Соло ласточки глава 13

***

  Истина  действительно открылась. Теперь я знал название города, в котором когда-то жила Аглая. Теперь я знал название театра, в котором  она служила. Преображенский пообещал сделать звонок директору  этого театра и предупредить о моем визите. Обещание он сдержал.
   Я представился директору театра корреспондентом журнала «Театральная жизнь»  и пообещал рассказать на страницах столичного  издания обо всех насущных проблемах театра в рубрике «Провинциальному театру - новую жизнь!». Директора звали Иван Иванович Иванов. Его окладистая борода серебряного цвета, могучие плечи сталевара и огромный рост  не соответствовали тому представлению о директоре театра, которое складывалось у меня, когда я что-то слышал или читал в прессе о представителях этой профессии. А так как мне редко попадалась информация о директорах театра, то и мое представление  о них было скудным, но почему-то однозначным. Человек в должности директора театра представлялся мне щуплым и худым, злым и с кудрявой шевелюрой на голове. Лысина же Иван Ивановича блестела в лучах комнатного освещения, а лучистые морщины вокруг глаз выдавали душевную широту и  безграничную доброту. Я не удивился бы, если бы на новогоднем утреннике в деде Морозе под слоем грима  узнал Ивана Ивановича.
   Добродушный старик, доверился мне. Беседовали мы долго, со всеми вытекающими последствиями застолья, которое не было хлебосольным, так как бутерброды в театральном буфете закончились еще в антракте. Но водка и минеральная вода текли рекой откуда-то из под столешницы письменного стола. Иван Иванович заглядывал под стол каждый раз, когда содержимое стаканов уменьшалось  и едва прикрывало дно.
  - Как можно с такой неистовой страстью отдаваться подмосткам?!- вздыхал добродушный старик, рассматривая пожелтевшие фотографии в архивном альбоме. Он покачивал головой то в одну, то в другую сторону, сочувствуя и  не понимая одновременно.
- Как можно с такой неистовой страстью отдаваться подмосткам?!- спрашивал он у тех, кто смотрел на него с альбомных  страниц. - Как можно с такой неистовой страстью отдаваться подмосткам?!- спрашивал он у меня.  Иван Иванович пытался разглядеть в  лицах актеров ту одержимость театром, которая раскрывала  причину  одухотворенности узников сцены.  Я молчал в ответ, и ему самому пришлось отвечать на свой вопрос. - Талантливые  люди всегда впадают в крайности.  Необузданность делает  их несчастными. Они вживаются в свой трагедийный образ настолько, что им ничего не остается, как нести этот крест до конца жизни.
   Мутные слезы из пьяных глаз потекли по его  щекам, когда, рассматривая фотокарточку  актрисы  в гриме леди Макбет,  он узнал Аглаю  Незнанскую, 
    Ее псевдоним показался мне забавным. Странное восприятие самой себя – то, ли от желания казаться публике  неординарной и загадочной, то ли от потребности отстраниться от окружающего мира.  Несомненным оставалось одно – псевдоним не скрывал ее девичьей  наивности и  природной непосредственности. Я почти уверен, что  у  собратьев-актеров псевдоним вызывал насмешку. О чем она не желала знать, от чего отстранялась, почему пряталась за спинами коллег в третьей линии? 
   Чем больше я соприкасался с прошлым Аглаи, тем больше верил в  существование тайны вокруг нее. Молодая талантливая  актриса среди пыльного реквизита и старых декораций в богом забытом театре. Кто ее избранник, ради которого она заточила себя в провинциальной темнице.  Теперь я испытывал ревность и к нему. Какими достоинствами  он обладал? То, что он обладал достоинствами не вызывало сомнений. Иначе как объяснить причину ее страсти и любви к этому человеку. Чувства оказались сильными настолько, что привели к потере рассудка? Я приготовился слушать, но старик не торопился с рассказом.
   Он встал и подошел к окну. По запотевшим стеклам ползли водяные струйки, которые образовывались в результате  разницы температур. Столбик термометра за окном показывал ноль градусов, а шкала комнатного термометра светилась подкрашенной жидкостью на отметке двадцать пять. За окном было сыро и сумеречно, а в кабинете директора тепло и уютно. Старик остановился у окна и посмотрел на улицу.  Переулок, который  начинался от служебного входа театра, недолго тянулся вдоль здания театра и прятался за углом соседнего дома, освещался фонарем и был пуст.  Первые этажи  соседнего дома светились витринами кафе «Театральное». Посетителей в кафе не было.  Осенний хмурый  день заканчивался, уступая дорогу дождливому холодному  вечеру,  и  город впадал в уныние и неподвижность. Безлюдная тишина вокруг кабинета настраивала на душевный разговор, а легкое алкогольное опьянение будило воображение.
   Сколько еще могло длиться наше молчание - неизвестно, но я чувствовал себя очень комфортно в этом безмолвии. Огромный диван с кожаными подлокотниками, дубовый стол,  настольная лампа в махровом абажуре, бархатные портьеры в пыльном налете – все предметы и мебель  в кабинете будто бы настороженно замерли в ожидании повествования. Иван Иванович не торопился с рассказом. Он стоял у окна  и смотрел на капли конденсата на стекле, иногда прикладываясь лбом к стеклу. Влажные испарения оставались на лбу, зависая огромными каплями на висках. Мне показалось, что старик страдает, но, скорее всего, он остужал горячий лоб, чтобы  отрезветь.
