Необычное интервью

 
   - Вали на оперетту-памфлет Яноша "Семь пощечин" и вытяни из актера Ситникова интервью любой ценой, - сказал редактор мне утром. – Его исполнение роли понравилось самому. Первому. Понял?
   - Ситников никому не дает интервью, - уныло отбояривался я, - он нашего брата журналиста терпеть не может. Вы же знаете. А я тем более не смогу из него ничего вытянуть, у меня еще нет опыта. Я ...
   - Так. Вот тебе два билета. Бронь управления культуры. Будешь сидеть в четвертом ряду. Возьми с собой жену ... Ну да, ты еще порхаешь ... Возьми девушку. Аплодируйте, кричите "браво", чтобы он вас заметил. Потом - за кулисы к нему. Разговори его, девушка поможет. Возьми сексапильную. Мужик же он все-таки. Вперед!

   Рита, узнав о задании редактора, долго смеялась. Видно, ее смешила еще и моя унылая физиономия. Потом сказала решительно:
   - Я пойду с тобой. Мне интересно. И вообще ... я люблю тебя.
   С этими словами она меня поцеловала. Ах, как умеет целовать Рита! Уже три месяца мы встречаемся, а я все еще не привык к ее дивным поцелуям: они сразу же меня зажигают - и ... мы едва не опоздали на спектакль.
   Я не  ожидал ничего хорошего от "Семи пощечин" малоизвестного автора. Но оказалось, что я ошибался. Особенно понравился нам с Ритой Ситников в роли доктора Майера. Уже первое его появление на сцене вызвало хохот.
   Это было что-то особенное: щупленький старикашка еле отрывал ноги от пола при ходьбе, помогая себе взмахами рук, он будто взлететь собирался. Говорил дрожащим сдавленным тенорком. Каждая его реплика вызывало хохот в зале благодаря особым интонациям.
   Мы с Ритой кричали «браво» не по заказу, а от души, мы аплодировали талантливому актеру, создавшему незабываемый образ.

   - Вы к кому? – преградил нам путь за кулисы огромный детина, одетый не бедно и со вкусом.
   - Мы к Ситникову.
   - Он не принимает.
   - А вы кто, собственно говоря?
   - Начальник пожарной охраны этого театра.
   - Вот и занимайтесь своим делом, - начал взвинчиваться я.
   - Какой у вас красивый галстук, - ахнула Рита. – Я уверена, это немецкий. А костюм – явно из Парижа.
   - Так точно, - улыбнулся детина. -  Проходите, но только он и в самом деле никого видеть не хочет.

   В гримерной было несколько мужчин. Они разгримировывались, весело переговариваясь. Лишь один из них хранил мрачное молчание, снимая грим с лица. Это был Ситников. Оказалось, что он вовсе не старик: на вид ему было лет сорок пять – пятьдесят. Он был худощав, но мускулист.
   - Здравствуйте, Григорий Петрович, - пропела нежно Рита, удивив меня знанием имени и отчества Ситникова.
   Он осмотрел ее с головы до ног, перевел взгляд на меня, снова оглядел мою подругу и сказал обычным голосом, приятного тембра:
   - Интервью пришли брать? Не выйдет, ребята.
   - Дорогой Григорий Петрович, - быстро заговорил я. – Журналист только я. Меня зовут Израиль Киверштейн. Я только начал работать в газете. Я умоляю вас дать мне интервью. От этого зависит моя карьера.
   - Как тебя зовут, шлимазл? – удивился актер. – Повтори.
   - Израиль Киверштейн.
   - Как звали твою бабушку,  а бухер?
   - Ее звали Хая, - ответил я растерянно. – Но причем здесь она?
   - А притом, что ради твоей покойной бабушки я таки отвечу на твои глупые вопросы. Но не здесь. Иди в ресторан, тут рядом, знаешь, и купи бутылку хорошей водки. Скажи, что для меня, и тебе сделают. А я пока с твоей подружкой побеседую, если ты не против. А если против, так пусть и она с тобой сбегает.

