Прощение, ч. 7

          Так в Словенске появились первые рабы. Морока и головная боль. Но новую стену вокруг города они мне все же поставят. Потом придется их отпустить. Иного и быть нее может.

          Новая стена, конечно, будет. Хуже с людьми.
          Чтоб выучить хорошего дружинника нужно взять отрока, лет десяти, а то и моложе, и каждый день от рассвета до заката вбивать в него жестокую нашу науку. И тогда, лет через десять, все придет в тонкое и точное равновесие – отвага и осторожность, сила и скорость, чутье и смекалка, уверенность в себе и уважение к ремеслу, ненависть, и любовь, и гордость. В результате получается такой вот Хендар, да и то не из всякого. А убить такого золотого человека можно одной дурной стрелой. А можно убить таких две сотни в один день.

          Больничный барак истекал кровью и гноем, стонал, хрипел, молился, переполнялся страхом, болью и надеждой, и нестерпимо вонял. Я с трудом рассмотрел Хендара, сидевшего в своем углу, прислонившись спиной к стене. Его обвязанная ного лежала на сложенных поленьях, а в руках он держал миску и ложку. Ел он с примерным усердием и улыбался уголками рта, потому что рядом с ним, скрестив короткие крепкие ноги, сидел Хват и рассказывал что-то вдохновенное, поводя ладонью от одного плеча к другому. Я направился к ним, осторожно ступая между ранеными, останавливаясь, завидев знакомые лица, а когда я подошел, Хендар тихо ахнул, дернулся, будто вставая, разлил на себя похлебку, побледнел лицом, вобщем всполошился, будто я леший, а не князь. Хват тоже встал, ни к чему совершенно. Все не так вышло, как я того хотел. Ладно, надо спасать положение:
          "Поправляешься, Хендар?"
          "Да, князь, спасибо," - вот и весь разговор.
          "Ты помнишь кто с тобой на вылазку ходил? Я всем по четверти должен."
          Он сразу, не задумываясь, перечислил имена, все десять, мертвых и живых, и я их, конечно, не запомнил. Научиться что-ли писать, как Евфимус?
          Мне хотелось бы с ними посидеть, послушать как Хват расказывает про битву, врет, наверное, шельма. Но оба они смотрели на меня, будто чего-то ожидая, да и все вокруг тоже уставились, как на бабу с бородой, что показывали в прошлом году на ярмарке, какая тут задушевная беседа? Распрощался да пошел. Решил еще походить по бараку, не одному тебе такая честь, варяжья ты морда, и сразу увидел Карна.

          Он лежал на лавке, покрытый серым одеялом, через которое пропиталась черная уже засохшая кровь. Лицо его тоже было черным, нехорошее лицо человека, умершего плохой мучительной смертью. Рядом стоял один из его дружинников, кажется тот, кто привел в город вторую Карнову сотню. Увидев меня он пробормотал:
          "Прямо поперек живота... все кишки наружу... и никакая кольчуга... как только прожил столько..."
          Глаза мертвого Карна остались приоткрытыми, белки светились двумя полумесяцами на темном лице, от которого я не мог отвести взгляда. Лицо, всегда казавшееся мне сухим и неприятным. Как я не любил его, лишь оттого, что считал своим наследником, и как он поразил меня своей преданностью, за которую я никогда его не поблагодарил. Он мог бы быть моим другом, если бы я ему позволил.
Я встал перед ним на колени, коснулся губами холодного лба. Сказал:
          "Прощай, друже. В неоплатном долгу я перед тобой."
          Думал, что сказал про себя, а оказалось – вслух.

          Мертвым долги, действительно, не отдашь. Но можно рассчитаться с живыми. Я собрал оружие Карна. Взял из Альдейгиной добычи красивый серебряный жбан с самоцветами в крышке и сам, своими руками ссыпал туда Карнов пепел. Насыпал золотых монет, целых, одна к одной, с персидскими знаками, в лаковую коробку. И повез все это в Завережье в сопровождении Карновых воинов, которых из двух сотен осталось сто четырнадцать. Из своих взял только Хендара с его десятком. Он поправился удивительно быстро и очень обрадовался поездке, хотя и старался не показывать виду, но я уже привык к его сдержанным манерам и за видимой холодностью различал его радостное нетерпение и счастливую благодарность, с которой он воспринимал каждый день нашего недолгого пути. Дорога до Завережья и вправду была приятной, наезженной, погода к тому времени установилась теплой, весенней, и ехалось нам хорошо, хотя цель поездки была печальной, и разговор с Карновой женою предстоял трудный.

