Ванька Жуков или попытка номер четыре. Виктория

 

Жуков проснулся рано. Голова гудела после вчерашней вечеринки. Он привычным жестом откинул руку на вторую половину кровати и обнаружил там пустое место. Грязно выругавшись, проснувшийся вспомнил, что жена ушла от него два месяца назад, не выдержав съемных квартир и неустойчивой жизни. Так всегда бывает с этими женщинами...

За окном маячил недавно водруженный крест на старой, закопченной колокольне колбасного заводика. Теперь уже, разумеется, бывшего колбасного заводика. После того, как по окресностям пробежал мужичок в длинной рясе, на всех напала благолепная истерия по поводу суеверий и религии. На гребне этой волны оказался колбасный заводик, изготовлявший прекрасную копченную колбасу, враз отказавшийся от богомерзкого занятия и нанявший рабочих для реконструкции колокольни для последующей передаче мужичонке в рясе в целях укрепления веры в жителях близлежащих кварталов. Копченность обещали изготовлять где-то на окраине. Ванька вспомнил вкус копченности и выругался еще раз. Теперь уже копченность наверняка будет не та! По своему опыту он знал, что на качество копченностей перетубации всегда плохо влияют, а в свете последних событий во всей стране колбаска, приготовляемая по соседству, осталась единственной вещью, которая навевала бы настальгию, любимое состояние души...

Вечером приходили друзья. Они принесли водки, нехитрой снеди — все что нужно для небольшого торжества. Повода не было, просто кем-то решено было навестить старого друга. Помаленьку, прямо по ходу вечеринки, друзья расползлись по своим делам, оставив после себя хлам на столе и под столом, пустые бутылки возле мусорного ведра и ни капли водки.

Голова раскалывалась так, что перед глазами плыли разноцветные круги. Жуков посмотрел в окно и выругался на солнце. Надо было вставать, и он с трудом поднял свои больные части тела. Дополз до ванной он быстро, относительно быстро. Он даже не ожидал от себя такой прыти.

Покончив с утренним туалетом, он вошел на территорию кухни, где все напоминало о вчерашней веселой гулянке. Гора окурков в жестянной банке, кусочки недоеденного хлеба, испачканные в каком-то невообразимом соусе красного цвета, который напоминал кровь. С трудом сосредоточившись, он подхватил самый большой окурок и поднес к нему зажигалку. Дым наполнил легкие и голова немного закружилась. Стало горько на сердце так, как стало горько на языке от никотина. Он подхватил кусочек хлеба и позвал кошку, потому что помнил, что животное надо кормить. Никто не отозвался на его призыв.

Жуков позвал еще раз. Мысли с трудом двигались в черепной коробке. Наконец, пришло просветление. Кошку он не видел уже несколько дней! Отпросившись погулять, она исчезла. Даже кошка сбежала от него! Усатое насекомое взобралось на кусок какой-то пищи, лежавший на тарелке, и нагло посмотрело на него. Жукову показалось, что даже животное смеялось над ним. Он плюнул прямо в него и пошел в комнату.

Компьтер был единственной ценной вещью, которая все еще стояла в комнате. От пыли он был защищен пленкой. Жуков рывком снял защитную пленку и включил компьютер. Хорошо хоть у него была не слишком зловредная хозяйка, которая, видя его материальное положение, оплачивала все его счета на коммунальные услуги и не требовала денег за проживание. Такое поведение симпатичной женщины снести было еще труднее.

Великодушие убивало Жукова. Оно высвечивало в нем всю гадость, которую он успел накопить за свою недолгую жизнь. Было ему около тридцати. Седина уже порывалась окрасить его шевелюру, но его это не беспокоило. Как и не беспокоили и морщины, которыми постепенно покрывалась кожа его лица. Возраст давал о себе знать. Возраст приносил боль разочарования. Ему было тридцать с лишним лет, а его жизнь напоминала пыльный склад разочарований и разрывов. На складе жизни ничего не принадлежало ему. Даже пыль. Даже она принадлежала хозяйке, которая время от времени вытирала ее большой мягкой тряпкой. Даже пыль была необходима хозяйке, чтобы она смогла показать свое великодушие. Может быть хозяйка испытывала к Жукову не только великодушие: разбираться в движениях души этой женщины ему не хотелось, тем более он не испытывал большого желания делать это по причине черного омута глубокой “депрессии по женской линии”, который чувствовался при каждой случайной встрече его зрачков со взглядом хозяйки.

Хозяйку звали Алевтина Петровна. Она налетала время от времени на пространство, в котором подвизалось тело Жукова на нелегком фронте боев за свой кусок воздуха, и напоминала ему о своем существовании. Она проходила на кухню, качала головой на пыль в разных полированных частях комнаты и бралась за работу. После безуспешной битвы за миропорядок, блистающий чистотой и свежестью, она пила чай из маленькой, похожей на бутон пиалы, сидела напротив Ванькаа и сверлила его своим “депрессивным” взглядом. Тому было абсолютно все равно, он давно уже отрастил броню, и довольно успешно противостоял атакующим армадам танковых войск женской непосредственности.

Жуков выругался на свое воспоминание и нажал на кнопку текстового редактора, который стоял у него в компьтере. Почти сразу появилось окно с белым листом, ограниченном линейками. Он поискал текст, над которым начал недавно работать. На экране появилась страница, по которой поползли буковки. Сквозь навалившийся туман Жуков сумел прочитать: “Неразбериха. Автор Иван Жуков. История одной жизни.” Дальше буковки выстраивались в слова о страданиях, о похмелье, о боли, о безденежье, об отсутствии подходящей женщины, а главное о мечте, похожей на алые паруса Грина.

Он вчитался в первые строки повести и хотел было засмеятся, но радости не было, впрочем как не было никаких особеных чувств. Так бывает, но всегда, к сожалению, так недолго...