1. 19. Завещание Бухарина, или Большевики периода

Завещание Бухарина, или Большевики периода упадка
Текст защищён авторскими правами
© Дальний свет факультета. 40 лет спустя. М., 2011 г.
© Рукописи из сундука. № 7. М., 2008 г.

Александр Зарецкий
Из романа «Россия, раз! Россия, два! Россия, три!..»

                Облое чудище власти пожрёт нас, лаяй – не лаяй
                Из эпоса

   Все совпадения с реальными событиями, с существовавшими и существующими ныне людьми в романе «Россия, раз! Россия, два! Россия, три!..» являются случайными. Герои книги не несут ответственности – ни за творившееся в стране, ни за её настоящее и будущее.

                Завещание Бухарина, или Большевики периода упадка
                (Московские хроники)

                Советский человек не был одномерен
                Социологизм
                ***

   Пиво и Бухарина реабилитировали в один присест в феврале 88-го.
– Подарок ко дню рождения, – хихикнула Татка.
– Ты про… пиво?
– Не ёрничай, твой полный тёзка стал легальным властителем умов.
– Какая-никакая альтернатива Сталину, – рассудил Николай Кромов. – Не дурашка Мироныч, заложивший конопатому упырю весь съезд партии и себя самого.
– Того кончили из-за любовницы, – фыркнула Татка.
– Эх, огурчики-помидорчики, Сталин Кирова пришил в коридорчике, – раздурачился Николай. – ****ство – политике не помеха.
– А эта латышка, Мильда Драуле, кажется, ещё не прощена?
   Кромов улыбнулся. Жена подняла брови: «Что-то своё?».
– Историческое, – отразил муж. – Прибалты дурно влияли на нравы. Вспомни Бирона. А Курляндия с Лифляндией сбагрили нам отморозков, выдав за цивилизованных солдат. Те спасли Брестский мир, зверствовали по всей стране.
– Бухарин – временный кумир, – предположила Татка.
– Естественно, но такой роскошной конституции, что сочинил, у нас никогда не будет.
– Бедный Генрих! – вздохнула Татка, изучив газету, – один в ответе за весь правый уклон. Ягоду-то не восстановили.
– Не хрен, в особняке старообрядца из подруг отца соцреализма публичный дом создавать, – рассмеялся Кромов.
– Кто-то тут вякал, что что-то политике не помеха.
   Традиционную утреннюю атаку жены остановил звонок Четвёртого: «Это демонстративный разрыв со сталинизмом».
– Оппозиция де-факто существует, – уточнил Николай, – по обе стороны Горби.
– И справа, и слева, – развил мысль Четвёртый.
– Скорее – и с тёмной, и со светлой. А с Ягодой смешно.
– Не способны они без абракадабры, помнишь: «У нас могут быть две партии, одна у власти, другая в тюрьме».
– Шуточку приписывают рыжему Карло Радеку, первому анекдотчику Сталина, но это Рыков, которого тоже простили.
– Народ, наконец, узнает, кто после Ленина возглавил советское правительство, – рассмеялся Четвёртый.
   Бухарин недолго держал моду. В Кармазе успели поставить памятник с краткой эпитафией: «Обогащайтесь!». Одно слово и осталось от умозрительного наследия любимца партии и Ленина. Впрочем, после 91-го все знали, что Борис Ельцин, сыгравший на комсомольскую шпану, положил его резолюцией на докладную Чубая Гайдарова.
   Имущие власть в очередной раз поимели страну под бухаринский фрейдизм: «задерём подол России-матушке». Эта фраза органично легла в уста Лазаря Кагановича, когда тот взрывал храм Христа Спасителя. А в Питере со временем завёлся новый Мироныч. Так его величают в честь Кирова. Старожилы с усладой вспоминают, как того убивали в Ленинграде, народ исходил горючими слезами, а начальнички – кровавыми.
   Обух, возникший следом, был сжат: «Живых врагов народа сажать надо, а не мёртвых – на пьедесталы».
– Чего вдруг в Москве-то?
– Проездом из Кабула в Термез и Кушку.
   Николай понял, что с Афганом завязывают.