          Высокая и статная, молодая, много моложе Карна, она приняла мои подарки с благодарностью, но и с некоторой неловкостью, как будто моя щедрость казалась ей несовсем уместной. К нашему приезду она уже знала о смерти Карна, и я был рад тому, что не мне пришлость принести ей эту весть. Она представила мне своих детей: хорошенькую маленькую девочку и мальца лет десяти, очень похожего на Карна и носящего его имя. Я поставил его прямо перед собой, положил руки ему на плечи и сказал:
          "Карн, хочу тебе рассказать, как погиб твой отец."
          Глядя в его темные, серьезные глаза я рассказал ему об осаде Словенска, о том, как близка была наша гибель, как спасла нас их Завережская сотня. Только о моей малодушной просьбе, на которую Карн ответил отказом, я умолчал. О последнем бое его отца я рассказал с чужих слов, но так, как будто сам все видел. Худощавое лицо мальчишки загоралось восторженной, неистовой гордостью, и едва я закончил свой рассказ, Карн обратился ко мне, и то же чувство звенело в его голосе:
          "Позволь присягнуть тебе на верность, князь."
          И я ответил ему: "Нет."
          Тихо ахнула вдова. Карн отшатнулся, как от удара и я поспешил с объяснением:
          "Ты не данник мне больше, Карн, но союзник."
          Я передал Карну нарядный, завернутый в золоченую кожу свиток и тот ошеломленно покрутил его в руках. Я и сам не очень понимал значения сего предмета, но мы с Евфимусом все же составили некую грамоту, где говорилось, что Завережье нынче независимое княжество.
          Я пояснил: "Ты теперь князь, Карн, и звать тебя велено князем, и ты никому не платишь дани."
          Я встал и протянул ему руку, и его маленькая сухая ладонь сжала мою. Проговорил медленно и торжественно:
          "Клянусь никогда не воевать против тебя, но всегда оказывать тебе помощь, если будет в том нужда. Обязуюсь предоставлять приют тебе и твоим людям и пропускать твое войско через мои земли. Также обязуюсь платить за тебя выкуп, если случится тебе попасть в плен."
          Он повторил за мной простые слова союзной клятвы. Я боялся, что от его взгляда загорится соломенная крыша.

          Потом был пир. Карн сидел во главе стола, а я по правую его руку, и было это странно для меня и даже немного обидно, но я сам того пожелал. Умница Карн своими руками подливал мне мед и подкладывал куски на серебряное блюдо, одно-единственное такое за столом. Я думал о том, что поступил правильно, и Карн все одно мой наследник, а мед у них горчит, так что надо будет прислать им своего. А вечером мне привели совсем молоденькую, но пышную девушку, и я хотел было отказаться, но на ее лице проступило такое отчаяние... Впрочем, через некоторое время я отослал ее Хендару.

          Когда мы уезжали следующим утром, Карн хотел вести моего коня в поводу, но я велел ему ехать рядом.
          "Ты теперь князь и мне ровня, - объяснял я ему по пути. - Приезжай ко мне в Словенск, князь, да почаще. На Полетье приезжай неприменно и на Урожай. Все должны знать, что мы союзники. Я тоже буду всем говорить, что князь Карн из Завережья мой соратник. Дани никому не плати."

          Он кивал, чуть рассеянно, и я думал как нужен отец, чтобы учить сына становиться господином. Как нужен сын, чтобы принять ношу. А если будет дочка, то отдать ее за этого же Карна, с непослушными черными вихрами. Мне нравилось ехать рядом с ним, но когда Завережцы повернули назад и я остался со своим десятком, это тоже было хорошо, когда все свои, дорога легка, день долог и спешить некуда, и все просто – трава и небо, седло и мерный шаг коня. Хендар, как всегда, ехал позади, но теперь уж я знал почему и оставил его в покое. Заговорил с ним только к вечеру, у костра, оставшись с ним наедине.
          "Хендар, расскажи как ты попал в плен."