   Пока Иван Иванович находился в задумчивости, я слушал свой  внутренний монолог. История-вымысел о трагическом происшествии в жизни  Аглаи складывалась сама собой. И как, оказалось, почти совпадала с реальными событиями, о которых я узнал позже.  Иван Иванович, поборов слабость к слезам,  собрав волю в кулак, начал свой монолог, который состоял из душевных  воспоминаний об актрисе Аглае Незнанской. Иван Иванович оказался неплохим рассказчиком.
- Я на должности директора уже тридцать лет. Вот, на пенсии давно, а все не отпускают. А я что? К творчеству  не имею никакого отношения, занимаюсь хозяйственными вопросами. То крыша потечет среди зимы, то стена пустит трещину... Столько лет прошло, а я до сих пор не понимаю, кому пришла в голову мысль назначить меня директором театра... Я возглавлял сталелитейный завод, получил правительственную награду за вклад в металлургическую промышленность...
   Я не ошибся при первом взгляде на Ивана Ивановича, отметив его  могучие плечи сталевара.
- Аглая Витальевна всегда обращала на себя внимание мужчин. Было в ней что-то такое, что притягивает... И знаете, дело вовсе не во внешних данных, красавицей ее нельзя было назвать. Плоское лицо, просто холст, на котором воображение художника прорисует недостающие черты. Она создана для мужчин-гурманов, истинных  ценителей прекрасного...
  Старик говорил медленно, с расстановкой, через паузы, будто восстанавливая в памяти забытые черты.  Но его медлительность, как я понял в процессе общения, была вызвана  другой причиной. Он использовал фразы и выражения,  на которых строился лексикон  богемы. Эта  словесная вязь давалась ему с трудом.  Нетрудно представить, сколько насмешек и колкостей могло  звучать в адрес Ивана Ивановича из уст театральных снобов, в пору освоения им незнакомой артистической среды и «активного вращения» в ней.
  Я смотрел на его широкие запястья, ладони-лопаты и огромные плечи. Настоящий труженик-передовик, стена. Именно такой мужик-хозяин должен стоять во главе всей этой «сопливой братии», впадающей в транс при виде шляпки от гвоздя или молотка. Все эти мужественные Марки Антонии, пленительные Паратовы, интеллигентные Тригорины были ничто в сравнении с Иваном Ивановичем, настоящим мужиком – сталеваром. Да, он  не разбирался в «тонкостях» гениальных постановок, чаще всего ему приходилось делать вид, что он что-то понял и прочувствовал, посмотрев очередную премьеру,  но он точно знал, что делать, если эти «тонкости» начнут трещать по швам.
   Небожители театрального Олимпа, спускаясь с небес  на поклон под рукоплескания обманутой ими паствы, снисходительно смотрели на директора-сталевара, сидящего в первом ряду на каждом спектакле. Они пошло подшучивали над его настойчивостью познать магию театра. Они  с поднятыми к небу руками и пламенными взорами  шли навстречу поклонникам, полоскающих их в овациях. И никто из труппы не догадывался об истинной причине его пристрастия.
- Вы, как и все  были влюблены в Аглаю Витальевну, сознайтесь, Иван Иванович?- я прервал его на полуфразе, которая никак не хотела выстраиваться в стройный ряд повествования.
- В каком-то смысле - да... Но рассчитывать на взаимность с ее стороны было бы глупо. К тому же я был примерным семьянином.  Еще один существенный факт, который держал меня в узде - разница в возрасте. Я был годен ей в отцы.
- Ну, в артистической среде - это вполне нормальное явление. Вы сказали «в каком-то смысле». Это как, Иван Иванович?
-  Во-первых, я не артистическая среда, а во-вторых, про смысл - это я сейчас придумал. А тогда я действительно был по-настоящему влюблен в нее.
- А как Аглая Витальевна реагировала на вашу влюбленность?
- Она была благодарна мне за чуткость и внимание. Она всегда повторяла: «Спасибо вам, Иван Иванович, за чуткость и внимание!». Я так и не нашел в себе силы признаться ей в чувстве, и знаете, почему?- в его глазах вдруг вспыхнул огонек. Мне показалось, что сейчас случиться момент истины для нас обоих. Но через мгновение огонек погас, и глаза опять затянула мутная пелена, а блики в зрачках были вызваны случайным отражением яркого света на стене  от фар машины, проехавшей по ночному переулку. – Знаете, почему?
-  Не знаю, Иван Иванович.
- Потому что мои чуткость и внимание она принимала за отцовскую любовь. Мы с женой остались без потомства, Аглая Витальевна сама была безотцовщиной – вот так мы и  притянулись друг к другу. Она стала членом нашей семьи, моя жена полюбила ее как дочку и настояла  на крещении, став ей крестной матерью. - Иван Иванович «обновил» содержимое наших рюмок, одним глотком выпил и, закусив сухим изюмом, пристально посмотрел на меня. Но, наверное, не увидев того, что хотел рассмотреть на мне, Иван Иванович встал и, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно подошел ко мне. – Встаньте, пожалуйста. Я вам сейчас кое-что покажу. Вот, смотрите, видите заплатку на диване. Эту заплатку  штопали  наши декораторы, неаккуратно, конечно. Но хоть  так - дырки не видно. Эту дырку в диване расковыряла Аглая. Сначала ниточка торчала, потом она ее потянула, потом еще одна ниточка и еще. Потом палец в дырку вставит и крутит и крутит, как ребенок, ей богу.
- А зачем, Иван Иванович?
- Она не замечала, что за ниточку держится, когда плачет.
- Часто она у вас тут на диване плакала, раз такую заплатку пришлось ставить,- добавил я и помог Иван Ивановичу сесть  на диван с другого края. Я расположился в кресле напротив.
