8 ноября

       С трудом отбросив одеяло, и зябко поёживаясь, я опускаю ноги на холодный пол. Даже не верится, что всего за одну ночь могло похолодать так сильно! Холод сковывает дыхание, проникает под плотную фланелевую ночную рубашку, но я кое-как заставляю себя подняться, и подхожу поближе к окну, расположенному напротив моей кровати. Мороз  уже успел изрисовать его своими первыми, робкими и хрупкими узорами, а в воздухе, за стеклом, кружится мелкая снежная крошка. Машинально притрагиваюсь к батарее: чуть тёплая. Не удивительно, ведь ещё вчера ничто не предвещало мороза. Когда я возвращалась  из школы, город всё ещё тонул в туманной и серой слякоти, а когда я ложилась спать, в окна привычно постукивали капли дождя.
       Среда и четверг пролетели для меня как будто в какой-то густой и прохладной дымке. За окнами школы всё это время стоял промозглый и серый туман, а уроки вяло и плавно перетекали один в другой, и ни одно более или менее яркое событие не разбавляло этой монотонной серости.  Между мной и Машей восстановился хрупкий мир, но я чувствовала, что она относится ко мне немного настороженно и недоверчиво. Я же, в свою очередь, боялась сказать ей что-то, что могло бы насторожить или оттолкнуть её ещё больше, а потому все наши разговоры в эти дни сводились к минимуму и напоминали хождение по канату или минному полю.
       Почти всё время после обеденного перерыва у нас отнимает теперь подготовка к Посвящению. В среду из-за этого даже отменили занятие по вокалу, а на следующей неделе обещают отменить также танец и пластику. Вера Васильевна хотела, чтобы в пользу репетиций наших крошечных отрывков отменили и сцен-речь, но Нина Александровна категорически отказалась, заявив, что её занятия не менее важны, и, кроме того, – как же мы сможем достойно выступить, если не будем учиться грамотно произносить свои тексты? Лично я была полностью с этим согласна, и чувствовала, что именно занятия сцен-речью придают мне уверенности, но большинство моих одноклассников такого мнения не поддерживали.
- Эта старая крыса совсем из ума выжила! –  возмущалась Наташа Зайцева,  стоя прямо посреди рекреации, и не удосужившись даже понизить голос. – Нам надо к Посвящению готовиться, а не делать всякие дурацкие йоговские упражнения вроде ножки-за-ушки!
       Я заметила, что несколько из окружавших её девочек, согласно закивали, но не успела ничего возразить, потому что как раз в этот момент меня вызвали в класс на репетицию моего выхода в качестве Фрези Грант.
       За эти два дня я почти не вспоминала о мальчике, назвавшемся Агентом и появившемся, словно из ниоткуда как раз тогда, когда мне было особенно нужно, чтобы рядом оказался друг. Тем вечером, пока я с ним говорила, мне казалось, будто мы, действительно, сразу же стали друзьями, несмотря даже на то, что ни один из нас так и не назвал своего настоящего имени. Но теперь, когда я вспоминаю об этом, события того вечера кажутся мне нереальными, не вписывающимися в мой привычный мир. Как будто бы видела этот эпизод в фильме – или во сне.
       «А может быть, мне, и правда это приснилось?» - думаю я, глядя на кружащие за окном лёгкие снежинки. В конце концов, мне часто снятся яркие сны, воспоминания о которых можно принять за самые настоящие воспоминания. Но тогда мне приснился и весь сентябрь, так не похожий на все другие месяцы в моей жизни. И, тогда, если всё это было только сном, то как объяснить, что дворовый пёс, похожий на дракона удачи, вчера побежал ко мне, когда я негромко окликнула его: «Люк»?

