Чёрное и белое

Небо буквально разрывалось на две части, расходилось по шву: ближе к горизонту, где садилось солнце, оно было окрашено в золотисто -лиловый, выше - в сиреневый. Было шесть часов вечера - что-то вроде сумерек: не то конец дня, не то начало вечера. Октябрь. Прохладный ветер шевелил сухие стебельки ковыля, рассыпанного по краям серой загородной тропинки. Дорога вилась, словно итальянское кружево, под ногами двух неизвестных господинов, чей путь, кажется, подходил к концу, потому что очертания чёрной, как  смоль, ограды виднелись метрах в шестидесяти. Комья засохшей грязи и пыль разлетались по земле. А на колпак потемневшего небосвода упала светлая капля - это зажглась первая звезда. На пустыре могло  быть совершенно тихо, если бы не два голоса,  принадлежавших  неизвестным  господинам.  Два голоса: один - густой и с хрипотцой,  другой - звонкий и чистый как стекло, два голоса, которые спорили между собой и перебивали друг друга, замолкая лишь затем, чтобы их хозяева могли сделать затяжку и выпустить столбики табачного дыма в прозрачный и свежий воздух.
Первого господина звали Мистер Эрн - это был пожилой, но тем не менее красивый мужчина шестидесяти трёх лет. Высокий и статный, он носил драповое пальто чернильного цвета и котелок в тон, старомодные очки в роговой оправе, а в руке нёс изящный, слегка потёртый классический портфель, в недрах которого лежали книги и рукописи. Мистер Эрн был писателем, а вернее поэтом, довольно известным в этом провинциальном городке, хотя и недооценённым. С Иосифом Купером (так звали второго господина) он находился в хороших товарищеских отношениях, хотя Иосиф был на девятнадцать лет младше Эрна. Купер шёл, опираясь на белую трость - он ослеп ещё четверть века назад, в Хонбаре, куда был послан в пятидесятые на добровольческой основе в качестве  военного историка-архивиста. Время состарило его тело, сделав худым и анемичным, но не его душу: Иосиф любил свою работу историографа и легко впитывал в себя новые идеи и веяния века. На нем был одет светло-серый кожаный жакет с замшевыми манжетами и воротом , модные кремовые брюки, атласный шарф цвета слоновой кости и кепи. Сложно представить людей более непохожих, чем Мистер Эрн и Иосиф Купер: первый - отец троих детей, никогда не изменяющий жене, верующий христианин,  пьёт исключительно по праздникам и исключительно красное вино, обожает кошек; второй - одинокий холостяк, атеист, пьёт редко, но не меньше чем виски, кошек же не переносит органически (и дело тут даже не в аллергии). Они могли часами сидеть на кухне  в доме Мистера Эрна и пить чай с домашними овсяными печеньями, испечёнными нежными и заботливыми руками Миссис Эрн. В такие дни Купер приносил детям Эрна молочного шоколада или  монпасье, сажал их вокруг себя и рассказывал о том  мире, который ещё когда-то мог видеть, а не только слышать или чувствовать.  Говорил о вечных песках Африки, о просторных степях Монголии, об Андах, пики которых устремлены даже выше, чем самые светлые помыслы христиан и о вулкане Кракатау, который подобно тирану держит в страхе половину земного шара. Купер, рассказывая всё это, доходил до крайней точки восторга, исступления. Он не мог видеть, как Мистер Эрн по одному выносил на руках спящих детей из гостиной. В такие вечера Иосиф был счастлив, словно тогда, когда был ещё совсем молод; он даже не задавал себе лишних вопросов вроде "куда всё это ушло?" или "мог ли я раньше предположить, что когда-нибудь ничего этого не будет: ни степей, ни гор, ни вулканов?". Эрн понимал, что человека в такие болезненные минуты счастья нельзя оставлять одного, поэтому он просто садился рядом с Купером, хлопал его по плечу и просил послушать новые стихи. Купер приходил в себя, становился мрачен и ворчал под нос: "Ну вот, сейчас опять  рoor Yorick заговорит дифирамбами". Мистер Эрн не обижался.
Но вот они остановились перед мрачной оградой. Купер подождал, пока Митер Эрн докуривал сигарету. Оба помолчали.
- На святую землю всё же ступаем. - вымолвил Мистер Эрн и втоптал окурок в землю.