   …– Бухарин, – сказала жена Камаринскому, – тебе в стиль, будет, о чём с бабами в
постели трепаться.
   «Ухожу на работу, опустив голову перед жениной секирой…», – бесстрастно стерпел журналист. – Эхма, Анна Лурье, Ларина-Бухарина, насочинять такое».
   О подлинности «Завещания Бухарина» отчаянно спорили, пока не выяснилось, что послание он заранее отправил жене, а той полвека недосуг было прочесть.
– Говорят, что Бухарин был бессребреником? – спросила супруга.
– Теоретизировал у большевиков один блаженный, плохо кончил, – толковали нам в ЦПШ на Миусах.

  …«Реабилитация пива – серьёзный идеологический акт», – счёл Чумаченко, отоварившись. Бухарин под рукой имелся.
   «Из-за этой перестройки жизнь пошла на перекройку, а потом – на переделку, – продекламировал, устраиваясь в кресле, – наконец… – задумался и нашёл рифму, – наконец, на перестрелку».
   Под «Ячменный колос» и марксистскую теорию мыслилось глубже: «Коль скоро восстановили в истории Рыкова, то надо «рыковку» вернуть народу. Пивом Горби грехи не зальёт».
   Прочтя Бухарина, Чумаченко понял, что Сталин переоценил того, расстреляв, явно переоценил.
   Ксерокс со статьёй реабилитанта поэту, как летописцу современности и хранителю диковинок, подарил Кромов. Копию сделали «На задворках», в подразделении Трепасто, с вёрстки теоретического органа КПСС.
   ...«Детские игры комсомольцев-переростков», – подумал Николай, просматривая осенью 87-го ещё тёплые страницы. Вспомнился сексуально-политический экзерсис раннего застоя.
    В Высотке над Москвой переписывали самиздатовскую тетрадку. Ник чётко диктовал, у девушки был каллиграфический почерк. Она уверяла, что он и принёс ей «отлично» за вступительное сочинение. В единственном запирающемся ящике казённого комода хранилась приличная «Оптима», которая, как пелось, «берёт четыре копии». Шкаф модернизировал сосед Радж, как истинный индус, редко ночевавший в общаге. Но недавно донесли о болтовне, чтоб растиражировать Солженицына, а стрёкот пишущей машинки «инициативники» слышат хорошо.
   Девочка была пришлая, с журфака и москвичка, что углубляло конспирацию. У неё дома отец, атакующий соцреалист, напролёт диктовал машинистке агитпроломные романы.
   Про почерк было шуткой, таких отпрысков университет охотно брал в гуманитарии. Как-то у Николая заныла нога-страдалица, повреждённая в юности бандитской финкой, а потом и шальной чешской пулей, свернул в скверик журфака, присел на скамеечку психодрома, под памятником «Былому и думам» и познакомились.
   Подпольщица, переложив копиркой листки тонкой бумаги, приготовилась. Впрочем, начали они с любви, чтоб не отвлекаться по пустякам.
   «Письмо Правительству СССР. Михаила Афанасьевича Булгакова …», – повёл Кромов. Подруга строчила бойко, и вскоре Ник произнёс: «…нищета, улица и гибель. Москва, 28 марта 1930 года». Без перерыва продолжил: «Ухожу из жизни, опустив голову перед пролетарской секирой…».
   При словах: «…постепенно ушли в прошлое замечательные традиции ЧК», – девочка моргнула глазками: «Другой стиль, это, пожалуй, не Булгаков?».
– Бухарин это, послание «Будущему поколению руководителей партии». За него, кстати, дают на год больше.
– Может?.. – воодушевилась подельница.
– Допишем, и… – повременил Кромов, рассудив, что ей равноценны фак & трах и самиздат, втянулась, будет пахать, готова к лишнему году тюрьмы. На потаённых страницах возник «Лука Мудищев».
– Пропустим? – предложил Ник, со школьных лет равнодушный к рифмованной похабени.
– Тетрадка – на ночь, – упёрто отозвалась стенографистка. – Если тебя что-то смущает, то я знаю, как пишутся те слова.
