая чуда. До сих пор я видел только ее наброски, сделанные шариковой ручкой – но даже эти наброски впору было вешать на стену, даже ими можно было любоваться. В последние дни я часто думал о том, какими же могут быть Юлины картины, сделанные маслом или пастелью, и когда я думал о них, меня охватывала настоящая жажда их увидеть.
Она увидела мое нетерпение, и, лукаво улыбнувшись, сняла ткань с мольберта – медленно-медленно, назло мне. Я же нарочно отвел взгляд, чтобы увидеть картину сразу и полностью.
Дома Юля ходила в больших мохнатых тапках. А волосы собирала в хвостик на затылке. Теперь, когда она был без головного убора и в обуви на тонкой подошве, я увидел ее настоящий рост: она была на несколько сантиметров ниже меня. То есть, в Ю-Ю было около ста девяноста сантиметров – что, согласитесь, очень много даже при отсутствии шапок и каблуков.
- Я еще не придумала ей названия. Названия – странная штука…
Я посмотрел на картину – и на миг мне показалось, что от нее исходит свет.
- …Иногда название рождается раньше картины и предопределяет ее…
Затем мне почудилось, что это – вообще не картина, а эдакое волшебное окно в другой мир.
- …Хорошее название – уже само по себе маленькое произведение искусства…
«Мне снилась темнота и холод – Но сон был синевой расколот…»Я подошел к мольберту вплотную, и с каждым шагом сердце колотилось все сильнее.
- …А иногда название приходит в голову, когда полотно уже завершено. Словно оно само себе дает имя…
Ошеломленным взглядом я блуждал по холсту. Нет, это было не окно. И света никакого не исходило. Все-таки это были холст и масло – хотя в это с трудом верилось.
- …Но если не происходит ни того, ни другого, приходится давать картине какое-нибудь скучное банальное название. Как ярлык…
Необычность этой картины и неожиданность изображенного на ней нанесли двойной удар, введя меня в чуть ли не трансовое состояние…
- …Впрочем, я никогда не расстраиваюсь из-за неудачных названий. Картина-то все  равно не станет от этого хуже…
Я почувствовал непонятное головокружение – голова переполнилась образами, мыслями, чувствами: растерянность, изумление, недоумение, восторг перемешались внутри меня.
- …Может быть, ты сможешь придумать ей подходящее название? Эй! Ты меня слышишь?..
Но я смотрел на город Глауполь, гордо возвышающийся над морем, словно разграничивая его с небом. Ступенями поднимались обширные террасы. Сотни острых, конических, пирамидальных, округлых крыш выглядывали друг из-за друга. Дороги и мосты, огороженные изящными балюстрадами, тянулись от террасы к террасе, то огибая их, то пересекая, то взбираясь вверх, то спускаясь вниз, к огромным причалам, высеченным из прибрежных скал…
Мне мерещилось, что я вижу даже людей и экипажи на дорогах и площадях- и что они двигались… Волны и облака тоже казались подвижными: волны словно меняли свою форму, играя барашками пены, а облака медленно, едва заметно плыли по небосводу из яркой и торжественной голубой краски…
- …Да что с тобой?..
То, чего нельзя было изобразить с помощью кистей и красок, прорисовывалось в моем воображении. Мне уже казалось, что я чувствую прохладу бриза и слышу шум оживленных улиц…
- Скажи мне, где ты это видела… - выдохнул я, закрывая глаза ладонями. Картина вызвала у меня невыразимую, щемящую и стенящую тоску.
- Нигде… - удивилась Триумфова. – Разве не видно, что это – фантастический пейзаж? Я его придумала.
- Нет, я не могу поверить… Этот город был основан больше двух тысяч лет назад. Он был просто океанским портом, высеченным в скалах – но потом он вырос и стал столицей, городом-страной… Может быть, ты видела его во всне?
- Нет, он как-то сам нарисовался у меня в голове. Мне осталось только перенести его на холста. Ну, ты понял… Это не совсем обычно. Но все мои любимые картины рождались не совсем обычно…
- Этот город – там, по ту сторону снова. На другой Земле, в Мире-За-Стеной, там, откуда пришел Вестник.
- Ты же говорил о том, что параллельные миры постоянно оказывают друг на друга воздействие, что они словно создают друг друга… Как ты думаешь – не могла ли я создать этот город своей фантазией?.. Или, может быть, картину на самом деле создала не я – а чьи-то чувства и мысли, проникшие оттуда?..
- Да, субъективные процессы, происходящие в каждом из миров, приобретают объективное проявление в каком-то из соседствующих миров. Идет постоянное и двустороннее созидание… Но как это происходит – это неизвестно. Должно быть, этот процесс тянется тысячелетиями…
- А теперь посмотри на другие мои любимые картины – может, там тоже будет что-то с той стороны?..