          Он удивленно поднял брови, помолчал, собираясь с мыслями, затем рассказал об осаде Алаборга и о том, как была захвачена его ладья.
          Он говорил:
          "Ладья – важнее всего. Мы дрались насмерть, князь. Мы могли бы пробиться, но гарнизон Алаборга вышел за стены. Они атаковали нас сзади, со стороны крепости. Нас было слишком мало. Ладью увели, а мы остались на берегу. Всех перебили, я не видел, чтоб кто-то сдавался. Не знаю как я выжил, даже не помню как меня ранили. Просто в один момент я рубился на берегу, а в другой – сидел в ладье, в железе. Как меня взяли, как заковали, как вели на ладью, ничего не помню."
         Он говорил медленно, будто с трудом подбирая слова, и голос его звучал странно, но я понимал его, как понимал и то, что он боится, что подумаю я будто он сам сдался в плен. Я ему верил без тени сомнения. Я подумал вслух:
          "Знаешь, Хендар, нам ведь предстоит с тобою брать Алаборг. Долг за ними. Они убили моего отца, давно, лет двадцать назад. Как думаешь, можно взять крепость?"
          Глупый вопрос. Взять любую можно, если у тебя достаточно людей, да времени. Достаточно денег, иными словами. Хендар сидел, обхватив колени руками, уткнувшись носом в колени. Как хорошо я знал его, даже эту его манеру сворачиваться клубком. Он заговорил, как будто с трудом:
          "Ничего так не хочу, князь. Пусть хоть на куски рубят. Они смеялись над нами, убивали нас и смеялись."
          Помолчал, собираясь с силами, продолжил:
          "Взять крепость нельзя, только сжечь. Сжечь до последнего бревна, - и потом добавил, совсем другим тоном, - Ты только возьми меня с собою, княже. Я все что хочешь... зубами буду. Вот увидишь."
          Я даже засмеялся такому его предположению, будто могу идти на Алаборг без него.
          "Конечно, Хендар. Мы с тобою теперь вместе."

          После этого нам обоим стало неловко и разговор расклеился. Я  стал укладываться, а Хендар пошел проверять лошадей, и так мы расстались той ночью.
          А на следующий вечер я опять подозвал его к костру, угостил медом и стал расспрашивать про Акер. Оказалось, что Акер – это деревня, причем довольно задрипанная. Земля там плоха, оттого люди живут впроголодь, и само их существование зависит от добычи, привозимой из-за моря. А раз так, то каждый год каждый мужчина, способный держать в руках оружие, отправляется на разбой. Банда сколачивается большая, и другие деревни, своей ладьи не имеющие, охотно в нее вступают. Вожаком такой банды, а также владельцем ладьи, был отец Хендара. Я порадовался такому открытию и погордился своей способностью различить господскую кровь, даже в такой неблестящей оболочке. Сам Хендар убивал и грабил с малолетства, и не мне его за это судить. Так у них заведено, в диких варяжских землях. Вопросов у меня возникло множество:
          "Значит, можно такую ладью нанять, прямо с командой?"
          "Конечно, князь. Но по чем – не знаю, не моего ума. Наверное недешево. Людям потом весь год жить, да женщины у них, дети, ладью надо досматривать..."
          Цену можно было прикинуть и по-иному: "А какова обычная добыча, на каждого воина?"
          Его ответ удивил меня и огорчил, потому что справедливости при дележке не было никакой, особенно по отношению к нему самому, к Хендару. Очень я за него обиделся. Прямо так и захотелось почесать некоторые варяжьи морды. А он вдруг погладил ладонью свой шлем, лежавший рядом на всернутом одеяле, и сказал как-то мечтательно:
          "Я в Бирке, князь, хотел себе шлем купить, да больно там дорого все. Мне б такой вот тогда. Может и в плен бы не попал."
          Порубили бы тебя на куски, дурачок, хоть с каким шлемом.
          "А что ж отец не снарядил тебя в бой?"
          Вопрос мой, конечно, Хендара обидел, но и удивил. Неужели он сам никогда не поинтересовался отчего конунг Эрик посылает своего сына в бой голым да босым, как самого распоследнего сопляка? Он попытался объяснить, впрочем не слишком убедительно:
          "У моего отца было пятеро сыновей, я – последний. Да еще две дочки, но это не в счет. Каждый сам добывал себе оружие. Я добыл Лунный Свет!"
          Лицо его озарилось полным восторгом, и он пояснил, что Лунный Свет – это имя, данное им мечу. Тот меч взяли в добычу неизвестно где и привезли в подарок Гуннару, припадочному мастеру меча. Тому оружие не понравилось, больно легкий и узкий клинок. Я это понял отлично, старое оружие, видимо хорошей стали, но стертое от частой заточки, взрослому воину никчемное, зато для отрока подходящее в самый раз. И Гуннар устроил тогда что-то вроде турнира, собрав всех желающих получить приз, разбив их всех на пары, примерно равные по силам. Победитель каждой такой пары дрался с победителем другой и так, пока не останется один, самый сильный воин. Которым и случился мой Хендар, побивший шестерых соперников, трое из которых были взрослыми воинами.
          "Дрались до первой крови?  - спросил я, страшно заинтересованный такой забавой. Может и в Словенске завести нечто подобное?
          "Нет, князь, - ответил к моему удивлению Хендар. - Один должен был сдаться. Я потому и победил, что решил не сдаваться ни за что."
          "Сколько лет тебе было тогда?" - спросил я, просто чтобы лучше представить себе картину такого поединка. Он поднял к небу глаза, прищурился, задумавшись, сказал неуверенно:
          "Тринадцать было уже, князь."
          Ай да парень! Чистое золото! Так я расчувствовался, что сказал глупость:
          "Хендар, мы можем и не драться в этом году. Просто оставайся у меня служить, и все. Идет?"
          С тем же успехом я мог бы просто взять и хлестнуть его плетью, прямо поперек варяжьей наглой морды, так он дернулся, да вспыхнул, да ответил дерзко:
          "Драться с тобою, князь, большая для меня честь. Не знаю чем прогневал тебя. Если виноват, накажи по-другому."
          Еще всякая мелочь будет меня манерам учить.
          "Драться так драться. На Полетье," - ответил я коротко и решил проучить щенка как следует.