Купер отворил калитку. Высокий, острый звук, с которым она открылась, прорезал пространство, словно крик фурии, сетующей самому Аиду на не прошеных гостей. С  ветки плакучей ивы, что перегибалась через ограду, вспорхнула какая-то белоснежная птица и скрылась из виду в перспективе крестов и надгробных плит, возведённых идеальными, стройными рядами.
- Друг мой, - начал Иосиф Купер - разрешите, наконец, полюбопытствовать, куда и зачем вы привели меня в такое время?
- А вы сами как думаете, Иосиф? Расскажите, что вы чувствуете? В данном случае уместнее будет сказать, что вы способны увидеть больше, нежели самый зрячий, ибо место, в котором мы сейчас находимся - есть нечто из ряда вон выходящее, противоестественное человеческой природе, но в тоже время нечто сродни ей...
- Я не понимаю... Здесь сыро - я чувствую, как ноги мои скользят по траве и вязнут в земле, но в тоже время этот воздух... он необыкновенно сух! Здесь очень скорбно оттого, что тихо. Однако я чувствую,  что здесь бывают люди, здесь напряжённая и давящая атмосфера. Здесь обширное и пустое пространство. Возможно это чей-то огород или пустырь. Хотя нет, я ошибся - вещность и материя здесь также имеют место быть. Может это какой-нибудь заброшенный парк или поместное владение?
- Думайте Иосиф, думайте лучше. Я могу простить вам вашу недогадливость: ведь это место, куда я привёл вас в этот вечерний час, слишком необычно, чтобы совершать сюда дружеские прогулки. В прочем, вы же историк по образованию. Итак, даю ещё одну подсказку: Иосиф, вы находитесь на границе двух миров...
- Ах, не продолжайте, Мистер Эрн. Неужели вы привели меня на кладбище? Я знал, но считал эту догадку слишком странной. Но зачем? Вы хотите меня убить?
Мистер Эрн запрокинул голову и расхохотался:
- Зачем же мне это нужно? Красавицы-жены у вас нет, богатого наследства тоже, и даже библиотека у вас небольшая, да к тому же состоит из древних и, на мой взгляд, скучных книг.
- Зачем мне огромная частная библиотека, если в моём распоряжении две общественные и муниципальный архив? - улыбаясь, говорил Купер. Затем уголки его губ опустились, он вздохнул и сказал: - К тому же, я своё уже отчитал. Теперь я только направляю работу архива, а без посторонней помощи, чувствую себя лишь инвалидом-профессором на государственном обеспечении. Толку от меня мало, зато лауреат Уваровской премии. Почётно, что ни говори! Хоть прямо сейчас в качестве экспоната за музейное стекло ставьте!
Оба молчали. Купер опустил голову , казалось, рассматривая жухлую траву под ногами, и о чём-то задумался. Эрн наблюдал за тем, как в небе кружились две птицы:  старый чёрный ворон и светлый голубь, очевидно, покинувший голубятню, что находилась километрах в трёх от кладбища.
- Иосиф, вы, конечно, догадываетесь о причине нашего визита. - продолжал Мистер Эрн, - Я разговаривал с вами об этом деле вчера и на протяжении всей недели. Уверяю вас, что в данном случае вы не правы. По вашей вине тот, кто должен быть буквально причислен к лику святых, может быть предан забвению. Вы совершаете ошибку. Позвольте вам это доказать! Вот вам моя рука. Возьмитесь за неё, и мы навестим одного человека, великого человека!
Купер поднял лицо с молочными зрачками, прищурился и усмехнулся так, как обычно это делают люди, оскорблённые до глубины души или находящиеся на грани злого отчаяния. Издалека доносились звуки собачьего лая. Затем Иосиф с желчью ответил:
- Вы сомневаетесь в моей образованности, считаете, что я совершаю ошибку, добросовестно выполняя свою работу? В чём-же по-вашему я ошибаюсь, о Великий Соломон и Судья Человеческий?