       Сегодня я выхожу из дома раньше обычного. Тонкая хрустящая корка льда покрывает асфальт, деревья припорошены инеем, а мелкие сухие снежинки сверкают в ярком солнечном свете как звёздная пыль из сказки про Питера Пена. В этом году зима пришла в наш город  раньше, но после всей этой слякоти без проблеска солнца, я ей только рада. К тому же, это вполне справедливо, если учесть, что лето в этот раз задержалось с нами на целый месяц…
       Раз уж я вышла пораньше, решаю ехать в школу на автобусе, а не на метро. Так дорога займёт больше времени, но я смогу подольше насладится этим радостным зимним солнцем. Я уже не чувствую острого холода, возможно, потому что надела наконец уютный зимний пуховик, а может быть и потому что небольшой мороз всегда воспринимается как-то лучше, чем промозглая и ветреная сырость при нулевой температуре. Я выбираю свободное место у окна, и мне хочется, чтобы автобус ехал сегодня как можно медленнее. Я начинаю повторять про себя текст моего выступления на Посвящение, а потом стихи по сцен-речи, но не свои, а те, что учат ребята, занимающиеся в моей группе. Всё это стихи Гарсиа-Лорки, потому что именно их нам предстоит читать на полугодовом экзамене. Многим ребятам это не нравится, Валя Горцева говорит, например, что не понимает их смысла, а Лёня Заречный – что в половине из них нет рифмы. Но лично я довольна как слон, я вообще не считаю, что в стихах обязательно должна быть рифма или сразу понятный ритм, важнее мелодика и яркие образы, захватывающие воображение. В этих стихах они есть. Оказывается, я помню их все, и сейчас они снова увлекают меня в какой-то странный, далёкий, иногда немного печальный и полусказочный мир.
       Я возвращаюсь к реальности только тогда, когда мой автобус, наконец, подъезжает к остановке напротив широкой арки, ведущей в школу. У самой арки - то самое кафе-мороженое, где мы проводили так много времени в сентябре, вместе Валей, Леной и Машей. Я и сейчас прихожу сюда довольно часто, но это, кажется, уже не то. Выходя из автобуса, я вдруг отчётливо вспоминаю, как два месяца назад мы каждый день встречались вчетвером прямо на ступеньках кафетерия за полчаса до начала уроков. Конечно, для этого приходилось каждый раз просыпаться чуть раньше, но зато у нас была возможность болтать и смеяться, сидя на крыльце, а иногда и списывать друг у друга домашние задания. Но главное – мы приходили в школу все вместе.
       Проходя мимо вывески «кафе-мороженое», я тяжело вздыхаю и поглубже засовываю руки в карманы пуховика. Наша четвёрка давно распалась, а ступеньки кафе, когда-то нагретые тёплым сентябрьским солнцем, теперь покрыты тонким слоем льда, как прозрачной глазурью.