          Пока приехали мы домой решение мое несколько потускнело, потеряло изначальный свой блеск. Подумал я, что Хендара, с его припадочной гордыней, обижать не следует, а наоборот, надо дать ему возможность покрасоваться перед людьми, показать себя в полном боевом блеске, оно и для дружины лучше. Десятник все же, какой-никакой. А моей славы от такого равного боя не убудет, мне ведь ничего и никому уж доказывать не нужно.

          Я рассказал все это Хвату, пригласив его с собою в баню. Мы сидели в предбаннике, обернувшись в холстины, порядочно утомленные  и довольные, и пили брусничную воду, такую холодную, что от нее ломило во лбу.
          "Ты давай, Хват, погоняй его немного, - говорил я лениво. - Продрочи хорошенько, а то неловко выйдет, если твой десятник возьмет да обосрется при всех, как в прошлый раз."
          Хват ответил так же томно:
          "Конечно, княже, продеру. Только он уж и так хорош, ты увидишь. Талант у парня. Я такое редко вижу."

           Хорошо было сидеть с Хватом, но ждала меня Оана, а перед нею мне было неловко за девушку в Завережье. Хотя чего там стыдиться? Дело княжье, обычное. Да Оана и не узнает никогда. Интересно, понравилась ли девочка Хендару? Мне понравилась...

          Полетья я не люблю. Во-первых потому, что все напиваются, а пьяных я не терплю, так что на следующий день приходилось наказывать многих хороших людей. Во-вторых, все остающиеся в городе люди, почитают свою службу наказанием и несут ее с открытым отвращением. Если б кто решил на Полетье брать Словенск, то город ему бы отдали с радостью, чисто из вредности. А в одну такую безумную ночь они подпалят мне палаты и я буду бегать по городу в одних подштанниках. Нет, не мой день Полетье, не просите. Дикость и темнота. Запретить бы дурацкий праздник, но тогда уж точно подпалят. Старинный обычай предков, и все тут. Как будто старинный – обязательно хороший. Вот раньше, например, клинки ковали из чистого железа, и что же? Дрянь, а не клинок, ломается как глина. До сих пор еще такие попадаются.

