Моя жизнь

Очерки
о родных, времени и о себе
    
   
   
Пролог

Мало я знаю о своих предках, о родстве. Мои дети и дети моих братьев и сестёр знают еще меньше. А что будут помнить о предках внуки, если я промолчу и унесу с собой, что знаю. А ведь у нас есть прошлое, мы несём с собой опыт поколений, предков. Кто они? Что они нам оставили, к чему они стремились? Кто наши родичи, где они? Стыдиться или гордиться родными? Или же прав библейский Соломон, который писал в книге «Экклезиаст»: «Нет памяти о прежнем: да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».

После меня будут жить мои внуки... Они дадут начало новым семьям, и мне хочется, чтобы мои потомки знали свои корни, своих предков, кто мы, как жили, о чём мечтали.

…Изучая родословную, я проследил судьбу 6 поколений по отцовской линии, нашел в архивах материалы о малой родине Приваловке. И когда пишу эти строки, я мысленно вижу ровную чистую улицу деревни, хаты в цветущих садах, чистую речушку за огородом, луг, таинственное кладбище (могилки) с вековыми соснами, приветливый лес…

В первой части своей книги я постарался написать историю моей семьи, семьи Лазаренко из д. Приваловка Стародубского района Брянщины. Во второй части я решил больше рассказать о себе и близких мне людях, в художественной форме передать колорит того сурового времени, характеры действующих лиц моих очерков, а также передать нюансы их настроения, показать условия их жизни, умение не только выжить в экстремальных условиях войны, голода и разрухи, но и сохранить человеческое достоинство, иронию и юмор, уверенность в завтрашнем дне.

Рассказываю я только о том, чему сам был свидетель или участник, что я сам видел и запомнил и что сохраняла моя детская и юношеская память прошедшие 60-65 лет. Я ничего не придумал, не приукрасил, не сгустил красок.

40-50-е годы прошлого столетия для меня, так уж получилось, – время детства, отрочества, юности, возмужания.

Я с грустью вспоминаю об этом романтическом времени, когда мы, преодолевая трудности, жили надеждами на прекрасное будущее, которое, казалось, уже не за горами. И любая мечта сбывалась, только хорошо учись, ударно работай. И обходились тогда без блата, знакомств, взяток.

И ещё мне хочется вызвать у моих читателей-потомков симпатию к персонажам моих очерков, людям простым, но честным, благородным и трудолюбивым, бескорыстным и способным ближнему отдать последний кусок хлеба.

И закончу словами пушкинского Пимена:

                На старости я сызнова живу,
                Минувшее проходит предо мною...
                Давно ль оно неслось, событий полно...
                Немного лиц мне память сохранила,
                А прочее погибло невозвратно.

М. А. Лазаренко, 2005 год


ИСТОРИЯ МОЕЙ СЕМЬИ
(фрагменты)


По преданию, Приваловку основали три человека: Лазарь, Моисей, Федос. Где-то около 1680 г. они поселились у Зайцевой речки, на краю дремучего леса, и начали выжигать уголь, золу, добывали поташ, дёготь. В 1703 г. Мазепа своим универсалом закрепил за Миклашевским приобретённые им села, в том числе слободу Приваловку с поселившимися там семьями казаков. С гибелью в 1706 г. полковника, слободы Приваловка, Буда Понуровская и др. местности Стародубщины отошли к сыну Ивану Миклашевскому.

Первые приваловцы обзавелись семьями. Их детей стали звать Лазаренками, Федосенками, Моисеенками. Сжигая лес, поселенцы распахивали полянки, сеяли хлеб. Затем они перенесли село от Зайцевой речки к р. Тростянке, где оно и по сей день. Но и сейчас полянка в 1,5 км от Приваловки в лесу зовётся Старым селом.

В конце 90-х гг. XIX века в Приваловке было 119 крестьянских дворов, в которых проживало 616 жителей, в 1953 г. 142 двора. Фамилии крестьян д. Приваловка во 2-й половине XIX в.: Бабичев, Безик, Беляев, Гарбузов, Глущенок, Ермаков, Зык, Зыков, Канунов, Ковалёв, Ковтун, Копылов, Кусов, Лазарёнок, Лаптев, Макужный, Минченок, Моисеенок, Носенок, Овечко, Осташков, Плотка, Самусёнок, Сысоев, Солодуха, Федосеенок, Шилов.

На середину 19 в. в деревне Приваловка насчитывалось семь родов Лазаренок. Эти роды были продолжены сыновьями…

Фамилию «Лазарёнок» в начале XX века стали писать «Лазаренко» – на малороссийский манер.

Первая «школа грамоты» в Приваловке открылась в 1906 году в построенном Стародубским земством типовом здании. До этого приваловцы учили своих детей в Солове (школа открыта в 1867 г.), в Балдовке (с I877 г.), в Ново-Млынке (с 1896 г.). Сначала школа была З-классная, затем 4-классная. Закрылась в перестроечное время. Когда я учился, а затем сам был её директором, там училось 60-70 человек. Теперь в Приваловке детей нет. А жаль!

Мой дед, крестьянин – собственник д. Приваловка Никифор Яковлевич Лазарёнок венчался в 1897 г. на Евгении Макаровне Бириной – крестьянке-собственнице из д. Балдовка. Венчание проходило в церкви Михаила Архистратига с. Ново-Млынка. Поручители по жениху: Феодосий Дмитриевич Самусёнок и Авраам Семёнович Шилов; по невесте – Марк Кузьмич и Алексей Романович Москалёнок из д. Балдовка.

У Никифора и Евгении родились: дочь Мария (1898 г.), сын Гордей (1900 г.), дочь Ефросиния, сыновья Александр, Иван, Денис, Федот, Даниил. Родив Даниила, бабушка Евгения тяжело заболела и умерла.

Невест приваловцы брали из окрестных сёл, женихи соседних сёл увозили красивых девчат из Приваловки. Дед Никифор себе засватал красавицу Женю в Болдовке, дядя Гордей – первую жену в Солове, вторую – в Соколовке, дядя Иван – в Буде Корецкой, дядя Дима – в Воронке. Тётю Проню отдали в Буду Корецкую. Бабушка Фёкла была привезена к деду Плотко из Буды Корецкой, тётя Мария засватана Безиком тоже в Буде Корецкой. Бабушка отдала дочь Аксинью за парубка из Мишковки. Мой отец ходил гулять на вечёрки в Воронок, Буду Корецкую, Солову, где я встречал женщин, которые называли его своим женихом, а мне старались хоть чем-то угодить.

А познакомиться можно было или в церкви (Ново-Млынский приход обслуживал 6 сёл), или на престольном празднике, который в каждом селе был в разные дни.

Так, в Приваловке – 28 августа, 19 декабря, в Болдовке – 21 сентября, в Ново-Млынке – 14 октября, в Солове – 21 ноября…

Но что я заметил, ни один приваловец не уходил из Приваловки в зятья, т.е. в примаки, в другие сёла. Это было не принято, считалось позором. Поэтому ни в Солове, ни в Болдовке, ни в Воронке нет наших фамилий. Приваловцы – народ гордый и независимый.

В связи с тем, что многие живущие в Приваловке семьи носили одинаковые фамилии, то у каждой семьи было прозвище, по которому и узнавали, кто он. Мой дед был Кужелёв (голова его отца, моего прадеда, была светлая, напоминала куделю, т.е. льняной сноп), а сам дед Бодёр (т.е. бодрый, быстрый). А мы, его потомки, были Бодровы. Поэтому первую статью в газете я подписал «М. Бодров». Была у нас Лежебокины, Пудовы, Корявкины, Сержантовы, Логоновы, Петенькины, Гляневы, Селедцовы, Чудаковы…

В XIX веке приваловцы давали имена своим детям чисто русские, иногда библейские: Давид, Моисей, Даниил, Яков, Авраам, Илларион, Кирилл, Иван, Панас, Макар, Роман, Прохор, Тит, Пётр, Семён, Никита. Ефрем, Фёдор; Фёкла, Прасковья, Проня (Ефросинья), Палага (Пелагея), Евдокия, Хадора (Феодора), Марфа, Анастасия, Дуня (Евдокия).

Интересны названия урочищ, лугов в окрестностях деревни: Титов лог, Гусарово, Пудов Ковшик, Логонова Пожня, Жидовы канавы, Сержантов сад, Кручи, Зайцева речка, Подмостки, Гай, Тёмненькое, Берёзовое болото, Мурашовка, Кирьянов сосняк, Угол, Блынь, Попова лужа, Княжовщина, Петрусевка.

Некоторые названия говорят о прежнем владельце (Логон, Тит, Пуд, Сержант, Поп, Кирьян), другие – о месте расположения (в углу, в болоте, в лесу), о рельефе (Канавы, Круча, Лужа).

Собираясь по грибы в лес, я мог так обозначать свой маршрут: сначала пойду на Зайцеву речку, поверну к Сержантову саду, затем через Берёзовое болото отправлюсь к Подмосткам, загляну на Княжовщину и Галое болото. Всем было понятно. А я знал, где какой гриб могу найти.

Приваловцы – добрые, отзывчивые люди. Любят острое словцо, добрую шутку. Разыгрывают друг друга до слёз. В соседних селах их кличут «комиссарами». Может потому, что в революцию 1917 г. некоторые приваловцы стали комиссарами, а может, за умение выступать на митингах и собраниях.

Тянутся к знаниям. В каждой семье дети становились или учителями, или уезжали «в город», учились на врачей, военных, инженеров.

В старое время приваловцы исправно служили в казацких частях Стародубского полка, в гражданскую – в отрядах Щорса. Началась индустриализация – молодые хлопцы строили шахты, заводы в Донбассе, Беломорканал, метро; в коллективизацию образовали колхоз «Слава труда», где с песнями трудились во славу Родины за трудодень, практически бесплатно.

Приваловцев не коснулась классовая борьба, т.к. они обладают врождённым здравомыслием и прислушиваются к мнению мудрых людей.

Зажиточные семьи, в том числе и мой дед, первыми вступили в колхоз, отведя в общественной сарай коров и лошадей. «Там-тот, не отведём, заберут, а самих отправят на Соловки», – говорил мой дед Никифор.

Война выкосила мужское население Приваловки. В первые дни войны все мужчины деревни ушли (а точнее – были забраны) на фронт. За четыре года было убито более 100 человек (а в Приваловке 140 дворов), остальные или пропали без вести, или вернулись искалеченными.

Во время оккупации, длившейся больше 2 лет, никто в услужение к немцам не пошёл. Молодёжь охотнее помогала партизанам. Все ждали «наших», Красную Армию.

Отступая, немцы руками власовцев сожгли все хаты, сараи, гумна. Одного старика бросили живьём в колодец, расстреляли коров и коз, избили прикладом и мою бабушку. Власовцы – не борцы с коммунизмом, как их сейчас называют, а враги русских мирных людей, холуи оккупантов. Это я знал ещё тогда, когда видел вместо деревни дымящиеся головешки.

Всем миром Приваловка отстраивалась, вернулась к мирной жизни. Зазвучали песни… Пережила Приваловка и страшный голод 47-го года. Сейчас деревня снова угасает. Хаты пустые, старики брошены государством на вымирание…



ОТЕЦ И ЦЫГАНКИ

1. Цыганка не угадала

Идёт пятый месяц войны с немцами. Все приваловские мужчины от 18 до 50 лет на фронтах, в Красной Армии. Где фронты – никто не знает. По деревне гуляют разные слухи. Одни говорят, что немцы уже под Москвой, другие, кто сотрудничает с оккупантами, утверждают, что Москва пала. Время от времени по Приваловке проносятся немецкие мотоциклисты с автоматами, танкетки, по неделе живут конные отряды карателей мадьяр. Ищут коммунистов, жидов (так называли евреев), партизан, окруженцев. Дошли слухи, что под Стародубом, на Беловщине, расстреляно немцами в овраге более 2 тысяч человек.

Все живут в страхе. По ночам по деревне крадутся истощенные, небритые, растерянные, плохо одетые, попавшие в белорусских лесах в окружение красноармейцы. Они не сдались в плен, но и тщетно пытались догнать стремительно отступающую армию. Их прозывали «пленные». Бабы приглашали их в хату, кормили, давали оставшуюся от мужей или сыновей гражданскую одежду.

– Может, и мой живой, и его кто-нибудь приветит, – рассуждают они.

Некоторые «пленные» задерживались на неделю-две, а другие оставались жить в семье до лучших времён. Если немцы или мадьяры проводили облавы, то женщины заявляли, что это их муж (сын, отец), и каратели не трогали. Почти в каждом доме спасались такие окруженцы.

Отдохнув и поправив здоровье, некоторые уходили в леса в создававшиеся партизанские отряды продолжать войну. Сибиряк Петька Жаров (Иосиф Кулешов), уроженец Карабаха армянин Александр Израильян остаются в примаках: их полюбили приваловские красавицы Надя и Тоня. Надо сказать, что и Кулешов, и Израильян в 1943 году снова влились в ряды Красной Армии, дошли до Берлина, остались живы, в 1945 году вернулись к спасшим их девушкам, женились, вырастили по четверо детей. Приваловка стала их второй родиной.

Неожиданно в конце октября приходит с фронта наш папка. Я хорошо помню этот день. Стояли последние дни осени. Деревья были почти голые. По утрам на траве появлялся иней. Но к обеду солнце пригревало, и мы бегали босиком.

В тот день играем мы с ребятами на улице в 10 палочек. Я прячусь. Вдруг ребята кричат:

– Миша, иди, твой папка пришёл!

Вылез я из укрытия, смотрю: стоит на дороге, опершись на суковатую палку, измождённый бородатый человек. Он смотрит на меня и зовёт по имени тихим голосом. Я его боюсь. Ребята подбадривают:

– Миша, иди же, не бойся!

Я робко приблизился к бородатому сгорбленному страннику. Он меня обнял. По его небритым щекам катились слёзы. Я тоже заплакал.

Трудно было в этом истощённом сгорбленном старике узнать моего весёлого жизнерадостного отца, летом ушедшего на войну. Было отцу 34 года.

Помылся папка в бане, сбрил бороду, несколько дней отлёживался на тёплой печке, набираясь сил. Жившие у нас двое «пленных» ночью ушли в сторону Брянских лесов.

Весть о возвращении Бодрова Сашки (уличная кличка моего отца) облетела деревню. Женщины спешили в нашу хату не столько проведать отца, сколько узнать что-нибудь о судьбе своих мужиков, ушедших вместе с ним на войну. Не один раз он пересказывал свою грустную эпопею, лёжа на теплой печке. Мы с Гришей ни на минуту не отходили от папки, слушая с восторгом занимательный рассказ.

Обычно он долго готовил себе цигарку, несколько раз затягивался табачным дымом, кашлял. Бабы терпеливо ждали.

– По мобилизации пришли мы в военкомат, – начал он, – собралось нас в тот день несколько сот. Построили в колонну и повели по дороге в сторону Новгород-Северска, навстречу фронту. По пути присоединялись новые колонны таких же необмундированных и безоружных новобранцев. Набралось до 10 тысяч. Шли и днём, и ночью. Где фронт, где немцы – никто не знал. Над нами часто кружили немецкие штурмовики, поливая колонну из пулемётов и бросая бомбы. Убитых зарывали на обочинах дороги, раненых оставляли в деревнях.

Так шли больше месяца. Навстречу двигались толпы беженцев. О нас словно забыли. И вдруг нашу колонну оцепили немецкие автоматчики на мотоциклах. По громкоговорителю на ломаном русском языке нам объявили, что мы военнопленные Великой Германии. Оказалось, что мы уже давно находились в глубоком немецком тылу. Киев, Харьков, Брянск, Орёл были захвачены немцами. Неделю нас гнали в сторону Харькова. Кто пытался убежать или отстать, немцы безжалостно расстреливали.

Пригнали нас на свекольное поле, огороженное колючей проволокой. Ни еды, ни воды не давали. Если кто из местных жителей бросал через проволоку голодающим пленным хлеб или картошку, в тех тоже стреляли. Мы поели свеклу. Пошли осенние дожди, наступали холода. Люди стали умирать от голода и холода. Надежды на спасение не было. Поле превратилось в сплошное грязевое болото, где копошились обессиленные от голода люди.

И тут случилось чудо. Сквозь шум дождя слышится из-за проволоки вроде бы знакомый женский голос:

– Кто тут из Буды Корецкой, отзовись?

Мне подумалось, что я в бреду. Прислушался: действительно, из-за проволоки слышится женский голос. Кое-как добрёл до изгороди, присмотрелся. Рядом с немцем стоит Ульяна из Буды Корецкой. Я кричу:

– Уля, это я, Сашко Лазаренко из Приваловки!
– Сашенька, тебя не узнать! Видел ли ты моего мужа Павлика?
– Нет, не видел, да и из Буды никого тут не встречал. Уля, вытащи меня отсюда, – прошу я её.

Ульяна подошла к немцу, показывает на меня и говорит:

– Это мой муж, мой муж, – и суёт ему в руки корзину яиц.
 
Немец понял, забрал корзину с яйцами, а меня прикладом автомата вытолкал за проволочные заграждения. Ульяна усадила меня в телегу, и через неделю мы были в Буде. Три дня она поила меня киселями, пока мой желудок привык к еде, отмыла в бане лагерную грязь. Из Буды я уже дошёл до дому сам.

Рассказчик замолчал. Соседки, горестно вздыхая, утирали фартуками катившиеся по морщинистым щекам слёзы. Каждая солдатка думала о своём муже, братьях, ушедших летом на войну. Живы ли они? Или вот так же умирают от голода и холода в немецком плену? Один Бог знает.

Отец, устав от рассказа и тяжёлых воспоминаний, полез на печку и улёгся на горячей черене. Соседки тихо переговаривались о чём-то своём.

В сенцах послышался топот, женские голоса, и в хату ввалилась целая орава цыган. Надо сказать, что немцы поначалу цыган не трогали. Они по-прежнему свободно кочевали от села к селу табором на больших повозках, промышляя гаданием, воруя, что плохо лежит, и попрошайничая. Получив по скибке хлеба, цыганята с шумом выскочили на улицу, а цыганка обратилась к матери:

– Хозяйка, вижу, ты в печали, позолоти ручку, погадаю. Скажу, где твой хозяин-воин, живой ли, ждать ли тебе его домой.