   Запечатлев сентенцию: «На передок все бабы слабы», – барышня уразумела, что это так.
   Уже в ритме соития прошептала: «Стишки – и не Булгакова, и не Бухарина».
   «Через причинное место до них яснее доходит, – заподозрил Кромов, – стилистка, однако».
– Вид посильнее, чем с обрыва Воробьёвых, – обнаружила студентка, покуривая у окна, – «Панорама Воланда».
   Как вышел «Мастер и Маргарита», искали, где философствовал дьявол, проповедуя своим бесенятам. Определили, что ранее на том же месте Герцен с Огарёвым поклялись открыть в Россию дорогу сатане. История обошлась и без либералов, и без нечистой силы.
   Спустя годы подруга призналась, что свою копию отдала отцу. Она подписывала книги на Новом Арбате. Папаша оставил налаженный быт и литературных негров. Когдатошняя девчушка-журналюшка, подпольщица и добросовестная любовница, а ныне литературный бренд, лепила сериалы для книжных развалов, сноровисто склеивая из сырья от нескольких подмастерьев.
   Кромов вернулся домой с объёмистой связкой книг. На каждом титуле каллиграфически – псевдоним, а под ним – виньеточно: «Игнатьева». Татка цапнула собрание на дачу, вечерами запоем читала у камина. Одолев томик, брезгливо бросала его в огонь и принималась за следующий поточный опус.
   «Я испепелила твоё развратное студенческое прошлое», – гордо сказала мужу.
   «У-тю-тю, какие мы нравственные», – пропел Николай.
  Сексуальные страсти в семье почти отошли в былое и думы.
  Пошлой давалкой Татка и в свои расцветающие годы не была. Но «факи» на стороне, скорее всего, всё же случались. В основном, с её друзьями со студенческих лет – или дань уважения к прошлым невесомым «амурам», или точка, вовремя не поставленная в финале беглого флирта. Досконально Кромов этого не знал, а, проведав, отнёсся бы с осознанием.
  «Раз есть брак, то должен быть и адюльтер – атрибут этого социального института», – полагал.
  Когда миновала буйно-распутная молодость, сам он стал понимать половой акт естественным приложением к иным, уже устоявшимся, отношениям с женщиной. Случайных связей быть не могло. Разве, что эксцессом. Сейчас имелась Анка-переводчица, которая, будучи сосланной в санитарки, выхаживала полудохлого Кромова в кабульском госпитале, а, поставив на ноги, тут же и «соблазнила» страдальца. Тогда её дразнили «пулемётчицей». Возможно, злоязычили, возможно, было истиной. В любом случае, вернувшись в Москву, зрелая Анка оставила за собой лишь два пулемёта – мужнин и кромовский.
  Анка сама и по-тихому отыскала Кромова в столице. Сообщила, что нашла благоверного, а посему теперь свободна душой и телом. Замуж она выскочила метко. Серьёзный «дядя» был уже не молод, забран службой, а Анка, тоскуя, хозяйничала в его просторной квартире. «Ветеранка» привезла Николая в свою, заброшенную было, однокомнатку, местонахождение которой супруг, поди, и не помнил. Идеальное место для интима без помех. Впрочем, это был первый для Николая случай, когда сторонняя женщина оказалась почти равноценна – и как сексуальный объект, и как индивидуум для общения. Обычно второе, как ни странно, перевешивало первое. Здесь всё же превалировал секс. Анкой воспринималась деликатесным блюдом.
  У жены первый «роман» завязался, когда оба первенца подросли и перешили к Надежде Константиновне. Таткина мать, оставив карьерные дела постаревшего мужа, с душой занялась внуками, пригрев и володькин помёт, хотя в его подлинности у неё были некоторые сомнения.
  Утром за чашечкой кофе Татка с милой улыбкой доложила мужу, что обзавелась спиралькой. Такие шаги подлежали, конечно, «семейной юрисдикции». Но решение принято самостоятельно, а объявление постфактум, констатировало, что у супруги имеется штатный любовник.