       Первым и вторым уроком у нас МХК – мировая художественная культура, ведёт которую наша завуч по театральным, Вера Васильевна. В самом начале урока она объявляет нам о том, что сегодняшнее занятие по вокалу отменено.
- Как вы понимаете, после Посвящения, - говорит она, - все театральные занятия будут проходить по расписанию как обычно. Но сейчас вы должны как следует подготовиться. Сцен-речь, - Вера Васильевна недовольно поджимает губы, - будет проходить параллельно с репетицией. Насколько я помню, сегодня с Ниной Александровной занимается первая группа? Так вот, урок у вас сегодня пройдёт в учебном театре, на третьем этаже. Об остальных изменениях Нина Александровна скажет вам лично. А те, у кого сцен-речи сегодня нет, идут после обеда в театральный кабинет на репетицию отрывков. Ну а теперь, приступим к уроку. Сегодняшняя тема…
       Я не слушаю. Переглядываюсь с Настей Юрьевой и явно взволнованной Машей: что это за изменения, о которых Нина Александровна должна рассказать нам сама? И почему Вера Васильевна сейчас сказала об этом таким тоном – подчёркнуто холодным, даже пренебрежительным…
       На МХК я сижу между Настей Юрьевой и Денисом Лапченко. Да-да, именно так. Всё дело в том, что парты здесь выстроены длинными рядами, стык в стык. Ещё одна особенность этого класса заключается в том, что он почему-то называется телецентром. Возможно, потому что только здесь есть вся необходимая аппаратура для того, чтобы смотреть кино – от обыкновенного видеопроигрывателя  до кинопроектора, почти такого же, какие работают в настоящих кинотеатрах. Но кино нам почти не показывают, разве что короткие отрывки, иллюстрирующие темы уроков. А кинопроектор и вовсе не включали ни разу, так что свёрнутый в трубку и висящий над классной доской белый экран выглядит скорее дразнящей декорацией. Но я надеюсь, что когда-нибудь, свет в классе будет выключен, экран развёрнут, и мы все вместе перенесёмся из школы прямо в кинозал.
       Правда, классная доска здесь белая и глянцевая (такая, на которой надо писать не мелом, а маркерами) и для того, чтобы показать нам репродукции некоторых картин, не передавая альбомы через весь класс, Вера Васильевна включает другой, небольшой проектор и выводит изображение на эту самую доску. Конечно, с просмотром фильма это не сравнить, но и это лучше, чем ничего. Вот и сейчас наша учительница решает продемонстрировать нам несколько картин художников-футуристов. Я быстро переписываю тему урока в свою тетрадь, помечаю, что футуризм как направление в живописи, относится к началу двадцатого века, и дежурная по классу Александрина тут же стирает тему с доски. Когда она садится на своё место, на белой поверхности появляется картина итальянца Джакомо Балла «Динамизм собаки на поводке». На ней изображена бегущая на поводке чёрная такса, и, так как она показана в движении, то создаётся впечатление, что у неё то ли множество лап, то ли, она передвигается на быстро вращающихся колёсах. Вера Васильевна рассказывает что-то о том, что футуристы пытались  отождествить живое с механическим, что у них была своя философия и свой манифест… Но мне почему-то становится скучно. Картина мне не нравится, и вызывает смутное желание над ней посмеяться. Я осторожно вырываю листок из тетрадки и рисую на нем карандашом похожую собаку, не забывая ни про лапы-колёса, ни про поводок, и пририсовываю ей длинные острые клыки. Задумавшись на секунду, я достаю из пенала красную гелевую ручку и добавляю стекающие с клыков капли крови. Затем приписываю внизу: «Демонизм собаки на поводке», и показываю свой шедевр соседу справа и соседке слева. Настя тихо хихикает и зажимает рот рукой, а Денис Лапченко, сотрясаясь от беззвучного хохота, забирает мой рисунок и пускает его дальше по классу. Я пытаюсь протестовать, но уже поздно: листок оказывается в другом конце нашего длинного ряда почти моментально, а уже через минуту я с ужасом понимаю, что смеётся уже почти весь класс. Конечно, все пытаются сдерживаться, и никто не хохочет в голос, но даже самый тихий смех, издаваемый почти шестнадцатью учениками одновременно, не заметить просто невозможно.
- В чём дело? – резко спрашивает Вера Васильевна, прервав свой рассказ буквально на полуслове. – Над чем это вы смеётесь?
       Она выключает прожектор и, выйдя вперёд, внимательно рассматривает каждого из нас. Ребята всё ещё пытаются сдерживать смех, но я понимаю, что лицо у меня виноватое. Ну не умею я притворяться!
- Итак, кто мне ответит, что же вас так рассмешило?
       В ответ – сначала полная тишина, затем – взрыв хохота в исполнении не выдержавшей, наконец,  Александрины.
- Холодинская, я вынуждена просить тебя выйти из класса!
- Простите, Вера Васильевна, - неподражаемо вежливо отвечает Александрина.
- Так, ладно… значит, никто мне не скажет, в чём дело?
       Снова молчание. Веру Васильевну это не устраивает, и  начинает ходить между длинными рядами, тщательно проверяя всё, что лежит на наших партах. К этому моменту я уже кое-как справляюсь с собственным выражением лица, придав ему не виноватое, а, как мне кажется, вполне нейтральное выражение. Однако, я уверена, что оно тут же меняется, как только я замечаю, что Дима Кривощёкин, в руках у которого оказывается мой листок, не успевает спрятать эту улику как следует, и учительница достаёт его из открытого пенала. Несколько долгих секунд я смотрю, как она разворачивает листок и рассматривает картинку, как на её лице появляется сначала непонимающее, потом брезгливое, а потом – практически гневное выражение. Я почти уверена, что сейчас меня снова отправят к директору. Хорошо, что я подписала свою «картину» печатными буквами, и почерк она не узнает. Но если Дима видел, откуда передали рисунок и знает, что этот рисунок принадлежит мне, то всё, мне крышка! Его мама меня ненавидит, и он вряд ли станет меня выгораживать.
- Что это? – тихим и каким-то по-змеиному шипящим голосом спрашивает его Вера Васильевна.
- Рисунок, - легко пожимает плечами Дима. Очевидно, что он совсем её не боится.
- И ты думаешь, - всё так же медленно и тихо, но с явным оттенком угрозы произносит она, - что это смешно?
- Я думаю, да.
- И кто же нарисовал этот шедевр?
- Я, - ни секунды не колебаясь, отвечает Дима.
         Я быстро моргаю, пытаясь понять, что только что произошло. Когда, наконец, понимаю, легче не становится. Зачем он это сделал? Даже если он не знает, что рисунок мой, - зачем?
         Но, в любом случае, это признание оказывает неожиданное и почти волшебное действие. Какое-то мгновение Вера Васильевна кажется растерянной, но тут же берёт себя в руки, её лоб разглаживается и она говорит уже совсем другим, подчёркнуто бодрым тоном:
- Ну что ж, Дима, это, конечно, совсем не похвально, но так как ты сам признался, я ограничусь устным замечанием. И, кроме того, - добавляет она, и я вижу, как на её лице мелькает не совсем искренняя и слабая улыбка, - должна признать, это было, действительно, остроумно.