          Я старался думать о чем угодно, только не о предстоящем поединке. Вот, например, что приехал Карн, и я всем велел называть его князем, за столом сажал его по правую руку и подарил ему серебряный кубок с  резьбой.
          Оана принесла мне алую, как кровь, рубаху.
          "На что это?" - спросил я, все же натягивая подозрительную вещицу.
          "Так... - загадочно взмахнула ресницами. - Красиво."
          Небось вплела какое-нибудь тимеровское заклятье, степнячка.
          "Тревожно мне за тебя, Волошенька..." - пропела она, и я даже не обиделся на такую ее глупость.
          "Это же до первой крови, Оана. И потом, кто он и кто я. Право, даже обидно. Я же с него шкуру спущу... - я тихонько поцеловал ее в губы, - мелкой стружкой...- в приоткрытый глаз, - одной рукой... - в высокий матовый лоб.
          "Нипочем не стану смотреть," - надулась Оана.
          "Зря, - ответил я, вполне безразлично. - Хват его вроде поднатаскал, так что может получиться забавно."
          Впрочем, что бабы могут понимать в нашем искусстве.

          Я подпоясался и вышел, наконец, во двор, как раз когда первый луч солнца показался из-за реки, и люди зашумели приветственно. Я  кивнул Хвату и стоящему рядом с ним Карну, в приличном черной кожи наряде с серебряной цепью на шее. А тут я, весь в красном, наподобе птицы Феникс, хвоста только недостает.

          Хендар уж разминался, старательно крутил меч, увидев меня поклонился, да так и уперся взглядом в красное мое великолепие, даже рот открыл. Ну все, посмей только заржать, вошь варяжская, выпотрошу, как гуся.
          Поединок, впрочем, начался довольно чинно, в спокойном, мерном темпе, как на уроке. Хендар отражал удары легко и грамотно, атаковал без особого пыла, но быстро и точно. Я понял что именно так нравилось мне в его манере боя: он точно знал где, в какой момент и на каком от него удалении находится противник, его голова, его руки, ноги, колени, живот. Этому не научишь, думал я, чуть увеличивая темп, это – дар богов. Как и умение предугадать следующий удар: вот он подпрыгнул, казалось бы еще до того, как я полоснул его по щиколоткам, ай да шельма! Мне навился наш бой все больше, я даже про рубаху окаянную забыл. Я чуть открылся, вызывая его атаку, последовавшую незамедлительно, отбитую мною без особого труда, до самого последнего удара, когда его клинок, внезапно изменив направление, белой молнией ударил мне в лицо, и лишь по случайности я успел отшатнуться, и сверкающее острие рассекло воздух в пальце от моих глаз. Я взглянул Хендару в лицо и не узнал его. Передо мною на расстоянии вытянутой руки стоял враг, жаждущий крови, готовый отнять жизнь, исходящий неукротимой звериной яростью. Атакующий меня с лютой, открытой, чистой, как огонь, ненавистью, которую мы бережем для смертного боя, для непримиримого врага, убить которого – единственная цель и всепоглощающая страсть. С ненавистью, такой неуместной в дружеской, молодецкой забаве.
         Так меня оскорбила эта в Хендаре перемена, что я даже и к бою интерес потерял, защищаясь будто во сне, одной только частью души. А другая в это время полнилась печалью и разочарованием, и горькой обидой на такую несправедливость, такую неблагодарность.
          Обида рождает боль, боль приводит к ненависти, и моя ненависть решила дело. Я провел один прием, неоднократно отработанный с Хватом, не очень простой, но верный, заставляющий соперника торопливо броситься вперед. Хендар так и сделал, хрипя от ярости, нанося удар со всей силой, со всей мощью, туда, где мгновение назад была моя грудь. Удар такой силы проткнул бы меня насквозь, кожу, ребра, легкие, ребра, кожу, и лезвие вошло бы в грудь по самую рукоять и вышло бы из моей спины на два окровавленных вершка. Вот и вся любовь, думал я, резко подсекая его щиколотку, толкая в шею для красивого, вниз головой, полета. В середине этого полета, когда руки падающего сами собой поднимаются над головой, положено нанести удар мечом поперек живота. Что я и сделал. Лишь в последнее мгновение, чудовищным усилием заставив себя повернуть клинок плашмя.
          И все было кончено. Я услышал, как крякнул Хват, то ли досадливо, то ли довольно. По площади пронесся вздох, и снова стало тихо. Хендар лежал вниз лицом, неподвижно, будто мертвый, и мне было все равно. Мертвый варяжский раб. Бешеная собака, разрубленная мясником. Но он все же зашевелился, поднялся на четвереньки, с трудом перевалился на спину. Солнце било в его лицо, перепачканное кровью и пылью, с открытым ртом и вылезающими из орбит глазами. Я сделал шаг в сторону, закрывая его от солнца. Наконец он вдохнул, захрипел, закашлялся. Жив, волчья кровь. 
          Я почти сожалел об этом, уходя прочь со двора, желая умыться, смыть с себя эту пыль и дрянь, и тяжелый дурман, напиться пьяным, набить кому-нибудь морду.
          Я так и сделал, за исключением мордобития.