Мы вошли в гостиную, которая, по-видимому, служила спальней. Я толком не разглядел ее интерьера. Там были огромный книжный шкаф, старая кровать, стол с ноутбуком и графическим планшетом… И керамические звездочки с каплями эфирных масел, источающие тот аромат, который я заметил, войдя в квартиру. Мое внимание сразу привлекли картины, прямо-таки покрывающие стены – обоев было почти не видно. Большие, небольшие и совсем крохотные картины… Были и рисунки углем, карандашами, пастелью. Были и распечатки цифровых изображений.
Взглянул на картину, висящую у двери. От нее веяло прохладой и жутью. Причудливые руины бросали тени на морское дно, а солнечные лучи падали на них, преломляясь в толще воды…
- Это руины Древнего Антиура. Кстати, рядом с Глауполем. А современный Антиур – это остров. Долгое время он был безлюден, и никто не знал, куда делись его жители. Он пустовал веками, и никто не осмеливался поселиться там. Но потом жители вернулись – на целой флотилии кораблей. С тех пор их прозвали «морскими людьми Антиура». Но они так никому и не рассказали, почему их предки покинули свой остров и где они жили раньше… И, по-моему, наш Вестник – один из них…
- Ага! Помнишь, как он рыбу ел?.. А уши у него какие!
- Какие?..
- Перепончатые. Лучистые. Как плавники.
- Я не видел его ушей – он прячет их под волосами, а то и вовсе под капюшоном.
- Так… А что здесь изображено?
Маленькая картинка изображала странный сияющий город с высокой исполинской аркой непонятного назначения.
- Не знаю… Но этот город кажется мне смутно знакомым.
Мы пропустили несколько картин, явно не имеющих отношения к Миру-За-Стеной: кошку, сидящую на подоконнике, лунный пейзаж, разноцветные тюльпаны на фоне неба, непонятную (для меня) цветовую абстракцию, гнома в желто-зеленом костюме и красном колпаке. Картины были, бесспорно, красивы. И техника была просто замечательна. Так, гном был нарисован на сущем клочке холста – но до чего точно, детально!.. Даже мелочи, вроде цепочки от часов, выглядывающей из его кармана, были прорисованы – каким-то непостижимым для меня образом.
На следующем полотне был изображен праздник: бескрайнее поле изумрудной травы усеяно пестро-яркими шатрами, балаганами, ларьками; люди в нарочито цветастых, попугайных одеждах; гирлянды флажков и фонариков… А в небе над полем шел воздушный парад: множество воздушных судов неспешно, величественно шло по неправдоподобной лазури…
- Это летний карнавал… Не помню названия. Он посвящен солнцу, небу, воздухоплаванию и воздухоплавателям… Проводится в… Эх, тоже забыл! Я видел этот карнавал во снах – причем несколько раз, в разные годы. Ты не представляешь себе, как я удивился, когда увидел нечто очень похожее в одном из аниме Хаяо Миядзаки…
- Я знаю Миядзаки! – обрадовано закивала Юлия. – Ну, ты понял – не его самого, конечно, а его работы. Может быть, Миядзаки видел такой же самый сон?
- Возможно, он видел тот же самый сон. В его мультфильмах прослеживается множество параллелей с Миром-За-Стеной. Очень может быть, что у него тоже объединенное сознание. А может быть, он – один из заслуженных творцов этого мира…
Я вглядывался в этот сказочный карнавал, высматривая новые и новые подробности.
- Видишь – это военный корабль. Он сейчас пускает фейерверки вместо снарядов. А вокруг него – прогулочные аэростаты. Ишь, как их распапуасили!.. Кстати, в этом мире несколько иные законы физики. И там есть вещества, невозможные на Земле. Или необычно ведущие себя. Например, минералы с ничтожно малым или отрицательным весом. В чистом виде они не встречаются – иначе попросту улетели бы в космос – но, образуя вкрапления в породы, они вызывают странные эффекты.
- Парящие острова?!.
- Да. Но они сравнительно небольшие, эти острова. А еще воздухоплавание на Гроне начало развиваться очень рано – еще в древние времена. Почти одновременно с мореплаванием.
- Воздухо-плавание… Само слово наводит на мысль о неторопливости. Там все летательные аппараты летают медленно?..
- Нет, не все. Есть и быстрые, вроде наших самолетов, планеров и ракет. Но их считают отдельным классом, не смешивают с воздухоплаванием. И воздухоплавателей почему-то уважают больше, чем пилотов. 
На другой картине был замок. Замок на берегу. И на горизонте – парусник необычной конструкции.
