чистилище. третий

     Прошел слух, что Вова Колесо повесился в беседке детского сада.
     Слух этот обрастал все новыми подробностями, мутировал во вселенский кошмар и стал притчей во языцех еще до того как тело было предано земле.
     Бабульки на лавочках выдавали пулеметные очереди панегириков, детишки заходились в плаче… Короче, жизнь района не останавливалась ни на секунду. Механизм, смазанный очередной смертью, осечек не давал, и надежды на спасение не было.
     Но Феликса это не трогало. К смерти он был сдержанно-равнодушен. К чужой смерти – тем более.
     В свои двадцать-с-небольшим он выглядел уставшим и небритым стариком. В кармане черного, словно из похоронного бюро, костюма всегда был шкалик водки. Феликс брел по обочине автострады жизни, глядя себе под ноги, и пыльные носки его ботинок были все в оспинах ссанья.
     Первой смертью, с которой ему довелось столкнуться, была смерть собственного деда, и вряд ли он что-то понял…
     Дед угрюмо умирал от рака желудка на раскладном диване. Растатуированная кожа висела на костях, как пиджак на вешалке. Улыбка Фернанделя тускнела с каждым днем… Потом она погасла. Он отвернулся лицом к стене, и лев на его правой лопатке оскалился в последний раз.
     Эти осколки, нестройный ряд образов Феликс долго носил в своем сердце, словно подушечку для иголок, амортизирующую окружающий хаос.
     Потом он начал пить.
     И это помогало значительно лучше.
     Мальчик, наблюдавший мучительную смерть своего деда, утонул в блевотном потоке прикумской мадеры. И в свет вышел тот самый небритый старик, что сидел сейчас за доминошным столиком и начислял.
     - Слыхали, Колесо повесился?! – сходу выпалил веснушчатый Ромка, облизнувшись на мутную жидкость в пластиковой бутылке.
     Феликс проследил его взгляд и спрятал самогон под лавку.
     - И чо? – спросил он, примеряясь к всплеснувшему стакану. Окружающие замерли.
     - Помянуть надо…
     - Ну, помяни… - Феликс запрокинулся, и стакан опустел. Он скривился. Потом схватил руками лицо. Через секунду бросил на выдохе:
     - Только не здесь.
     - Говно ты, Феликс, - уныло сказал Ромка, посылая многозначительные взгляды бутылке под лавкой.
     - Ага…
     Мертвый мальчик внутри Феликса мог бы вспомнить время, когда тот еще не был говном… Но мертвые, как известно, не болтают.
     В тот морозный декабрьский день кожа на его бритой башке покрывалась инеем, а внутри, словно пес со сломанными ребрами, выл ужас.
     Хоронили его друга.
     И именно тогда начался весь этот есенинский кошмар. Феликс мог поклясться на чем угодно, что видел этого чорного человека. Как итог – проебан сюртук, трость и цилиндр. С осознанием этой потери пришло и осознание того, что чорный человек полностью вытеснил его из жизни.
     Теперь он сидел на берегу того самого блевотного потока и глядел на разбухший и зловонный труп мальчика.
     Повесившемуся Вове Колесу он не сострадал. Как и не сострадал ему тот, другой, что опрокинул в себя еще один стакан.
     Жизнь продолжалась. И смерть была неотъемлемой ее частью.
     На смену же боли не могло прийти ничего, кроме боли. Стакан же с мутной жидкостью скрашивал томительное ожидание перехода.
     Феликс понимал, что когда-нибудь на смену тому, другому, придет кто-то третий, и здесь, в этом импровизированном чистилище, появится еще одна душа.
     По доминошному столику ударили несколько тяжелых капель, и вскоре за ним не осталось никого, кроме молодого человека в черном, словно из похоронного бюро, костюме. Он несколько минут безмолвно наблюдал, как мечется по поверхности пластиковый стаканчик, потом ушел и он.
     А Феликс отчетливо почувствовал, что в аду усилился дождь.