Крик в тишину

- Отдай, я сказал, - мой голос был спокоен, но в нем было столько холодной ярости, что должно было пробирать до костей даже закоренелых воров-рецидивистов, не говоря уже о хрупкой девушке.

Но на неё, смотрю, не действовало. Тлеющие, но все ещё пышущие жаром, угли слабо освещали её лицо. Неплохое, к стати говоря, личико. Вздернутый  носик, большие и весьма интересные глаза, тонкие губы, и все это обрамляли огненно рыжие волосы. Правда сейчас, ничего этого заметно не было: лицо украшал потёкший макияж и пятна сажи, а рыжие волосы давно не мытые и ужасно запутанные в, неестественно оранжевом свете костра, выглядели демонически, дополнял ее демонический образ блеск темно зеленых глаз. Все ее лицо выражало решимость до последнего защищать банку тушёнки.

Но меня впечатляло. Я подошёл, и отвесил ей увесистую оплеуху и вырвал заветную банку у нее из рук. Затем поставил банку обратно на полку. Это предпоследняя, с горечью подумал я. Мама, когда делала закрутки не заготавливала на случай ядерной войны.... Зато у нас есть море виноградного и томатного сока, куча соленных огурцов и помидоров, с десяток банок разных салатиков и аджики, две банки маринованных грибов и, даже банка с законсервированным салом. Никогда не понимал, зачем мама консервирует сало, точно так же я не понимал зачем она делает эту тушенку, которую потом все равно почти не использует, а теперь как только могу благодарю её за это.  Хотя сам в тайне надеюсь, что грибы ядовитые,  а в сале или тушенке притаилась бактерия какого-нибудь ботулизма, чтобы сразу и без мучений....

Не думал, что то, что я ненавидел больше всего — носить банки в подвал, когда нибудь спасет мне жизнь и я так быстро научусь открывать их локтем. И, тем более, я предположить не мог, что стоящая в квартире печка станет залогом выживания, потому, как у кого ещё в подвале хрущевки весь коридор будет заставлен мешками полными дров, а в личном подвале будет лежать тонна каменного угля? Уголь имел множество плюсов: он меньше дымил (в подвале и так была отдушина, но все равно если бы я палил дрова, то мы бы давно задохнулись) и давал гораздо большую температуру, хотя у него были и минусы. Для того, чтобы нормально гореть вне печки углю явно не хватало тяги и нам приходилось практически беспрерывно махать фанеркой.

Но главное, что мы были живы. Хотя, уже даже не знаю радоваться этому или нет. Это был сложный вопрос. Настолько сложный, что я даже не поднимал его. Ведь становилось настолько страшно, что.... Ведь если я пойму, что радоваться нечему, что нет никакого смысла в том, что я выжил, то что тогда? Разбить банку и вскрыть себе вены? Нет, отставить такие мысли.

А вообще, когда начался конец света, я оказался сказочно везучим. Сначала, я забыл выложить из кармана куртки ключи из подвала. Предупреждение о ракетном нападении застало меня в тот момент когда я собирался ехать в универ и за спиной у меня был полный портфель еды. Потом, когда по улице пронеслась машина, а из редких громкоговорителей доносилось «Это не учебная тревога! Возможен ядерный удар по городу, всем немедленно принять меры.....» я ещё не успел включить музыку в наушниках и услышал это предупреждение. Ну и самое большое везение заключалось в том, что я спрятался именно в своём подвале, и не только потому, что здесь была еда и какое-никакое топливо, просто по подвалу соседнего подъезда проходили трубы водопровода и канализации. Меня передёрнуло, когда я представил что с ними произошло. Видит Бог, лучше сгореть на улице, чем утонуть в дерьме. Хотя может они и выжили. Меня это волновало мало, ибо в гости к ним я не собирался. А ещё в моем подвале был старый диван, который мы с папой когда то вместо того, чтобы выкинуть отнесли в подвал.

Не меньше чем мне повезло Яне. Правда ей жизнь спасло только одно обстоятельство — то что рядом был я. Пока моя недалёкая беспечная соседка только соображала не розыгрыш ли это, я схватил ее за шкварник и утащил за собой в подвал, где и закрылся. До сих пор не понимаю зачем я ее спас. Наверное потому, что я это рыжее чудовище с детства знаю, а может ещё  по какой причине.

Родители.... Когда началась эта какафония, они были за городом на даче. Они живы, и невеста моя жива. Я принял это как константу. Иначе нельзя, иначе вся эта борьба за жизнь, которую я тут веду, потеряет и без того скудный смысл. Нельзя так. Я должен жить, пока не знаю зачем, но, наверное, для того, чтобы потом найти их.

