А это мой Пушкин. Гл. 57. Смутное время

 
 В апреле месяце Саша узнал о  том, что  малоярославецкий  уездный предводитель дворянства  Поливанов, вышедший в отставку подполковником в двадцать третьем году, влюбился в Александру Гончарову. С поливановым  они друг друга хорошо знали, и он взялся ему помочь в сватовстве к свояченице. Помнил о своих мытарствах  с будущей тещей  и сочувствовал  тому, кому предстояло пройти тот же путь и  те же отношения с  матерью девицы.

Он  сразу же написал письмо   к  деду Натали, Афанасию Никитичу, который  тоже  был не прочь согласиться. Но Наталья Ивановна была в ссоре со свекром и рассердилась на Сашу за то, что он вступил с дедом в переписку по этому поводу, минуя ее, и вообще, "вмешался в дело  о замужестве ее собственной дочери". Мать  написала резкое письмо Натали, где содержались оскорбления в адрес ее мужа, что   вызвало бурю негодования у  Саши.

Не стерпев этих нападок, он и сам ответил теще в не менее резких словах. Но Натали начала плакать и удержала его от отправки этого письма.

Но Саша продолжал злиться - у самого было столько неприятных дел, что и без такой враждебной переписки с тещей его голова шла кругом. Во-первых, он  искал деньги – должен  был срочно отдать карточный долг Горчакову. Владимир Петрович  был одним из его кишиневских приятелей, который вышел в отставку и с тех пор постоянно жил в Москве и тоже был постоянным членом Английского Клуба, а также картежником, как и он сам…  Но удалось отдать только половину долга.

Во-вторых, П. В. Нащокин, которому он поручил отправить ему вещи  из  Москвы в Петербург, жаловался, что с  этим хлопот много, и затягивал  отправку. Более, того, рассказал, между прочим, что «был приезжий из провинции, который сказывал, что твои стихи не в моде, а читают нового поэта. И кого бы ты думал? Опять задача! Его зовут Евгений Онегин. Хорошо?..»

 Сам Павел Воинович запутался в отношениях с цыганкой Ольгой, которая родила ему  детей и он не мог никак развязаться с ней. Саша ему сочувствовал, но чем он мог  помочь? Это было делом  двоих – Ольги и  «Войныча», который, не переставая, жаловался ему в письмах на свою жизнь:«О себе скажу, что очень, очень тяжело – и только; увидимся когда-нибудь – всё узнаешь, и я думаю, что скоро; ибо получать деньги скоро надо будет, и тогда, как ты обещал, должен сам приехать… Очень много говорят о Ваших прогулках по Летнему Саду. Я сам заочно утешаюсь и живо представляю себе вас, гуляющих, и нечего сказать: очень, очень хорошо…»

Василий Андреевич Жуковский, который  в конце июля или начале августа мечтал ехать в Ревель, чтобы в уединении  написать много чего, даже не смог выбраться из Царского Села - холера помешала.

  С Сашей они часто встречались и его старший друг, шутя, потом писал общему другу Тургеневу в Лондон: «Пушкин мой сосед, и мы видаемся с ним часто. С тех пор как ты сказал мне, что у меня слюни текут, глядя на жену его, я не могу себя иначе и вообразить, как под видом большой старой датской собаки, которая сидит и дремлет, глядя, как перед нею едят очень вкусно и с морды ее по обеим сторонам висят две длинные ленты из слюней. А женка Пушкина очень милое творение... И он с нею мне весьма нравится. Я более и более за него радуюсь тому, что он женат. И душа, и жизнь, и поэзия в выигрыше...»