Поскольку воин был дома и мирно грелся на печи, женщины решили проверить правдивость цыганского гадания. Бабушка принесла из чулана десяток яиц, которыми позолотила гадалке ручки. Цыганка спрятала аванс в торбу, раскинула карты, пробормотала по-цыгански заклинания, попросила положить на стол кусок сала. Женщины с интересом следили за её манипуляциями.

– Вот он твой король, – начала она, – перед ним дальняя дорога. Планида его тяжкая, кругом супостаты, он будет ранен, попадёт в казённый дом, но будет жить. Домой вернётся нескоро. Ему поможет бубновая дама, которая встанет поперёк его дороги.

– А вот и не угадала, не угадала! Вернулся с войны мой воин, мой хозяин! Вот он, на печке! – радостно сообщила мама.
– Дома я! Хватит головы дурить бабам! – подал голос с печки отец.

И пристыженная гадалка, захватив с собой яйца и сало, опрометью выскочила из хаты.


2. Цыганка не ошиблась

Этот случай с цыганкой развеселил и позабавил женщин. Стали припоминать другие примеры обмана гадалок. Соседка Марфа Давыдовна рассказала, как цыганки обманули её свёкора, деда Петеньку, выманив у него с полпуда сала за обещание снять порчу с его старухи.

– Но не все гадалки врут, – послышался глухой голос отца из-за печки, – иногда они правду угадывают. Вот был со мной случай.

Бабы мигом затихли, приготовились слушать. Даже Проня Титиха, забежавшая позычить стакан соли, вернулась с порога и уселась на лавку. Всем нравилось слушать отца, и никто в Приваловке не умел так занимательно, правдиво и мастерски пересказывать самые невероятные истории, случавшиеся с ним или его друзьями. И на выдумки он неистощим.

– Зятёк, расскажи, – просит бабушка Фёкла отца.

– Никифорович, ну, пожалуйста, – подходит к печи всегда вежливая Давыдовна, с началом войны вернувшаяся к деду Петеньке с двумя детьми из-под Ленинграда, где строили Беломорканал. Её муж Павел, сын Петеньки, ровесник отца, сотрудничал с немцами, был старостой в п. Красная Звезда, бежал с немцами и где-то бесследно сгинул.

Отец, кряхтя, слез с печки на лежанку, устроился поудобнее и начал рассказ.

– Это было в Донбассе, в 1932 году. Я вместе с братьями Иваном и Денисом работал в шахтах. Семь лет не был дома, соскучился. А тут приходит письмо от друга-брательника Максима Яшкина, который пишет, что в Приваловке организуется колхоз, составляют списки богатеев-кулаков, что в списки тех, кого будут раскулачивать, попал и мой батька Никифор Яковлевич. И так мне захотелось домой, в Приваловку. Осточертел мне Донбасс, тем более на Украине начался голод. Получил на шахте расчёт, сложил свои пожитки в чемодан. Осталось только купить подарки для сестры Прони, братьям Гордею, Федоту и Данилке, Митьке-крестнику да ещё папирос «Казбек» другу Максиму и замок для чемодана. Купил всё на рынке. По случаю прикупил финку с выбрасывающимся лезвием и зажигалку, выполненную в виде пистолета.

Вдруг на рынке останавливает меня пожилая цыганка:

– Подожди, красавчик, остановись, не суетись. Я вижу, тебя ждёт дальняя дорога домой. Давай, я тебе погадаю.

До этого цыганкам я не доверял и никогда не гадал. А тут что-то меня остановило. Думаю, как она могла догадаться, что я еду домой.

– Давай, касатик, ручку и посмотри в глаза.

Взяла гадалка мою руку, внимательно изучила линии на ладони, посмотрела на меня своими бездонными глазищами и сказала:

– Да, перед тобой дальняя дорога. Тебя семь лет ждут дома отец, братья, друзья. Ты неспокойный, но рассудительный человек, у тебя добрая душа. Дома ты найдёшь бубновую даму сердца, у вас будет пятеро детей. Но берегись, по дороге ждёт тебя опасность: лихие люди захотят тебя убить, чтобы ограбить. Ты будешь страшно напуган. Но линии на твоей руке говорят, что всё закончится благополучно. Только не держи ни на кого зла.

Цыганка отпустила мою руку и пожелала счастливой дороги. От денег, к моему удивлению, отказалась. Я гадалке не поверил и вскоре об этой встрече забыл.

До Стародуба доехал без помех. Поезд на станцию прибыл часа в четыре пополудни. Весна была в разгаре. С пригорков бежали ручьи, под ногами чавкала грязь. Обошёл всех извозчиков. Никто не соглашался на ночь глядя ехать за двадцать вёрст в Приваловку ни за какие деньги.

Я был в отчаянии. Уже почти дома, где я не был целых семь лет, и хоть ночуй в Стародубе. Не идти же домой пешком с тяжёлым чемоданом по разбитому шляху.

И тут повезло. Ко мне подходит пожилой мужчина лет шестидесяти, плотный, коренастый, в ладно сшитом тулупе, с густой чёрной бородой и глухим басом спрашивает:

– Я вижу, молодой человек, вы нездешний, одеты по-городскому, едете, верно, в гости, и вас никто не встретил. Не желаете подъехать на моей бричке?

– Да, я еду в Приваловку, домой, – обрадовался я.
– Но Приваловка далеко, дорого возьму.

Я готов был согласиться на все условия извозчика. Сторговались. В бричку были запряжены две лошади. Хозяин уложил в бричку мой чемодан, походную сумку.

– Ну, с Богом, – перекрестился возница, и лошади весёлой трусцой понесли нашу бричку по городской мостовой.

Я с интересом смотрел на купеческие дома древнего города, площадь с бесконечными торговыми рядами, златоглавые купола церквей, которых насчитал более двадцати. Дышалось легко. Воздух был напоён ароматом просыпающейся от зимней спячки природы. Я весь был поглощён мыслями о предстоящей встрече с родиной, с отцом, от которого я семь лет назад тайком сбежал с тремя рублями в кармане в неведомый мне Донбасс искать счастья. Был и забойщиком в шахте, и строил доменные печи в Енакиеве, Макеевке, цементный завод в Новороссийске. Здоровье в забое потерял, а счастья не нашёл.

Очнулся от воспоминаний, смотрю: вместо того, чтобы ехать прямо на Друговщину, возница повернул вправо. На мой вопрос, почему мы повернули, старик пояснил:

– Заедем домой, в Занковку, заменим уставших лошадей свежими и поедем в Приваловку по Семёновскому шляху через Плоцкое.

Через час мы были в Занковке, в шести верстах от Стародуба. Нас встретили трое молодых здоровых мужиков, саженного роста, с отпущенными бородами, в одинаковых мохнатых бараньих шапках. Один открыл тяжёлые дубовые ворота, а двое, поглядывая на меня исподлобья, молча ввели лошадей с бричкой во двор. Возница слез с брички, что-то шепнул одному из сыновей и удалился в хату. Сыновья стали выпрягать лошадей.

Я огляделся. Двор со всех сторон был застроен сараями, к дому примыкал амбар. Усадьба находилась на отшибе деревни. Сразу за домом начинался широкий и глубокий овраг, сплошь поросший густым лесом. Место было самое разбойничье. Мною овладела непонятная тревога.

Тут из сеней показалась хозяйка и пригласила меня в дом попить чаю. Хозяйка выглядела гораздо старше старика, но смотрела открыто и приветливо. Других женщин в доме не было: видно, сыновья были холостыми.

Вслед за хозяйкой я вошёл в дом. На столе уже стоял кипящий самовар, большая сковорода с яичницей, ломтики сала, головки лука, солёные огурцы, графин с самогонкой. Так как я с утра не ел, то с радостью принял угощение. Пока я утолял голод и пил чай, мужчины зашли в хату. Старик налил себе из графина стакан жидкости, опрокинул в рот и стал закусывать луковицей, хрустя и громко чавкая. Сыновья уселись на лавке у порога. Я выглянул во двор. Лошадей не было, бричка уже стояла под навесом. Я спросил, почему никто не запрягает. Старик показал на небо и говорит:

– Надвигается гроза, да и кони устали. Переночуем, отдохнём, завтра с зорькой и поедем.

Никакие уговоры, обещание удвоить плату не помогли. Старик был непреклонен.

Я выглянул в окно. Действительно, со стороны Приваловки надвигалась тёмная зловещая туча. Видны были вспышки молний, уже слышались глухие раскаты грома. Тревожное состояние усилилось. Старик и сыновья куда-то исчезли. Быстро наступил вечер. Хозяйка провела меня в небольшую комнату, где была расстелена кровать, пожелала мне спокойной ночи, перекрестила и со словами «прости, Господи, нас, грешных» ушла, прикрыв дверь.

Мне не спалось. Беспокойство нарастало. На улице бушевала гроза. Ослепительные молнии сопровождались громовыми раскатами. В окно барабанил дождь, ветер стучал ставнями. За дверью временами слышались скрип половин и приглушённый разговор.

Я встал, чуть-чуть приоткрыл дверь и прислушался. Хозяйка, всхлипывая, о чём-то умоляла мужа, просила не убивать, упоминая моё имя. Старик точил на оселке топор, сыновья сидели рядом. И тут до меня дошло: меня собираются убить, я попался, как заяц в капкан. Я один против четверых мужиков. И никто никогда не узнает, где и что со мной случилось. Впервые за много лет стало по-настоящему страшно. Дрожали колени, стучали зубы. И бежать было некуда: единственное окно предусмотрительно закрыли ставнями. До этого я никогда не курил. А тут, пытаясь подавить страх, достал из чемодана «Казбек» и стал лихорадочно курить.

Отец замолчал, стал крутить новую цигарку. Видно, вспоминать о пережитом тогда страхе было нелегко, и он тяжело дышал. А может, эта пауза – один из богатого арсенала его ораторских приёмов, чтобы подогреть интерес слушателей. Ведь лучшего умельца «брехать», т.е. занимательно рассказывать, в Приваловке не было. Женщины терпеливо ждали продолжения. Отец курил, пуская едкий дым в топку грубки.

– Сашко, ну что же было дальше? – не выдержала паузы Титиха.

– Да, о чём это я? – папка бросил окурок в топку. – Так вот, курю я папиросу за папиросой, а руки трясутся, страх не проходит.

И вдруг я вспомнил енакиевскую цыганку и её гадание. Так вот о какой опасности говорила гадалка! Но она же сказала, что всё закончится благополучно. И тут я мигом успокоился. Достал из чемодана купленный нож, стал с финкой за дверью. Послышался грубый окрик старика на хозяйку, всхлипыванье прекратилось. Теперь я был убеждён, что хозяин с сыновьями собираются убивать меня сонного. И я решил не спать, а любого, кто попытается открыть дверь, проткнуть шахтёрской финкой.

Время тянулось медленно. На улице гроза не унималась. За дверью было тихо. Прошло часа два. Пропели вторые петухи. Я по-прежнему стоял с финкой у двери и курил. Спать не хотелось.

И вот уже под утро слышу за дверью скрип половиц, шорох. Дверь тихо открывается, и в проёме двери возникает силуэт мужчины с топором в руке. Я замер и стал поднимать руку, чтобы ударить разбойника ножом в грудь. Но тут как на грех, а может, на моё счастье сверкнула молния, и старик, а это был он, увидел меня, готового проткнуть его финкой, и отпрянул. Дверь захлопнулась, и разбойник ушёл.

Дом спал. Гроза прекратилась. Мне спать не хотелось. От «Казбека» тошнило.

С рассветом хозяйка затопила печь, мужчины суетились во дворе, кормили, поили скот, стали запрягать лошадей. Хозяйка позвала меня снедать. За столом, как ни в чём не бывало, сидел хозяин и с аппетитом уплетал куски варёной баранины. Сыновей в доме не было. Мне есть не хотелось. С трудом я проглотил кусок мяса и выпил кружку парного молока.

Хозяин, поев, встал, перекрестился, помог вынести вещи. Мы снова уселись в бричку, хозяйка открыла ворота, и отдохнувшие лошадки понеслись вскачь. С возницы я не спускал глаз. Ещё во дворе он хотел посадить меня впереди себя. Но я молча сел рядом. И сейчас он как бы ненароком отодвигался назад, а я отодвигался ещё дальше. Нож держал наготове. И всё это молча.

Въехали в тёмный мрачный лес. Вековые сосны еле пропускают дневной свет. Лошади пошли шагом. На дороге ни души. Впереди открылась небольшая полянка. Вижу, на поляне неподвижно застыли два мужика. У одного за поясом блестит топор, другой – с лопатой, оба в знакомых бараньих шапках.

Да это сыновья старика-разбойника, и они ждут меня! В глухом лесу замыслили убить и ограбить, догадался я. Ну, думаю, пан или пропал. Приставил старику нож под лопатку и тихо говорю:

– Смотри, дядь, одно движение, и ты покойник! Старик покряхтел, молча поднял кнутовище и помахал сыновьям: мол, уходите, не получилось. Сыновья быстро скрылись в чаще леса. Он со злостью стал понукать лошадей, и повозка, громко стуча по корням деревьев, быстро понесла меня к дому. Промелькнули Плоцкое, Елионочка, Болдовка, и вот мы в Приваловке. За всю дорогу мы не обмолвились ни словом. Не успел я слезть с повозки, как Приваловка узнала о моём приезде. Прибежали Максим Яшкин, Павел Петенькин, Федька Марус, Семён Боровик. Обнялись, помогли перенести вещи. Расцеловался с батькой, Проней. Еле узнал Федота и Данилу, так выросли.

– Где возница? – спрашивает батька. – Ты с ним рассчитался? Зови его в хату поесть, а я покормлю лошадей овсом, пусть отдохнут перед обратной дорогой.

Вышел я на улицу позвать старика, а его и след простыл. Ускакал, даже платы не взял.

Рассказал я друзьям о приключении. Отчаянный Максим метнулся домой и вернулся верхом на скакуне и с обрезом в руках.

– Сашко, – кричит, – седлай лошадь, догоним этого разбойника покажем ему, как обижать приваловцев!

Я уже подхватился было седлать жеребца, но тут батька остановил:
– Вы что, сукины дети, надумали? Вы старика накажете, а завтра мою усадьбу сожгут? Ну-ка, там-тот, домой! А ты, Максим, спрячь подальше свою пушку!

Через год стало известно, что под Стародубом арестована банда извозчиков которые заманивали богатых приезжих, грабили и убивали. Атаманом у них был мой возница из Занковки, бывший киевский жандармский офицер.

Так что не все цыганки врут, некоторые действительно угадывают судьбу. А вот курить я тех пор я так и не бросил, – закончил папка свою историю и достал кисет с табаком.

Бабы возбуждённо загалдели, вспоминая ранее слышанные истории о разбойниках. Отец снова залез к нам на печку. Мы прильнули к нему, а он ласково гладил нас по коротко остриженным ножницами головкам. Теперь с ним нам не страшна была война, рыскавшие по деревям немцы, румыны, мадьяры и полицаи.


САМОГОНЩИКИ

Летом 1944 года с фронта неожиданно возвращается отец. Инвалид 2 группы, больной, но живой. Пока он воевал, в семье появился ещё один рот: весной родилась Валя, Семья ютилась в чужой хате. На родовой усадьбе чернела обгоревшая печь и кучи золы. Надо было до зимы успеть соорудить для семьи хоть какое-то жильё. Построить дом-пятистенку за оставшееся до холодов время он не в силах. И отец решает строить небольшую хатку-времянку. С 17-летним племянником Митькой (Дмитрием, сыном брата Гордея) за пару месяцев он срубил домик 3х4, чуть больше баньки, где мы и проживали потом около 5 лет, пока не построили нормальный дом. Семье из семерых душ, конечно, тесно, зато тепло и свой угол.

Строились приваловцы, помогая друг другу, толокой. За работу платы не полагалось. Просто по окончании работы хозяйка кормила всех обедом. А к обеду полагалось угощение самогоном. Им же расплачивались и за лошадь, и за лес. Делала, по-приваловски гнала, эту жидкость каждая семья. Существовала особая технология. В корыте проращивали ячмень или жито (рожь). Проросшие зёрна толкли в ступе, получая солод. Солод закладывали в деревянную 10-ведерную бочку, туда же клали варёную толчёную картошку, вёдер пять, с полведра или ведро муки. Заливали до верха тёплой водой. Бочку ставили возле печки и накрывали ветошью. Эта смесь недели две «гуляла» и превращалась в брагу, т.е. в готовое сырьё для получения самогона.

Изготовление самогона считалось делом противозаконным. Участковый милиционер Репин, объезжая на лошадке свой громадный участок, на нюх определял, где, в какой хате зреет брага, а где уже и гонят, и принимал адекватные меры: брагу выливал, устройства ломал. Самогон пробовал. Если крепкий – хозяйку строго предупреждал и половину забирал с собой, плохой выливал и составлял акт. Боялись Репина страшно. Но по каким-то приметам точно знали, в каком он селе, куда направляется и сколько уже выпил. Если в хорошем подпитии, то наверняка проедет мимо в соседнюю деревню, никого не трогая.

Отец очень боялся властей, как и все в то время, но и без самогонки людей на толоку не соберёшь. Поэтому, когда брага была готова, гнать самогон доверялось мне и Грише. Самогонное устройство (аппарат) устанавливали за селом в глубокой яме, ранее бывшей овином. Устройство состояло из чугуна, куда наливали брагу, второго чугуна с дыркой в дне, которым накрывали чугун с брагой, корыта с водой. Через корыто проходила железная труба с изогнутым концом, который вставляли в отверстие верхнего чугуна и замазывали красной глиной.

К овину носили вёдрами брагу, воду, дрова. На костре нагревали чугун, брага закипала, пар уходил в трубку, конденсировался и превращался в синюю жидкость, которая тоненькой струйкой лилась из трубки в бутылку. Эта жидкость и являлась конечным продуктом – самогоном. Из ведра браги добывалось обычно до литра самогонки. Чтобы прогнать один чугун, требовалось более часа. В бочке браги было на 10 чугунов, так что это занятие отнимало у нас полный день.

Но главное, надо было вовремя остановить процесс, чтобы продукт был качественный: крепкий и не вонял перегаром, иначе не понравится знатокам этого напитка. Мы же могли получить в случае неудачи подзатыльники.