- Друг мой, вы утрируете. Прошу вас, не надо предубеждений. - продолжал Мистер Эрн, не теряя самообладания. - Неделю назад вы сообщили мне, что правительство нашего города поддержало инициативу исторического сообщества об установлении  бронзового памятника на центральной площади, что этот памятник будет лицом всего города и воздвигнут в честь самого великого нашего земляка. Но, чтобы начать изготовление монумента, необходимо сначала выбрать самую достойную историческую личность. Решающее же слово в этом деле остаётся за вами. Таким  образом, от вас напрямую зависит, будет ли  чистейшая и святая душа спасена или, подобно той могильной плите, которой она придавлена, будет навек затянута паутиной забвения и отчаяния. Ведь человек жив тогда, когда о нём помнят...
- Да, вы правы! Поэтому я выбрал графа Фортье - человека благородных кровей и золотого сердца.
Тонкие пальцы, в которых Мистер Эрн теребил стебелёк ковыля, затряслись мелкой дрожью. На щеках выступили ярко красные и белые пятна. Он хотел многое сказать Куперу, но молчал, так как боялся, что его прыгающий, искажённый гневом голос может ещё больше разозлить собеседника или вовсе окончательно поставить крест на многолетней дружбе. Мгновение спустя он схватил Иосифа за руку и повёл за собой: быстро, стремительно и без объяснений. Купер подчинился.
Они бежали так, словно стремились обогнать тьму, укрывающую саваном окрестности, словно за ними гнался Цербер, сорвавшийся со своей массивной золотой цепи. Нетерпение Мистера Эрна подстёгивалось чувством долга, великой миссии, которую необходимо было выполнить, дабы избежать торжества фатальной несправедливости, рядом с которой все добродетели мира блёкнут, как осенняя трава под ногами. Они бежали, огибая потемневшие от времени и непогоды деревянные кресты, светло-серые мраморные склепы, украшенные резными силуэтами ангелов и святых; бежали, раздвигая ладонями ветви зарослей ольшаника. Наконец Мистер Эрн остановился возле удивительно прекрасной скульптуры из белого камня, на которую падал молочный свет витражного уличного фонаря. Это был ангел. Фигура его, вытянутая и устремлённая ввысь, отбрасывала тень на близ растущий куст дикого орешника; концы мантии мягкими складками спадали на тёмный, затянутый паутиной постамент; крылья были распластаны в предвкушении полёта, но лицо... это кроткое, идеальное лицо и взгляд, полный любви и скорби были опущены. Купер ещё тяжело дышал после бега, когда внимание Эрна привлек чёрный ворон с опалённым крылом.  Он вспорхнул с плеча статуи ангела и сел на ближайшую скромную и запущенную могильную плиту.
- Вот мы и пришли на это место, Иосиф. - сказал Мистер Эрн, повернувшись лицом к Куперу. Затем взял его за локоть, подвёл ближе к могиле и посадил рядом с собой на старенькую скамью. В стеклянных зрачках Купера отражалась безрадостная перспектива окружающего пространства и убогая могильная плита. Камень местами начинал трескаться, а из-за слоя грязи и пыли надпись нельзя было разглядеть вовсе. Мистер Эрн присел на корточки, достал из портфеля кусок мягкого войлока и протёр плиту. На камне не было ничего, кроме даты и имени: сэр Мальком Пантилат.
- Куда вы меня привели? - спросил Иосиф Купер, ощупывая белой тростью землю.
Мистер Эрн набрал в грудь как можно больше воздуха и выпалил на одном дыхании, но достаточно внятно и твёрдо:
- Под этой самой землёй лежит тот, кто больше других усопших достоин возведения именного памятника на центральной площади нашего города. Я говорю вам о сэре Малькоме Пантилате - известном в наших краях филантропе...
- Нет, мой дорогой Эрн, это исключено! Этого недостаточно...
- А чего, чего, я спрашиваю вас, достаточно? - Мистер Эрн повысил голос. - По-вашему граф Фортье является более достойным кандидатом?
- Я изучал исторические источники, архивы. Граф Фортье жертвовал на благотворительность суммы в десятки раз большие, чем сэр Пантилат. Только на свои средства Фортье содержал несколько детских приютов. А Мальком был кутилой и пьяницей..
Мистр Эрн взглянул на друга с изумлением, достал из кармана серебряный портсигар, обтянутый коричневой кожей, извлёк оттуда две сигареты, эмалированную зажигалку, затем дал прикурить Купру и затянулся сам. Морозный вечерний воздух был пропитан запахом гнилой листвы; по земле как-то странно, с хромотой, прохаживался одинокий чёрный ворон и что-то клевал. После недолгой паузы Мистер Эрн продолжал:
- Иосиф, вы, очевидно, о многом даже не подразумеваете, не знаете всей истории. Я вижу это по вашим глазам и к тому же, смогу убедить вас в том, что бывают такие жертвы, какие невозможно измерить никаким золотом. Так слушайте же...