Часто к ним присоединялся  Гоголь, который  специально  и каждый день приходил пешком из Павловска,где  учительствовал. И они втроем состязались в сочинении сказок. Саша заканчивал свои, а  Василий Андреевич  писал «Спящую царевну». И  они их читали друг другу и Николаю Васильевичу - отрывки из них. Рассказывали анекдоты,строили планы…

    Саша, кроме "Сказки о царе Салтане", продолжал писать письмо Онегина к Татьяне, сочинил два стихотворения "Чем чаще празднует лицей...", "Эхо" , начал  "Рославлев" и "Роман на Кавказских водах".  Его стихотворения "Перед гробницею святой", "Клеветникам России" и "Бородинская годовщина" родились под впечатлением от восстания,которое вспыхнуло в Польше в это время. Это  событие являлось  постоянной темой  в обществе. Их кружок с нетерпением ждал из Польши  вестей.

 Как-то раз Саша с Жуковским сидели на скамье в царскосельском парке, когда  к ним подошел  Гоголь. Николай Васильевич, уставший и пыльный дорога из Павловска  пешком давала о себе знать), со стоном упал на скамейку рядом с ними и хрипло произнес:

- Главнокомандующий действующей армией Дибич-Забалканский умер.
- Умер?!- вскрикнули друзья вместе.
- Умер - в  несколько часов, 29 мая. От холеры. Я только что получил это известие … И даже о том, что о нем не жалеют…
- Конечно, они радуются этой смерти - есть, на кого переложить весь позор  неудачи наших военных действий в Польше,– задумчиво проронил Жуковский.
- Как удивительно, что холера избрала одной из последних почти жертв своих фельдмаршала Дибича, подготовленного, я думаю, к этой болезни терзавшим его раскаянием,  - задумчиво проронил Саша.
- Рассказывают, что генерал-фельдмаршал испустил дух в присутствии графа   Орлова, только что прибывшего в армию с поручением государя - ободрить фельдмаршала и, вместе с тем, указать погрешности, которые были замечены в его действиях…
 -Да он и сам лучше чувствовал, где их допустил! – воскликнул Саша.
- Бедный граф! Иван Иванович умер в цвете лет, после блестящего поприща, омраченного единственно этой кампанией!.. – пожалел его Жуковский.
- Теперь ему одному будут приписывать срам столь продолжительной борьбы против Польской революции, - был согласен с ним и Гоголь.

  Саша, после минутного молчания,  достал из внутреннего кармана письма друзей:
-  Вот мой друг Денис Давыдов утверждает  его  «единственным виновником продолжения войны"... Смотрите! Он пишет, что «клеймо проклятия горит на его памяти в душе каждого россиянина, кто бы он ни был, – друг ли его или человек, им облагодетельствованный, если только честь и польза отечества дороже для него всех частных связей и отношений».- И сложил аккуратно письмо Давыдова,следом развернув письмо Нащокина.- О том же самом пишет мне и Войныч из Москвы: «О Дибиче я не горюю, как вообще о всех мертвецах. Москва тоже, кажется, его не жалеет. Замечено мною, что Москва любит болтать обо всем, собственно чтобы убить только время, ветрена до совершенства, она равнодушна  ко всему, ничто ее за сердце не трогает».- Саша улыбнулся: - Он зол он на обленившуюся  Москву… Войныч также пишет, что поляков он всегда не жаловал – и для него радость будет, когда их не будет ни одного… Польша от сего пуста не будет:русские фабриканты займут ее…

- Вы как будто согласны с ними, Александр Сергеевич? – полуутвердительно и удивленно  произнес Гоголь.

Александр хмуро подтвердил:
-Да, потеря Дибича для поляков будет чувствительной, а нам  - хорошо!.. Его нерешительность и неудачи сильно затянули польскую кампанию… Аж на целых 9 месяцев!

Жуковский с ним был согласен, а Гоголь промолчал. Не у всех были одинаковые взгляды на происходящее в Польше .Саша знал, что и Вяземский был на стороне поляков – он  долго жил и сроднился  с ними, когда служил, и его имперские амбиции Саши осуждал сильно...