Поэтому после первой пол-литры мы подставляем под струйку деревянную ложку и с ложки попеременно пробуем, чтобы определить, не хватит ли с этого чугуна брать самогон.

– Уже хватит, пошла слабая, – говорю я, глотая с ложки жидкость. – Попробуй сам.

Гриша берёт ложку, подносит под струйку, пробует, морщится, плюёт.

– Ой! Крепкая. Пусть ещё бежит.
– Да нет, – пробую я другую ложку, – пора заканчивать.
– А ну, дай, ещё попробую, – требует братишка. – Да, уже слабая, – соглашается он.

Мы вытаскиваем трубку из верхняка, меняем брагу в чугуне, ставим снова его на костёр, накрываем верхняком, вмазываем трубку, наливаем в корыто холодной воды, и опять повторяется весь процесс.

Дегустируя ложкой самогон из каждого чугуна по несколько раз, к вечеру мы едва держимся на ногах. Да и язык почему-то начинал заплетаться и хотелось спать. Думаю, от усталости и от постоянного недоедания. Да и было нам тогда на двоих всего-то 20 годков.

Вечером приходили взрослые, уносили домой аппарат, чугуны, перегнанную брагу и огненную воду, уводили нас, разомлевших и сонных, домой.

Отработанную брагу скармливали козе, поросёнку, курам и корове. Животные с жадностью поедали этот корм. Поскольку там ещё оставались весёлые градусы, то менялись на время их повадки. Куры начинали кукарекать и приставать к старому петуху, корова взбрыкивала, как бычок, кабанчик Вася сутками мертвецки спал, а от козьего молока бабушка пьянела и, пропалывая в огороде грядки, тихим голосом пела «По-над лугом зелененьким...» или «Посею гурочки близко над водою...».

До сих пор не могу понять, зачем надо было через всё село носить брагу и воду, посреди поля в яме жечь целый день костёр, который виден был за версту, а не делать всё это около своего дома. В деревне ведь все всё видят и все про всех всё знают. Может быть, потому, что оперу Репину нравилось, что люди его боятся и от него прячутся. Значит, уважают его и советскую власть. Он и не трогал тех, кто делал вид, что прячется.

А самогонку, что мы с Гришей по капле добывали из хлебной браги, наши гости пили с удовольствием и хвалили. И отец с гордостью заявлял:

– Это мои сынки научились так гнать: и крепкая, и мягкая.

Жаль, что умение делать такой нужный и любимый моими земляками напиток в дальнейшем нам с Гришей не пригодилось. Да и пить мы давно перестали. А жаль!



И ПО БРЁВНЫШКУ, ПО КИРПИЧИКУ…

Год за годом Приваловка постепенно поднималась из руин, залечивая нанесённые военным лихолетьем раны. На месте оставленных фашистами пожарищ появлялись свежесрубленные пятистенные хаты, а Алексей Германович и братья Семён и Иван Илларионовичи поставили не хаты, а добротные и красивые дома. Раньше других дома строили те семьи, где остались мужчины: или старики, или вернувшиеся с войны уцелевшие фронтовики. Осиротевшим семьям помогали строить жильё родичи и соседи.

Мы пока ютились в построенной в 1944 году наспех времянке размером с баню. Зимой 1948 года похоронили бабушку Фёклу. Но по-прежнему на печке всем не хватало места.

Болезнь отца не отступала. Рентгеноскопия показала, что правая часть лёгких уже разрушена. Ему становилось хуже. Лечиться в Одесском госпитале, куда направлял военкомат, он решительно отказался.

– Осталось-то мне жить всего до 42 лет два года. Больше я не проживу. Так мне наконовано. Надо успеть поставить детям хату, – твердил отец.

И он решает во что бы то ни стало в оставшееся до его урочного часа время построить семье хату.

Весь 1948 год мы заготавливали материал для дома. Как инвалид войны отец взял в районе небольшую ссуду. Лес выписали в своём же колхозе. Всё лето отец и мама в колхозных урочищах: в Берёзовом Болоте, Кручах, на Зайцевой речке, в Гаях, Подмостках – валили сосны, осины, дубы (что укажет лесник дед Грицко). Затем сваленное дерево очищали топором от сучьев, резали определённой длины брёвна, катили при помощи кольев на качки (это разборная телега для перевозки длинных брёвен) и по одному бревну на лошадке возили домой. В день – одно-два бревна. А всего на хату шло брёвен 70-80.

Нередко вместо мамы в лес за брёвнами с отцом ездил я. Тогда-то я и овладел нехитрой наукой пилить пилой-двухручкой, рубить сучья, катать при помощи простых приспособлений тяжёлые брёвна.

С привезенных брёвен мы с Гришей снимали кору, скоблили их, строгали. Мы научились заправски пользоваться специально придуманным для этой работы предками инструментом: стругом и скобелкой.

Лес был заготовлен. Но главное сооружение в хате –  печь с тёплой лежанкой, или грубкой. Печь варит еду людям и корм скоту, греет в зимнюю стужу хату. В печи пекли хлеб, пироги, на печке грелись и спали.

Для постройки русской печки надо много кирпича. Кое-какой кирпич оставался от сгоревшей хаты, в основном половинки. На трубу хватало. А для печки пришлось делать самим, прямо в своём огороде кирпич-сырец. Благо, сырьё для кирпича было буквально под ногами: сразу под почвой залегал полуметровый слой белого песка, а под ним – метровый слой красной глины, а затем – неизвестной толщины белая глина с окаменевшими остатками морских животных.

Первые кирпичи с помощью дядьки Ивана делали папка и мамка, а мы с Гришей помогали. А потом вся работа легла на наши худенькие плечи.

Технология изготовления кирпича проста: достаём песок, красную глину, ссыпаем в пропорции 1:3 в специально сделанный ящик, льём воду, размешиваем лопатой, затем месим босыми ногами. Полученное глиняное тесто закладываем в деревянную форму на два кирпича, опрокидываем на ровную поверхность, заранее посыпанную чистым песком. И кирпич готов. Осталось только высушить на солнце и уберечь от дождей. Высушенные кирпичики отличались прочностью, но были тяжелы. За лето мы заготовили их более двух тысяч, полностью на печку.

Материал на хату семья заготовила. Весной 1949 года плотники из Воронка начали рубить сруб. К августу сруб был готов. Чтобы рассчитаться с плотниками, пришлось продать на вывоз времянку.

Как только был построен сруб и покрыт соломой, отец пригласил робчака (печника из села Робска), который и сложил из нашего кирпича-сырца настоящую русскую печь с грубкой. Печь заняла треть хаты.

Оставалось построгать доски для полов, настелить полы, оштукатурить вторую половину хаты, сделать сенцы (сени). Но закончить к зиме дом отец уже не смог: силы оставили его. Последние дни он проводил на теплой грубке. 9 ноября днём я стал собираться в Стародуб на занятия (я два месяца уже учился в педучилище). Отец подозвал меня я попросил:

– Сынок, останься сегодня дома. Побудь со мной. А завтра утром и пойдёшь. Помни, что теперь дома ты старший.

А у самого катятся из глаз слёзы, дышит тяжело. У меня подкатился ком к горлу от тяжелого предчувствия беды.

В этот же вечер отец тихо отошёл в другой мир. Умирая, он попросил похоронить со священником. Хоронили 10 ноября. Батюшка из Соловы совершил над покойным необходимый обряд и проводил до кладбища. Мы стали сиротами.

Достраивали хату уже мы с Гришей несколько лет с помощью и с участием нашего крёстного дяди Ивана. В 1956 году построили сарай, затем каменный подвал. В 1958 году накрыли дом шифером. В 1960 году Гриша, уже студент Гомельского института инженеров железнодорожного транспорта, сделал на окна ставни. В 1970 годах Шурик, наш младший брат Александр, родившийся уже в новом доме после смерти отца, будучи прорабом совхоза, пристроил веранду и поставил дубовые ворота, дом вышел на славу.

Сегодня дому 56 лет. Стоит он в центре Приваловкии с открытыми ставнями. Но он пустой. Со смертью матери он осиротел и никому не стал нужен. Не слышны там детские голоса и смех. Дом тоже умер. Осиротел и запущен наш замечательный сад, любовно выращенный нами с зёрнышек.

Раз в 2-З года на Радуницу приедут на машине посетить могилки предков вместе с нами наши дети и внуки, проедут по заасфальтированной Приваловке, остановятся у дома. Но ворота закрыты, дорожки поросли травой. Нас там никто не ждёт, зайти не к кому. Это наше прошлое, куда нам не вернуться, как бы ни хотелось. Хотя и строили мы это прошлое всей семьёй, дружно, собирая «и по брёвнышку, по кирпичику...». И это прошлое научило нас ценить настоящее, планировать и строить своё и наших потомков будущее.


ТОШНОТИКИ

Это было в первые послевоенные, в 1946-1947 годы.

Приваловцы, как и жители соседних сел и деревень, терпели голод и нужду. Но самая большая беда – пустующие и непаханные земли, поросшие конским щавелем, бурьяном, повиликой, осотом и другими сорняками. Просто некому и нечем было пахать землю, собирать скудные урожаи: за годы Отечественной воины почти все мужское трудоспособное население было выбито или покалечено, или оставшиеся в живых еще продолжали служить в Красной Армии. Из 140 семей 105 получили извещения о гибели отцов мужей, сыновей на фронтах. В некоторых извещениях сообщалось о пропаже без вести. Не было хаты, где бы не оплакивали погибших. Помню, как завидовала Приваловка Пудовым, когда узнали, что из фронта на костылях вернулся домой живым дядька Василий, чудом уцелевший защитник Сталинграда.

В конце 1944 года вернулся с фронта наш отец, демобилизованный с Белорусского фронта по инвалидности. На месте цветущей деревни, окружённой садами, сараями, гумнами, немецкие оккупанты руками предателей-власовцев оставили одни пепелища.
 
Приваловку жгли отступающие враги в ночь на 21 сентября 1943 года. Хорошо помню эту жуткую ночь. Наша семья, как и все приваловцы, пряталась от отступающих немцев в лесной чаще, где родители даже вырыли на случай обстрела для укрытия от пуль и снарядов окопы и настоящий блиндаж. Мы, дети – я и Гриша – не понимая трагизма происходящих событий, воспринимали это как игру в войну. Ночью, 21 сентября бабушка Фёкла, остававшаяся в деревне, пришла в лес и сообщила, что горит Приваловка. Все мы устремились на край леса, откуда виднелось зарево от пылающей деревни. Пылали все хаты и надворные постройки. Женщины плакали, утирая фартуками и косынками горькие слёзы, старики молча курили самокрутки. Всем казалось, что наступает конец света. Приваловка пылала всю ночь, и еще двое суток тлели головешки.

Появились первые отряды красноармейцев. Жители деревни возвращались из леса к местам, где еще три дня назад кипела жизнь, по улицам бегала босоногая детвора, на лугу паслись козы, коровы, лошади. Вместо красивых домов и хат стояли печки с почерневшими от копоти и огня трубами, на лугу лежали со вздутыми животами расстрелянные фашистами коровы, овцы, козы.

Но оставшиеся в живых люди, пережившие 26-месячную оккупацию, уже не плакали. Они обнимали усталых, в выцветших гимнастёрках, покрытых пылью солдат-освободителей вглядывались в их добрые улыбающиеся лица, надеясь найти своих. Ведь прошло более двух лет, как приваловские мужчины ушли на фронт, и о них ничего не известно: живы ли они, ранены, погибли, а может, томятся в фашистских застенках.

К полудню к месту, где стоял просторный дом Макушненко, окружённый громадным плодовым садом, подошёл высокий солдат и присел на груду кирпичей, оставшихся от сожжённого немецкими карателями дома. Разбиравшая вместе с сыновьями на пепелище железки, гвозди, Маша узнала в солдате своего мужа Петра Степановича, ушедшего на фронт еще в 1941 году. Его часть проходила в 20 км от Приваловки, и командир полка, где Макушненко служил писарем, отпустил его домой повидать выживших родных. Пётр побыл дома всего одну ночь и с рассветом ушел догонять свою часть.

Но так повезло только Макушненкам. Трое суток по Приваловке двигались русские солдаты, «наши» в сторону Соловы, на запад. И всё это время женщины, старики, дети со слезами радости, стоя у пожарищ, встречали освободителей, всматриваясь в их усталые лица. Они надеялись увидеть своих. Но никто из более чем сотни ушедших на фронт мужчин в деревне не появились. Видать, кто остался жив, воевали на других фронтах, и военная судьба вела их другими путями и дорогами.

Прошло два года. Это были тяжелейшие годы для приваловцев. Ушли на фронт мальчишки, которым исполнилось 18 лет (1924-1927 годы). На месте сожжённых хат строили новые. Но пока ютились в уцелевших банях, в вырытых наспех землянках, во времянках. Почти все были разуты и раздеты, так как вместе с домами сгорело и всё имущество. Война хоть и ушла на запад, но не проходило и недели, чтобы не приносили кому-нибудь похоронку. Тогда стон и плач раздавался по всей деревне. Казалось, войне не будет конца.

А между тем жизнь брала своё. Постепенно люди привыкали жить и работать в новых условиях. Снова образовали колхоз «Слава труда», снова отвели в колхоз выживших в войну лошадок, свезли и снесли нехитрые орудия труда, оставшиеся после пожара: сани, телеги, плуги, бороны, барки, веялки. Всё имущество опять стало общим, ничейным, в том числе и земли, и лес, и луга. Прислали и нового хозяина – партизана из Брянского леса. Этот человек запомнился приваловцам дремучей невежественностью, беспросветным пьянством, грубостью. Для пахоты не хватало лошадей, сеять было нечем. Кое-как собранный урожай сразу же отправляли в Стародуб, государству.

В 1946 году деревня стала голодать. Особенно трудно стало многодетным семьям, потерявшим на войне кормильца. Основной продукт – картошка, нарытая на своём огороде. Ели её в разных видах: и пареную (в мундирах), и толчёную, и в супах, тёрли на крахмал. Из оставшихся жмыхов пекли картофельный хлеб, добавляя высевки из муки. Но к весне и картофель кончался. Тогда после таяния снега на поле, где осенью копали картошку, собирали гнилую картошку, или «тошнотики». При удаче можно было за один раз собрать до ведра этого «продукта».

Дома бабушка перемороженную картошку отмывала от песка и грязи, процеживала и добывала крахмал. Крахмал был тёмный, отдавал прелостью и гнильём. Добавив в эту кашицу толчёных листьев травы раковые шейки, жменю муки, пекла лепёшки. Эти-то лепёшки и назывались ласкательно «тошнотики». Их ели не прожёвывая, так как на зубах хрустел песок. Они были горькими, пахли гнилой прелой картошкой. От них долго тошнило. Зато на время уходило ощущение голода и пустоты в желудке. Тошнотики помогали продержаться до нового урожая бульбы, как называли приваловцы картошку.

Голод не тётка. Не всех тошнотики спасли от голодной смерти. В морозную февральскую ночь 1947 года умерла и наша бабушка Фёкла. Это была первая потеря в нашей семье. Ведь бабушка и растила нас – Мишу, Гришу, Тамару, Валю, – и воспитывала, и учила первым урокам жизни. Второй невосполнимой потерей семьи была последовавшая через два года смерть отца.

Прошло 60 лет. В Приваловке сменилось несколько поколений. Потомки погибших на фронтах приваловцев расселились по всей территории необъятной России. Они поднимали целину, воздвигали стройки коммунизма, добывали уголь, качали нефть.

И деревни не узнать. Дома брошены своими хозяевами и осиротело глядят тёмными окнами на покрытую асфальтом улицу. Нет босоногой шумной детворы, не слышно детских голосов, не мычат коровы, не кричат петухи. Жуткая тишина и покой. Только изредка увидишь пожилого человека, сидящего у дома на лавочке или уныло бредущего в уцелевший ещё магазин.

Поля, где мы с братом собирали тошнотики, где мы подростками пахали на волах, боронили, сеяли, косили, брошены, поросли лесом.

Странно устроена человеческая память. Прошло более полвека, как, пытаясь утолить голод, мы ели тошнотики, ходили босые и раздетые, весь световой день работали в колхозе практически бесплатно. И всё это делали с удовольствием, с радостью.

С высоты прожитых лет могу сказать: мы жили верой в лучшую жизнь. Мы верили, что труд и учёба облегчат нам жизнь, помогут найти свою дорогу в жизни и обрести счастье. Все мы надеялись только на себя. Мы верили: мечты сбываются, если учиться и работать не покладая рук.

Мечтал мой отец увидеть старшего сына учителем – и я им стал. Мало того, я сделал хорошую учительскую карьеру: работал учителем, завучем Логоватовской семилетней, директором Приваловской начальной, Будо-Понуровской семилетней, Свенской №2 и Брянской №28 средних школ. Закончил учительскую карьеру в возрасте 60 лет в должности заместителя начальника областного управления образования.

Гриша мечтал стать строителем. И он им стал. Его знает вся область. Он Заслуженный строитель Российской Федерации, руководитель крупной строительной организации.

Шурик, как мы звали младшего брата, по примеру Гриши тоже стал строителем. Как компетентный грамотный инженер по технадзору известен во всех районах области.

Сёстры Тамара и Валентина выбрали Одесский пищевой техникум и проработали мастерами пищевой промышленности.

Приваловская привычка каждый день начинать и заканчивать трудом у всех нас осталась на всю жизнь. У нас по двое детей. Они уже взрослые люди. Каждый нашёл своё место в жизни.

Им в жизни повезло: они не знают вкуса тошнотиков, им не снится война, они не ходили босыми по мёрзлой земле, не мечтали о краюхе чёрного хлеба, не вкалывали на торфянике за щепотку поваренной соли. Всё это перепало нам, детям войны. Может, потому мы и неприхотливы в жизни, счастливы тем малым, чем нас одарила судьба-злодейка. Ведь считали же мы в голодную весну 1946 года и тошнотики подарком судьбы, и рваные бахилы обувью, и погребню жильём, и рваную фуфайку – одеждой, а краюху хлеба – лакомством.

Всё в мире относительно!


ПАСТУШКИ

Весна 1947 года выдалась ранней. Уже в середине марта на полях появились первые жаворонки, а вековые сосны кладбища усеяли шумные грачи. Снег ручьями сбежал с полей в нашу речушку Тростянку, которая вздулась и даже залила край нашего огорода. Появились проталинки в палисадниках Титовых и Прокопцовых, где соскучившаяся по солнцу и теплу детвора могла бегать и играть в незамысловатые игры.