Я старался не думать об этом. Более того, я старался не думать вообще. А когда какие-нибудь мысли появлялись в голове, то я заменял их тем, что размышлял кто же все-таки сбросил на нас атомную бомбу. Вопрос бы чисто риторический, а потому размышлять об этом можно было вечно, что очень кстати в моей ситуации. Это могли быть кто угодно — русские, американцы, китайцы, французы, англичане. А на вопрос «зачем» я ответил уже давно: если бомбы были сброшены на Украину, да ещё и на богом забытый Белгород-Днестровский, в котором уже давным-давно не было никаких стратегически важных объектов. Я долго распутывал этот логический клубок, применяя все свои знания о баллистических ракетах и истории родного города. И в один прекрасный момент меня осенило. По советским временам в Белгороде дислоцировалась мотострелковая дивизия, а также работало два завода союзного значения — завод «Сопротивлений» (изготавливающий электронику для ракет и авиации) и завод медизделий. Следующим звеном логической цепочки было то, на сегодняшний день ракеты на наш город нацеливать нет смысла — все давно продано — значит (если предположить что ракеты американские) то полетные задания для ракет писались ещё в период холодной войны. Сам собой напрашивался неутешительный вывод, что если в ход пустили такое старье, то значит уже велась война на тотальное уничтожение. Кто-то умирая хотел забрать с собой как можно больше людей, а желательно целых наций.

Последующий вывод был ещё более неутешительным:  миру пришёл конец. На земле осталась небольшая горстка выживших. Загнанных в угол. Отчаявшихся, но все ещё цепляющихся за жизнь.

Нет, нельзя мне думать! Нужно делом заняться.

Я подсыпал в костёр уголь и принялся остервенело размахивать фанеркой. Яна сидела на полу в другом конце подвала и не проявляла интереса к моим действиям. Обиделась. Она и так в последнее время пребывала в глубочайшей депрессии (и не, мудрено!), нельзя позволить, чтобы она ещё больше замкнулась в себе из-за того, что я с ней так грубо обошёлся. И правда, ведь это первая инициатива, которую она проявила за все время, а я ее так грубо осадил. А ведь она только начала выходить из апатии. По крайней мере ее теперь интересовала еда.

Я отложил фанерку, подошёл к ней и опустился рядом.

- Не сиди на полу, - говорю я, - а то ещё простудиться не хватало. - никакой реакции, даже не смотрит на меня. - Я понимаю, что ты хочешь есть, но мы должны экономить. А то, что я так грубо, так прости, ты же сама понимаешь, что по другому ты бы мне эту банку ни-за-что бы не отдала. А мяса у нас мало, его надо экономить, - я заметил, что стал повторяться, - Ну, Ян, не дуйся скушай огурчик солёный, ну.

Она с силой оттолкнула мою руку с огурцом, вскочила на ноги.

- Экономить?! Для чего?! Мы все равно умрём, так хоть сытыми умрём!

- Сытая ты не умрёшь, - резонно заметил я, - закончиться еда, и будешь долго и мучительно загибаться от голода.

Она обессилено упала на диван, и пробормотала, что я прав. Я сел рядом и приобнял ее за плечи.

- Ну вот и славненько, а теперь скушай огурчик, он полезный.

Девушка слабо улыбнулась и приняла угощение. Через секунду она уже хрустела огурцом. Потом легла мне на колени и забылась неспокойным сном. Я продолжал размахивать фанеркой, дабы как можно дольше сохранить температуру не подсыпая новые порции угля. Его тоже нужно было экономить.

Самое интересное, что я не испытывал никаких чувств к Яне. Ни сексуального влечения, ни каких-либо особых дружеских чувств, ни тем более любви. Мы были просто товарищами по несчастью. Боюсь, что я больше не могу испытывать никаких чувств. Уже даже не было больно за потерю всего, что мне было дорого. Думаю с Яной происходило тоже самое. Так и сидели в полумраке едва освещённого подземелья два ничего не ощущающих подростка. Мёртвые души в умершем мире.      

Я вновь остался наедине с собой. Моё одиночество нарушало только мирное посапывание Яны на моих коленях. От этого мне было не менее одиноко. Я достал последнюю сигарету. Я курил их по одной в сутки. Ну или мне так казалось. Счета времени не было: телефон и наручные часы «умерли» от электромагнитного импульса, а солнца в подвале, естественно видно не было. Да и я почему то сомневался, что его видно и на поверхности. Я много читал романов о жизни после конца света, и, как мне казалось, хорошо представлял себе что такое ядерная зима. Ну по крайней мере механизмы приводящие к этому я понимал.