Одним апрельским утром экипаж, запряженный тройкой взмыленных и уставших от долгой быстрой езды вороных лошадей, остановился возле здания уездной гостиницы. Стены её были выложены из белого кирпича, а светлые окна выходили узорчатыми ставнями на улицу, обнажая молочные кружева тюлевых занавесок. Из дилижанса вышел молодой мужчина лет двадцати. Тёмно серый дорожный плащ, фетровый стетсон и два потрёпанных чемодана, внушительных размеров - всё это выдавало человека, питающего страсть к путешествиям и сменам мест. Из разговора с хозяйкой гостиницы стало  ясно, что  имя этого мужчины - Мальком. Фамилия его - Пантилат - уходила корнями вглубь истории и принадлежала довольно богатому роду аристократов. Собственно, сама речь, жесты, черты лица и осанка говорили о многом. Мальком Пантилат небрежно скинул плащ на плетёное кресло в холле гостиной. Это был необычайно высокий мужчина, крепкого телосложения с широкими, однако покатыми плечами. Он буквально распространял вокруг себя флюиды молодости, энергии и здоровья. Более всего удивительно было его круглое лицо, на кожу которого наложили свои отпечатки солёный ветер океанов и жгучее солнце пустынь: пряди каштановых волос спадали на выразительный лоб, тёмные глаза имели выпуклую форму миндалин, а апофеозом внешнего облика был римский нос с гармоничными изгибами - византийская внешность, одним словом. Словно этот одухотворённый и отчуждённый человек сошёл с античных фресок или гобеленов Эпохи Возрождения.
Мальком Пантилат обговорил с хозяйкой уездной гостиницы, распорядился перенести багаж в номер и заказал кофе со сливками и пшеничные тосты с клубничным джемом. Мясо он не ел, так как однажды почти год жил на Тибете среди монахов. За два года до этого - попал под завал в одной угольной шахте Америки, этот несчастный случай он пронёс с собой через всю жизнь - Мальком стал астматиком.
Сэр Пантиат пребывал в этом невзрачном городе проездом из Коннектикута. Никто не знал, куда он направлялся и с какой целью. Разговоры, однако, бывали самые разные: кто-то считал его прусским шпионом, кто-то английским миссионером в Индию. Мальком не раскладывал вещи и готовился ранним утром продолжить своё путешествие по миру, если бы не одно фатальное происшествие.
Вечером Мальком Пантилат отправился на прогулку по центральному городскому бульвару. Минуя лавки со сладостями, пряностями и хрусталём, мастерские, цирюльни и кондитерские, он остановился возле бронзового фонтана, выполненного в виде  женской фигуры ангела с опущенными крыльями, печальным взглядом и тонкими руками, скрещенными на груди. Мальком почувствовал, что воздух становится тяжёлым и горячим, а в горле словно скатывается маленький свинцовый шарик. Это был первый признак того, что пора принимать лекарство от астмы. Он повернул обратно, в сторону гостиницы, как вдруг услышал высокий и бархатный женский голос, призывающий купить букеты цветов. Сэр Пантилат повернул голову в сторону, откуда исходил звук и оторопел. Он увидел перед собой хрупкое и молодое существо - девушку лет восемнадцати. Серебряные косы её волос были заколоты на затылке гребнем, который украшало крупное белое перо. Юношеский стан был одет в светлое, креповое платье с открытыми плечами, обнажавшее загорелые ключицы, а сверху была накинута серенькая шерстяная шаль. Мальком приблизился, чтобы рассмотреть лицо. Черты его были правильными, но какими-то слишком острыми и вытянутыми; губы тонкие. Девушка подняла взгляд , и Пантилат пришёл в ужас: тёмные глаза её горели особенным, лихорадочным блеском, а кожа век была тёмная и отливала сиреневым. На мгновение Малькому показалось, что во взгляде незнакомки сочеталось всё самое страшное: порок и тирания, усмешка и боль, гордыня и ненависть. Но это было лишь одно из тех мгновений, первых впечатлений, которые редко принимаются человеком в серьёз, даже если являются самыми точными и  близкими к истине. Девушка, казалось, смотрела сквозь Малькома, и только сейчас он заметил тёмные гематомы, рассыпанные по всему её телу и едва заметную кровоточащую язвочку возле нижней губы. Затем девушка протянула ему руку с каким-то растением и почти шёпотом сказала:
- Возьмите этот папоротник, вы разве не замечаете, что он похож на человека? Он цветёт красиво, особенно если поставить его в бутылку с вином.