   Я купил бутылку «Столичной», мне действительно «сделали». Мы заказали такси, и через двадцать минут уже сидели за столом.
   Я осмотрел квартиру. Вернее, комнату. Дом, где жил актер, добротный двухэтажный деревянный дом, был заселен актерами театров, как правило, пожилыми. Новые актеры получали квартиры в новых домах. Хоть и малометражные, но со всеми удобствами. Здесь же, как стало ясно, удобства эти были общими и пользовались ими поочередно.
   В комнате Ситникова, большой, метров тридцать квадратных, была русская печь с плитой. Я пощупал: теплая. Видно, сегодня была протоплена. Потому и в комнате было тепло.
   Из мебели здесь были только стол и диван, да три стула. Правда, и этажерка с книгами стояла ближе к единственному окну. Большая этажерка, но не фабричная. Возможно, сам хозяин ее соорудил.
   Сразу было видно, что артист живет один. Хотя и было в квартире чисто, опрятно, но чувствовалось, что нет здесь женских рук. Какой-то сиротской казалась берлога. Однако закуски нашлось достаточно: и в печи, и в небольшом, но шумном холодильнике «Саратов».

   После двух рюмок артист спросил:
   - Будешь вопросы задавать или рассказывать подряд?
   Я все больше удивлялся: после того, как я назвал себя и  открыл имя моей любимой бабушки, Григория Петровича словно подменили. На меня он смотрел ласково, по-отечески. Да и на Риту так же.
   - Как вы сами хотите, так и рассказывайте.
   - Лады. Я родился накануне войны. Когда в наше местечко пришли немцы, мне было шесть лет. Сразу же начали собирать евреев на площади перед исполкомом. Отец сказал мне: «Беги, сынок, в лес. Может быть, спасешься». Не смотрите на меня удивленно, дети. Я самый настоящий еврей.
   Он залпом выпил стопку, не закусывая, и продолжал:
   - Я стал было возражать, но майн татэ нэшулэм от гибт мир а пэч и крикнул: «Спасайся! Никому не верь, иди к нашей армии!»
   Я был ловкий и сильный мальчик, я сумел убежать. В березовой роще я слышал ... как ...

   Видно было, что ему не по себе. Он выпил залпом еще одну стопку.   
   - Я сумел добраться до линии фронта через неделю, и первым меня увидел командир разведроты Петр Константинович Ситников. Он увел меня подальше, поговорил со мной, задумался. И сказал мне, чтобы я о себе никому ничего не рассказывал. «Говори, что ты мой сын, Гриша Ситников. И все. Понял? Я думаю тебя усыновить. Но ты говори, что ты мой сын уже сейчас».
   Я был благодарен, но не понимал, почему я должен скрывать свое истинное имя и национальность. Это я понял позже. Как и многие.
   Надо вам сказать, что я в то время не очень был похож на еврея: светлые волосы, голубые глаза, курносый нос. Да еще и обрезание мне не сделали, потому что родители были атеисты и коммунисты.
   Я отступал вместе с армией, ел из котелка, одели меня подходяще, но сыном полка я не стал. Я был сыном Ситникова.
   Ты понял, Киверштейн, теперь, кто я?
   - Да, Григорий Петрович. Это удивительно – то, что вы сейчас рассказываете. Я даже не предполагал ...