 Саша  находил  Россию накануне новой Отечественной войны. В стихотворениях "Клеветникам России" и "Бородинская годовщина" он решил высказать свою точку зрения на русско-польские отношения как на "домашний старый спор" двух народов.Он считал, что славяне должны объединиться вокруг России...

 Но эти стихи вызвали  негодование Вяземского,который записал у себя в дневнике:
" Пушкин в стихах своих «Клеветникам России» кажет  им  шиш  из  кармана.  Он  знает, что  они  не  прочтут  стихов  его, следовательно,  и отвечать не будут на вопросы, на которые  отвечать было бы очень легко - даже самому Пушкину. За что возрождающейся  Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы - тормоз в  движениях народов к постепенному усовершенствованию - нравственному  и политическому…»

   И написал общему другу, Елизавете Михайловне Хитрово, письмо с возмущением этими стихами Саши: "Как  огорчили  меня  эти   стихи!  Власть, государственный  порядок  часто  должны   исполнять  печальные, кровавые обязанности, но у Поэта,  слава Богу, нет обязанности их воспевать".- Вяземского  удивляло то, что даже нежная  дружба с польским поэтом Адамом Мицкевичем Сашу Пушкина не останавливает, когда он спорит о том, что "Россия  правильно делает, порабощая Польшу…"

 Размолвка с другом, пусть  даже и кратковременная, Сашу тоже беспокоила. Он не ожидал с ним такого расхождения во взглядах. Но не хотел и сам поступиться  своими убеждениями.

Поэтому насмешливо отозвался  о друге:

    Ты просвещением свой разум осветил,
    Ты правды чистый лик увидел,
    И нежно чуждые народы возлюбил,
    И мудро свой возненавидел.

    Когда безмолвная Варшава поднялась,
    И бунтом опьянела,
    И смертная борьба началась,
    При клике "Польска не згинела!",

    Ты руки потирал от наших неудач,
    С лукавым смехом слушал вести,
    Когда бежали вскачь,
    И гибло знамя нашей чести.
    Варшавы бунт в дыме -
    Поникнул ты главой и горько возрыдал,
    Как жид о Иерусалиме…

 Правда,далеко запрятал их – от глаз подальше. Саша надеялся на примирение с князем через  приезд в Петербург  общего друга - Тургенева из-за границы.  Александр Иванович, который  вынужден был уехать в Лондон после  ареста брата-декабриста, Николая, приехал в начале июня. И  Саша, уже  11 июня, поторопился   повидаться с ним в Петербурге. Его сильно интересовало и мнение Александра Ивановича по польскому вопросу. Но тоже разочаровался – старший друг резко осуждал политику России в отношении свободолюбивого братского народа…

Внешне Саша нашел его мало изменившимся – та же живость, та же доброта, но, может, добавилось немного седины…  Написав о своем впечатлении от свидания с ним, примирительно сообщал Вяземскому, что Александр Иванович  собирается ехать к нему в Остафьево и советовал: «Постарайся порастрепать его портфель, полный европейскими сокровищами – это нам пригодится!». -  Он всегда был убежден, что Европа – кладезь   литературных идей, тем и впечатлений. Как же ему хотелось очутиться там! Но, если это ему не удается, то, может, им - с любезным князем - удастся воспользоваться впечатлениями  непоседливого друга?..

Не имея больше возможности поехать в Петербург из-за холеры, которая заставила правительство возвести очистительные карантины, Саша теперь из Царского Села  следил за передвижениями старшего друга. И вновь писал князю:«По газетам видел я, что Тургенев к себе отправился в Москву; не приедешь ли ты с ним назад? Это было бы славно. Мы бы что - нибудь и затеяли в  роде альманаха, и Тургенева порастрепали бы».