- Вот, все точно так же как тогда, только с другого бока дивана она сидит, а я напротив  нее в кресле. Она ноги вытянет, положит их на мои  колени. Наплачется вволю, полдивана расковыряет, а  потом расскажет все по порядку. Не дай бог ей вопрос задать или переспросить во время рассказа. Тут же встанет и пулей выскочит.  «Не перебивайте меня во время исповеди».  А я после работы в цехе глуховат на одно ухо остался. Что-то мог  не расслышать,  отсюда чего-то не пойму, да и переспрошу. Она тут же  вскочит и убежит  из кабинета. Через минут пять возвращается и весь рассказ сначала начинает рассказывать. Вот такая привычка у нее была. Странная.
- Ничего странного. У нас у всех свои привычки, только мы их у себя не замечаем, почему-то, - выразил я несогласие. Не пойму, зачем я это сделал. Старик и так не спорил.
- Странная не привычка, Юрий Валентинович. Странная Аглая была. А привычки у каждого свои, не спорю с вами.
-  А почему была, Иван Иванович? Она и сейчас может быть такой же странной, со всеми своими привычками...
- Нет, что вы! Аглая Витальевна уже не сможет быть никакой. Она  умерла пятнадцать лет назад в психиатрической больнице.
- Как умерла!?
  Я испытал шок, когда услышал о смерти Аглаи. То ли под парами спиртного мой рассудок совсем отказывался здраво мыслить, то ли шок произошел оттого, что я безоговорочно принял факт ее смерти.
- Этого не может быть... Этого не может быть... – повторял я вновь и вновь. Старик молчал и только слегка передергивал плечами. Я начал трясти головой  и почти кричать в ухо старика, который и так был напуган моей реакцией, а тут еще мои пальцы вцепились в лацканы его пиджака. Я пытался приподнять Ивана Ивановича  с дивана, но тщетно. Мы были в разном  весе, и  он не спешил сопротивляться. Я не мог оторвать могучего сталевара от дивана и на миллиметр. Когда он сообразил, что пора привести меня в чувства, то взял меня за «грудки» и швырнул на диван. Я опустился на заплатку с таким напором, что его хватило, чтобы заплатка затрещала и  лопнула. Вид распотрошенной дыры сделал свое дело. Иван Иванович  еще раз швырнул меня, но теперь в сторону кресла, на котором только что сидел.  Опустился перед диваном на колени, склонил голову над  разорванной заплаткой и тихо, по-стариковски, заплакал.  Несчастный вид седовласого страдальца над дырой, так подействовал на меня,  что захотелось биться головой о стену. Но в последний момент я отказался от этой затеи и  нашел себе другое занятие, после которого ко мне вернулось здравомыслие.
   Я не помню, каким образом я оказался на ковре возле ножки кресла. Я помню, что долго пытался сфокусировать взгляд на  потрескавшейся поверхности  этой ножки. Лак на поверхности вздулся и облупился  настолько, что если провести по взъерошенной фактуре ногтем, сухие щетинки лака с треском начинали  осыпаться. Я не заметил, как ободрал всю ножку кресла. Это нехитрое занятие и привело меня в чувства и, закончив с  одной ножкой  кресла, я уже подумывал о другой. Но передумал.
    Потребность сосредоточения отпала, я как-то быстро отрезвел от ужасной информации. И путем нехитрых подсчетов пришел к четкому убеждению, что старик что-то напутал. «Дата моего последнего свидания с Аглаей не совпадает с датой ее смерти. Мы виделись три года назад. Не могла же она воскреснуть из небытия только для того, чтобы осветить мой путь лучом надежды. И снова удалиться в мир теней и приведений.  При всем уважении к высшим силам, я не думаю, что они согласились бы на такой эксперимент. Хотя воскресить плоть проще, чем вдохнуть жизнь в умершую душу... Старика явно ввели в заблуждение. Если Аглая решила уйти из его жизни таким неблагодарным способом, значит, у нее на то были свои  веские причины. Стоит ли  рассказывать Ивану Ивановичу   о моей встрече с Аглаей Витальевной три года назад. Думаю, не стоит волновать старика. Пусть остается в неведении и сохранит приятные воспоминания о ней до конца своих дней».
  Я посмотрел на спину Ивана Ивановича, которая при каждом вздохе содрогалась. Представил, как по его морщинистым щекам текут ручьи слез, и мне стало жаль старика. Сколько времени прошло, а он  все оплакивал ушедшие годы любви. Он страдал оттого, что потерял возможность заботиться о любимой женщине, он готов был зубами разорвать диван, на котором когда-то сидела Аглая. Семидесятилетний старик не утратил чувственной памяти, вызвавшей в нем такую бурю эмоций.
  Я подошел к нему и положил ладонь на его плечо. Старик не отреагировал, продолжая тяжело дышать и вздрагивать.
- Ну, зачем же так убиваться, Иван Иванович, смиритесь с потерей. Ничего уж тут не поделаешь,- нашептывал я слова утешения.
   Иван Иванович тяжело вздохнул и перевернулся на спину, издав звук, который походил на сбивчивое всхлипывание. По освободившимся дыхательным каналам воздух, зажатый в гортани, вырвался на свободу клокочущим храпом. Старик крепко спал. Во сне он судорожно передергивал плечами и шмыгал носом. «У всех свои странности, - подумал я.- Жаль старика».
  Я решил не будить его  до утра. «Проспитесь, Иван Иванович, как следует... А завтра  мы продолжим листать летопись ваших мемуаров». Ужасный каламбур!