  «Давно пора», – ответствовал Кромов, подразумевая, естественно, не медицинскую процедуру.
  Татка смолчала, понимая, что какие-либо словесные экзерсисы дурны.
  Имя своего «дублёра» Николай знал. Вернувшись из двухдневной командировки, он решил отоспаться. Жили они тогда стеснённо. Постель разбивали на софе в большой комнате, а вторая малюсенькая, бывшая детская, служила кабинетом. Раздеваясь, Николай обронил ручку, которая, естественно, закатилась под диван. Полез за ней и обнаружил серебряный портсигар с монограммой. Вещь не особо ценная, но достаточно редкая для тех лет и подарочная. Вспомнился странно ранний звонок Татки в гостиницу.
  – Когда будешь?
  – Жду машину. А ты, что встала в такую рань?
  – Ещё не встала. Валяюсь на софе.
  Проверить-то Татка проверила, что муж не нагрянет внезапно, можно не спешить с эвакуацией, но следы заметать и не подумала. Портсигар был родиной свежих окурков в пепельнице. Кромов сунул улику в сейф, сменив код.
  Постельного фаворита Татка решила легализовать, не ведая, что тот уже не инкогнито. Ввела в дом. Любовник заявился с женой, полагая, что это запутает ситуацию, дружим, дескать, семьями. Нарочито восхищался картинами на стенах, сидя на софе, на которой и имел Татку. Скорее всего, не единожды. Было ли у них резервное ложе, Кромов не знал.
  Николай, развлекаясь, непринуждённо перевёл застольную беседу о том, о сём в разговор о супружеской верности.
  Профессиональный философ, если таковые на этом свете водятся, и автор зануднейшей и глупой книги по марксистско-ленинской этике даже устно мыслил уныло. Но в вялый спор влезла его половина, да с таким азартом, словно лежала голой в широченной постели и ждала, когда остальные разденутся, чтоб приступить к свальному греху. Судя по тому, что она несла, с опытом ходок налево у неё было или скудно, или совсем пусто. Раздражал и простонародный тембр голоса, угнетали интонации уличной проститутки. Женщина в этой зоне над собой не поработала.
  Впрочем, бабёнка оказалась не такой уж дурой. По репликам Кромова, по проговоркам мужа, по смешкам Татки дамочка всё поняла, и тут же влепила своему книжному моралисту несколько оплеух.
  Для Татки мужчина, на её глазах избитый супругой, не мог, естественно, быть полноценным любовником. Во время экзекуции она едва сдерживала улыбку, а когда прелюбодей пробормотал: «Прости дорогая, больше этого не повториться», расхохоталась.
  Николай был доволен. Пусть уж, коль скоро приспичило, отдаётся, но не занудам. Официальный любовник – общее достояние семьи.
  Жена мыслителя, всё же оказалось дурой. Позвонила на следующий день и прямым текстом предложила «отомстить».
  «Не знаю, что ощутит ваш распутный супруг, но моей гулящей это будет лишь в кайф», – охладил инициативницу Кромов.
  Но дамочка не унялась и сетовала, что супруг подложил её под своего шефа ради заграничной поездки. А затем и пригрозила парткомом.
  Кромов аккуратно положил трубку.
  Больше новые таткины «члены» в доме не появлялись. Но время от времени жена ложилась в супружескую постель с запашком похоти. Ластилась, желая «продолжения банкета».
  Умеренный блуд жены Николая вполне устраивал.
  Словом, всё было хорошо и даже чинно, пока Татка не взяла в наперсницы Трепастиху. Та пыталась учиться на актрису, но талант быстро угас, однако знакомства в мире кино у неё сохранились.
  Их совместный поход по мужикам, обернулся пакетом большеформатных и цветных фотографий, который прислали Трепасто. Снимавшие, видно, не знали, кто именно из разгулявшихся женщин его домохозяйка, и тот получил два комплекта смачных снимков. И оба – из нескольких «серий».