Тургенев  же выехал из Петербурга  19 июня  и уже  через 4  дня был в Москве, вызвав этим недовольство Жуковского за неожиданность отъезда:«Хорош ты! Уехал из Петербурга, не дав знать о себе ни строчкой! Я писал к Булгакову – тот не отвечает! Наконец, Козлов уже вывел меня из недоумения насчет твоего маршрута. И я рад, что ты не уехал в Лондон. Москва - место безопасное (если только не будешь объедаться и не простудишься); прилипчивости холеры бояться нечего...»

Жуковский даже не заикнулся другу, что ему  пришлось защищать  и оправдывать его  перед императором, подозревавшим Тургенева в либерализме и в излишней привязанности к осужденному брату. "А зачем он совершил такой поспешный отъезд из Петербурга в Москву?!"
 
Жуковский, пытаясь  оправдать лучшего друга, ему доложил: «Причина приезда А. Тургенева есть устройство его хозяйственных дел... Для этого нужно было ему увидеться с Жихаревым в Москве; он изготовился к отъезду, но остановился, услышав, что в Москве возобновилась холера. Вдруг открылась она и в Петербурге, и Тургенев собрался было немедленно возвратиться в Англию: но ему не удалось найти места на пароходе, и он, избрав из двух опасных мест менее опасное, уехал в Москву...» - В конце своего письма он убеждал императора  в полной лояльности Александра Ивановича,  напирая на то, что «последний «не был бы вреден теперь и Пушкину, ибо в прежнее время, когда пылкая молодость сводила Пушкина с прямого пути, никто более Тургенева не старался его укрощать и наводить на прямую дорогу. Служба его была беспорочна...»

 Саша не знал об этих возникших у друзей сложностях - он просто радовался тому, что Тургенев  остался в Москве, ну, пусть, даже  на неопределенное время. Теперь с ним можно иногда видеться - когда получится. И жадно следил за известиями о том, как  в это время холера, со всеми своими ужасами, бушевала в  Петербурге. Теперь он знал - люди выходили  из домов только по крайней необходимости.
 
О  полной картине происходящего Бенкендорф, к которому стекались все сведения, дал полную картину:«Холера в Петербурге, возрастая до ужасающих размеров, напугала все классы населения, в особенности простонародье, которое все меры для охранения его здоровья, усиленный полицейский надзор, оцепление города и даже уход за пораженными холерою в больницах, начинало считать преднамеренным отравлением. Стали собираться в скопища, останавливать на улицах иностранцев, обыскивать их для открытия носимого при себе мнимого яда, гласно обвинять врачей в отравлении народа. Напоследок, возбудив сама себя этими толками и подозрениями, чернь столпилась на Сенной площади и, посреди многих других бесчинств, бросилась с яростью рассвирепевшего зверя на дом, в котором была устроена временная больница. Все этажи в одну минуту наполнились этими бешеными, которые разбили окна, выбросили мебель на улицу, изранили и выкинули больных, приколотили до полусмерти больничную прислугу и самым бесчеловечным образом умертвили несколько врачей.
 
Полицейские чины, со всех сторон теснимые, попрятались или ходили между толпами переодетыми, не смея употребить своей власти. Наконец ,военный генерал-губернатор - граф Эссен, показавшийся среди сборища, равномерно не успел восстановить порядка и также должен был укрыться от исступленной толпы. В недоумении, что предпринять, городское начальство собралось у графа Эссена, куда прибыл и командовавший в Петербурге гвардейскими войсками граф Васильчиков.После предварительного совещания последний привел на Сенную батальон Семеновского полка, с барабанным боем. Это хотя и заставило народ разойтись с площади в боковые улицы, но нисколько его не усмирило и не заставило образумиться. На ночь волнение несколько стихло, но все еще город был далек от обыкновенного порядка.  Государь, по донесению о всем происшедшем в Петербурге, велев, чтобы к утру все наличные войска были готовы выступить под ружье, а военные власти собрались бы у Елагинского моста, прибыл сам из Петергофа на пароходе «Ижора» в сопровождении кн.Меншикова. Быв поражен видом унылых лиц всех начальников, он, по выслушании подробных их рассказов, приказал прежде всего приготовить себе верховую лошадь, которая не пугалась бы выстрелов, и потом, взяв с собою Меншикова, поехал в коляске на Сенную, где лежали тела падших накануне и которая была покрыта сплошною массою народа, продолжавшего волноваться и шуметь. Государь остановил свою коляску в середине скопища, встал в ней, окинул взглядом теснившихся около него и громовым голосом закричал: «На колени!» Вся эта многотысячная толпа, сняв шапки, тотчас приникла к земле. Тогда, обратясь к церкви Спаса, он сказал: «Я пришел просить милосердия божия за ваши грехи; молитесь ему о прощении; вы его жестоко оскорбили. Русские ли вы? Вы подражаете французам и полякам; вы забыли ваш долг покорности мне; я сумею привести вас к порядку и наказать виновных. За ваше поведение в ответе перед богом – я. Отворить церковь! Молитесь в ней за упокой души невинно убитых вами».