А зима для приваловцев была тяжёлой. С трудом восстанавливали разрушенное фашистами хозяйство, строили заново избы, сараи. Техники не было никакой, лошадей не хватало, мужское население было перебито на фронтах. Молодые парни ушли в армию. Все работы легли на плечи женщин, подростков, возвращающихся с войны инвалидов и стариков.

Наша семья находилась в крайней нужде: 7 человек всё ещё ютились в наскоро срубленной отцом в конце 44 года времянке размером с хорошую баню. Хлеб кончился уже в январе. Пока выручала картошка, но и она была на исходе. В довершение бед от бескормицы и холода погибла наша кормилица корова Красуля. Ослабела и стала прибаливать бабушка Фёкла. И все хотели есть: и Валя, которой уже 3 года, и Тамара (7 лет), и Гриша (10 лет), и Миша (11 лет). Отец ходил мрачнее тучи, молча курил самодельную махорку, больше обычного кашлял и даже перестал рассказывать на печке нам волшебные сказки и байки.

И вот в один из вечеров в конце марта он объявил, что бросает бригадирство и будет пасти скот всё лето вместе с Федькой Волчковым (Лаптевым). Мы же – Гриша и я – и Федькины хлопцы –  Мишка и Лёшка –  будем подпасками.

В Приваловке в то время насчитывалось 142 семьи. В каждой семье имелась корова или тёлка, а где и бычок, и коза, и овцы. В общем, в стаде было до 170 голов парнокопытных. Пасти надо было от Благовещенья до Покрова. Плата за каждую голову: пуд картошки, 3 литра молока, ведро зерна за лето.

Нас это известие страшно обрадовало. Особенно ликовал Гриша. Он помогал отцу делать крутни и вить верёвки для пуг: большую для отца и две поменьше для нас. Пугой в Приваловке называли большой, длиной до 8 метров, кнут, которым подгоняли скот. Мы ещё не понимали, какой это тяжёлый труд пасти скот и что пасти скот, быть пастухом в Приваловке считалось последним делом. Пастухами обычно становились или никчёмные люди, не умеющие ничего другого делать, или убогие и инвалиды, которых из жалости и сострадания люди кормили и поили.

Сейчас я понимаю, что только нужда и отчаяние заставило отца пойти в пастухи.

5 апреля – первый день пастьбы, выгон скота на пастбище. Все ждут этот день с тревогой и волнением: и пастухи, и хозяйки. Мы же ожидали как праздника.

Рано утром отправились по окраинам села собирать коров, чтобы гнать к центру, к памятнику, а затем через Пудов проулок мимо мельницы к лесу. По древней традиции каждая хозяйка выводила свою бурёнушку на улицу и, перекрестившись, передавала пастуху, которого обязательно чем-нибудь задабривала: или парой яиц, или скибкой белого хлеба, или шматком сала. Всё это пастух с благодарностью принимал и опускал в перекинутую через плечо сумку.

Первые дни скот пасли по лесным полянам и опушкам, где снег уже растаял. Ранней весной только там коровы могли найти кое-какой корм: прошлогоднюю траву, ветки деревьев. Вначале коровы стремились убежать из стада домой. Да и отсутствие травы заставляло коров быстро перемещаться по перелескам. Поэтому стерегли все вшестером: впереди стада, по сторонам и сзади.

Уже через неделю наше праздничное настроение улетучилось. Романтика пропала. Пошли тяжёлые будни. Вставать приходилось рано, вместе с солнцем, целый день на босых ногах гоняться за коровами и козами, и в дождь, и в непогоду быть со стадом. К вечеру валишься с ног. Ещё и школа, куда мы с Гришей ходили поочерёдно через день. Из-за утренней росы к лету ноги покрылись болезненными цыпками. От солнца лица почернели, носы облупились.

Портили настроение и быки. Их в стаде было два: Амур и Сергей. Обязанностью быков было ухаживать за впавшими в «охоту» бурёнками, вызывать у них сексуальные желания и удовлетворять для продолжения коровьего рода. Задача пастухов – наблюдать за этим процессом и о благополучном его завершении обязательно сообщать хозяйке, что её корова вчера «погуляла». А хозяйка уже сама вычисляла, когда корова будет телиться, чтобы вовремя бросить доить и не прозевать отёл.

Быки, как известно, животные сильные, раздражительные, а порой и буйные. Сергей же был спокойный, уравновешенный, охотно подчинялся командам пастушков, спокойно, без суеты исполнял мужские обязанности. Иногда, для порядка ревел, рыл копытами землю, но не бодался. Зато Амур был сущий дьявол: ревел с утра до вечера, рыл острыми, как немецкий штык, рогами и копытами землю, ворчал даже во сне. Всякого, кто оказывался вблизи, пытался забодать. Боялся только отца. Естественно, мы старались обойти его стороной. Но удавалось это не всегда.

Как-то пасли мы стадо в густом перелеске на Подмостках. Пришла пора гнать к стойлу на поляну. Гриша побежал подогнать кнутом отставших коров. В густом крушиннике он и не заметил Амура, которого тоже достал кнут пастушка. Возмутился Амур такой бесцеремонностью и с диким рёвом бросился на обидчика. Гриша удирать. На его беду, сзади была навалена большая куча сухого хвороста. Пастушок запутался в ветках и упал на хворост, Амур мощными рогами подцепил кучу и подбросил вверх вместе с пастушком. Пролетев в воздухе метров пять, Гриша плюхнулся прямо в канаву с водой. Тут же его накрыла поднятая рогами взбешённого быка куча хвороста. Это его и спасло. Амур в ярости рогами раскидывал хворост, пытаясь достать и расквитаться с обидчиком. Но не тут-то было: хворосту оказалось много, а канава глубокой.

Отчаянные крики сына и рёв разъярённого Амура услышал отец, прибежал на выручку. Палкой отогнал быка, помог Грише выбраться из-под хвороста, вытер мокрое от слёз лицо перепуганного насмерть мальчишки, успокоил и послал его разводить костёр на стойле, чтобы согреться и высушить вымоченную в канаве ветхую одежонку.

Бывало, неделями Амур выполнял волю пастушков, ворчал, но шёл туда, куда пастухи и направляли стадо. И мы забывали об опасности.

В похожей ситуации оказался и я. Наступил май. Травы стало вдоволь. Мы уже гоняли стадо не в лес, а по толоке, невспаханным полям. В тот день мы пасли скот на поле у Кирьянова сосняка. С утра, не переставая, лил мелкий дождь. Мокрые коровы стали похожи друг на друга. Да и видимость ухудшилась. И я наскочил на Амура, который обхаживал очередную невесту. А он как будто поджидал и тут же с рёвом двинулся на меня. Я пытался его испугать пугой. Это его только больше разъярило. Я бежать, он за мной. Я повернул в ту сторону, где находился отец. А поле чистое, ни одного деревца, за которое можно бы спрятаться. Бегу, зову отца, а у самого от страха ноги подкашиваются, боюсь споткнуться и упасть. А топот Амура всё ближе и ближе. Уже слышу его тяжёлое дыхание, а рёв уже как будто над головой. Но папка уже со всех ног спешил на выручку. И в последний момент отец отогнал Амура и наказал кнутом сердитое животное.

Надо сказать, несмотря на вздорный характер и буйный нрав, Амура односельчане лобили, так как их бурёнушки чаще отдавались ему, чем тихому и интеллигентному быку Сергею. Почти как у людей.

Через год судьба снова свела нас с Гришей с Амуром и Сергеем, но уже не в стаде, а на пахоте. Бедных быков Алексей Филимонович, колхозный ветеринар, кастрировал, и они стали волами. Кузнец Евдоким сделал для них ярмо. Научили их ходить в ярме, пахать, возить запряжёнными в телеге разную поклажу. Всего в Приваловке волов было пар двенадцать, но не было лучше, сильней и послушней пары, чем Амур и Сергей. И доверяли эту пару только самым серьёзным хлопцам, как Мишка Плотко, ставший потом москвичом, или Лёня Макушненко, закончивший жизнь профессором Академии МВД. А мы с Гришей тоже пахали на волах: я, как старший, держал плуг и старался не делать огрехов, а Гриша вёл четверых волов за повод, не давая им сбиться с борозды. Но это было уже в следующем, 1948 году.

Ещё одна опасность подстерегала пастухов – серые волки. Эти умные хищники всегда водились в окружающих Приваловку лесах. Относились к ним терпимо, как к неизбежному злу. В лютые морозы зимой они близко подходили к деревне, и тогда их заунывный протяжный вой наводил ужас на дворовых собак, да и людям становилось не по себе. Старики вспоминали разные истории, связанные с нападением волков на одиноких путников и домашний скот. За войну эти хищники так расплодились, что им стало не хватать дичи, и они умудрялись нападать на домашний скот и не брезговали падалью. Даже зимой они разрывали могилы подохших коров и лошадей на конском кладбище за колхозным садом и растаскивали кости по ближайшему сосняку.

Волки, как правило, охотятся ночью. Но домашний скот ночью находится в сараях и конюшнях, куда хищникам не добраться, поэтому им поневоле приходилось разбойничать и днём.

На наше стадо они нападали не раз, но дважды их атака увенчалась успехом.

Первый раз это было в Жидовых Канавах. Это урочище примыкает к мрачному лесному массиву Княжовщина. Там много мелких озёр и болотц, заросших осокой, осинником и кустами лозы. Есть, где спрятаться и притаиться умелому охотнику. Кстати, там всегда водились дикие утки, и мы с Гришей с любопытством наблюдали за их повадками, играли в прятки с утятами. Нас поражало их умение мгновенно по сигналу матери-утки затаиться и спрятаться в траве или в лужице.

Через 50 лет, в 1997 году, приехав в Приваловку на Радоницу поклониться родительским гробам, мы решили пройти и до расположенных в полуверсте от кладбища Жидовых Канав. Те же кусты, те же болотца и лужи. А вот и озерцо, где с нами играли в прятки дикие утятки. И только Гриша показал своему сыну Саше на озерцо и сказал: «А вот здесь раньше водились утки и плавали дикие утятки», как из-за лозняка выплывает уточка, а за нею вереница пушистых комочков-утят. Мы застыли от удивления.

– Вот они, ваши утки! – закричал Саша. И в то же мгновение с кряканьем взлетела утка и, припадая на крыло, будто раненая, упала в кусты. Утяток и след простыл. Даже не стало кругов на воде. Всё так же, как и тогда, в 1947 году.

Нами овладело непонятное чувство. Казалось, мы очутились в прошлом, 50 лет назад: та же земля, тот же луг, кусты, небо и те же утята. Да, природа та же, да мы уже не те, босоногие любознательные труженики-пастушки, а изрядно потрёпанные жизнью, болезнями и борьбой за выживание отцы семейств.

Так вот, пасём мы стадо в Жидовых Канавах, ближе к лесу. Только что прошёл тёплый дождь с грозой. Над Ново-Млынкой ещё сверкали молнии, а нас уже ласково грело тёплое июньское солнце и сушило вымокшую одежду. Поют жаворонки, над болотцами стонут чайки (чибисы). Коровы разбрелись, жадно набивая сочной травой свои необъятные желудки. И вдруг стадо всполошилось: заблеяли овцы, заревели коровы.

– Волки! – кричит отец и бросается в середину стада. А там мечутся три волка. За ними с рёвом гоняются коровы и пытаются достать рогами. Общими усилиями удалось отогнать наглых разбойников. Урон она нанесли немалый. Оказалось, волки успели порвать зад годовалой тёлке, ранить овцу и утащили, перекинув через спину, с собой в лес ягнёнка.

Не успели мы расплатиться с хозяевами за украденного волками ягнёнка, как снова хищники наведались к нам в стадо. И на этот раз это было возле леса, у Сержантова сада возле Зайцевой речки. Опять напали внезапно, но уже не на коров, а на коз, которые любят забираться в кусты и лакомиться корой молодых побегов. И резать коз не стали. Выбрали самую большую козу, вожак схватил её за ухо и повёл её к лесу. А двое других отбивали атаки коров и Амура. Коза от страха прямо оцепенела и, как заколдованная, покорно шла рядом с волком, даже не кричала. Гриша потом утверждал, что волки хотели поить каждый день своих волчат свежим козьим молоком, но я думаю, что это он фантазировал.

В общем, криками и пугами отбили мы козу. Волки скрылись в лесу несолоно хлебавши. А коза неделю ходила в шоке, как пьяная, даже молока сбавила.

Но были и светлые полосы в пастьбе коров. Ни в какой другой год мы не получили столько новых впечатлений и знаний об окружающем нас мире, хотя этот мир и не простирался дальше границ приваловских угодий. Теперь мы знали все луга, речушки, лужи, болота, бугры и ложбинки, дорожки и тропинки, исходив их босыми ногами вдоль и поперёк. Мы близко наблюдали жизнь птиц и зверюшек, обитающих в нашем краю, узнавали их повадки, хитрости и уловки. Мы любовались полётом журавлей, пением жаворонков, прыжками зайцев, которые попадались на каждом шагу. Мы находили гнёзда птиц и наблюдали за развитием птенцов. Научились ловить рыбёшек даже в пересохших ручьях, находить гнёзда диких пчёл и лакомиться их мёдом. Мы перестали бояться грома и без страха ждали в поле приближения грозы, даже оставшись в одиночестве. Мы научились находить грибы, перестали бояться леса и могли в любую погоду ориентироваться на местности.

Но самое приятное – мы каждый день разводили костёр. У костра мы сушили одежду и готовили обед. Разжечь костёр и поддерживать в нём сутками огонь, с дымом или без дыма лучше Гриши не мог никто. Спички нам были не по карману. Добывали огонь старым дедовским методом: кресалом били по гранитному камешку, сыпавшиеся искры зажигали прижатый к камню жгут из ваты. Дрова прогорали быстро, и мы нашли способ продлевать жизнь костра. На стойле в изобилии было кизяка, сухих и сырых коровьих «блинов». Сухие загорались быстро, горели долго и давали хороший дым. А дым отгонял комаров и мошкару. А чтобы и завтра этот костёр дымил, Гриша искусно делал из свежего навоза настоящие печки.

Но мы не просто грелись, мы на костре готовили себе обед. Меню не отличалось разнообразием: картошка толчёная, целая, в виде супа. Картошку приносили с собой, а в августе и щупали украдкой на ближайшем колхозном поле. Варили в горшке.

Воду брали из ближайшей лужи. Если в воде плавало много мошек, то процеживали через пилотку или картуз.

– Ничего, сынки, с мошкарой вкусней будет, она же сварилась, – шутил папка. Действительно, еды вкусней той, пахнущей дымком картошки, да если ещё кто-то из женщин нальёт в горшок кружку парного молока, мы тогда не знали. Разве что только пшённая каша, молочный крахмал и кулага, что по праздникам готовила бабушка Фёкла.

Пришёл сентябрь. Мне надо ходить в пятый класс, а школа в Ново-Млынке, за три версты. Стали снова пасти с Гришей по очереди, через день. А с Покрова и совсем перестали гонять скот: наступала зима.

Заканчивался тяжёлый для нас, да и для всех приваловцев, 1947 год. Отцу становилось хуже. Не отпускал кашель, болела грудь. Колхозники упросили его стать бригадиром садоводческой бригады. В доме появляются книги о садоводстве. Всю зиму мы по книгам осваивали эту новую отрасль сельского хозяйства. Наверное, страсть разводить сады у нас с Гришей зародилась тогда, в голодный 1947 год.

Семья по-прежнему ютится во времянке. Отцу исполнилось 40 лет, но он выглядит намного старше. И он по-прежнему убеждён, что жить ему только 42 года, как предсказал его матери Евгении в 1914 году Соколовский чернокнижник. И он считает, сколько ему осталось жить до 42 лет. Главной его задачей на оставшиеся два года становится строительство для семьи дома-пятистенки. Он отказывается ехать на лечение.

К этому времени уже большинство приваловцев построили новые дома, посадили перед домами деревья, на усадьбах – сады. Подрастала молодёжь. По вечерам в разных концах села чаще стали слышны песни, трели балалайки, переливы гармошки. Жизнь брала своё.

В 1948 году мы с Гришей уже наравне со взрослыми начали работать в колхозе «Слава труда». С тех пор вот и трудимся по сей день не покладая рук, правда, не в колхозе, не в деревне, а в городе. Оба закончили без посторонней помощи институты, у каждого сложилась прекрасная карьера: многие годы мы проработали на ответственных руководящих должностях в структурах власти. Но об этом уже другой рассказ.

Отец всё же успел построить для семьи дом-пятистенку, как и задумал. Но умер он действительно в 42 года, как и было нагадано. Умер в своём новом недостроенном доме, на только что сложенной печником из Робска тёплой лежанке.



ЖЕРТВА ЧЁРНОЙ МАГИИ


Последний день августа 1949 года. Лето на исходе. Ещё жарко, но уже чувствуется приближение осени. Старая колхозная лошадка, понурив голову, везет меня в г. Стародуб, в педучилище.

Правит лошадью отец. До Стародуба 20 верст. Отец курит самокрутку, временами тяжело кашляет. Кашляет он давно, ещё с тех пор, как работал в шахтах Донбасса. Окончательно застудил лёгкие он, когда зимой 1943 года в Пинских болотах Белоруссии держал оборону против немцев.

Мне 14 лет. Первый раз я еду жить в город, к чужим людям. Меня, как отличника, приняли без экзаменов в педучилище. Исполнилась отцовская мечта: сын будет учителем.

Отец с крёстным (брат отца Иван) сбили из фанеры сундучок, куда вложили мои пожитки: рубашку, тетради, чернильницу, кусок сала, пшено, лук.

Едем медленно. Я запоминаю дорогу, чтобы не заблудиться, когда буду возвращаться по выходным домой пешком.

Проезжаем д. Болдовку, въезжаем в тёмный неприветливый Соколовский лес. Отец вспоминает, что в этом лесу раньше разбойники грабили проезжих, а сейчас часто встречаются волки.

Вот и д. Соколовка, которая тянется километра на три. Отец оживляется, закуривает новую цигарку. Покашливает. Я догадываюсь, что он что-то хочет рассказать. И действительно, он предается воспоминаниям.