   Ранним утром под звуки щебечущих воробьев за окном  мы продолжили интервью. Пришлось открыть форточку и впустить морозный воздух осеннего раннего утра, освободив воздушные каналы для выхода паров перегара, которые словно туман над рекой зависли над нами.
   Молоденькая секретарша принесла нам несколько стаканов чая с лимоном, поднос со  свежими булочками с повидлом,  блюдце с просвечивающимися ломтиками сыра и кирпичиками сливочного масла. Она действовала соответственно установленным законам о правилах поведения, четко исполняла инструкции старого начальника - с похмельным синдромом  Ивана Ивановича бороться  обильным кормлением.  Мы насытились до отвала.  Когда воздушная атмосфера в кабинете восстановилась, и перегар испарился, мы с Иваном Ивановичем пришли в приятное расположение духа. Беседа потекла по  спокойному руслу воспоминаний.
  Старик с гордостью рассказывал о достижениях театра в области идеологической пропаганды.  Он с директорской  важностью раскладывал на столе  папки, обтянутые красной замшей. Папки  хранили грамоты, благодарственные письма,  вырезки из местных газет со статьями-рецензиями на спектакли. Я старательно перебирал пожелтевшие газетные листы, я надеялся найти статьи, в которых упоминалось о пикантном скандале между актрисой Незнанской и главным режиссером областного театра Преображенским. Но пресса молчала.  А внимание со стороны местных папарацци  к  Преображенскому было вызвано  только его назначением на должность  главного режиссера и снятием его с должности. И все!
  Иван Иванович тоже упорно молчал. Если я пытался завести разговор об Аглае, старик  тут же переводил тему разговора.  Он оправдывался в своем давнем  пристрастии  к алкоголю, извинялся непонятно за что. Вчера он сильно перебрал, а поводом к этому послужили воспоминания, связанные с этой женщиной...
  Огласив  дневные планы,  он давал мне понять, что мы должны закончить интервьюирование к обеду. Секретарша напомнила ему  о совещании в мэрии,  о встрече с театральными деятелями города, о съемке на студии местного телевидения в программе «Театральный прожектор».
- Не тяжело,  Иван Иванович? Годы-то не те...- сказал я с такой заискивающей интонацией, что самому стало противно.
- Не тяжело. Старая гвардия еще на посту. А вы, Юрий Валентинович, напишите все как положено, безо всякого там сюрреализма, - попросил Иван Иванович и протянул ладонь для прощального рукопожатия.
-Я постараюсь путем компиляции соединить экспозицию, кульминацию и финал, дезориентировав этим распространенным приемом истинных почитателей творчества вашего театра.
-Пиши, как считаешь нужным, - ответил старик и посмотрел на меня таким печальным взглядом, что я устыдился своей выходки и поспешно вышел из кабинета.
  Я мог бы сказать, что дверь приемной кабинета директора захлопнулась, проводив назойливого гостя радостным вздохом облегчения. Но дверь, чуть слышно скрипнув металлическими петлями, медленно прошла по привычной траектории и равнодушно закрылась за моей спиной. Оставшись за порогом приемной, я почувствовал гнетущую тоску от безысходности положения и от неудавшейся затеи узнать все об Аглае, представившись журналистом. Зачем было что-то придумывать? Не проще было бы спросить и Приображенского и Ивана Ивановича, где может быть сейчас Аглая? И что бы они ответили, какую правду раскрыли. Преображенский, ввиду несложившихся «интимных отношений» с молодой женщиной, оскорбленный публичным отказом, наверняка, сделал вид, что не помнит актрисы по имени Аглая. У Ивана Ивановича тоже были причины не вдаваться в подробности рассказа о взаимоотношениях с  молоденькой актрисой, которая по наивности доверяла взрослому мужику свои сердечные тайны.  Можно представить, как сердобольный сталевар сочувственно гладил ее колени и пятки, когда она ковыряла дырку в  диване. Его устраивало положение друга  и наставника. Он мог вытирать ей слезы, касаясь ее персиковых щек своими шершавыми ладонями и получать свое удовольствие...
   Куда теперь идти, к кому обратиться и за кого себя выдать, чтобы узнать хоть что-то о ее прошлом. Я понимал одно, чтобы понять, где она может быть сейчас, я должен собрать все  звенья в  цепочке событий, которые происходили в жизни Аглаи. Простояв некоторое время в  унизительном смятении под дверью, я решил, что первым делом, что я должен сделать прямо сейчас, так это немедленно  покинуть Храм искусства, пристанище разврата и вертеп распутства. 
  Я спустился по лестнице и, пройдя по темному короткому коридору, оказался в огромном холле.  Он встретил меня мрачным молчанием. Тяжелые бархатные портьеры на окнах, на дверных проемах собрали в себя всю вековую пыль и от этого казались еще увесистее в своем безмолвии.   Я прошелся по выцветшему паркетному полу и остановился у зеркала. Почему-то все, что отражалось  в зеркале, приобретало темный оттенок.  В сером воздухе зазеркального пространства все предметы казались усопшими.   В коренастом, кривоногом, большеголовом человеке, смотревшим на меня испуганными глазами, я едва узнал себя. Зеркало было таким древним, что потеряло способность правдиво  отражать. Оно преломляло лучи с безжалостным сарказмом, веселясь над уродством того, кого само создавало. Мое представление о самом себе не соответствовало тому, что я видел. Но я не расстроился и не впал в отчаяние. Я не собирался спорить со слепым зеркалом и доказывать, что я Ален Делон. Я молча  отвернулся и побрел к выходу, под скрип рассохшихся паркетных половиц. Но, пройдя несколько шагов, решил задержаться у портретов актеров, в надежде найти среди них и ее портрет. Фотографии висели по всему периметру стен холла.