Эти мощные слова, произнесенные так громко и внятно, что их можно было расслышать с одного конца площади до другого, произвели волшебное действие. Вся эта сплошная масса, за миг перед тем столь буйная, вдруг умолкла, опустила глаза перед грозным повелителем и в слезах стала креститься. Государь также перекрестившись, прибавил: «Приказываю вам сейчас разойтись, идти по домам и слушаться всего, что я велел делать для собственного вашего блага». – Толпа благоговейно поклонилась своему царю и поспешила повиноваться его воле.

 Порядок был восстановлен, и все благословляли твердость и мужественную радетельность государя. В тот же день он объехал все части города и все войска, которые, из предосторожности от холеры, были выведены из казарм и стояли в палатках по разным площадям.Но холера не уменьшалась; весь город был в страхе, несмотря на значительное число вновь устроенных больниц, их становилось мало, священники едва успевали отпевать трупы, – умирало до 600 человек в день. Эпидемия похитила у государства и у службы много людей отличных. Инженер-генерал Опперман умер в несколько часов, в твердой уверенности, что его отравили стаканом воды, – до того симптомы болезни походили на действие яда. На каждом шагу встречались траурные одежды и слышались рыдания. Духота в воздухе стояла нестерпимая. Небо было накалено как бы на далеком юге, и ни одно облачко не застилало его синевы, трава поблекла от страшной засухи – везде горели леса и трескалась земля. Двор переехал из Петергофа в Царское Село, куда переведены были и кадетские корпуса. Но за исключением Царского Села холера распространилась и по всем окрестностям столицы. Народ страдал от препон, которые полагались торговле и промышленности...»

Примерно, то же самое, по слухам, представлял себе и Саша: «В  Петербурге идут волнения - народ ропщет, по обыкновению, веря  разным темным слухам, как, например, о том, будто доктора отравляют больных, или , что  будто бы вовсе нет холеры, но ее выдумали злонамеренные люди для своих целей...На самом деле, как по другому могут рассуждать им, кто не может продолжать жить привычной трудовой жизнью, добывая хлеб насущный для своих домочадцев? Ведь каждый день есть  хочется!..» - полагал, что русский  народ, который ничего не читал и думал только о своих ежедневных материальных нуждах, встретил потому холеру совсем иначе, чем те, кто имел что-то; те,которые много читали о болезни, о которой писалось во всех газетах и журналах, боясь за свою жизнь, делали все, чтобы защититься от  мора.