- Видишь, во многих странах до сих пор используют и парусники, и луки, и мечи… Невозможно сказать, на каком этапе истории находится этот мир. Наши исторические термины малопригодны для его истории. Иной раз футуристическое соседствует со средневековым, не смешиваясь… Тем не менее, те страны, которые, на наш взгляд, застряли в средних веках – на самом деле тоже высокоразвиты. Это чистоплотное, мудрое и благородное средневековье, со сложной и глубокой культурой… Государств, народов, языков, верований намного больше, чем на Земле – правда, при этом страны намного меньше, чем здесь, а народы намного малочисленней. Есть также подземные, морские, подводные и даже парящие государства…
Перевел взгляд на следующую картину: исполинские машины, исковерканные и разбитые, лежали среди леса, который казался по сравнению с ними высокой травой. Громадные пушечные стволы глядели в небо с бессильной угрозой. На переднем плане виднелось несколько крошечных фигурок – видимо, детских, - этакие муравьи, взбирающиеся на ногу стального мастодонта…
- Это Лес машин! – обрадовался я, узнав и это место. – Это возле Глауполя. За городом. Около пятидесяти лет назад там была война – самая страшная за несколько последних столетий. Новоявленная Кройзеншельдская империя попыталась подчинить себе весь континент – но была разбита. В битве под Глауполем империя потерпела окончательное поражение. Они слишком полагались на свои шагающие машины, огромные и неуклюжие… Империя распалась, народы вздохнули с облегчением, а разбитые машины оставили лежать в лесах – в назидание будущим тиранам. Ну, оборудование и боеприпасы с них, конечно сняли… Это одни «шкуры» лежат. Кстати, не ржавеют…
У Юли были и другие картины и рисунки с пейзажами Грона – необычно живые, объемные, словно рвущиеся из плоскостей и рамок… На них были изображены места, незнакомые мне – но они все равно впечатляли не меньше знакомых.
- Знаешь, меня с самого раннего детства не оставляло чувство, что у меня – необычная, словно раздвоенная жизнь. Вроде бы с виду все обычно: родился и жил себе в своем городке, ходил в детсад, что-то рисовал, конструировал, играл с родителями и соседскими детьми… Но в то же время одновременно со мной рос и другой мальчик – Рой Сэль-Э-Мар. Или Лерой – это, вроде бы, его полное имя. Кстати, я совсем недавно узнал, как его зовут… Но Рой рос в другом городе, другой стране и вообще в другом мире… Но при этом этот мальчик каким-то образом был мной… Я не мог этого осознать или объяснить – я просто знал об этом, знал смутно – но все же был в этом уверен. Иногда я видел во снах тот другой мир – видел глазами Лероя. И думал его мыслями, и помнил его воспоминания… Там у меня были другие родители и другой дом, и друзья, имен которых я не мог вспомнить, проснувшись.
- А здесь у тебя друзей не было?..
- Почти не было. Я был веселым и общительным ребенком – пока не пошел в садик. Тогда-то и обнаружилось, что большинство детей сторонится меня – и даже боится. А почему они меня боялись – они сами не могли объяснить… Как только началась моя социализация – моя жизнь изменилась. Теперь мой родной мир и мир Роя стали для меня двумя противоположностями. Во снах я видел ту, другую, «хорошую» реальность – но ничего не мог сделать, чтобы остаться в ней навсегда… Я стал ребенком замкнутым. И грустным.
- Но почему же так получилось?..
- …А еще мне очень нравились кошки. Но многие из кошек, завидев меня, шипели и убегали. Собаки норовили облаять. Меня это очень огорчало. Да и взрослые иногда признавались, что им «не по себе от этого ребенка». Позднее, в школе, меня начали задирать. Но еще в младших классах я неожиданно обнаружил в себе странный талант уклоняться от любых ударов, захватывать и вывертывать руки или ноги противников. Задирать перестали – но начали чуждаться и бояться еще сильнее. Со временем я перестал тянуться к другим людям – раз уж почти все меня чуждаются. Однажды меня даже показывали детскому психиатру – но тот, кажется, не выявил ничего необычного и не смог ничего порекомендовать… А меня мое состояние огорчало. И даже пугало. А еще я завидовал Лерою, который жил в ярком и разнообразном мире, бегал с друзьями по зеленым лесам и желтым берегам, лазал по разбитым машинам, обучался каким-то диковинным наукам и искусствам… И я считал себя… злым. Плохим. И что я живу в этом мире в наказание за что-то. Казалось, что я в равной степени чужак и здесь, и там…
Я перевел дух и, немного погодя, продолжил:
- Разве ты никогда не ощущала ничего подобного? Не видела во снах тот, другой мир?.. Я не могу поверить…   
- Я вообще очень редко вижу сны… - призналась она. – А может быть – просто не запоминаю их. Но в тех, что я помню, была только разная муть вроде летающих ботинок и падений из окон. Обычная сновидческая мура… Ну, ты понял…
Тук-тук-тук!!! – громко и решительно застучал кто-то в дверь.
- А звонок на что?! – возмутилась Юля.
«Берегись!.. – зазудело у меня в груди. – Вести будут плохими! Приготовься!»
- Осторожно… Лучше я открою… - сказал я, выходя в прихожую. Положив руку на пистолет, я отодвинул щеколду и рывком открыл дверь.