   Было что-то грустное в этой портретной хронологии. Молодые актеры театра смотрели с портретов  на публику с глянцевым вызовом, с многозначительной открытостью, свойственной только молодым актерам, которые хотят одного,  чтобы их заметил гениальный режиссер. Заслуженные актеры, увенчанные лаврами славы,  со значками на груди, окидывали пространство вокруг себя взором небожителей и с высокомерным снисхождением умалчивали о тайнах профессии.  Поверхность фотографий пожелтела, то ли от времени, то ли от пыли. Фотографии  актрисы Аглаи Незнанской  в портретной галерее не было!
   Я еще раз прошелся вдоль стен с портретами актеров театра. Аглаи среди них не было. Я мысленно простился со всеми на этой стене, но вдруг мое внимание привлек портрет одной актрисы. Умелый фотограф скрыл ее возраст, используя простой способ – дым вокруг изображения. Лицо казалось загадочным и не носило на себе никаких возрастных отпечатков. Я задержался перед фотографией.
- Нравлюсь?- спросил меня скрипучий как паркетные половицы голос за спиной. Я обернулся, но никого не увидел перед собой. Меня охватила паника, которая длилась меньше, чем полсекунды. Если бы она продлилась чуть дольше, я подумал, что начинаю слышать голоса из параллельного мира. И вот тогда неизвестно, какой была моя реакция на то, что я все-таки увидел перед собой.
       А увидел я хрупкое существо, очень маленького роста. Оно было одето в драповое пальто, на два размера больше, чем было необходимо.  Шерстяной платок плотно облегал плечи и перетягивался ремнем на поясе. Седые колечки  волос пробивались сквозь дыры на вязаной беретке. Обрезанные кожаные перчатки оголяли фаланги пальцев с синими ногтями. Можно было бы смириться со всеми странностями в одеянии старушки. Не находила оправдания только одна деталь в этом истлевшем от времени гардеробе - темная «вуаль». Клочок тюли был прикреплен к берету булавками и ниспадал на лицо волной, прикрывавшей подбородок и шею. Наверное, пожилая женщина хотела добиться того же эффекта, что и фотограф – скрыть возраст. Но ее идея с вуалью оказалась менее действенной, чем идея художника выпустить в лицо актрисы клубы сигаретного дыма.
- Покурим?- спросила она и достала из кармана безразмерного кардигана пачку «Беломора».
- Здесь, наверное, не положено? – ответил я, и мне показалось, что что-то начало сдвигаться в моей голове. Нейроны перепутали фазу? А что собственно странного в том, что мне предложили закурить.- А давайте покурим.
- Не здесь, здесь не положено. Пройдем ко мне. Я тут недалеко живу.
  Старушка взяла меня за рукав и повела за собой. Мы вышли из холла. И двинулись в том  же направлении, откуда я только что пришел. Мы проследовали мимо кабинета Ивана Ивановича. На уважительное приветствие секретарши, неожиданно выглянувшей из приемной, хрупкое существо разразилось такой нецензурной бранью, что я остановился в замешательстве, не зная как быть дальше. Извиниться перед секретаршей или сделать замечание старушке. Я не успел сделать ни того, ни другого.
- Клавдия Константиновна, не шалите.- Девушка приветливо подмигнула мне и, покрутив пальцем у виска, скрылась за дверью. Клавдия Константиновна ускорила шаг, крепче сжав мою руку. Когда мы вышли на лестничную площадку, она остановилась и закурила, предварительно вставив папиросу в мундштук.
- Мне здесь все можно, а вам придется потерпеть, - сказала она с достоинством хозяйки дома. Выпустив кольцо дыма из-под темной вуали, она продолжила путь в известном только ей направлении.  Мы шли по лестницам,  по коридорам, мимо множества закрытых дверей с табличками «Гримуборная». Мы проходили мимо подсобных помещений, которые не имели дверей, и, наверное, поэтому из дверных проемов вываливались предметы причудливых форм.
- Смотри под ноги, развели бардак кругом, не продерешься...
   Но мы «продирались», мы преодолевали все препятствия, которые вставали на нашем пути -   сваленные в кучу декорации, канаты и металлические шнуры, груды сваленной в кучи ветоши. Мы шли друг за другом, крепко взявшись за руки. Она - дымящий  паровоз, я - прицепной вагон. Мы шли уверенно, по проторенному маршруту, не сворачивая и не поддаваясь  на уговоры встречавшихся нам людей, пропуская мимо ушей их предупреждения быть осторожнее на виражах. Я отдал себя в надежные руки существа без возраста.
- Ну, вот, продрались. Слава Константину Сергеевичу. Проходи, располагайся.
- Спасибо, Клавдия Константиновна. А у вас тут и неплохо. Сухо, тепло. Что еще пожилому человеку нужно,- бормотал я, усаживаясь в кресло и осматриваясь вокруг.
- Пенсию достойную, медицинское обслуживание и питание, чтобы не терять по полкило собственного веса в месяц! – Замитинговала старушка. Что тут началось! Она устроила настоящее представление, в котором одновременно исполняла несколько ролей – обманутой пикетчицы, врущего оратора, злобного «мента» с дубинкой, сочувствующего прохожего... Мне казалось, что это действо никогда не закончиться. Старуха была, несомненно, «заслуженной актрисой». Но декорации, в которых она играла свой спектакль, она сама, в своем убогом одеянии под темной вуалью, все – вызывало во мне  такую тоску, что я едва сдержался, чтобы не сорваться с места и не сбежать от всего этого кошмара.