Народ  воспринимал её вовсе не со страхом, а с негодованием против поляков, которые будто бы составили заговор, чтобы вредить русским из старинной к ним ненависти. Толпы  простых людей в своем безумии вламывались  в холерные больницы, и уносили оттуда больных, убивая  безвинных докторов  - что не способствовало остановке эпидемии: холера  продолжала уносить многие жизни. Её  жертвы падали вокруг, пораженные невидимым, но ужасным врагом... Стоило выйти на улицу, как эти картины были доступны всем и каждому…

Р. И. Фон-дер-Ховен, очевидец этих событий, в своем очерке «Холера в С.-Петербурге в 1831 году», писал: «Холера в Петербурге гнездилась 4 месяца и 17 дней. В газетах писали , что  за весь период  эпидемии заболело 9245, а умерло 4757 человек. Но все умные люди считали, что цифры эти преуменьшены, по крайней мере, на одну треть, и, что, если бы  люди, стоявшие во главе администрации, не были так напуганы, что под влиянием охватившей их паники издавали распоряжения, служившие поводом ко всеобщему неудовольствию и возбуждению населения, было бы меньше смут и волнений. В Москве, где меньше «заботились» о народном здоровье, холера 1830 года прошла без особых смут и беспорядков...».

Не пощадила холера и царскую семью - цесаревич, великий князь Константин Павлович, умер от холеры в Витебске 15 июня 1831 года, на пятьдесят втором году жизни.  О причинах этой смерти  писал в своих записках вездесущий Бенкендорф: «После сражения под Прагой,Константин Павлович стал дуться на Дибича и, в одном из припадков своего неудовольствия, оставил армию и уехал в Белосток, который, впрочем, должен был вскоре также оставить, по случаю вторжения Хлопицкого. Тогда он с супругою своей сперва укрылся в Минске, а потом, при дальнейшем распространении мятежа, переехал, в сопровождении каких-нибудь двадцати жандармов и части государева черкасского конвоя, в Витебск...

 Здесь, в раздумье о том, что ему делать, не решаясь отправиться по зову царя в Петербург, чувствуя всю неловкость своего положения, он чувствовал себя самым несчастным человеком. Пробыв ,в продолжение нескольких часов русским императором, он не видел теперь, во всем обширном Русском царстве, ни одного угла, где бы мог преклонить голову. Душевное уныние сообщило его телу восприимчивость к холере. Прострадав лишь несколько часов, он скончался»...

А русское общество  к смерти Константина отнеслось так же, как и А. Булгаков -  приятель Саши: «Как  все обдумаешь хорошенько, то, право, чуть не должно ли радоваться скорее смерти, чем скорбеть о ней. Положение покойника в отношении к русским и полякам было ужасно; все его упрекали. Союз его не мог быть приятен Отечеству. Провидение знает, что делает. Он имел и хорошие качества, но всё я полагаю счастьем для России, что он не царствовал...».

В  прессе писали, что  тело цесаревича ожидают  в Петербург к 13 августа… По всей дороге к месту захоронения,происходило заражение народа - после того,как его провозили,сразу появлялась зараза...После об этом Саше  написала  Осипова...

Между этими делами он  даром времени не терял. Жизнь ведь продолжалась! Под  псевдонимом Феофилакта Косичкина  он выступил против Булгарина и Греча с двумя убийственными для них статьями в «Телескопе»; написал  на них еще и эпиграмму:

Фаддей роди Ивана,
Иван роди Петра:
От дедушки-болвана
Какого ждать добра?

Друзья  предлагали  написать критическую заметку на  авторов «Северной пчелы» , но он отказался, сказав с насмешкой:

-Чтобы критиковать книгу, надобно ее прочесть, а я на свои силы не надеюсь...

 Так же презрительно отнесся к произведениям Булгарина об Иване Выжигине и к продолжении его истории и князь Вяземский… Но на этом их с Сашей согласия заканчивались - Вяземский  не скрывал, что осуждает его за отношение к Польше. Саша решил:«Князь Вяземский – человек ожесточенный… Он не любит Россию, потому  что она ему  не  по  вкусу..."