– Здесь, в Соколовке, до революции жил очень странный старик. Жил замкнуто, один. Собирал травы, лечил убогих людей, гадал по старинной книге о чёрной магии.

Ранее я что-то слышал о соколовском чернокнижнике, но не знал, правда это или вымысел. Поэтому я подсел ближе к отцу и попросил его продолжить рассказ.

– Так вот. Было мне лет шесть. Я очень болел, уже не вставал. И мама, твоя бабушка, повезла меня к этому деду в Соколовку. Было это, если мне память не изменяет, а 1913 году. Жил колдун на краю деревни, у болота, за которым начинались непроходимые Соколовские леса. Встретил нас высокий, слегка сутулый, одетый в посконную домотканую рубашку и такие же портки, в лаптях пожилой человек. Пригладив громадной ладонью широкую до пояса седую бороду, поздоровался с мамой, назвал её по имени-отчеству, пригласил в хату. Стены жилища Прохора Марковича, так звали старика, были увешаны пучками трав, сухими кореньями лекарственных растений. В углу, перед иконостасом, теплилась лампадка, такая же, как и в нашем доме.

Пока я рассматривал хозяина хаты, на широком дубовом столе появился кипящий самовар, и Прохор Маркович пригласил маму испить чаю. Да, я тебе не сказал, – вдруг вспомнил отец, – этот колдун доводился маме родственником через её отца Бирина Макара, и они хорошо знали друг друга.

За чаем мама рассказала о цели приезда. Дед положил меня на лавку, потрогал мой живот, головку, что-то спросил, пощупал спинку и углубился в чтение какой-то древней книги в кожаном потёртом переплёте с блестящими застёжками. Затем отлил в деревянную миску из тёмной бутыли воду, настоянную на каких-то целебных травах, произнёс над миской скороговоркой заклинания, дал мне выпить этой вкусно пахнущей воды, помолился перед образами и спросил у мамы, в какой день я родился. Снова начал листать свою колдовскую книгу. Наконец, уселся к самовару, посадил меня к себе на колени и сказал:

– Евгения Макаровна, не плачь. Твой Сашко поправится, только каждый день утром натощак давай пить эту воду по полной ложке.

– Прохор Маркович, – попросила мама, утирая фартуком слёзы, – скажи, какая судьба ожидает моего Сашку?

Тут старик снова полистал книгу, погасил догоравшие свечи, долго рассматривал мои ладошки и сказал:

– И звёзды, и линии на ладонях мальчонки говорят, что планида у него такая: расти он будет здоровеньким и крепким, смышлёным и послушным, пока не исполнится ему 18 лет. В восемнадцатилетнем возрасте его свалит тяжёлая хвороба. Он будет долго болеть. Если поправится, то проживёт до 42 лет. Но с 18 до 42 лет его ждут тяжкие испытания: семилетние скитания в дальней стороне, голод, война. Но из всех бед он выйдет невредимым, только с ослабленным здоровьем. Будет у него большая дружная семья. Но в 42 года он от тяжёлой болезни может умереть. Если выздоровеет, то тогда проживёт до глубокой старости.

– И тебя, Евгения, – вдруг добавил знахарь, – в 42 года свалит тяжёлая болезнь, и ты можешь оставить детей сиротами, а Никифора – вдовцом.

Мама поблагодарила Прохора Марковича и заторопилась домой. Отдохнувшая лошадка без понуканий к вечеру доставила нас домой. Мама всю дорогу молчала, о чем-то горестно вздыхая и гладя меня по головке.

Отец замолчал. Снова его стал одолевать кашель. Он закурил свой самосад. То ли от дыма, то ли от воспоминаний о далёком прошлом, о материнских ласках по свежевыбритой папиной щеке бежала крупная слеза.

Лошадка еле плелась, отгоняя длинным хвостом роем наседавших мух. Соколовку мы уже проехали. Слева виднелись развалины панской усадьбы и неухоженный панский сад, окружённый вековыми липами. Далее начинались болота и темнел лес.

Отец тряхнул чубом, как бы отгоняя воспоминания, и посмотрел вокруг.
 
– Кстати, – оживился он, показывая кнутовищем на болото, – это непроходимое Брезгуновское болото. Посреди этого болота вон на том островке и жил соколовский знахарь Прохор. Там, где стояла его изба, сейчас пустырь. В революцию, когда громили и закрывали церкви, его арестовало стародубское чека, и больше никто его не видел. А усадьбу сожгли соколовские комбедовцы.

– Пап, – обратился я к отцу, – сбылись ли предсказания этого знахаря-колдуна?

– Да, сынок, сбылись полностью. Действительно, в восемнадцать лет я снова тяжело болел, недели две был в беспамятстве. Но выжил. Семь лет, с 1925 по 1932 год, судьба носила меня по стране: работал забойщиком в шахтах Донбасса, строил заводы в Енакиеве, в Новороссийске. Дважды брали на фронт, побыл в немецком плену. Как и предсказывал знахарь, остался жив. И в моменты, когда, казалось, гибель была неминуема, я вспоминал пророчество старика, успокаивался. Я помнил, что до 42 лет мне смерть не страшна.

– И детьми меня Бог не обидел, – после паузы продолжал отец, – ну скажи, сынок, у кого ещё такие хорошие умные дети?

Это была любимая тема моего бедного папки. Он почему-то был уверен, что его сынки Миша и Гриша, дочурки Тамара и Валя (о том, что будет ещё сын Шурик, он так при жизни и не узнал) самые лучшие в Приваловке. И мы лезли из кожи вон, чтобы и вправду быть лучшими.

Между тем, мы уже проехали Брезгуновку, Красный посёлок, посёлок Красная Звезда и подъезжали к Друговщине.

– Пап, а что случилось с бабушкой Женей, твоей мамой?
 
– Бабушка твоя, как и предсказывал знахарь, умерла в 42 года, вскоре после того, как родила моего брата Данилу.

– Это тот Данила-пулемётчик, который погиб в 1941 году, защищая Киев от немцев?

– Да, сынок,– подтвердил папка и продолжал: – И мой старший брат Гордей умер в 42 года.

Я знал дядю Гордея и помнил, как он умер. Осенью 1941 года в Приваловке прошёл слух, что за Новгород-Северском в немецком плену от голода умирает наш папка. И Гордей на телеге едет спасать любимого брата. Через три недели он вернулся, так и не найдя брата, больной и избитый. Он нашёл этот лагерь, но отца там не было. Его уже выкупила за корзину яиц женщина из Буды Корецкой. А Гордея немцы до полусмерти избили прикладами, приняв его за партизанского разведчика. Так и не поправился папкин старший брат, умер зимой 1942 года.

– А ещё, – продолжал отец, – моя болдовская тётя, сестра матери, тоже умерла в 42 года. Осенью мне будет 42. Это наша роковая цифра. Мне на роду написано столько прожить. Я, сынок, очень болен, слаб, мне трудно дышать.

Отец снова закашлялся, в груди у него клокотало и сипело.

– Пап, – возразил я, – ведь колдун сказал, что если поправишься, то проживёшь до старости.

– Нет, Миша, я уже не поправлюсь, я это чувствую. Судьба. Вот свезу тебя в Стародуб, устрою на квартиру к старушкам Пигаревым, накрою соломой крышу, сложу в хате печку и на своей тёплой печке умру. Зиму я не протяну.

Я знал, что папка очень болен, что военкомат посылал его лечиться, но он отказался, стараясь достроить для семьи дом. Но я не мог представить себе жизнь семьи без отца. Мне хотелось ему не верить. В горле першило, я давился слезами.

– Что ты, папка! Мы ж без тебя пропадём! Отец погладил меня по коротко остриженной голове, тяжело вздохнул:

– Нет, сынок, от судьбы не уйдёшь. Жалко мне вас, не встали вы ещё на ноги. Учись, Миша, ты старший, на тебе обязанность вырастить сестёр, помочь в учёбе Грише.

Отец, к сожалению, оказался прав: через неделю он окончательно слёг. Его свезли в Воронокскую больницу. Ехать на лечение в Брянск он наотрез отказался. Он хотел до холодов закончить строительство дома.

Умирал отец на сложенной им лежанке в недостроенной хате в ночь с 8 на 9 ноября. Перед смертью наказал похоронить его со священником. Ему было 42 года.

Мне думается, предсказание соколовского чернокнижника сыграло в жизни отца роковую роль. Он верил в судьбу, был фаталистом. Если бы он не верил предсказанию, он бы лечился, боролся за свою жизнь и, может быть, дожил бы до старости. Такого же мнения был и отцов брат Иван, единственный из шести братьев проживший, как и дед, более 80 лет.
 

ПОСЛЕДНЯЯ ВЕДЬМА ПРИВАЛОВКИ

Приваловка и сейчас окружена болотами и лесами. Лет сто, сто пятьдесят назад леса и болота были непроходимы, подходили к самой слободе. Ещё при моей памяти в болоте, что начиналось за нашим огородом, по весне или в дождливое лето тонули лошади и коровы. А в Галом, Берёзовом болотах, в Блыни нельзя было пройти и летом.

Ещё в раннем детстве мы с Гришей знали, что в лесу живёт леший, в болотах и в глубоких вирах – водяные, на гумнах, в сараях, на горищах (чердаках) – домовые. Они существовали сами по себе, не вмешиваясь в нашу жизнь. Селиться любят возле добрых людей, помогают им. Домовой и ласочка расчёсывают лошадям хвосты, заплетают гривы в косички. Леший может запутать грибника в лесу, а может и вывести заблудившегося человека на дорогу. Водяной поможет человеку, не умеющему плавать, выкарабкаться из глубокого вира или омута. Русалки в ночь на Ивана Купала могут затеять с подгулявшим парубком на берегу речки игру в догонялки и защекотать до полусмерти.

Ни мои родные, ни мои однокашники-друзья – никто никогда не видел этих существ и с ними не сталкивался. Они жили в рассказах, былях и легендах, которые часами пересказывали мой отец и бабушка Фёкла.

С бабушкой мы проводили всё своё время. Она учила нас молиться перед иконами Боженьке, кормила разными лакомствами: колобками, жамками, кулагой, пшённой кашей, крахмалом на молоке. Летом бабушка водила нас в лес, на луга собирать разные цветы и травы, которыми она лечила наши болезни. Мы вместе с ней копались в огороде, рвали траву для поросят, собирали щавель.

В короткие зимние дни бабушка штопала нашу одежду, пряла пряжу. Она вставляла в отверстие на лавке гребень, делала на гребне куделю из замашек или пеньки, садилась на лавку. Пальцами левой руки тянула волокно из кудели, правой крутила веретено, на которое наматывалась суровая нить.

Мы, внуки, любовались ловкими движениями бабушкиных рук и слушали, затаив дыхание, её бесхитростные рассказы об Иисусе Христе, его матери, Марии, о Киево-Печерской лавре, куда она четырежды ходила пешком поклоняться святым мощам. Рассказывала она и о домовых, леших, русалках, водяных. В её устах это были добрые безобидные создания, защищающие человека и помогающие ему выживать, только бы их не дразнили и не обижали.

Отец же знал неимоверное количество сказок. Тёмными морозными зимними ночами он залезал к нам на горячую печь, и мы просили рассказать сказку. Папка был удивительный рассказчик! Он пересказывал наизусть всего «Конька-Горбунка» Ершова, сказки Пушкина «О рыбаке и рыбке», «О золотом петушке», «О спящей царевне и семи богатырях», «Руслан и Людмила». С замиранием сердца мы слушали истории о похождениях Ивана – сукиного сына, Емели-дурачка, Ивана-царевича, о Кощее Бессмертном, Бабе-Яге, страшном Черноморе, добром Морозе – Красном Носе, о Сером Волке и Василисе Прекрасной.

И бабушкины ангелы-хранители, лешие, домовые, водяные, русалки, и отцовы сказочные персонажи постепенно становились нам близкими и понятными. Они жили как люди: дружили, ели, дрались, обманывали, хитрили, умирали.

Уже тогда мы понимали, что на самом деле на свете нет ни Кощеев, ни домовых, ни леших. Они живут только в сказках. Поэтому мы без боязни ходили ночью в одиночку по тёмным улицам, спали на ароматном сене на вышках в сарае или на горище, ездили верхом на лошадях в ночное.

Когда я подрос и начитался рассказов Гоголя о ведьмах и колдунах, то задумался, почему же в Приваловке нет этих загадочных стариков и старух. Должны же быть! Вот баба Козлиха. В лес по ягоды и грибы ходит босая, даже в Кручи и в Гаи, где кишмя кишат гадюки. Говорят, что она знает такую молитву, что её змеи не трогают и ей нельзя их убивать. Козлиха собирает целебные травы и коренья, лечит всякие недуги, принимает в бане роды. В её бане родилась и моя сестрёнка Валя 29 марта 1944 года. Она спасает приваловцев от укусов гадюк. Пошепчет и человек спасен. Нет, такими добрыми ведьмы не бывают.

Или Бушиха. Вправляла вывихнутые суставы и кости, молитвой лечила от испуга. Вылечила и меня, когда я лежал в горячке, испугавшись кобеля Каштана.

Или дед Данчук, живший с двумя пожилыми дочками в отдалении от всех на краю хутора. Единственный из приваловцев не вступил в колхоз, жил замкнуто. Одет был в домотканые посконные портки и рубашку. Сутулый, с могучими плечами, лохматой седой бородой, всегда молчаливый, он невольно вызывал к себе уважение односельчан. Рано утром можно было видеть, как он на лошадке, запряженной в телегу, направлялся в Княжовщину, где он сторожил лес от самовольных порубок. На Подмостках, где всегда была топина, дед выпрягал лошадь, переводил её на сухое место, становился на место лошади, брал в руки оглобли и перевозил телегу через ручей. Возвращался поздно вечером, иногда с полной телегой дров.

– Скотину надо жалеть, – говаривал он, – ей тяжело везти по такой топине телегу.

Данчука звали, если надо было успокоить взбунтовавшегося быка, пьяного мужика или душевнобольного. При одном появлении могучего старика животное успокаивалось, пьяница трезвел, а больной сникал и давал себя связать.

По натуре он был добр, за свою жизнь не убил даже комара.

– Все хотят жить, – обычно говорил он.

Лечила от душевных и телесных недугов односельчан и наша бабушка Фёкла разными травами и настоем… шпанских мушек, которых мы с Гришей собирали в бутылку с дерева, растущего возле деда Антона.

Кого бы я ни примерил, никто из стариков не подходил на роль ведьмы или колдуна.

– Может быть, раньше, когда люди не умели читать, – подумал я, – до советской власти в Приваловке и водилась эта нечисть. Надо спросить у деда Никифора, он всё знает.

Нашему дедушке Никифору было под восемьдесят лет. Жил он с тётей Проней на окраине села. Был грамотный, начитанный, до революции считался крепким хозяином. Умел и любил торговать. Каждую зиму на бричке колесил по Украине и Польше, торговал красным товаром. Знал множество разных поучительных историй. В последние годы (а умер он в 1954 году) носил широкую седую бороду, жил замкнуто. Война подкосила его нравственные и физические силы: он потерял четверых сыновей. Пятый, кадровый офицер, в феврале 1949 года был арестован, несправедливо осужден органами НКВД как враг народа на 25 лет и отбывал каторгу в лагерях Архангельской области.

Вот к деду я и отправился узнать, были ли в Приваловке ведьмы и куда они подевались. Дед выслушал, почесал бороду, хитро улыбнулся в усы и говорит:

– Да, внучек, там-тот, в Приваловке колдунов не водилось, а вот ведьмы точно были. Но последшою ведьму убили, когда я ещё был хлопцем и ходил на посиделки.
– Давно это было, дедушка?

Мне трудно было представить деда юным парубком, разгуливающим по посиделкам.

– Мне было годов 18, а родился я в 1873 году. Выходит, это было или в 1891, или в 1892 году, еще до коронации последнего царя Николашки.

Я навострил уши и, затаив дыхание, приготовился слушать. Рассказы деда Никифора всегда было интересно слушать, да и рассказывать он был большой мастер.

– И ты видел, как убивали эту нечистую силу?

Дед слегка улыбнулся, вздохнул, хитро прищурил слезившиеся глаза.

– Не только видел, но и сам принимал участие. Убивали мы втроём. Со мною были мои погодки Аврамчик и Артамон.

Деда Авраама, по фамилии Шилов, я хорошо знал. Это был бойкий небольшого роста старик, знаменитый в своё время пасечник. Жил он с сыном Денисом напротив моего деда. А в другой стороне деревни жил ещё один сын Авраама – Григорий, с сыновьями которого мы с Гришей пахали и боронили колхозное поле. Шило (уличная кличка старика) надолго пережил моего деда и умер в столетнем возрасте. Односельчан удивлял тем, что до конца своих дней без очков читал газету, а по праздникам выпивал стограммовый стаканчик водки.

Артамона в живых уже не было, но сыновей Павла, Иллариона и их детей и внуков я знал. Все они носили нашу фамилию Лазаренко. Один из его правнуков, Кузнецов Анатолий, живёт в Брянске, известный в области журналист.

– Дедушка, расскажи, – заволновался я, надеясь узнать от деда ещё одну тайну.

Дед приготовил пеньки, уселся на скамеечку, обшитую сверху кожей, из пеньки стал вить верёвку для вожжей и начал рассказ. Надо сказать, дед всегда был чем-то занят. Рассказывая нам, внукам, разные истории, он всегда что-то мастерил.

– Как ты, наверное, слышал, ведьмы любят дразнить и пугать православных, превращаясь в других животных: свиней, кошек, коз, волков, лошадей. Особенно охотно они это вытворяют в полночь накануне праздников.

Из рассказов бабушки Фёклы и повестей Гоголя я это знал, но очевидцев их проделок встречать не приходилось.

– Это было, там-тот, после Рождества Христова, на святки, дня за два или три до Крещения, – продолжал дед. Клуба и избы-читальни тогда не было, как при Советах. Хлопцы и девки собирались в какой-нибудь большой хате. Девки пряли нитки, пели песни, а ребята подпевали, играли, выглядывая себе невесту. Гадали на картах, на зеркалах, бегали гадать в гумно на овин. Водки не пили, а ставили самовар и пили чай с сахаром вприкуску. Так вот, в тот вечер мы так заигрались, что и не заметили, как пропели вторые петухи. Стали расходиться по домам. А на улице настоящий крещенский мороз. Снег под валенками скрипит, мороз залезает под кожух, под ковнерь. Месяц спрятался за тучи, темно, хоть выколи глаз. Ни в одной хате не горит огонёк: Приваловка спит. Молча друг за другом пробираемся по сугробам.

