Уроки музыки

    Едва мне исполнилось восемь лет, родители привезли домой пианино. Оно было огромное, с иссиня-черным покрытием и ровным рядом клавиш, очень напоминающим свежую пастилу.  Инструмент поставили в большой комнате у стены и даже повесили над ним фовистическую картину Анри Матисса с изображенной на ней музыкантшей. Наверное, для вдохновения. Но с первым же занятием оно улетучилось буквально со скоростью света, будто его и не бывало! Не помог даже излюбленный папин Матисс.
   Вот как это было.
 Мать  быстро нашла для меня учителя. Я не знаю, где и как, но факт оставался фактом – три раза в неделю: во вторник, четверг и воскресенье Давид Абрамович приходил к нам домой. В первый визит свой он, не обращая внимания на просьбы выпить чаю, сразу же прошел ко мне и протянул свою узкую длинную ладонь.
- Давид Абрамович Шац, - в нос сказал старик.
Я молчала. Учитель мне не понравился. У него были большие, бесконечно печальные глаза, большой нос,сутулые плечи.
- Рита. Просто Рита, - буркнула в ответ я.
Давид Абрамович улыбнулся, вытащил из кожаного портфеля нотную папку и усадил меня пианино.
- Ну-с, что вы умеете, просто Рита? – спросил он.
- Ничего.
- Вообще ничего?
- Вообще, - мне начали жутко надоедать все эти уроки.
Но моего учителя это не смутило. Он вздохнул и начал терпеливо объяснять:
- Тогда смотрите, Рита. Начинаем с азов. Перед вами фортепиано. Это – его клавиши. Они делятся на октавы, а каждая октава на двенадцать нот. Название есть только у белых клавиш. Слушайте и запоминайте: до, ре, ми, фа, соль, ля… - Давид Абрамович называл ноту и проигрывал ее. 
    После трех раз проигрывания вразнобой я получила задание называть ноту по ее частоте и наоборот.
- Давайте, смелее. Я наслышан о ваших музыкальных предках, - нетерпеливо воскликнул учитель, в то время как я нерешительно мялась, - Это элементарное задание. Ля! 
   Но я смогла запомнить звучание и расположение нот, и поэтому ткнула пальцем наугад.
- Нет. Это си. Попробуйте еще раз.
  Я попробовала и попала в до.
Но Давид Абрамович сдаваться не собирался и приказал сделать то же самое, только в обратном порядке. Он нажал на клавишу.
- Ре, - сказала я.
- Это не ре, - вздохнул он, - Это фа.
После часа мучений учителя как будто осенило. Он внимательно на меня посмотрел и попросил отбить костяшками пальцем на крышке пианино любую мелодию. Я кое-как наиграла «Утомленное солнце».
- Все ясно, - снова вздохнул Давид Абрамович и поглядел на меня своими грустными карими глазами. - Вы можете идти, Рита. Урок окончен.
   Я была очень рада освободиться. Кто бы знал тогда, как мне не нравился и этот музыкант, и его «выканье», да и вообще весь бестолковый процесс обучения. Но, дети, как известно, не в меру любопытны, поэтому я пошла провожать Давида Абрамовича вместе с родителями. И тогда, в парадном, я услышала, как он сказал моей матери: «Я не буду брать с вас денег. Эта девочка ничему не научится, у нее нет ни слуха, ни голоса. Нет смысла вкладывать в то, что не принесет дохода». Так закончилось мое первое занятие.
   Бежали дни. Я училась в школе, приходила домой, готовила уроки и занималась музыкой. Мать поначалу ругала меня, она думала, что я нарочно строю из себя дурочку, но потом все поняла. У меня действительно отсутствовал слух, и это делало меня почти что выкрестом в нашей семье. Все мои бабушки и дедушки что-то неплохо умели: или красиво петь, или виртуозно на чем-то играть. А я оказалась абсолютно неспособной ни к тому, ни к другому. Все утешали меня и говорили о прабабушке-поэтессе.
 Чем дольше я занималась, тем больше я ненавидела Давида Абрамовича, странное «выканье» ко мне и проклятое черное пианино.  Матиссова пианистка ехидно щерилась с картины во время занятий. Представьте, каково это: зубрить диезы, когда все твои сверстники гуляют во дворе после школы и читают по вечерам такие интересные книги!
   Так прошел год. Мы все еще долбили ноты по два часа в день, и даже честно попытались взять начальные аккорды «Лунной сонаты». Было даже немного смешно, и вся эта сцена напоминала, наверное, объяснение системы интегралов трехлетнему ребенку. «Бесполезно научить того, кто не может учиться,» - поняла тогда.
   А однажды Давид Абрамович не пришел. И не позвонил с предупреждением. Раньше такого не было. Мама разрешила мне в тот день погулять, и я закричала «ура!» от радости.
- Только возвращайся засветло, - напомнила она.
   Но учитель не появился и на следующий урок. И еще на следующий. Трудно, наверное, вообразить мое счастье. Я бегала во дворе, читала, играла с подругой в настольный хоккей, ходила в кино и совсем забыла о музыке.
    Через неделю я узнала, что Давид Абрамович больше не придет никогда. Он умер. Он был очень стар и прошел Освенцим. Его дети умерли в лагере. И всю оставшуюся жизнь Давид Абрамович занимался тем, что учил чужих детей игре на фортепиано.
   Я заплакала. Прошло много дней, прежде чем я поняла, как мне не хватает моего учителя. Он не смеялся надо мной, ни разу не повысил голос, хотя будь я, к примеру, на его месте, то с самого начала отказалась бы от такой немузыкальной, да и к тому же ленивой ученицы. Я часто вспоминала, как Давид Абрамович молча гладил меня по голове своей шершавой ладонью, когда вдруг получалось,  терпеливо выслушивал мои глупые, совсем детские стихи и только приговаривал: «Ой, вэй-вэй», если пальцы совсем не хотели меня слушаться.  Долгие годы потом я никому не разрешала прикасаться к моей голове… А иногда, случалось и такое, что мы целую неделю не мучали фортепиано. Я садилась поближе, и Давид Абрамович тихо пел мне песни на непонятном языке - идише. Они были прозрачные и длинные, как паутинка, и казалось, что от малейшего скрипа паркета, стука матери в дверь: «Господин Шац, ваш чай!» они рассыплются на тысячу мелких осколков, исчезнут навсегда, и я не смогу запомнить прекрасные протяжные песни о нелегкой еврейской доле… Все эти воспоминания тревожили меня, рвали душу.
С тех пор я совсем по-другому отношусь к людям. Ведь никто не знает, как скоро они нас покинут и как нам будет трудно без них.
   А пианино мы продали. И картину тоже сняли.  Больше я никогда не занималась музыкой.