          Вот и вся любовь, думал я во хмельной, серьезной тоске. А ты видел в нем сына. Один неверный шаг, мгновенное промедление и лежал бы ты, князь, на столе, весь белый да пригожий.
          "Имей в виду, - сказал я великую откравшуюся мне мудрость своему отражению в серебряном кубке. - В бой – ничего красного. Ничего, понял?"
          Отражение кривилось безобразно, и я хрястнул кубком о стол, сминая серебро в лепешку. Вот так, и нечего скалиться. Кто-то ко мне ломился, но я велел строго  - всех к лешему. Вот и вся любовь. Кто он? Вор и разбойник. Никому не нужный, никогда никем не любимый, даже отцом. В чем его вина? Он хотел меня убить. Это все, что он умеет – убивать. Он не просился к тебе в сыновья. Твоя любовь ему до задницы. Вот и вся любовь. 
          Я подошел к окну. Их, впрочем, отчего-то было два, но я решил: к левому, и не ошибся. Над городом подрагивал матовый перломутровый закат. Закат был один. Хорошо, кивнул я. Закат один, и я один, и никого мне не надо. Завтра же Тимр... ттьфу! Оану к лешему на Белую Реку, и нечего лезть со своими красными рубашками. Варяга – в Альдейгу, продать за что дадут. Нету больше Альдейги. Я всплакнул – как это нету? А какой был город! Что за кабаки! А ****и – одна другой пышнее. Какая невезуха, утопить его в реке. Он варяг, варяги не тонут. Или все же тонут? В доспехе все тонет. А без? Вопрос был интересный, требовал некоторого восстановления сил. Я вернулся к столу и обнаружил уничтоженный кубок. Еще один удар судьбы. Подумаешь, кубок. Стал пить мед из кувшина. Получалось плохо. По столу полз таракан.
          "Удар судьбы!" - сказал я вслух и грохнул его кувшином. Тот, конечно, раскололся. Вечер не удавался. Я раздвинул черепки и в луже меда отыскал погибшего.
          "Он пытался меня убить. По-серьезному. Без шуток," - пожаловался я, и таракан мне ответил голосом Евфимуса:
           "Он хищник, злой, опасный и сильный. А ты, княже, держишь его за дворовую шавку, на цепи. Да еще за ушком его чешешь. Он к таким подходам непривычен. Не понимает он таких кренделей."
            Я поковырял пальцем жесткое тело. Каждая тварь мне указчик.
           "Евфимус!!!" - заорал я. Кто-то подскочил за дверью, загрохотал по лестнице.
          "Евфимус!!!" - очень я сомневался, что грек сейчас пускает венки по Мутной или прыгает через костер. Ученый человек, скучный. Глубокого складу. Даже и не пьет.
          "Евфиимуус!!! - тот все же появился, да быстро, я даже охрипнуть не успел. - Костоправа к Хендару. Я ему ребра сломал, это точно. Скажешь – беру его в дружину, десятником. На год. Жалую четвертью серебряной гривны. Все, ступай."
          Так я велел и устроился спать прямо там же, в горнице. Не к Оане же лезть с пьяной мордой, да с тараканами.

Часть 8
http://www.proza.ru/2012/01/09/584