   - Однажды мой приемный отец сказал: «Сынок, мы в очень тяжелом положении, нас окружают. Погибло уже несколько разведчиков, но мы не представляем положения. Ты мог бы сходить в  село за лесочком, посмотреть силы фашистов и расположение их? Это очень опасно, сынок, но авось обойдется, ты ведь малыш, тебя не заподозрят.
   - Я пойду, - сказал я, гордый тем, что могу быть полезен отцу.
   Петр Константинович меня проинструктировал подробно. Я побывал в селе, запомнил все, что там увидел, и вернулся обратно без происшествий. Благодаря этому удалось ночью выйти из окружения.
   Актер улыбнулся. 
   - Не раз еще я ходил в разведку. И все удачно. Но однажды меня заподозрили полицаи и схватили. Я вырвался, побежал. Мне стреляли вдогонку, пуля настигла у околицы, я упал. Разведчики, которые там ждали меня, расстреляли погоню и доставили меня к своим.
   - Вас сильно задело? – спросил я.
   - Как сказать? Пуля прошла сквозь мой череп и вышла через правый глаз. Врачи фронтовые прооперировали меня, и Ситников отослал меня к своей сестре. Он сильно переживал, винил себя. После войны он добился, чтобы мне глазной протез отличный сделали в Одессе. Но все равно нет-нет да и начнет себя винить. Он был славный отец.

   - А мы и не заметили, что у вас протез, - сказала Рита тихо.
   - Да, протез отличный. Я окончил школу и сумел сдать экзамены в медицинский институт. Учился усердно, мечтал стать окулистом.  И окончил бы институт, если бы не Наташа. Э-э, да водка кончилась! Журналист, сбегай еще за бутылкой! Хотя, подожди ...
   Он полез под кровать и вытащил бутылку армянского коньяка.
   - Чуть не забыл про это. А почему ты ничего не пишешь, а гитер бридер? Забудешь потом, а я два раза одну обедню не служу.
   - Я предпочитаю слушать вас. Потом запишу то, что запомнится.
   - Молодец. Ну, поехали по коньячку. Рита, вы не пьете. Почему?
   - Чтобы вам двоим больше досталось.
   - Ладно. Однажды был конкурс художественной самодеятельности. Мы с товарищем пели куплеты Фомы и Филиппа из оперетты Дунаевского «Вольный ветер». И руководитель институтского хора пригласил нас. Оказалось, что у меня хороший тенор, и вскоре я стал солистом. Я нормально учился, самодеятельность мне не мешала.

   Однажды мы пришли с концертом в педагогический институт. Я уже пел арии из опер и оперетт, слушателям нравилось, а руководитель хора вообще считал, что у меня вокальное будущее.
   - И тут появилась Наташа! – воскликнула Рита. – И все под откос!
   - Угадала, Рита! Меня услышала студентка физмата Наташа. После концерта она подошла ко мне, сыпала комплиментами, призывно улыбалась и так далее ... Ну, сами понимаете ...
   - Бывает, - промямлил я, подтверждая понимание.
   - Ночь мы провели у нее в комнате. Наташа была моя первая женщина. Я был счастлив. Да ... На лекциях лишь о Наташе я думал, да и не только на лекциях. Мой отец полковник Ситников заметил это и предупредил меня, что так можно и из института вылететь. Мне было стыдно, но я жил как в прекрасном сне, все более запуская занятия...
   - Ну как так можно! – вскочила со стула моя подруга.

   - Тут беда приключилась, - нахмурился рассказчик: полковник погиб в авиакатастрофе. Сестра его, которая меня не терпела, прогнала меня в общежитие.
   - А жены у полковника не было? – покраснев, спросила Рита.
   - Его жена, еврейка, гостила у своей матери в Бресте. Вы, наверно, знаете, что город, кроме крепости, сразу был захвачен германской армией и там позже создали гетто. Всех жителей гетто уничтожили осенью сорок второго года, и она погибла вместе с другими. Петр Константинович любил ее крепко. Винил себя в том, что разрешил жене поехать в Брест. Больше не женился. Однолюб был. Как я. Возможно, встречался с кем-то. Не знаю.
   - Проклятая война! – крикнул я. – У меня тоже погибли родные!
   - Ударила меня еще одна беда. Я пришел к Наташе, дверь в их коммунальную квартиру была открыта. Там был коридор, а по обе стороны его комнаты. Я прошел ко второй справа, к Наташиной комнате и застал... Думаю, не нужны подробности.
   - Да-а, конечно, - сказали мы с Ритой вместе.