  «Сделано профессионально, – заключили приятели, изучив фотокарточки. – И на прекрасной технике».
  «И продуманно, – добавил Кромов. – Лиц партнёров не видно, а наши жёнушки – со всеми деталями, в ключевые и сочные моменты сладкого процесса».
  «Догадывалась, поди, что снимают, сучка, – зло бросил Володька по поводу жены. – По похабной роже видно». Однако, обложив супружницу, он подошёл к ситуации по-деловому.
  «Шантажировать рогоносцев этим невозможно, – заключил адвокат, исследовав «вещественные доказательства». – Авторы ходят под статьёй о порнографии. И никогда не признают, что дамы позировали добровольно. Это только усугубит квалификацию вплоть до содержания притона. Партнёров было, по крайней мере, четверо. И дамочки ими менялись. Если же надо по-тихому разжениться, то великолепный материал».
  Разводиться приятели и не думали.
  Николай «забыл» самые лихие порнушки с Таткой на письменном столе. Впрочем, жена на всех срамных картинках смотрелась великолепно. При крупном плане на лице – свойственная ей спокойная задумчивость. А взятая в кадр общим планом прелюбодейка пребывала аппетитной, страстной и умелой бабой.
  «Дьяволица, суккуб чёртов», – ругнулся Кромов плеоназмом. – А мне поделом».
  Вечером он обнаружил на фотографиях записку: «А ещё врут, что в СССР секса нет».
  Воротилась Татка через месяц с гаком. Тихая, умиротворённая. Но этот сексуальный загул они преодолели. Хотя одним «прекрасным» утром Николай…
   …В конце 80-х со страниц «Правды» КПСС покаялась в интеллектуальной немощности, но народ этого не заметил.
– Устаканившаяся партия пенится недоумками с опытом руководящей работы, – хамил Чумаченко, наливая друзьям-коммунистам.
   Те не оспаривали, разговоры велись на контрадикциях.
– Партийный дебилизм – одна из острых форм идиотизма от обстоятельств, – добавлял обычно Кромов. – Правда, комсомольский задор круче.
– Политармейский, – дежурно бубнил Обух.
– Все эти ваши полит и политы, – бычился Четвёртый, словно был ни при чём.
Усечённое «полит» в разгул Советов ассоциировалось с большевизмом, считалось звуком благородным. Полномерное «политика» – сигнал опасности.
– А бабы, – усугубил анализ оказавшийся в компании Трепасто. – Глубоко и многажды отпартийненная дама, скарьерив, мнит себя чистой девочкой.
– Самый умный и честный из начальников всё равно – начальничек... – процитировал Кромов Степана Орлеца. – Заметьте, афорист завершил фразу отточием.
– Они необходимы, за некоторых иногда удаётся спрятаться, – пробурчал Трепасто.
«Хуже начальничков – только подчинённые», – с этим умозаключением Николая согласились все.
– За вас, за метастазы власти! – выкрикнул Чумаченко. – И помните о Брежандрчере.
   Брежандрчер, или Трёхсмертие: Брежнев, Андропов, Черненко – апофеоз застоя. Это явление недооценено историками. А рок косил верхушку страны несколько лет – и высший кремлёвский геронтократ, и пятидесятилетних юнцов.
   Началось с Суслова, а докатилось до слов диктора телевидения: «Вы будете смеяться, но этот тоже умер».
   Ни дня без траура: Политбюро, прочие цекисты, первые секретари, министры, генералы – мёрли в порыве пролетарской солидарности. Выпускающие редакторы носили чёрные водолазки.
   Хороня Брежнева, народ не рыдал, не злорадствовал, а прослезился человеческим сочувствием. Мы в долгу перед вторым Ильичём за это. Страна благодарна Андропову и Черненко, доказавшим, что власть бывает скоротечно смертной.
   А советские бонзы уверовали в чудотворца Иосифа, который из преисподней повторил 37-ой год. Сложился культ уже не личности, а образа, ересь грядущего тысячелетия.