       Остальные занятия проходят без происшествий, если не считать того, что на уроке белорусского языка Оксана Петровна впервые не делает мне ни одного замечания. Правда, в самом начале урока она пристально смотрит на меня, как будто пытаясь найти, к чему бы придраться, но я в ответ смотрю на неё с вызовом, как мне представляется, одновременно сдержанным и холодным. Сегодня я не старалась придать идеальный вид своей причёски и наспех заплела волосы в две короткие косички, у висков выбиваются пряди… но, к моему удивлению, Оксана Петровна ничего мне говорит. Вместо этого она внезапно набрасывается на Настю Юрьеву за то, что она пришла в школу в якобы мятом свитере. Ближайшие десять минут мы слушаем лекцию о том, как мы должны одеваться и о том, что Оксана Петровна, как заведующая воспитательным отделом и наша учительница (последнее произносится с фальшивым придыханием), не потерпит неряшливого внешнего вида.
       Маша всё ещё держится со мной напряжённо, но на большой перемене я собираюсь с силами и, догнав её по пути в столовую, беру её под локоть, как раньше. Она смотрит на меня слегка удивлённо, но уже через секунду неуверенно улыбается.
- Ты видела, как Глусская сегодня смотрела на Дениса Лапченко? – спрашивает она.
- Вроде он ей нравится, - киваю я. – Хорошо бы она больше общалась с Денисом, чем с Вероникой.
- Точно. Кстати, про демонизм собаки – это было шикарно, - заговорческим тоном прибавляет Маша.
       Когда после обеда мы заходим в театральную рекреацию, чтобы забрать спортивную форму из своего кабинета, Володя снова сидит на подоконнике, окружённый стайкой десятиклассников и воодушевлённо поёт под гитару:

              Очи чёрные, очи красные,
              Очи синие и зелёные
              Фиолетовые и оранжевые,
              Светло-карие и бордовые

              Очи черные, очи красные…

       Он запинается на секунду, подыскивая слова, но тут замечает нас, ловит взгляд улыбающейся и, в то же время, наигранно грозной Александрины, стоящей в дверях, и заканчивает импровизацию словами:

              Очи разные, очень разные.