   - Смерть отца и измена любимой привели к нервному срыву, мой певческий голос не пропал, но петь я не мог: сразу горло перехватывало. Врачи утешали: пройдет, мол, со временем.
    А я был в отчаянии. И тут меня попросили сыграть Хирина в Чеховском «Юбилее». Спектакль имел шумный успех. Меня видел в «Юбилее» режиссер театра музыкальной комедии и рискнул ввести меня в оперетту «Свадьба в Малиновке» на роль Попандопуло. Что вам сказать? Мне так аплодировали, что я как бы в себя пришел. Я ушел из института и стал актером. Давали мне комедийные роли. Мое амплуа – «простак». Вот и все интервью. Или еще что-то нужно?

   - Я хотел спросить, как вы работаете над ролью, - сказал я.
   - О-о! Вопрос, конечно, интере-е-есный ... По-разному работал. Смотря какая роль. Современника играть проще. А так? Приходилось читать литературу. Всякую. Художественную. Историческую. Иногда и в учебник психиатрии заглянешь. Само собой, пытаешься найти похожего человека рядом, вникнуть в его нутро. Ха-ха-ха! И все равно остаешься самим собою. Начинаешь себя перекраивать ... Но есть и еще одно. Все время чувствуешь зал. От тебя – к нему, от него – к тебе идут незримые волны, понимаете? Это единение растет, растет ...
   Вот, например, над Майером я работал весьма интенсивно. Ходил в поликлиники. Даже на прием к подобному чудаку записался ... Ха-ха!
   - Вы можете назвать любимого композитора?
   - Конечно. Это – Кальман.
   - Ну а тексты оперетт, либретто?
   – Это другой разговор. И не для меня.

   - Последний вопрос. Причем тут моя покойная бабушка?
   - А-а ... Вы, уважаемый журналист, должны были давно задать мне другой вопрос. Вы должны были спросить мою девичью фамилию. Я родился в семье Киверштейн. Мой отец имел двоюродную сестру, которую звали ...
   - Хая?
   - Вот именно.
   - Она тоже погибла в начале войны. Тоже – трагически.
   - Знаю. Потому-то, когда ты назвал свою фамилию, я задал тебе странный, на твой взгляд, вопрос об имени твоей бабушки. Потому и сидишь ты здесь со своей очаровательной подругой. И допиваешь мой заветный коньяк. И подоспел ты вовремя, ибо завтра уже не получил бы встречу со мной: я покидаю театр навсегда.
   - Спасибо, Григорий Петрович, за интервью, за угощение. За все.

   - Нет, парень, так не годится. Ты плохой журналист. Ты собираешься убежать, не выяснив, почему я покидаю театр?
   - Спрашивать было бы нескромно, - вякнул я.
   - Чушь! Журналист не имеет права быть скромным. Ну, спросишь?
   - Конечно. Я очень хотел спросить ...
   - Ты, конечно, видел мою квартиру и сделал вывод, что не видна в ней женская  рука?
   - Вы читаете мысли.
   - Так вот, ингеле, я тебя ошарашу, возможно. Я жил трудно. Я купался в аплодисментах и в криках «браво», но я был глубоко несчастен, я был одинок. Брюзжал, ворчал, матерился. Каждый секс с женщиной был плотским удовольствием, но не радостью. Так было. Но случилось нечто, случилось-таки. Это нечто тоже повлияло на мое решение дать тебе интервью, дорогой родственник.