И вдруг в ночной тишине раздаётся душераздирающий визг. Это было так неожиданно, что мы в испуге замерли на месте. Шедший последним Аврамчик уткнулся носом в мою спину, прыгнул в сторону и упал в сугроб. И вдруг оттуда, где барахтался в снегу наш бедный приятель, послышалось хрюканье и поросячий визг.

Дед замолчал, отложил в сторону веревку, помешал кочергой в грубке жар, достал оттуда махотку с кипятком, налил кипятка в медную кружку, бросил туда пахучей травки и стал, присёрбывая, пить. О нас он как будто забыл.

– Дедушка, – не выдержал Гриша, – что же дальше?

– Погоди, внучек, вот допью советский чай без сахара из советского самовара-махотки и расскажу вам дальше про ведьму.

Дед допил «чай», закрыл в грубке вьюшку, снова уселся на скамеечку плести верёвку. Мы с нетерпением ждали продолжения.

– И вот из сугроба, куда упал Аврамчик, вылезает что-то похожее на свинью и с хрюканьем прыгает в нашу сторону. С её спины сваливается к нам под ноги с воплем наш приятель. Артамон первый опомнился и шёпотом говорит:

– Хлопцы, да это ведьма! После полуночи ведьмы превращаются в любую скотину и нападают на добрых людей. Если перекреститься, то её колдовская сила не действует, и она исчезнет.

Перекрестились. Ведьма хоть бы что, хрюкает и не уходит.

– Хлопцы, – опять шепчет отчаянный Артамон, – нас трое, нападём на неё сами.

Мы мигом из плетня дяди Прохора выломали колья, окружили ведьму и давай её бить. Долго мы её молотили кольями. Она пыталась убежать, визжала, как свинья, но мы догоняли и продолжали наносить ей удары. Наконец, она затихла, а мы, довольные, что победили чертовщину, разбрелись по домам спать.

Едва рассвело, будит меня мамка:

– Никифор, сынок, вставай, расскажи, не ты ли это с друзьями нашкодил ночью на улице?
– Мама, на нас на улице напала ведьма, мы еле от неё отбились.
– Какая ведьма? Вы убили поросную свиноматку дяди Прохора.

Как оказалось, у дяди Прохора ночью из сарая вылезла свинья и стала бродить по улице. Вот её-то мы и угрохали.

– Дядя Прохор не сразу нас простил. Пришлось мне, Артамону и Аврамчику на Масленицу целую неделю возить из-за Зайцевой речки, пилить и колоть дрова для дяди Прохора. О нашем «подвиге» узнала вся Приваловка. Смеялись над нами даже старики. Все просили рассказать, как мы убивали нечистую силу.

С тех пор прошло шестьдесят лет, но больше в Приваловке ведьмы никому не попадались, – закончил дед свой рассказ, пряча в седых усах усмешку.

Мне стало грустно. Я так надеялся услышать от дедушки про настоящих ведьм и колдунов. А оказывается, и дед, как и учителя, не верит в нечистую силу и относится к суевериям с присущим приваловцам юмором и усмешкой.

С тех пор мы – я, Гриша, Шурик – научились не бояться темноты, в одиночку идти через лес, поле глубокой ночью. От деда мы узнали, что бояться надо не нечистой силы, а лихих людей, бродячих собак и пьяных прохожих.



ЭХ, ЯБЛОЧКО…

В 20-е годы в Приваловке, как и в других сёлах Стародубщины, вместо шинка появилась изба-читальня, где старики приобщались к культуре, учились читать. К началу 30-х годов все мои пожилые земляки стали грамотными. Поэтому вместо читальни набиравший силу колхоз строит в центре села просторный клуб. Вечерами там иногда крутят кино, куда идёт и стар и млад, а после кино и в праздники парубки и девчата под гармошку и бубен танцуют «страдание», краковяк, тустеп, польку, «на реченьку», а по праздникам так и «барыню», «яблочко», «цыганочку», гопак. Летом, в страдную пору, в клубе открывали детские ясли. В 1940 году водил я в ясли Гришу. Мне было уже 5 лет, и я был старше братика на 1,5 года. Тогда же мне удалось прошмыгнуть в клуб и посмотреть фильмы Чарли Чаплина, «Чапаев», «Трактористы». Ленты крутили вручную.

Война нарушила сложившийся уклад жизни, принесла приваловцам новые горе и страдания. Немцы сожгли деревню. Сгорел и красавец клуб. Отстроилась деревня заново, построили и новый клуб, правда уже не такой роскошный. Снова зазвучали в клубе переливы гармони, частушки и девичий смех.

В 1951 году я закончил второй курс педучилища. От преподавателя географии получил задание: на каникулах разработать и прочитать в клубе лекцию «Открытие русскими мореплавателями Антарктиды». Набрал в библиотеке литературы, за неделю дома написал лекцию. Но как прочитать? Я понимал, что просто на лекцию людей не заманишь, надо подготовить концерт. Концерты в Приваловке ставили часто, а уж по праздникам всегда, и артистов хватало, было бы кому организовать.

Однажды вечером я предложил комсомольцам села подготовить к Спасу своими силами концерт самодеятельности. Все с радостью согласились. Прикинули программу. Решили поставить пьесу, пару рассказов Чехова, включить сольные номера.

Я почему-то предложил сыграть поэму Пушкина «Цыганы». Распределили роли. Мне досталась роль старого цыгана, Мишке Титенку – молодого цыгана, так как он и без грима был вылитый цыган, Шилову Шурке – Алеко. Земфиру репетировала Тамара Леонькова. Авторский текст читала Дина.

Готовились по вечерам больше месяца. Трудно было выучить стихотворный текст. Ведь многие артисты школу бросили с 4-5 класса и едва умели читать.

И вот наступило 19 августа, Яблочный Спас. Задолго до начала концерта клуб наполнился зрителями. На передних скамейках уселись женщины в цветистых платочках и ярких джемперах, далее мужики в новых картузах и с самокрутками, а позади молодёжь и везде подростки. Ждут спектакля.

И вот на сцену выходит учитель Виктор Васильевич Лазаренко, парторг, и объявляет:

– Перед концертом студент Миша Лазаренко прочитает лекцию.

Я с тетрадочкой подошёл к трибуне и прочитал по тексту о путешествии в начале 19 века русских мореплавателей Беллинсгаузена и Лазарева в южные широты и об открытии ими шестой части света Антарктиды. Волновался я страшно. Если в фильме «Карнавальная ночь» бедняге лектору не дали поведать, есть ли жизнь на Марсе, то меня терпеливо дослушали до конца и даже наградили аплодисментами. Ждали концерта.

И вот отдёрнули занавеску. На сцене настоящий костёр, даже идёт дым. Это девчата поставили тазик с головешками. У костра цыгане. На мне борода из пеньки, старая шляпа. Мишка в хромовых сапогах, в красной рубашке и сатиновых шароварах, с гитарой выглядит настоящим цыганом.

                Цыганы шумною толпой
                По Бессарабии кочуют.
                Они сегодня над рекой
                В шатрах изодранных ночуют,

– читает Дина за сценой авторский текст. А на сцене действие развивается по пушкинскому сценарию. Земфира приводит к костру Алеко. Алеко остаётся в таборе, женится на Земфире. Но коварная дочь степей изменяет мужу с молодым цыганом.

Актёры стараются, но от волнения забывают слова. Суфлёр из-за шкафа так громко подсказывает, что его шёпот слышат зрители на задних скамейках, а Мишка-цыган не слышит. Зрители подсказывают.

И вот финальная сцена на кладбище. Земфира и цыган целуются.

– Ещё одно, одно лобзанье, – говорит Мишка, тиская Тамару.
– Пора: мой муж ревнив и зол, – отвечает она, прижимаясь к Мишке-цыгану. Зрители кричат:
– Так её, давай, давай!

Тут на сцене появляется разъярённый Алеко с большим ножом и убивает любовников. Они падают. По сцене растекается лужа крови. Это, падая, они раздавили спрятанные за пазухой бычьи пузыри с настоящей кровью, только свиной. Получилось очень натурально. Зал притих. Послышалось всхлипывание старушек. На сцену вскочила Титиха и давай колотить кулаками по спине Сашку-Алеко:

– Ах ты, паразит, ты побей жонку, а разве ж можно убивать человека!

Потом был концерт. Студент Белорусской сельхозакадемии Алексей Лаптев спел свою любимую песню «Вот мчится тройка почтовая». И пел он так громко, что дрожали стёкла в окнах. Его не отпускали. Он запел «Однозвучно гремит колокольчик», ещё громче.

Затем Борис Зыков на гармошке, я на мандолине, Павел Махонько на балалайке играли «страдание», «барыню», «Светит месяц...», «Выйду я на реченьку…», «Помню, я ещё молодушкой была...». А когда заиграли «Яблочко», на сцену вскочил Матвеич и, притопывая, стал припевать:

                Эх, яблочко, туда-сюда,
                Несчастная судьба моя...

Осмелевший и разыгравшийся Мишка Титенок в том же цыганском наряде под аккомпанемент моей мандолины задушевно спел «Коробушку». Вместо короба он через плечо держал дедову севалку, набитую разным добром. Зазнобушкой снова была Тамара.

                Подставляй-ка губы алые,
                Ближе к молодцу садись,

– соловьём заливался Мишка, сидя на скамейке рядом с разрумянившейся девушкой и неловко пытаясь её обнять. Тамара сопротивлялась. Видно, при людях не привыкла.

– Да не бойся, Томочка, не откусит, пусть поцелует, – кричала из зала Исачиха, мать Мишки.

Заканчивали концерт инсценировкой рассказов А. П. Чехова «Лошадиная фамилия» и «Хирургия». С первым рассказом прошло как по маслу. Генерал Булдеев с завязанной щекой метался по сцене, крича от зубной боли:

– Ох, мочи нет! Ой, матушки! Ох, света белого не вижу!

А все вокруг вспоминали лошадиную фамилию акцизного Якова Васильевича, которому такая сила дадена заговаривать зубы.

– Кобылин! Жеребцов! Тройкин! Чересседельников! Буланчиков!

Так и не вспомнили, пока бедному генералу доктор не вырвал больной зуб.

А вот с «Хирургией» вышла накладка. Дьячка Вонмигласова мы с трудом уговорили сыграть Александра Матвеевича, колхозного конюха, любителя выпить и повеселиться. На репетиции он, конечно, ходил редко. Но роль обещал выучить.

От себя Матвеич для юмора внёс дополнение: поверх кальсон на себя натянуть пять пар штанов. И когда фельдшер Курятин скажет «Разденьтесь», дьячок должен снять сорочку и штаны. И так пять раз. Но кальсоны на больном должны остаться. На репетиции получалось смешно.

Но в этот раз Матвеич, готовясь к выходу на сцену, обсчитался и надел не пять пар штанов, а только четыре. К тому же был уже в хорошем подпитии.

Фельдшер (этот персонаж играл я), в белом халате, в очках, с бородкой клинышком, что-то записывая в журнал, не глядя на дьячка, произносит:

– Больной, разденьтесь!

Дьячок Вонмигласов (Матвеич), пошатываясь, медленно снимает одежду. Фельдшер, не видя больного, снова повторяет:

– Разденьтесь!

Матвеич снова стягивает штаны. Зрители уже заинтригованы. Я, зная, что на Матвеиче пятеро штанов, предлагаю ему раздеться в третий, четвёртый и пятый раз. Он послушно выполняет. Но что такое? В зале хохот, женский визг. Я отрываю глаза от журнала и вижу: на сцене Матвеич стоит совсем голый, даже не прикрыв руками срамную часть своего естества. А зал аплодирует. Наш неискушённый зритель посчитал, что так и задумано по пьесе.

С этой программой мы съездили в соседние сёла: Ново-Млынку, Балдовку, Буду. Но Александра Матвеича с собой не брали. Дьячка играл Павел.

И что обидно. Из всего репертуара приваловцам запомнились только последняя сцена с дьячком и соло Лаптева.

– Нихто так громко не спея, як Ляксей Василя Вавчкова, ну як тэй соловей, – высказывала своё мнение мама. А её подруга Ганна Марусовнина не соглашалась:

– Не, такого артиста, як наш Матвеич, у нас ище не было, да и не будя.

А читать лекции в клубах с того дня стало моим хобби. Читал в разных местах, перед разной аудиторией и на разные темы. Читал и слепым, и глухим, и зрячим, и детям, и пенсионерам, и священнослужителям, и атеистам, и за плату, и безвозмездно.

Но спектаклей больше не ставил.



КОМИССАР

Как бы весна ни задерживалась, а на Радуницу, когда все мои земляки идут на кладбище поминать своих умерших родных, покойников, всегда по-весеннему тепло.

Вот и сегодня: ярко светит ласковое солнце, земля уже покрылась изумрудно-зелёной нежной зеленью, отдохнувшие за зиму деревья жадно пьют живительную влагу земли, распуская набухшие почки. Белые цветки какалуши, как называют в стародубских деревнях черёмуху, наполнили воздух дурманящим ароматом ранней весны.

За века приваловцы выработали свой ритуал празднования дня поминовения усопших. Накануне Радуницы проводят уборку кладбища, посыпают белым песком холмики могил. На Радуницу до обеда работают в огородах, в полдень все идут на кладбище и проводят там 2-3 часа, а затем дома устраивают веселье с песнями и плясками. Или, как удивлялись стародубские евреи: «Ну что это у вас за праздник: до обеда пашут, в обед плачут, после обеда скачут?»

Из Брянска на машинах мы с братом Григорием спешим успеть к 13 часам, когда у могил соберутся родичи. С нами моя внучка Маша и сыновья брата Серёжа и Саша. Они туда едут в первый раз.

Вот и лесок на пригорке с вековыми соснами. Это кладбище, где приваловцы более трёхсот лет «ховают» своих покойников. На могилках – скатерти, на сохранившихся крестах вышитые рушники. Кое-где горят свечи, но везде на скатертях для поминок водка, сладкая вода, крашеные яйца и незамысловатая закуска. К могилкам подходят мои земляки, катают по холмику крашеное яичко и приговаривают:

– Христос воскресе! Царство небесное (называют имя покойника).

Наши могилки – в центре кладбища. Тут похоронены все 10 поколений моих предков, дед, отец и его братья.

– Дедушка, – слышу голос внучки, – а здесь на памятнике написано «Майор Лазаренко Денис Никифорович», а ниже слова «Люди, я любил вас!». Это кто с нашей фамилией, твой отец?

– Нет, Маша, мой отец рядом. Это его брат, а мой дядя Дима.
– А ты про него мне не рассказывал.
– Хорошо, расскажу, когда будем ехать обратно.

Помянув покойников и пожелав им царства небесного, направляемся в обратную дорогу, чтобы через год снова вернуться к месту успокоения наших пращуров. На душе – тоска. Погрустнела и Маша. Она усаживается на заднем сиденье рядом со мной и напоминает об обещании рассказать о майоре.

– Денис Лазаренко, или, как мы его звали, дядя Дима, – начинаю я рассказ, – это кумир моего детства, которого любил я беззаветно и мечтал походить на него. Это человек удивительной судьбы, где были и героические страницы, и трагедия, и драма, ставший невинной жертвой сталинского террора.

Родился он 15 июня 1913 года, пятым ребёнком в семье, моложе моего отца на шесть лет. Уже в детстве отличался любознательностью, трудолюбием и отличной памятью. Учитель Герасим Тимофеевич, ставший потом заместителем Генерального прокурора РСФСР, просил его отца отдать Дениску в Солову в реальное училище, но тот неизменно отвечал: «Выучится, там-тот, батьку дураком будет называть».

В 17 лет уехал в Донбасс к старшим братьям Шурке и Ивану, работал десятником на металлургическом заводе в Енакиеве. Там закончил школу рабочей молодёжи. В 20 лет вернулся в Приваловку организовывать колхоз со звонким названием «Слава труда», где и проработал два года бригадиром. В октябре 1935 года был призван в Красную Армию и стал кадровым военным. Служил в Белорусском, а с 1939 года – в Прибалтийском военных округах рядовым, затем помкомвзвода, политруком роты, секретарём партбюро батальона, ответственным секретарём парткомиссии дивизии. Участвовал в присоединении Прибалтики, Западной Белоруссии в 1939 году, выполнял задание командования при военном атташе в Чехословакии.

Войну встретил старшим лейтенантом в должности зам. начальника политотдела дивизии. Будучи комиссаром штаба 5-й стрелковой дивизии в составе Калининского фронта, при прорыве из окружения получил тяжёлое ранение в грудь. Оставшись в живых старшим по должности, на носилках, принял командование дивизией и вывел её остатки из окружения. За этот подвиг Главнокомандующим Сталиным был награждён орденом Боевого Красного Знамени.

После лечения в госпитале командирован в Уральский военный округ и 4 месяца был слушателем Высших курсов усовершенствования политсостава Красной Армии. В августе 1942 года назначен комиссаром штаба 4-го воздушно-десантного корпуса Московского военного округа. В декабре 1942 года он уже зам. командира по политчасти вновь сформированного 6-го воздушно-десантного гвардейского полка и 2 года с полком выполняет боевые задачи в составе Северо-Западного, а затем 2-го Украинского фронта. После очередного ранения в декабре 1944 года командирован в Москву на Высшие курсы усовершенствования политсостава Красной Армии при Академии Генштаба. После окончания курсов в июне 1946 года направлен в распоряжение командования 4-го Военно-Морского флота. Там назначен на должность зам. начальника 2-й Авиатехнической школы, а через год – зам. начальника по политчасти Управления работ № 70 (в Кёнигсберге).

В Зеленогорске получает квартиру (немецкий особняк), перевозит туда из Воронка семью (жену с дочкой Аллой, тёщу с тестем и их сыновьями) и, после 6 лет скитаний по дорогам войны, начинает привыкать к мирной жизни.