       После этого Володя весело кивает нам всем и тут же начинает тихонько наигрывать следующую мелодию. Я замечаю, что Маша как будто бы замирает на секунду, и быстро проскальзываю к дверям класса. К сожалению, ключи нам всё ещё не дают, и ещё минут пять мы ждём, пока Вера Васильевна придёт и откроет нам двери (Елена Олеговна, как всегда, опаздывает, а Нина Александровна уже ждёт наверху). 
       Вскоре мы поднимаемся на третий этаж, успешно миновав Володю с его невероятной песней о синих гномах на неопределённый мотив, и видим, что двери в учебный театр открыты. По сути это самый большой класс во всей школе, представляющий собой изнутри уменьшенную копию настоящего зрительно зала и сцены. Всё здесь обтянуто чёрной тканью – даже стены и кресла. Говорят, так лучше сосредотачиваешься на действии пьесы, можно обойтись минимальными декорациями, да и наше скудное театральное освещение смотрится выигрышнее. За небольшим деревянным столиком, между сценой и зрительскими креслами в несколько ярусов, сидит Нина Александровна, и вид у неё одновременно озабоченный и расстроенный. Увидев нас с Машей, она встаёт и выходит вперёд из-за стола. На занятиях она вообще редко сидит, наверное, ей легче объяснять нам всё стоя – оживленно жестикулируя, что-то показывая…
- Заходите, девочки, - говорит Нина Александровна. – И прикройте за собой дверь.
- Но остальные сейчас подойдут, - начинаю я, но учительница меня прерывает.
- Кроме вас больше никого не будет, Карина.
- Как это? – удивляется Маша, всё же прикрывая за собой двери учебного театра.
       Нина Александровна переводит дыхание и несколько секунд смотрит на нас внимательно и серьёзно.
- Глусская, Горцева и Лукьянова, которые занимались в вашей группе, категорически отказались читать стихи Лорки на зачёте. Говорят, что они их не понимают. Они поговорили с Верой Васильевной, и она официально освободила их от программы этого полугодия. Теперь, - она делает небольшую паузу и снова, едва заметно вздыхает, - вся наша программа развалится на части, если только вы двое не согласитесь читать ещё и их стихи. Вы это сможете?
- Ну конечно, - выдаём мы практически хором.
       Меня не просто удивляет, меня буквально ошеломляет новость о том, что Вера Васильевна пошла на поводу у этой этих, кажется, окончательно обнаглевших девочек, но я с облегчением вздыхаю. Ничего, главное, чтобы не нам разрешили показать на зачёте эту программу стихом! К тому же, я помню наизусть почти все, это будет нетрудно.
- Вот и чудно! – радуется Нина Александровна. Лицо её внезапно светлеет, разглаживаются напряжённые морщинки в уголках губ. – Вы мои чудные, чудные!.. С понедельника вместе с вами в группе будут заниматься Настя Юрьева, Александрина Холодинская и Лёня Заречный.
- Отлично! – искренне и горячо произносит Маша.
- Отлично, - повторяет наша учительница.
       Очень скоро между нами распределяют стихи, оставшиеся, так сказать, бесхозными. Я получаю Валин, Маша – Вероникин, а стих, который раньше читала Лена, мы будем читать вдвоём. «Дуэт» получается у нас сразу, а вот доставшаяся мне очень красивая «Касыда о розе», к моему разочарованию, мне никак не удаётся.
- У тебя всё в порядке с ритмом, - говорит мне Нина Александровна, - и интонации как будто на месте. Но голос звучит слабо, и ты совсем не чувствуешь того, что говоришь… Ну-ка, попробуй ещё раз.
       И я послушно повторяю, стараясь не забывать о скрытом послании:

              Роза,
              уже становясь неземною,
              искала не утренний проблеск -
              искала иное.

              Не жаждала света,
              ни тьмы не просила, ни зноя -
              рубеж полусна-полуяви,
              искала иное.

              Роза,
              застыв под луною,
              на небе искала не розу -
              искала иное.

       Но Нина Александровна остаётся мной недовольна, и я ухожу с урока уставшей и немного разочарованной.
       И всё же, у меня есть и повод для радости: к концу занятий от напряжения между мной и Машей не остаётся и следа. И, выйдя и школы, мы вместе идём в магазинчик у метро, чтобы, как раньше выбрать себе новые заколки. Это особенный магазинчик и совсем необычные заколки. Они лежат в прозрачных круглых коробочках большими горстями, и похожи на разноцветные засахаренные фрукты. Выбирать их можно бесконечно, но, так как денег у меня немного, я откладываю себе только две крошечный розы – белую и красную. Они сделаны из пластмассы, но покрыты каким-то материалом, из-за которого кажутся бархатными и даже почти настоящими. А Маша выбирает себе глянцево-синего голубя.

Дневник:
       Ни с одной подругой у меня ещё не было полного совпадения взглядов и интересов. Никто никогда не думал как я, не любил те книги, которые мне нравились, не смотрел те фильмы, которые я люблю. А если смотрел, то не так же. В сентябре я думала, что Маша видит и воспринимает всё почти так же, как я. Потом я стала понимать, что нет, она совсем другая. Но ведь полностью одинаковых людей не бывает… Так может быть, это вообще не главное?