   …КПСС опадала: кто диссидентствовал с подачи верхних кабинетов, кто держал масть «оборонного сознания». Статью Бухарина могли не заметить. Вёрстки из незапечатанных конвертов изредка доставал Кромов, раздирал необрезанные страницы тетрадок ручкой. Но запищала внутренняя связь.
– В «Коммунисте» – неоднозначная публикация, тираж ещё не печётся, – огорошил, впадая от волнения в акцент, призывник из Эстонии Тыку, ведавший патриотизмом и интернационализмом молодёжи. В норме он объяснялся на советизме чисто. «Я либерал, но работать заправлю», – заявил Тыку, заняв кресло.
– Боремся с архивным инакомыслием, – плюнул Трепасто на включённый селектор.
– Страна – на пороге 70-летия Великого октября, а нам подбрасывают, – Тыку всё же продолжил накачку. – Даём пищу неформалам.
   Их существование агитпроп признал, и, казалось, заклеймил, но не припечатал. Неформалы согласились таковыми быть. Позднее в них запустят безразмерным «экстремисты».
– Момент непростой, – натурально поддакнул Трепасто, наклонившись к микрофону, чтобы донести волнение в голосе. – Оппозиция в наших рядах, Ельцин проклюнулся…
   В ответ что-то прорычалось.
– Мат или по-своему лопочет, – хохотнул Володька, убедившись, что кабинет отключён. – Лапа, что ведёт этого мохнатика, чего-то боится, – резюмировал, и нажал кнопку, чтобы принесли чай.
– Взбодрил Ельцин перестройку, – хмыкнул Кромов.
– Его опустят, отодрав хором, сейчас у всех на выскочку стоит, – Трепасто не обратил внимания на секретаршу.
– Извращенцы, – поняла та конкретно, глянула на мужчин, как облизнулась...
– Знаешь, когда я впервые о нём услышал, – сказал Николай, – сплетническое такое. Ехали из Риги или Вильнюса. «Как вам церкви?», – спросили попутчики. «Церкви и церкви», – отвечаю. «Они ж открыты?!» – восторгаются. «В Москве – около 50», – пожимаю плечами. «А у нас, сука Ельцин, одну на двухмиллионный Свердловск оставил». «Ельцин – кто?» – спрашиваю. «Секретарь наш, двусторонний какой-то», – хихикают.
   Кромов протянул вёрстку помощнице, та аккуратно разрезала страницы. Вопросительно посмотрел на Трепасто. Володька бросил на стол ключи от бронированной коморки с ксероксом: «Я по делам». На Тыку ему было плевать, смущало, что ксерокс – явочный. Лубянка упёрто не пускала в канцелярии технический прогресс.
   «ЦК КПСС уходит в подполье», – потешался Кромов, запуская машину.
   Тыку понял, что вляпался в анекдот. Вызвал Трепасто и Кромова, метнул на стол бланки путёвок в новый пансионат: «Выбирайте время и компанию».
   Взятку приняли и байка, как шеф запретил читать «Коммунист», в обращение не пошла.
   70-летие стало последней годовщиной революции, которую страна отпраздновала внешне единодушно. Во Дворце съездов Кромов составил витиеватое ругательство из отчётливой артикуляции передовика со звездой Героях труда, оторопевшего от идеи закусывать лимонад икрой и сёмгой. Позднее ударник походил в прорабах демократии.
   Ельцина выгнали из горкома, истоптав в прессе. Сам мямлил невразумительное, а народ обвинил во всём Раису Максимовну.
   «Горби подарил оппозиции лидера», – изрёк Кромов, – с Ельциным будут работать.
   Грянуло письмо Нины Андреевой, Тыку вновь стал партийничать, словно последняя большевичка.
– Не читай газеты, как откровение, – сказал шефу Трепасто.
– Начальничек – системный дурак, – создал афоризм Кромов, опередив время.
   Сдача Афганистана доконала Тыку, с последними словами Горбачёва на первой послесталинской партконференции он предложил ехать в июле, оформив командировки.
   Благодаря Бухарину компания в августе 88-го ступила на перрон рижского вокзала.     Женщины прямиком двинули на рынок: «Овощеядная страна».
               
                Текст по изданию 2011 года. Интернет-вариант.

   Смотри также "историческую справку": "Памяти СССР. Портреты вождей. Михаил Горбачёв"