Но не судьба. В 1948 году от менингита внезапно умирает его любимый полуторагодовалый сын Олег. Денис подавлен. В это время Берия начинает очередную волну репрессий и поиски новых врагов народа, уже среди бывших фронтовиков – старших офицеров. К замполиту подсылают провокатора – майора Особого отдела НКВД. Этот майор вечерами приходит в гости домой к Денису, приносит выпивку, демонстративно ухаживает за его 25-летней женой, заводит споры на политические темы, провоцируя комиссара на необдуманные поступки и высказывания. 22 февраля этот особист во время застолья задаёт вопрос:

– А что было бы, если бы Ленин не умер?
– Страна бы развивалась по-другому, жили бы лучше, – ответил комиссар и стал приводить свои аргументы.
– А значит, по-твоему, Сталин не прав, и он ведёт партию и страну не по ленинскому пути! – обрадовался провокатор. Возникла ссора. Денис выхватил именной пистолет я пристрелил бы рыжего особиста, если бы жена не выбила пистолет из его руки.

И уже утром 23 февраля комиссара арестовали в служебном кабинете и увезли в неизвестном направлении.

Из писем из Калининграда (так стали называть Кёнигсберг) приваловцы узнали, что Денис арестован. А где он и что с ним, никто не знал. Мой отец едет в Москву к своему учителю Герасиму Тимофеевичу за помощью. И зам. ген. прокурора РСФСР посоветовал не искать и уехать домой.

– Если я начну наводить о нём справки, – отводя глаза, ответил он, – завтра же и мне пришьют статью, и я буду сидеть там же, где и Денис.

Помню, как вернулся ни с чем из Москвы отец, осунувшийся, постаревший. Упал в бессилии на кровать, не отвечал на расспросы и плакал навзрыд. Болезнь отца стала прогрессировать, и через полгода мы его похоронили.

А Денис был уже в Москве, в Бутырской тюрьме, в одиночной камере, где содержались государственные преступники, «враги народа». По ночам его водили на допрос, пытали и избивали, добиваясь признания во враждебных действиях, в сговоре с другими офицерами, в преступных связях с разведками иностранных государств. В каменном мешке было холодно, сыро, морили голодом.

Одиннадцать месяцев томился он в одиночке. Ждал расстрела. Наконец, следствие было закончено. Его привели на суд военного трибунала. Судилище длилось не более 10 минут. Ему показали его признание, откуда следовало, что он был завербован ещё в 1938 году в Праге немецкой, затем английской и американской разведками. Признание написано следователем, но подпись была его. Когда он дал такие показания, как подписывал бумагу, он не помнил. Да и доведен комиссар был до такого состояния, что ему было уже всё равно. Из его 80 кг веса осталось около 40, да и 4 ранения давали о себе знать. Нестерпимо ныла грудь, где застрял осколок немецкой мины.

– Поздравляю Вас, гражданин Лазаренко, – услышал он голос председателя Особого совещания при МГБ СССР, – учитывая Ваше чистосердечное признание, расстрел заменяется 25-летним тюремным заключением с отбыванием наказания в лагерях МВД без права переписки.

И в лютые январские морозы уже бывшего комиссара отправляют специальным поездом для заключённых в Архангельскую область. Вагоны товарные, неотапливаемые, полны заключённых. Идет поезд из Алма-Аты, везя на Крайний Север осуждённых по 58-й и другим статьям. Комиссар был до того подавлен, что уже не обращал внимания ни на пронизывающий холод в вагоне, где раньше перевозили скот, ни на голод. В свои 37 лет, униженный и оклеветанный, с ярлыком «враг народа», страдавший не столько от телесных, как от душевных ран, он пристроился в углу вагона на грязной соломе и впал в забытьё.

– Какой смысл теперь цепляться за жизнь? Разве протяну я 25 лет в лагерях, да ещё в Заполярье? – размышлял он. – Вот этот мальчишка, замерзающий в углу, может, и выживет. Ему-то и надо помочь.

И комиссар всю дорогу заботится о 12-летнем ребёнке-воре, которого перегоняли из тёплой Средней Азии на Север. Этот воришка зарезал там в лагере охранника во время бунта уголовников, за что и оказался в этом поезде. Комиссар растирал и грел его своим дыханием, укутывал снятой с плеч кожаной тужуркой, отдавал ему свою похлёбку.

Наконец, их выгрузили в Котласе Архангельской области и колонной погнали в тайгу, в исправительно-трудовой лагерь КМ-401. Всех, кто отставал или не мог идти, охранники пристреливали, якобы «при попытке к бегству». Распределили по баракам.

– Комиссар, держись, я тебя найду, и наши тебе помогут, – пообещал, расставаясь, воришка. Денис только улыбнулся, радуясь, что выходил-таки малыша.

В лагере «исправляли трудом» несколько тысяч заключённых. Основная масса были «политические»: бывшие партработники, хозяйственные руководители, кадровые военные, работники искусства и культуры, священнослужители, доктора наук и профессора. Остальные уголовники: воры, убийцы, грабители.

Заключённые рубили лес для сталинских строек, в болотах тайги прокладывали дороги и делали насыпи для узкоколеек.

К вечеру следующего дня около нар комиссара действительно появился подросток:

– Лазаренко, вставай, пойдём, атаман зовёт, – тормошил он лежавшего целый день в забытьи на жёстких нарах своего спасителя.

Повёл мальчик Дениса в другой барак. Это помещение оказалось отапливаемым. В самом конце барака была отгорожена просторная комната. Там за столом, уставленным тарелками с едой, сидел крупный упитанный мужчина, одетый не по-арестантски. Ему прислуживали несколько заключённых, которые ловили каждый его жест.

– А, это ты, комиссар, проходи к столу, будем знакомиться. Я вор в законе, в лагере тут старший. Мне о тебе рассказал Сенька, – он потрепал малыша по щеке. После бунта в Ташкенте, где он пришил мента, Сенька у нас авторитет, будет служить у меня посыльным. Я позвал тебя, чтобы поблагодарить за спасение мальца, продолжал он, – садись, поешь. Небось, совсем забыл вкус нормальной пищи.

Денис выпил налитый авторитетом стакан водки и стал заедать бутербродом с чёрной икрой, затем с жадностью налёг на дымящуюся паром тушёную говядину.

– Э, да ты совсем отощал, просто скелет. Тебе сначала надо отъесться, а то загнёшься. Послужишь у нас в лагере начальником столовой. А Сеньке будешь выдавать для меня все продукты, которые он укажет.

– И этот надо мной издевается, – подумал про себя Денис, прожёвывая очередной кусочек мяса. Какая столовая? Ведь этот вор не начальник лагеря?

Назавтра комиссара конвойный повёл к начальнику лагеря. Полковник поздравил (!) с прибытием и зачитал приказ, где говорилось, что заключённый Лазаренко назначается начальником лагерной столовой. Напрасно Денис ссылался на незнание поварского дела, что он политработник, а не хозяйственник. Полковник был неумолим:

– Это приказ свыше.

     Больше года комиссар служил начальником столовой, и каждый день Сенька приходил за продуктами для вора в законе. Набрал Денис вес, перестали ныть раны, освоился в новой обстановке. Увидел, что не один он сидит по сфабрикованному делу. Появилась надежда на справедливость. Стал писать прошения о пересмотре дела. По одному прошению ему уменьшили срок до 10 лет. Через жившего за зоной охранника Цыганка Ф. П. наладил переписку с родными. Помню, первое письмо мы получили лишь летом 1951 года. В письме он уверял, что с ним произошла чудовищная ошибка, что он был и остается честным коммунистом и патриотом, но никак не врагом народа. Впрочем, никто из нас в этом и не сомневался.

В 1953 году умирает Сталин. Берия расстрелян. ХХ съезд партии осуждает культ Сталина. В июле 1954 года принимается решение о реабилитации безвинно осужденных по 58-й статье. В лагерях ждут перемен.

Только 29 февраля 1956 года Архангельский облсуд освобождает Дениса от наказания, но не оправдывает. 5 марта ему выдают паспорт, 132 рубля 20 копеек на оплату проезда по железной дороге до Калининграда, и только 23 марта его отпускают на свободу. 7 лет и один месяц вычеркнуты из жизни, кошмар, казалось бы, позади.

У меня от воспоминаний о любимом человеке и длинной речи запершило в горле. Я попил минералки и уставился в окно. Мы подъезжали к Гарцеву. Пейзаж уже не радовал. Вокруг непаханые, поросшие берёзами и конским щавелем поля, в стороне – брошенные без крыш и окон колхозные фермы, забитые досками окна хат. И это накануне 60-летия Победы, которую кровью добывал для нас и комиссар Лазаренко. Вот они, плоды ельцинских, а теперь уже и путинских реформ.

Молчала и внучка.

– Дядя Миша, – повернулся ко мне Саша, который, ведя машину, оказывается, внимательно слушал мой рассказ, – а что, разве беды для комиссара не закончились с выходом из тюрьмы?

– Нет, Саша. Несчастья преследуют его и дальше, до конца жизни. Как я сказал, в лагере ему выписывают билет до Калининграда, где живут в его доме его жена и дочь. Но Дениса в семью не прописывают, так как и семьи-то у него не стало.

Оказывается, на второй день после его ареста жену пригласили в комитет КГБ, взяли показания и предложили написать заявление о разводе с «врагом народа». Развод оформили в тот же день. Комиссар этого не знал. Для него это было новым потрясением.

     Ворочаясь бессонными ночами на тюремных нарах, он жил мечтой о встрече с любимой женщиной и дочуркой. А теперь и семьи-то нет, он тут чужой. Напрасно жена оправдывалась, ссылаясь на обстоятельства. Простить предательства любимого человека Денис не мог. И он едет в Приваловку к родным. Живёт в отцовском доме у своей сестры Прони и ждёт вызова в Москву, где на рассмотрении его дело. Он уже не надеется на положительный исход и готов вернуться в тайгу, где в лагере освоил специальность геолога.

18.07.56 года Военная Коллегия Верховного Суда СССР, наконец, пересматривает дело по его обвинению в антигосударственной деятельности, и Дениса вызывают в Москву. Ему вручают справку, где лаконично написано:

«Постановление Особого Совещания при МГБ  СССР от 3 сентября 1949 года в отношении ЛАЗАРЕНКО Дениса Никифоровича отменено и дело за отсутствием состава преступления прекращено».

Итак, дело прекращено, состава преступления не было, но был арест, пытки, застенки, тюремные нары, 7 лет лагерей. Потеряны карьера, здоровье, семья. Радости нет, на душе горечь и обида.

В августе Дениса и сотни других реабилитированных кадровых офицеров приглашают в Кремль, где их принимает секретарь ЦК КПСС Суслов М.А. Он извиняется за ошибки и перегибы и возвращает каждому отнятые партбилеты, боевые награды, воинские звания. Годы пребывания в застенках засчитываются в стаж службы год за два, выдается зарплата за все 7 лет. Вину за репрессии сваливают на уже расстрелянного Берия.

Дениса по болезни увольняют в запас с назначением максимальной пенсии в 240 рублей. Ему дают право получить квартиру и проживать в любом городе страны. Бывшая жена умоляет вернуться, начать жить по-новой, там дочка. Жена хочет от него родить умного сына. Но Денис уже не может, он не простил.

И бывший комиссар Денис Никифорович, теперь уже персональный пенсионер, решает оставшиеся дни доживать в отцовском доме, в Приваловке. А дней осталось мало.

     Но дядя Дима не пал духом, не ноет. Он искренне верит в коммунистические идеалы, не стал врагом Партии и СССР, как его коллега по лагерю Солженицын. Коммунисты села избирают бывшего комиссара секретарём партбюро совхоза. Его дом всегда полон гостей: все приваловские мальчишки в свободное от школы время проводят с дядей Димой. Он для них и товарищ, и наставник, и друг, и защитник перед школой и родными, и судья. Это отвлекает комиссара от тяжких дум и постоянного недомогания.

Он смертельно болен. Я по его заказам привожу из Брянска и Москвы необходимые лекарства. Он ограничил себя во всём, чтобы продлить свою жизнь. Ещё осталась ниточка, которая заставляет его это делать – это дочь Алла. Ей посылает он в Калининград деньги. Она отличница, студентка, безумно любит папочку.

И вдруг Алла заболевает белокровием, лучевой болезнью, и через полгода умирает в московской клинике.

Хоронили мы её в Воронке. Я плакал, глядя, как страдает дядя Дима. Он не отходил от гроба, ни на что не реагировал, никого не замечал. И в таком состоянии он был недели две. А потом каждую неделю ездил за 10 вёрст на могилку Аллы и просиживал там в молчании по 2-3 часа.

Умер Денис 11 августа 1966 года на 54 году жизни, на моих глазах.

В августе у меня был отпуск. Я из Брянска на лёгком мотоцикле прикатил в Приваловку и каждый день забегал к своему кумиру. В этот день днём дядя Дима сказал, что до зимы не доживёт, поэтому надо со мною съездить в сберкассу и снять деньги на «всякий случай». Я как мог его утешал, обещал отвезти в Брянский госпиталь подлечиться. Дядя Дима устроился на раскладушке отдыхать, а я отправился домой колоть матери дрова.

Через пару часов бегут мальчишки и сообщают, что Денису плохо. Приезжаю на мотоцикле и вижу, что он без сознания. Нахожу 11-летнего Женьку, обученного комиссаром делать любые инъекции. Женя вводит лекарства. Не помогло. Еду в Воронок, привожу врача. Врач бессилен. Сказали, что в Болдовке гостит у матери доктор медицинских наук Пашков. Привожу его. Пашков, осмотрев, сказал, что у больного инсульт, поражён мозг, и к 2 часам ночи он умрёт.

Так и случилось.

На похороны пришли все приваловцы и жители ближайших деревень. Мальчишки не отходили от своего комиссара, по очереди сменяясь в почётном карауле. Гроб несли на руках до самой могилы.

Так и закончилась жизнь этого замечательного человека, искалеченного войной, опозоренного и униженного несправедливым обвинением в измене, потерявшего в застенках здоровье, семью, детей, но сохранившего свои идеалы, веру в добро и справедливость.

Я закончил печальную повесть. Брат мой рассказ не перебивал, многое из жизни дяди и ему было неизвестно. Мы подъезжали к Брянску. День клонился к вечеру. Начинал моросить дождь. Мои слушатели слегка оживились.

– Дедушка, – вдруг обратилась ко мне Маша, – съездим на следующую Радуницу на наше кладбище? Я хочу посидеть у могилки комиссара, ещё раз пожелать ему царствия небесного, как говорят там старые, такие вежливые люди.

– Я тоже хочу помянуть и через год папиного дядю. Мой папа на него похож. Съездим, Маша, вместе, если не женюсь, – улыбнувшись, добавил Саша.

А я подумал: хорошая традиция сложилась у православных на Радуницу посещать места захоронения родных. Значит, помнят покойников потомки и благодарны за их добрые дела.



ВЛАСОВЕЦ

Прошла первая неделя нового 1957 года. Уже второй месяц я занимаю кабинет секретаря райкома комсомола, живу в Воронке, на Бочанке, в доме Андрея Шидловского. Осваиваю новую работу. Нравится общаться с комсомольцами, своими сверстниками, привыкаю к разного рода заседаниям, совещаниям.

Сегодня суббота. Сочельник. Меня ждут дома, в Приваловке. Мать сварила перловую кашу, кутью. Её едят в ночь под Рождество, когда вся семья в сборе.

Часов я ещё не купил, ориентируюсь на других. В 6 часов вечера закрываю кабинет, забегаю на квартиру, переобуваюсь в валенки и спешу домой. До Приваловки 10 вёрст, более двух часов ходу. А по глубокому снегу, да ещё в валенках, так и все три.

На улице уже глубокая ночь. Рождественский мороз пробирает до костей. Небо усеяно яркими звёздами. Снег приятно скрипит под ногами. Иду по санному следу, дорога тяжёлая. Чтобы не сбиться с пути, время от времени поглядываю в небо, на Полярную звезду. Звезда впереди, значит всё правильно, мне идти на север. На память приходит гоголевская повесть «Ночь под Рождество». Такая же звёздная ночь, трескучий мороз, рогатый месяц. Не хватало только чёрта и Вакулы с Солохой.

По ночам мне часто приходится ходить одному. Не скажу, что я боюсь, но один ночью в поле или в лесу я чувствую себя неуютно: напряжённо прислушиваюсь к посторонним звукам и шорохам, внимательно слежу за дорогой. Невольно в голову приходят разные истории с путниками, услышанные от стариков или прочитанные в книгах. В каждый подозрительный звук невольно заставляет настораживаться и вздрагивать.

Прибавляю шаг. Проскочил воронокское поле, Головеньки, подхожу к Кресту. Это половина пути. Тут начинается настоящий лес, Гай. А за Гаем будет Зайцева речка, Кручи. Там уже до Приваловки рукой подать.

От быстрой ходьбы по глубокому снегу мне стало жарко. Я остановился, снял шапку, прислушался. В лесу было тихо. Только где-то поскрипывал снег. Подняв уши шапки, я продолжил путь.

Но что-то там впереди за огонёк? Вроде бы на дороге, но из-за леса и темноты и не разглядеть. Уж не волк ли? Замедлил шаг. Огонёк на месте. Отступать некуда. Если волки, от них не убежишь. Если человек, стыдно показаться трусом. Продолжаю идти. Да, конечно, кто-то курит и явно поджидает меня, прислоняясь спиной к вековой сосне.

– Здравствуйте, – как можно бодрее говорю я, поравнявшись с огоньком.
– Добрый вечер, – отвечает мужчина простуженным басом. Голос мне незнаком.
– Вы в Приваловку? – спрашивает голос.
– Да.
– А чей вы будете?
– Шурки Бодрова и Прони Ратутиной старший сын. Звать Мишей.
– Это который учитель? С батькой вашим, с его братьями Федотом и Данилой я дружил. Хорошие были хлопцы. Жалко, что погибли рано и зря.
«Значит, наш, приваловский», – думаю про себя.

Мужчина вышел на дорогу, бросил в снег папиросу. Это был коренастый, среднего роста человек, как и я, обут в валенки, на плечах зимнее пальто.

– А я Моисеенко Сергей Иванович, – продолжал мужчина, – прибыл вот после долгого отсутствия домой. Вы меня, конечно, не знаете.