   Я не мог понять, чего она добивалась, почему именно меня она взяла в свидетели своих переживаний?  И тут меня осенило! Прекратить всю эту постановочную вакханалию можно только одним способом – взорвать тесное пространство каморки бурными аплодисментами. Что я и сделал! Я начал неистово бить в ладоши и горланить во все горло «Браво! Брависсимо!». Я увлекся настолько, что не заметил, как вспотел!  Старуха-актриса осталась довольна моей реакцией, но, успокоившись от перевоплощений, все-таки сделала мне замечание.
-Не надо так усердствовать, а то я могу усомниться в искренности вашего признания.
   Закончив представление, она стянула платок с плеч, ослабила пояс, но осталась в пальто.
- Зябну, голубчик, местечко мое  действительно неплохое. Я, после того как квартиры лишилась, месяца три в палатке на свежем воздухе проживала, в сквере. Городская интеллигенция боролась за мои права на жилплощадь. Вот, доборолась. Живу теперь здесь, в подвале. Пообещали, что это временное мое пристанище. Но вы ведь знаете, нетленность всего сущего зарождается именно  во временном пристанище...
  Мне совсем не хотелось поддерживать весь этот бессмысленный разговор с сомнительными выводами.
-  Я заслуженная артистка, фронтовичка, орденоносица! И эта коморка все, чего я добилась за годы бескорыстного служения театру!? Скажите, что это несправедливо!.. Да несправедливо, бесчеловечно!  Лишать жилплощади пожилого человека... Но почему вы все время молчите, неужели вы один из тех бесчувственных интеллигентов, которым наплевать на все что лежит за пределами их территорий...
  Похоже, она плавно решила перейти к следующей своей постановке в театре одного актера. Я решил ее остановить.
- Как это несправедливо и бесчеловечно лишать  пожилого человека жилплощади! Куда смотрит администрация театра, почему молчит городская общественность?! Надо писать! Писать во все инстанции. Почему нарушаются права человека в государстве, которое объявило о демократическом пути развития? Давайте писать, Клавдия Константиновна! Где ручка, где бумага, где стол, в конце концов?
- А у меня ничего нет, даже стола...
- Даже стола нет у заслуженной артистки, фронтовички, орденоносицы! А куда вы дели стол, Клавдия Константиновна!
- Его пропили наши декораторы. Я не могла им отказать. Они поставили меня перед выбором – либо стол, либо кровать. Я отдала стол.
- А квартиру тоже отдали декораторам, или кооператорам, Клавдия Константиновна!..
- Нет, что вы... Я ее проиграла... А что у каждой женщины свои слабости.  У меня два искушения - это мужчины и рулетка. Две мои страсти!  Две песни моих недопетых... Да не волнуйтесь вы так!.. Я заперла дверь, чтобы нас не беспокоили поклонники моего таланта. Да, вы не поверите, есть такие... Осторожнее вы сломаете защелку!.. Я хотела, чтобы мы стали друзьями... Мне ничего не надо от вас...  И в рулетку я уже не играю... не посредствам удовольствие... Прекратите буйствовать, иначе я вынуждена буду позвать декораторов!.. Успокойтесь, прошу вас, голубчик, все будет хорошо... Ну, зачем же так переживать?... Мужская слеза вводит меня в состоянии комы, а вы просто утопленник в море собственных слез... Одна я знаю, как вам помочь... 
 Я пришел в себя после того, как она подала мне стакан с водой. Я выпил одним глотком вонючую жидкость и попросил еще. Напившись до тошноты, я присел на край кровати и посмотрел на нее как на санитара, который поверил  заверениям о  том, что я больше не буду буйствовать.
   Я смотрел на эту женщину и пытался найти объяснение всему, что происходит со мной, сейчас, здесь, в этой каморке, где-то в глубинных  недрах здания, среди отопительных труб и канализационных стоков. Как далеко я зашел в поисках. Сейчас я подумал о себе. Как далеко я зашел в поисках самого себя. Есть ли выход в лабиринте скитаний? И если он все-таки существует, то какой должна быть цена талона в новую жизнь?
- Дорогая,  Клавдия Константиновна, действительно, только вы можете мне помочь... Я ищу женщину... Вы наверняка ее помните...  актриса вашего театра Аглая Незнанская, черт ее возьми с этим псевдонимом...
- Зря ты так о псевдониме. Это была моя идея. Ей понравилось созвучие букв. «Оно ласкает мне слух и к тому же,  о женщине с такой фамилией создается  своеобразное впечатление. Она слегка ветрена, беспечна и наивна! Я беру этот псевдоним, хотя бы для того, чтобы освободиться  от ответственности!» - это ее слова. Она была в восторге, когда я предложила ей взять именно этот  псевдоним.
- А ваша фамилия, тоже псевдоним? – спросил я и не понял, зачем я задал этот вопрос.
- Речь идет сейчас не обо мне, и я  тебя совсем не интересую,- ответила она и подсела ко мне, на край кровати. Она взяла мои руки в свои и начала гладить их, как будто хотела разгладить все трещины на моих ладонях.  Теперь я ее не боялся. Мне стало тепло и покойно возле нее. Резкий запах, которым она была окутана с ног до головы, бил в нос, вызывая давно забытые ощущения. Этот запах прошелся по все каналам моего обоняния и запульсировал в клетках головного мозга воспоминанием о матери. Именно таким запахом окутала болезнь мою мать. Именно таким запахом пропиталась и моя одежда, и ее кровать, и воздух комнаты, и все, что нас окружало тогда, в те бесконечные  дни ее смертельной болезни...