   - Что же это? Пришла любовь? – выкрикнула, сверкая взором, Рита.
   - Хорошая моя девочка, ты угадала. Пришла, пришла! Представьте себе, милые мои дети, Наташа, которая дважды побывала замужем, пришла ко мне. Пришла! И сказала ... Да сядьте же вы, негодники! Сядьте, чтобы не упасть!
   Она пришла, когда я читал газету. Я еще с порога крикнул: «Кого еще чёрт несет?!!» Открыл дверь  - и едва не заорал от бури в груди моей. Она стояла и смотрела на меня. Как тогда, много лет назад. Я осторожно взял ее за руку и ввел в квартиру. Она села на этот диван, где вы сейчас сидите. Она смотрела на меня и плакала. И я стал целовать ее руки, а она – мои. И мы обнялись – и замерли. Надолго.
   Я ни о чем ее не спрашивал. Но она произнесла целый монолог.  Суть его такова. До меня она просто встречалась с парнями, которые нравились. Мой голос вызвал в ней новое чувство, потому она и была со мной так долго, по ее тогдашним меркам. А застал я ее с ее первым парнем, которому она не смогла отказать.
   Когда я ушел, она сначала не очень-то и переживала. Но годы шли, и она меня вспоминала все чаще, и во сне я ей являлся. И наяву  она со мной как бы разговаривала. И с первым мужем, и со вторым разошлась потому, что не было в них того, чего просила душа ее. И поняла она, что я и только я ей нужен. Вот ведь как!

   - Потрясающе! – крикнула Рита.
   - Потрясающе другое. Она попросила меня спеть. Я ей сказал, что петь больше не могу ... с тех пор ... Она снова просила ... И я, чтобы доказать ей, что не могу, запел арию Канио из оперы Леонкавалло «Паяцы». Вот так.
   Актер встал и запел перед нами – чистым, красивым, богатым обертонами тенором:
                Играть? Когда точно в бреду я:
                Ни слов я, ни поступков своих не понимаю.
                И все же должен я играть!
                Что ж? Ты разве человек?
                Нет, ты паяц ...
   Мы были ошеломлены. Мы встали. Он допел арию до конца:
                ... смейся и плачь
                Ты над горем своим ...
   Рита плакала, но глаза ее сияли. Я был потрясен.
   Григорий Петрович грустно улыбался.
   - Вы теперь будете петь в опере? – спросила Рита, придя в себя.
   - Нет, детка, я буду петь теперь только для Наташи. Если бы вы знали, друзья мои, как я счастлив!
   - А где же сама Наташа? – удивилась Рита.
   - Она была здесь очень недолго, а теперь она ждет меня.
   - Где?
   - Вы все еще не поняли? Она меня ждет. И я приду к ней. А вы ступайте домой. Любите и жалейте друг друга. Мне очень жаль, журналист, что и это интервью не пройдет в печать. 
   - Почему?
   Только теперь я заметил на столе листок бумаги, где успел прочесть лишь одну строку: « ... сообщает, что Наталья Гавриловна Чекмарева скончалась 13 декабря ...»
   Об этом я сказал Рите лишь тогда, когда мы вышли на улицу. Был легкий морозец без ветра, дышалось легко. Мы обнялись и целовались  долго, нежно и грустно.

   Утром я встал рано, выпил полстакана огуречного рассола, поставил чайник на огонь и принялся писать «Интервью с великим актером» в свою газету. Все шло удивительно быстро. Но в одном месте я запнулся и позвонил Ситникову, чтобы задать вопрос.
   Трубку долго не брали. Наконец, женский голос хрипло произнес:
   - Слушаю вас.
   - Пригласите, пожалуйста, Григория Петровича!
   - Это Ситникова?
   - Да.
   - Не могу.
   - Как это?
   - Угорел Ситников.
   - А вы кто?
   - Мы «Скорая помощь». Приехали по вызову соседей. Видно, он крепко выпил, потом печку протопил, да рано закрыл задвижку. Спасти было невозможно. Поздно было.
   
   И тут я вспомнил слова моего покойного родственника, чудом обретенного и тут же потерянного певца и «простака»:
   - Мне очень жаль, журналист, что и это интервью не пройдет в печать. 
   
   Он был прав: интервью я не принес в газету, а писать некролог  счел кощунством.


                8 января 2012 года