Горечь его усугублялась сознанием того, что теперь жизнь  его разделилась между вечными  хлопотами о векселях, просьбами о деньгах  и напряженным усилием «творчества» ради денег. Это  и была «новая» жизнь для него. Ведь, если  не раз и раньше совесть его мучила, что он существует за счет своего вдохновения,то теперь, когда ему, как поэту, нужно писать и продавать свои рукописи,он чувствовал себя особенно тяжело.

К этому присоединялось самое презрительное отношение к той публике, которая должна была платить эти деньги. «Если бы ты читал наши журналы, -  жаловался он Нащокину  в письме, - то увидел бы, что все, что называют у нас критикой, одинаково гадко и смешно... Ни критика, ни публика не достойны дельных возражений...».

 В октябре  он опять писал ему о своем материальном положении: «Мне совестно быть неаккуратным, но я совершенно расстроился: женясь, я думал издерживать втрое против прежнего, вышло вдесятеро...».

Он, правда, еще  верил, что денежные затруднения преходящи, и даже  его благополучие будет обеспечено – когда-нибудь… Эта вера давала ему силы, шутя, утешать своего издателя и друга  Плетнева, впавшего в меланхолию: «Опять хандришь! Эй, смотри, хандра хуже холеры, — одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди - умрет Жуковский, умрем и мы, но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомых, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой. Мы будем старые хрычи, жены наши старые хрычевки; а детки будут славные, молодые, веселые ребята; мальчики станут повесничать, а девчонки - сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя, не хандри, холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы!...".

Но следом, третьего  июля, он отправил ему уже отчаянное письмо: «Ради Бога, вели книгопродавцу Смирдину прислать мне денег или я сам явлюсь к нему, несмотря на карантины...".

 Меркантильные интересы толкали его на  улучшение  положения своей семьи - едва кончив «Повести Белкина», он послал их Петру Александровичу Плетневу в Петербург с подробным расчетом, сколько денег  он должен за них получить.

 Еще в июне он хлопотал перед  Бенкендорфом о повышении ему звания  на два чина, которых не дали ему «за выслугу лет» во время его службы в Коллегии иностранных дел с 1817 по 1824 годы.

Но больше всего он  хотел, чтобы ему разрешили издавать  политический официальный журнал и он писал Бенкендорфу об этом: «Если Государю Императору угодно будет употребить перо мое для политических статей, то постараюсь с точностью и с усердием исполнить волю Его Величества. В России периодические издания не суть представители различных политических партий (которых у нас не существует), и правительству нет надобности иметь свой официальный журнал. Но тем не менее, общее мнение имеет нужду быть управляемо.

 Ныне, когда справедливое негодование и старая народная вражда, долго растравляемая завистью, соединила всех нас против польских мятежников, озлобленная Европа нападает покамест не оружием, но ежедневной бешеной клеветой. Конституционные правительства хотят мира, а молодые поколения, волнуемые журналами, требуют войны. Пускай позволят нам, русским писателям, отражать бесстыдные и невежественные нападения иностранных газет.

 С радостью взялся бы я за редакцию политического и литературного журнала, т. е., такого, в котором печатались бы политические и заграничные новости, около которого соединил бы писателей с дарованием и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые все еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению».

 Так же он просил, в этом же письме, разрешения «заняться историческими изысканиями в наших государственных архивах и библиотеках: «Не смею и не хочу взять на себя звание историографа после незабвенного Карамзина…, но могу со временем исполнить мое давнее желание — написать историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III-го».

 Просьбы увенчались успехом – частично: царь  велел его принять в Иностранную Коллегию с позволением рыться в старых архивах для написания истории Петра Первого, но  на службу все-таки его пока не приняли...

Звание придворного историографа, наконец, давало ему возможность широко пользоваться царским архивом. Было получено и разрешение на издание политической газеты. Но от  начала её издания , под своей  редакцией, о которой он так долго мечтал, ему пришлось отказаться - он увидел, что  к  этой идее потянулись ренегаты всякого рода, в частности бывшие "арзамасцы" - Блудов и Уваров.