  Неужели моя мать решила  явиться ко мне в образе сумасшедшей  актрисы. Явиться, чтобы помочь и  спасти от напасти. Обозначить план моих поступков, вручить мне карту, на которой безо всяких ребусов и пиктограмм будет указан маршрут к месту, где спрятан   клад. 
 - Почему вдруг все вспомнили о ней?
- А кто-то еще интересовался Аглаей Витальевной?- спросил я и заерзал как ребенок, ладони мои разогрелись от трения и начали потеть. Старуху это не смущало. Она не отпускала моих рук. Я не противился проявлениям материнской заботы.
- Был здесь журналист, из Москвы. Мне не удалось с ним пообщаться, я была занята по службе. Но говорят, что он только об Аглае  и выспрашивал.
- Странно...
- А ничего странного, женщина она интересная была, может,  какой-нибудь и прилип. Жаль, что она  так скоропостижно покинула наш мир. А ведь совсем молода еще была.  И в самом рассвете творческих сил. Жаль ее.
- Она умерла в психиатрической больнице?
- Да, нам сказали сердечная недостаточность. А откуда возьмется ее сердечная достаточность, если она всю себя отдавала...- сказала  Клавдия Константиновна и шмыгнула носом, но плакать не собиралась. Она встала с кровати, взглянула на меня более пристальным взглядом, удостоверившись, что я пришел в себя, она занялась собой. Подошла к зеркалу, которое висело на противоположной от кровати стене. Подняла вуаль  и закрепила ее на краях берета. Я не  мог видеть  ее лица в зеркале. Но мне и не хотелось. По плавным движениям локтей, я понял, что она подкрашивает губы.
- Кому она себя отдавала, Клавдия Константиновна?
- Мужчине своему единственному. История ее любви  сказочно начиналась, а закончилась такой страшной  былью. Все на моих глазах происходило. Я для нее и матерью и подругой была. Но ответственности за то, что с ней случилось я  никогда  на себя не возьму.
- Ну, говорите уже, что там за история, что произошло?! Терпения не осталось!
-Опять начинаешь? Ты держи себя в руках, пожалуйста. На, затянись разок...- Клавдия Константиновна протянула мне замусоленный окурок. Я затянулся. – Все случилось оттого, что она не могла сдерживать свои эмоции. Жила по максимуму. Любила до умопомрачения. Парню своему покоя не давала.  И себя до  сумасшествия довела.
- Парня звали Юрием?
- Да, Юрий Зайцев. Блистательный молодой актер нашего театра. Он к нам из Иркутска перевелся, поближе к Москве, по блату, конечно. Надеялся, что его заметят и пригласят в столицу. А кому мы там нужны лимитная интеллигенция.... Но парень действительно талантливый был. И красавчик, каких поискать... Все наши актрисы были от него без ума. Штабелями укладывались перед ним. Первое время он держался, а потом пошел в разнос... Хороший мальчик был...
- Почему был? Тоже скончался от перенапряжения?
- Мог скончаться от венерического заболевания.
- Аглая его, конечно же, спасла...
- Спасла, вылечила, вернула к жизни, подарила надежду, заставила поверить... Но мужики все одинаковы, залижут раны и вперед на абордаж, новые высоты брать... Юрочка сам виноват, сначала приручил Аглаю, а потом вышвырнул как котенка за порог.  Конечно, она заслуживала более деликатного прощания. Но Юрочка...
- Она убила его?
- Нет, она его покалечила, плеснула кислотой на то место, которое ему....  вам мужчинам покоя не дает... Мне не понятна причина вашего гомерического смеха.
  Я не отреагировал на замечания Клавдии Константиновны по поводу моего гомерического смеха. Мало того я чувствовал, как волна хохота подхватила меня и полностью поработила мою волю. Я хотел бы остановиться, но не мог овладеть собой, продолжая гоготать во весь голос. Напуганной женщине ничего не оставалось, как плеснуть мне в лицо водой с едким  прокисшим запахом. Смех прекратился.
- Она убила его?
- Можно сказать, что да. Она убила его мужскую сущность... Он не смог жить без члена. Спустя три года, когда Аглая уже проходила принудительное лечение в психушке, он наложил на себя руки... Он повесился... – сказала Клавдия Константиновна и посмотрела на железный крюк в правом углу каморки. У меня похолодело в области поясницы от этого взгляда.
- Вы хотите сказать, что он повесился в этой каморке?
- Разве я это сказала, я представила, как бы это могло случиться... с вами. Вы очень крупный для этого крюка...- она продолжала смотреть в угол.
- Я не собираюсь кончать жизнь самоубийством. Давайте сменим тему, Клавдия Константиновна. Что произошло, после того как Аглая вышла из больницы?- Я почувствовал неописуемый восторг от мысли, что  вот сейчас все раскроется, проясниться. Я настроился на победу.
- Вы невнимательны и рассеяны, молодой человек. Я же вам уже сказала, что из больницы она не вышла. Она осталась там навсегда...- сказала женщина и, тяжело вздохнув, подкурила бычок, подобранный  с пола.
- Вы уверены, что она умерла?
- Конечно, уверена. Я получила последнее письмо с прощальными словами и мольбами о прощении. Бедняжка, за что ее прощать? Пусть земля ей будет пухом, и все главные роли в небесном театре достанутся ей....