Услышав имя, я по-настоящему испугался. Хорошо, что в темноте он не видел моего лица. Я минуту не мог вымолвить слова. Это же Сергей, по прозвищу Епифанов, о котором в Приваловке ходили легенды. Говорили, что в войну он добровольно сдался немцам в плен, стал власовцем, потом дезертировал из штрафбата, а после войны два года скрывался от властей, промышлял грабежом. В 1947 году его арестовали в доме жены Шуры в Приваловке, когда он тайно ночью пришёл её навестить и отлежаться.

Нет, о дядьке Сергее я знал, потому что в Приваловке такой был он один. Я многое о нём знал.

Знаю, что судили его открытым судом в Воронке, и многие приваловцы выступали свидетелями и давали показания. Дали ему тогда 15 лет лагерей. Никто не думал, что он когда-нибудь вернётся. А те, кто свидетельствовал на суде, в том числе и мой двоюродный брат Жорж, даже боялись его возвращения и встречи с ним.

Один эпизод врезался и мне в память. 1942 год. Лето. Прошёл год, как в Приваловке днём хозяйничают немцы и полицаи, а ночью – партизаны. Об ушедших на войну вестей нет. В немецких листовках сообщается о победах армии фюрера. И в это время в Приваловке появляется Сергей в форме младшего офицера власовской армии. Он с самодовольным видом прогуливался по деревне, пировал у своих родичей. Даже у клуба, тогда ещё не сожжённого отступавшими немцами, провёл митинг. О чём он говорил односельчанам, я не запомнил. Думаю, о близкой победе своих хозяев над Красной Армией, о немецком порядке, об их фюрере. Но помню, как бабушка, возвратясь с митинга, говорила дома:

– Жалко мне Сергея: придут наши, они не простят ему измены. Пропадёт он.

И ещё запомнился его с ниточки жёлтый мундир, такого же цвета галифе и блестящие, в гармошку хромовые сапоги, на рукаве – повязка с буквами «РОА».

Смотрел я на Сергея Ивановича, как будто появившегося с того света, и молчал. Что этот человек делает тут в зимнем лесу, кого он ждёт? Не скрывается ли он опять от властей? Не с оружием ли он? – задавал себе вопросы.

– Ну что, пошагаем дальше, дорога ещё длинная, – прервал мои размышления Сергей. – Иди вперёд, а я за тобой, след в след, так легче по этому снегу идти.

– Хорошо, дядь Сергей, только не отставай, – как можно бодрее ответил я.

Так и шли: я впереди, за мной, дыша в затылок, бывший власовец, бандит, неизвестно с какими мыслями в своей отчаянной башке явившийся в родные края.

– Надо пропустить его вперёд, – решил я и нарочно уронил рукавицу. Остановился, давая спутнику дорогу, а сам наклонился, ища её в снегу. Но Сергей Иванович не обогнал, а терпеливо ждал, пока я нашёл рукавицу. Снова шагаем в том же порядке. А лес становится темнее, верхушки сосен смыкаются над дорогой. Мороз крепчает.

– Сергей Иванович, может, вам неудобно идти сзади, – пытаюсь схитрить, – поменяемся?

– Нет, Миша, десять лет меня водили под конвоем в сталинских лагерях. Сейчас я на свободе. Но никак не могу отвыкнуть от ощущения, что если кто-то сзади, то это или конвой, или опасность. Ты этого, понять, конечно, не сможешь.

– Вас освободили, – осмелел я, – или...?

– Да, – перебил он меня, – этот раз я отсидел полный срок, день в день десять лет. Спасибо Хрущёву, что объявил амнистию, а то сидеть бы мне ещё столько. Вину свою, как говорят, искупил полностью. Ходил вот в Воронок докладывать о прибытии на жительство в Приваловку. Хотя и вины-то за собой не чувствую. Виновата жизнь, обстоятельства. Я преступлений не совершал. Я просто не хотел погибать, даже за Родину. Я хотел выжить.

Он замолчал. А меня крайне удивили его слова о невиновности. Ведь вся Приваловка знает, что Сергей изменник, власовец, дезертир, бандит. И суд был в Воронке, открытый, где вина его доказана, и свидетелями там выступали некоторые приваловцы. И все помнят, как подсудимый поклялся в последнем слове обязательно вернуться и всех свидетелей покарать.

– Дядь Сергей, а как вам это удалось, – я подыскивал помягче слово, – выжить?

– Расскажу сначала. В Красную Армию я был призван задолго до войны. Закончил военное ветеринарное училище в 1940 году и служил в кавалерии лейтенантом по ветеринарной части. Решил быть кадровым военным. Политика меня не интересовала. А тут грянула война. Шла она не так, как нас учили политруки. Фронты рушились, паника, предательства высших командиров. За считанные недели немцы оказались под Питером и Москвой. Ну кто мог подумать, что наши устоят, а немцы потом проиграют? Обороняли мы Псков в составе армии Власова. Попали в окружение, кругом непроходимые болота. У немцев полное превосходство в артиллерии, танках, самолётах. Немцы в листовках призывают сдаваться, обещают сохранить жизни. А тут приказ генерала Власова сложить оружие. Вся армия сдалась. Пошёл в плен и я. Разве в этом я виноват?

Я молча шагал впереди, слушал исповедь человека, попавшего под жернова истории. Из-за рыхлого снега идти становилось тяжелее, выдыхаемый пар инеем оседал на шапке, бровях. На небе звёзд как будто прибавилось, а Млечный путь яркой полосой пересекал небосвод. Вот и Старое Село, пройдём мост, а там и дом недалеко.

Сергей Иванович закурил, сделал несколько шумных затяжек.

– Определили нас в лагерь военнопленных, – продолжал он. – Отобрали и увели на расстрел коммунистов, евреев и комиссаров. Кормили плохо, держали в холодных бараках. Пленные начали умирать от голода и рано наступившей зимы. Чувствую, что не выживу.

И тут стали агитировать вступать в Русскую Освободительную Армию, которой командовал наш генерал Власов. Обещали сохранить офицерское звание. Это было спасение. Я стал власовцем, обер-лейтенантом ветеринарной службы. В боях не участвовал, лечил лошадей и другой скот при армии.

Но опять не повезло: немцы стали терпеть поражения на всех фронтах, отступали. В 1944 году, когда немцы оборонялись уже на своей территории, стало ясно, что Сталин войну выиграет. Мне с власовцами теперь не выжить. Я дезертирую из РОА и сдаюсь опять в плен, теперь уже своим, надеясь на снисхождение. Это было уже на территории Австрии. Меня после проверки определили в штрафной батальон и сразу же в бой, в самое пекло. Из каждой десятки штрафников в первом же бою погибало 7-8 бойцов. Чудом я вышел из боя невредим. И я понял, что в штрафбате мне не выжить. Оставалось одно: дезертировать и где-то затаиться до конца войны. При первом же удобном случае, когда батальон отвели с передовой для пополнения, я дал тягу. Успешно скрывался почти три года, пока в 47-м году меня не выдали приваловцы органам НКВД.

Сергей Иванович замолчал. Видно, не часто он так исповедывался. Но мне уже хотелось дослушать до конца его мытарства.

– Дядь Сергей, а что же дальше?

– Схватили меня под утро, когда я пришёл проведать жену и принёс ей кое-какую одежонку. Я знаю, кто меня выдал. И на суде в Воронке я назвал их по имени и поклялся всем отомстить.

Так вот, осудили меня по нескольким статьям на 15 лет. Оказался я в лагере на Северном Урале. Первое время было трудно. Вот когда я впал в отчаяние! Обращались в лагере со мной как с врагом народа. А меня мучила одна мысль: 15 лет я тут не протяну, подохну, и тогда выдавшие меня приваловцы останутся не отомщёнными. А я же поклялся на суде и перед Богом их покарать.

И я решаю бежать из лагеря. Трое суток я кружил в тайге, но на четвёртые меня выследили. При перестрелке ранили и вернули в лагерь. Суд добавил за побег ещё 5 лет.

– Сергей Иванович, а если б вам удалось бежать из лагеря? – прерываю я его монолог. – Что бы вы сделали?

– Мною тогда владело какое-то отчаяние, я ненавидел весь мир, я был как загнанный волк. У меня была одна цель: добраться до Приваловки и совершить акт возмездия. Тем четверым, кто помог НКВД меня арестовать и выступал на суде свидетелями. А там что Бог даст.

– А сейчас у вас осталось такое желание?

– Когда освободился – было. Но двоих уже наказал Господь. Третий, Жорж Логонов, как только узнал о моём возвращении, пришёл и извинился. Остался только Иван Илларионов. Но зла на них у меня уже нет.

После неудачного побега, залечивая раны в лагерном лазарете, я присмотрелся и понял, что выжить можно и тут. Надо только приспособиться. В лагере много скота, а лечить некому. А я ветеринарный врач, да и неплохой. И вскоре я стал лечить лошадей, коров, свиней и в подсобном хозяйстве лагеря, и у сотрудников. От общих работ меня освободили. И с едой не стало проблем, да и рюмка попадала, если спасал скотину от гибели. А потом и бабу нашёл, поварихой была. Жил с ней как с женой. Так вот и остался жив.

– Выходит, вы любым способом хотели спасти свою жизнь, идя даже на предательство?
– Нет, Михаил Александрович, я маленький человек, но не винтик. Я никого не предавал. Предавали генералы. Я просто хотел выжить. И выжил, выжил! И вины за собой не признаю. Всё я делал правильно.

Я молча слушал. Что я мог возразить? Что были Матросов, Гастелло, что полторы сотни приваловцев или погибли, или искалечены, защищая Родину? И не мне укорять в непатриотизме этого истрёпанного жизнью человека, пытавшегося просто выжить в страшной войне.

Но вот и Приваловка. В окнах хат ещё горят огоньки, слышен лай дворняг. Люди не спят, ждут полуночи, чтобы встретить Рождество Христово. У школы Сергей прощается. Он направился встречать праздник к своему деверю Матвеичу.

* * *

Хочется закончить это повествование рассказом о дальнейшей судьбе приваловского власовца. Жена Шура партизанка приняла его. Совхоз предоставил ему должность ветеринарного фельдшера. Родственники помогли построить хату. Вскоре родился сын Сергей Сергеевич. Действительно, ветеринаром он был от бога. При его появлении больная скотина успокаивалась, и не было случая, чтобы он её не излечил.

Но односельчане относились к нему не то чтобы враждебно, а с презрением. Никто с ним не водил приятельских отношений, а по пьяной лавочке могли и упрекнуть его прошлым.

Характерна его встреча с Денисом Никифоровичем, моим дядей. Дядя Дима, кадровый военный, красный командир, закончивший войну комиссаром дивизии, майор, четырежды раненный, в феврале 1949 года был арестован. 11 месяцев его продержали в Бутырке, объявили врагом народа и дали 25 лет каторжных работ. В конце 1956 года дело его пересмотрели. За неимением состава преступления его отпустили и вскоре реабилитировали. Вернули партбилет, воинское звание и боевые награды. Весной дядя Дима приехал в Приваловку.

Одним из первых к нему пришёл Сергей-власовец.

– Денис, мы с тобой безвинно пострадали от культа личности, – начал он, – и мы должны теперь друг друга поддерживать.

– Как! – возмутился майор. – Ты – власовец, дважды предавший Родину, воевавший на стороне фашистов, это ты безвинно пострадал! И как ты смел ко мне прийти с предложением дружбы! Во-о-он!

Не имея поддержки односельчан, Сергей Иванович пристрастился к водке, а потом и вовсе покинул деревню и семью. Говорят, что он обосновался в крымском совхозе, где никто не знает о его прошлом, завёл новую семью и работает ветврачом.

Дядя Дима прожил недолго. Умер он на 53-м году от фронтовых ран и полученных в бериевских лагерях болезней. Оплакивала его вся Приваловка.

А наш «герой», возможно, и сейчас радуется жизни и пользуется льготами участника войны и незаконно репрессированных в годы «сталинской тирании».


КОЛХОЗНОЕ СОБРАНИЕ

В августе 1959 года в Стародубском отделе образования мне неожиданно предложили должность директора Будо-Понуровской 7-летней школы. Хотя мне было ещё 24 года, я уже поработал заведующим Приваловской начальной школы, секретарём Воронокского РК ВЛКСМ, завучем Логоватовской школы, успешно закончил пединститут, был принят в ряды КПСС. Анкета была что надо.

Школу принял от Ковалёва Василия Парамоновича, земляка приваловца. Он же познакомил меня с председателем местного колхоза «Молния», уроженцем этого же села Прилепо Афанасием Ивановичем.

Очень колоритная личность: высокий, широкоплечий богатырь лет пятидесяти, черноволосый, с проседью. В войну партизанил в Белоруссии, орденоносец. Хотя и малограмотный, но пользовался уважением односельчан. Спокойный, уравновешенный.

Мне, как директору школы, пропагандисту, приходилось бывать на собраниях колхозников, на заседаниях правления. Жили сельчане трудно, работали за трудодни, платили им за каторжный труд мало. Мужики были перебиты на войне, так что приходилось на одного колхозника 10-12 женщин.

К зиме Афанасий Иванович оставляет четвёртую жену и строит новый дом-пятистенку для пятой. Кстати, все жёны живут рядом, в одинаковых домах, отдельным переулком. Сельчане к женитьбам председателя относились спокойно, жёны тоже. Председателя не осуждали, а, скорее, жалели. Но о последней женитьбе стало известно Стародубскому райкому партии. Из письма баптиста Бубенка С. И. Прибыла партийная комиссия. Скрывать было нечего. Все жёны живут рядышком, пять домов ухожены, обсажены липами, палисадники, у каждой по ребёнку. Все работают в колхозе, вырабатывают минимум.

На заседании в РК КПСС коммунисту Прилепо А. И. вынесли строгий выговор и решили снять с должности председателя колхоза. Формулировка: моральное разложение. Первый секретарь Яриков С. М. даже обозвал партизана «кнуром» (так в Стародубе называют хряков, кабанов-производителей).

В село прибыла комиссия снимать с должности Афанасия Ивановича. Собрали колхозников в клуб. Пришли все от мала до велика. Представитель района рассказал о прегрешениях председателя. Афанасий сидел на сцене, понурив седую голову, молчал. Бабы вздыхали. Всем было жаль своего председателя. Инструктор из райкома с пафосом клеймил морально разложившегося коммуниста Прилепо и предложил сиять его с должности. Начали голосовать.

– Кто за то, чтобы сиять Прилепо с должности председателя? – говорю я собранию (я, как директор школы, вёл собрание). – Прошу поднять руки.

Смотрю, две руки: Бубенок и его жена.

– Кто против? – ни одной руки.
– Кто воздержался? – ни одной руки. Представитель района говорит:

– Против нет, поэтому решение принято единогласно. Прилепо освобождён от должности. Предлагается избрать председателем колхоза Суржика И. П., работавшего ранее в райтопе, пекарне, заготконторе на руководящих постах, коммуниста с большим стажем.

Поднимается на сцену человек с испитым лицом и мутными глазами. Рассказывает биографию, ищет стакан с водой, запивает, поперхнулся.

– Не в то горло пошло, – говорит райкомовский представитель и стучит его по спине. Суржик откашливается, сплёвывает себе под ноги.

– Ну, пропали, – слышится чей-то тревожный голос из зала, – у этого Суржика аж два горла! Пропьёт колхоз до нитки!

     Бабы охают.

– Кто за? – спрашиваю я у зала.
Поднимаются две руки. Те же Бубенки.

– Кто против?
Никто. Зал молчит. Головы у колхозников опущены. Мёртвая тишина.

– Кто воздержался?
Снова тишина.

– Единогласно избран председателем колхоза «Молния» Суржик, – объявляет представитель района.
Зал молчит.

И тут поднимает голову Прилепо, идет к трибуне и говорит:

– Гражданы, дайте сказать последнее слово.

Зал оживился. Послышались возгласы:
– Дайте сказать человеку! Афанасий, говори!

– Вы знаете мое горе, – продолжает Прилепо. – Не моя вина, что женился пять раз. Но всегда женился я, бог тому свидетель, по любви, и эта женитьба – последний раз. А работаю я на совесть.

Все согласно кивают головами.

– Если бы райком, – тут он повернул голову к президиуму, – не забирал наше зерно и картошку, я бы на трудодни давал больше. Сколько мы получили в этом году? По два килограмма картошки и по двести грамм зерна. Остальное у нас забрали государству. Если оставите меня председателем, то обещаю дать по 5 килограмм картошки и по килограмму зерна на трудодень. Кто за то, чтобы я остался председателем?

Весь зал поднял руки.

– Кто против?
Только две руки. Те же – Бубенки.

– Принято единогласно. Собрание закрыто, – объявил Прилепо.

Все колхозники радостно подхватились со скамеек и толпой устремились к выходу. Напрасно человек из района просил людей не уходить. В пять минут клуб опустел. Ни с чем уехала комиссия в Стародуб. А Прилепо так и председательствовал в колхозе «Молния» еще года три, до слияния его с совхозом «Красиловка». Слово сдержал: более не женился, дал по 1 кг зерна и 5 кг картошки на трудодень.

Новый 1960 год мы встречали вместе, в школе. Прилепо распорядился заколоть в колхозе поросёнка. В акте на списание живности значилось, что убой вынужденный, поросёнок якобы сломал ногу. После нескольких тостов (а пили тогда чайными стаканами) на перекуре я спрашиваю у Прилепо:

– Афанасий Иванович, я знаю всех ваших жён. Все приятные, полные, красивые женщины. Какое же горе заставляло их бросать и вновь жениться и с нуля строиться?

– Лександрыч, – отвечал он, смутившись, – я жду от них сына. Как родит дочку, я сразу перестаю эту женщину любить. Это мое горе. А все четыре жены принесли мне дочерей. Вот Нюра (это последняя) в положении, обещает родить сына. Одно утешает, – вздыхает он, – все они мои дочки, все от меня, потому что у меня на левой ноге шесть пальцев и у каждой из дочерей на левой ножке по шести пальчиков.

К слову сказать, и Нюра родила партизану дочку, у которой также на левой ножке было шесть пальцев.

Вскоре я переехал работать в Брянск. Через несколько лет встретил учителя из Буды Понуровской. Вспомнили и Прилепо. Дождался-таки он мальчика, но только внука. Думаю, он не последний. Ведь дочерей-то у Афанасия Ивановича пятеро!