Слова и их смысл невидимыми клубами дыма обволакивали ушные раковины Малькома, но не доходили до ума, настолько он был шокирован и в то же время зачарован живым портретом тех контрастов и противоречий, что воплощались в облике, шёпоте, каждом движении незнакомки. Он, словно загипнотизированный, протянул ей три золотые монеты. Она зажала их в своём сухом и маленьком кулачке, подала растение, декорированное красным бумажным бантом и, оглядываясь по сторонам, пошла прочь. На следующий день сэр Мальком Пантилат никуда не поехал.
Мистер Эрн прервал свой рассказ, прокашлялся и, отведя взгляд от Купера, уставился в землю, словно о чём-то размышляя или припоминая детали. Затем, удостоверившись в том, что Иосиф не собирается говорить и готов внимательно слушать дальше, продолжил повествование.
Девушку звали Мария Гэйз: редкий человек в городе не знал её имени - настолько велика была дурная слава. Никто не знал, откуда она появилась в городе, однако появление этой маленькой и дикой девочки навлекло на жителей беды: пьянства, азартные игры, эпидемии страшных болезней и массовые безумия. Мужья уходили из своих семей, бросая жён и детей в голоде и нищете. Ни для кого не было секретом, что они ходили в маленький домик с заколоченными окнами, что стоял на окраине, ни для кого также не было секретом, кому этот дом принадлежал. Возвращались они, как правило,  под утро: пресыщенными, безумными и ожесточёнными. Но, несмотря на то, что Мария Гэйз держала весь город в постоянном необъяснимом страхе, ей приходилось тяжело расплачиваться собой. Не было ни дня, чтобы в её голову, живот или колени не летели камни, ни дня без жестоких избиений, иногда до полусмерти. Её хотели жечь, терзать, резать, топить или вешать, но не могли - боялись греха.
Всё изменилось, когда в город приехал Мальком Пантилат. На протяжении дней, недель и месяцев  он не отходил от Марии: он был её учеником, рабом, жертвой. Он любил её. И она, увы, знала это. Город же с его обитателями вздохнул с облегчением, ибо теперь сумасшедшая и дикая Мария Гэйз могла вдоволь и безнаказанно мучить одного несчастного, ведь у него даже в мыслях не было упрекнуть её или ударить. Получилось так, что жители города выбрали кроткую и безропотную жертву и втолкнули её в клетку, чтобы накормить и задобрить страшного хищника. Им казалось, что, пожертвовав одной душой, спасают сразу тысячи. Но они были не правы. Каждую ночь горожане слышали страшные звуки, что доносились из маленькой хижины на окраине: это были отчаянные мужские крики, смешанные со страданием и плачем - казалось, вся боль, исходящая из сердца мира была сосредоточена в этих воплях. Эти звуки рвали людям их души, но даже тогда никто не пришёл Малькому на помощь. До сих пор вопрос о том, кто же был по-настоящему жесток: горожане или Мария - остаётся открытым. Хотя, по-моему, всё предельно ясно. Марию Гэйз хотя бы можно было оправдать её душевным недугом - врождённым безумием.
Но как это всегда бывает, любым страданиям приходит конец. Так прошло семь лет. В один из осенних вечеров, похожий на сегодняшний. Мария посадила Малькома на колени рядом с собой. Они сидели на холодном полу, выложенном из гнилых досок, и смотрели на алые языки пламени, пляшущие в камине. Левая рука сэра Пантилата была обёрнута грязным бинтом, под которым кровоточил уродливый ожог. Несколько минут назад он смог доказать Марии, что ради любви к ней способен на многое, в том числе и на то, чтобы по первой её прихоти, забавы ради, засунуть руку в горящий камин. Мария Гэйз была за это очень зла на Малькома Пантилата. Она хотела сделать ему ещё больней, просто потому, что тот любил её. Так всегда бывает.