- Да, какие роли? Какой к черту театр?  Вы что с ума все посходили...
- Быть хамом при такой внешности как у вас просто глупо. Впрочем, ваше высокомерное нахальство, я думаю, от неуверенности в себе. А может, у вас просто испортилось настроение... Предлагаю напиться!
- Не поможет. 
- Попытаемся, дружочек.- Клавдия Константиновна присела на колени возле кровати. Ее поза показалась мне неуместной для ее возраста. Она заметила мое смущение и несколько раз с еще большим усердием  повторила свои эротические приседания. Но то ли от того, что  она потеряла равновесие, то ли ее преклонный возраст подшучивал над ее амурными способностями, лишая ее суставы возможности сгибаться и разгибаться в нужный момент. Но под хруст старых костей, ей пришлось остановиться на полпути к завоеванию моего внимания.  Покряхтев немного, она вытащила из поролоновых глубин матраса бутылку, содержимое которой не вызвало во мне   ни капли  доверия.
- Простите, Клавдия Константиновна, не смогу составить вам компанию. Мне пора, я на поезд опаздываю.
- Ты и так везде уже опоздал... Садись, окажи внимание старушке... Я тебе еще самого главного не сказала... про Аглаю...
- Да я вообще-то все, что хотел услышать, уже услышал... До свидания...- ответил я решительным тоном, но женщина не осталась равнодушной к моему намерению уйти. Когда я справился, наконец, с железной  задвижкой на двери и сделал шаг за порог, Клавдия Константиновна поднялась с колен и пересела на кровать. Я посмотрел на нее прощальным взглядом, она сделала глубокий вдох и приняла позу Данаи.
- Аглая была у меня... Она бесцеремонно  ворвалась в мой сон и  все мне рассказала о вас... Я сразу поняла, что это вы, тот санитар из клиники... Она могла отдаться только красивому и сильному...
  Я не помню, какой была моя реакция на то, что я услышал. Но выдержка ушла от меня, не простившись. Я накинулся на старуху. Я тряс ее как грушевую ветку, на которой не осталось плодов и листьев. Нет, я не причинил ей физической боли, я перекрыл ей кислород. Клавдия Константиновна хватала ртом воздух как рыба, выброшенная на  берег во время шторма. Через несколько секунд она прикрыла глаза и затихла. Я ослабил свои объятия. Она завалилась на бок, бездыханное тело обмякло.  Сейчас, спустя время, я оправдываю свою несдержанность, которая могла привести к смерти пожилой женщины. Доведя себя до нервного истощения бесконечным и безрезультатным  поиском, я не осознавал, что делаю. Наверное, я был охвачен жаждой отмщения женщине, которая так бесцеремонно посягнула на мою мужскую честь. Возможно, неведомые силы ворвались в мой мозг и дали команду прибегнуть к крайним мерам по устранению навязчивого образа таким диким способом.
 -Клавдия Константиновна, что с вами? Вам плохо?
  Она мне не ответила. Почти в бессознательном состоянии я вновь накинулся на нее, но теперь только с одной целью – вернуть ее к жизни. Еще минуту назад я неосознанно боролся с препятствием на пути к собственному покою, безжалостно устраняя преграду. Теперь я с тем же остервенением пытался привести ее в чувства, с каким лишил ее этих жизненно необходимых  сил. Мне ничего не оставалось, как применить приемы водного спасателя – неожиданно для себя я вспомнил все, чему когда-то, в дни любознательной юности, научился на курсах по оказанию первой помощи утопающему. Я спасал Клавдию Константиновну, вдыхая в нее воздух и массируя грудную клетку. Сколько прошло времени я не помню, но я хорошо помню, что мне самому могла понадобиться помощь. Старушка внезапно ожила и перешла в наступление. Если бы я не успел  вырваться из ее страстных объятий, я был бы обесчестен ею.  Звук ее клацающей вставной челюсти еще долго звенел у меня в ушах,  а  ладони хранили воспоминания о прикосновении к ее влажному телу...
  Почему на моем пути к Аглае встречались сумасшедшие старики и озабоченные старухи? Почему моя дорога к ней была  без вдохновляющего направления. Может, я нарушал чьи-то законы, вторгаясь на чужую территорию. Я согласен был играть по правилам, но мне никто не выдвигал никаких требований. Я не знал правил и верил только  своей интуиции. Маленькими перебежками от одного восстановленного события к другому я  продвигался к цели. Я пытался воссоздать картину, на которой прорисовывались бы попутчики ее путешествий, свидетели ее поступков. Картина не радовала  яркими красками,  подавляя серыми оттенками- предвестниками безысходности.
  Богиня Ника никак не хотела праздновать  со мной  победу над  предложенными обстоятельствами и, похлопав  крылами над моей головой,  внезапно  исчезала то в вентиляционном люке квартиры богемного старца, то в дымоходе кабинета директора-сталевара. В каморке у заслуженной актрисы ей, бедняжке, пришлось попыхтеть. Вентиляционное отверстие здесь отсутствовало. Мы вырвались через сорванную с петель фанерную дверь каморки и разбежались в разные стороны на пороге служебного входа театра, не простившись и не обсуждая произошедшее.
   Теперь мне оставалось найти красивого и сильного санитара. Но сначала отыскать сумасшедший дом, который стал для моей беглянки склепом, где она похоронила свое прошлое. Оттуда она вырвалась на свободу, чтобы начать все заново. Все так и должно было быть, я не сомневался. И мое намерение продолжить поиски оставалось твердым и неотступным.