Однако так получилось, что Мария сломалась, просто не выдержала такого напора любви и полной самоотдачи. Она взяла сэра Пантилата за руку, посмотрела в его глаза с новым, не свойственным ей ранее выражением благодарности и сострадания. Затем в ужасе отшатнулась от него с криком:
- Сумасшедший! Ты ещё более безумен, чем я!
И зарыдала истерически, заламывая руки и раскачиваясь из стороны в сторону. Затем она успокоилась, отёрла слёзы, подошла к Малькому и поцеловала его в лоб. Когда сэр Пантилат проснулся на следующее утро, Марии рядом уже не было. Она исчезла из города. Очевидцы, впрочем, рассказывают, будто бы она сбежала с кочевым цыганским табором. Не стоит верить слухам, однако  я бы не удивился такой развязке, ведь это так похоже на Марию.
Был уже поздний вечер, когда Мистер Эрн закончил свой рассказ. Единственным источником мерцающего света на территории кладбища оставался старый кривой фонарь, тоскующий по своим далёким сёстрам - звёздам.
Иосиф Купер пошевелил белой тростью опавшую листву под ногами. И впервые за долгое время заговорил:
- И всё же, Эрн, я не понимаю, зачем вы рассказали мне эту умилительную фантастическую историю. Какое отношение она имеет к делу?
- А затем, - говорил Мистер Эрн, - что теперь вы введены в курс дела. И я не сомневаюсь, что вы примете верное решение.
- Я его уже принял, и менять не собираюсь. Впрочем, мне интересно, откуда вы знаете, что происходило у Марии дома? Вы  так уверенно об этом рассказывали.
- Дело в том, что я изучал архивы, друг мой Иосиф. И мне удалось найти прямого свидетеля. Очевидца, который в тот день находился третьим в комнате с камином.
- Уж не хотите ли вы сказать, что ...
- Да, Иосиф. Мне удалось отыскать и расспросить дочь Малькома и Марии. Ей тогда было семь, и она прекрасно помнит тот вечер. Согласитесь, такие великие минуты не забываются.
- Но  что  же было дальше с сэром Пантилатом, после того, как возлюбленная покинула его? Дело в том, что  я раньше слышал эту историю, но, знаете ли годы, память...
Лицо Мистера Эрна тронула лёгкая усмешка.
- А сами не догадываетесь? Дальше - саморазрушение. Пантилат не мог найти в себе силы, чтобы разорвать всё сразу. Он пил только вино, ел исключительно картошку, жаренную на свином сале. Удивительно, но говорят также, будто бы он прекратил принимать лекарства от астмы и при этом смог продержаться две недели. Скончался от порока сердца. Вы не находите, что это очень символичная смерть для сэра Пантилата?
- Правда? А я слышал, что он скончался от сифилиса...
Осенний воздух был свеж и прохладен. Краешек полной луны выступил из-за чёрного шифона тучи. Этого света было достаточно, чтобы два господина могли видеть тропинку, усыпанную ковылём и рельефы крестов и надгробий. По мере того, как их фигуры удалялись со святого места, голоса становились всё тише и тише, пока безмолвная смерть не взяла верх над суетой жизни. Последними доносились лишь следующие обрывки фраз:
-...быть может, вы всё же измените ваше решение. Это будет памятник не столько конкретному благодетелю, сколько символ победы всего положительного, доброго и светлого, что присуще человечеству в целом.
- Вы сказочник и актёр, Мистер Эрн. Замолчите уже, и не мешайте. Я думаю!
Небо предвещало дождь. Земля скорбно молчала и терпеливо ожидала окончания ночи и наступления нового дня. Скромный, потрескавшийся надгробный камень напоминал собой время, ибо хранил под собой целую историю, смысл и суть. На надгробии, сидела чёрная птица - ворон. Если внимательнее присмотреться, можно было бы заметить, что одно крыло у него опалено, а маленькие обездвиженные чёрные бусины глаз наблюдали за другими глазами. Если внимательнее приглядеться,  можно было бы заметить, что птица смотрит на плечо скульптуры, изображавшей прекрасного ангела. Там сидел белоснежный голубь, не сводивший своего птичьего взгляда с одной могильной плиты.