Ещё лучше я понимал, что нас завалило и мы в общем то обречены.  Надежды на то, что нас найдут и спасут у меня уже давно не было, а у Яны, похоже, не было никогда. Странно, в фильмах и книгах, как правило, женщины кричат, что их найдут и спасут, а мужчины многозначительно молчат. Но все оказалось совсем по другому: это я надеялся, что нас найдут и пытался поделиться крупицами своей уверенности с девушкой. А она просто не верила мне. Самое обидное, что она была права, хотя и не руководствовалась логикой, она просто отчаялась. Большую часть времени, что мы провели здесь она не разговаривала, да и вообще вела себя апатично. Когда мне требовалась какая-нибудь помощь, она ее оказывала беспрекословно, но вернуть ее в реальность это не могло. Хотя, скорее наоборот: она слишком глубоко погрузилась в эту реальность.

Социальная аномия, констатировал я — состояние, которое испытывает человек, который утратил все или большую часть значимых социальных норм   и правил. Часто приводит к самоубийствам, кстати факт. Нужно приглядывать за ней, а то мало ли чего. Она действительно сейчас похожа на типичного самоубийцу.

Я ухмыльнулся тому,как легко вспомнил определение термина социальная аномия. На экзаменах бы так отвечал... Хотя, какие сейчас экзамены? Кому нужно сейчас моё социологическое образование, тем более не законченное? Тогда никому не нужно было, а теперь — тем более. Я сейчас сдаю самый главный экзамен — экзамен на выживание.

Как же она меня достала, зло подумал я. Хотя, думаю, именно ее присутствие не позволило мне сдаться. Именно осознание того, что я ответственен ещё за чью-то жизнь поддерживало меня на плаву. Это не позволяло мне сломаться от осознания безысходности нашего положения и даже заставило меня в какой то мере перебороть страх темноты. Да, я жутко боюсь темноты, особенно в замкнутых пространствах, особенно в одиночестве. Я не перестал ее бояться, но присутствие девушки не позволяло мне дать слабину. Мне приходилось держаться, в те моменты, когда она засыпала или отходила по нужде, а у меня внутри все сжималось, по спине ползали ледяные мурашки и хотелось кричать от ужаса. Она помогала мне жить, а я помогал жить ей. И, чувствую, что она мне нужна была больше, чем я ей.

Я осторожно, чтобы не разбудить, поднялся, подсыпал ещё немного угля в костёр, а потом лёг рядом с девушкой, обнял ее и закрыл глаза. Из темноты за мной привычно потянулись холодные щупальца страха, но натолкнувшись на спящую рядом девушку, отступили. А я пытался поскорее уснуть, чтобы хоть на время забыть, что вокруг темнота.

Я смертельно устал. Я не боялся смерти - в двадцать лет в нее не верят -, но я настолько устал, что хотелось вот так уснуть и не проснуться. Я не хотел покончить жизнь самоубийством, я вообще не хотел смерти. Я просто хотел отдыха. Морального. Я устал от темноты вокруг, от постоянного наблюдения за Яной, чтобы она не стащила чего съестного, или не наделала ещё каких глупостей, устал от постоянных мыслей о случившемся, мыслей о родителях,о любимой девушке. Я постоянно старался отогнать эти мысли, заменить их другими, теми, которые будут причинять меньше боли. Иногда получалось, но чаще нет.

Только сон был спасением. Это прекрасное царство Морфея. Хотя и во снах было ненамного лучше. Перед сном моё, не в меру развитое, воображение рисовало страшные картины гибели всего, что мне дорого, а во сне мозг, словно издеваясь надомной, повторял все это. Да ещё и так, как будто я был в самом центре событий, со всеми вытекающими отсюда ощущениями. Особенно в первые дни, проведённые в подвале. Я просыпался с диким криком, и в холодном поту. Но когда после пробуждения я натыкался на безразличное лицо Яны, то я понимал, что ей ещё хуже, чем мне. Я убеждал себя, что это не отчаяние, а мужество и быстро забивал этот кошмар в самый дальний угол  подсознания. Как я уже говорил, она была нужна мне гораздо больше, чем я ей.

Я поплотнее завернулся в курку и постарался поскорее уснуть. На этот раз обошлось без кошмаров. Я просто погрузился в сон. Тяжёлое забвение, со слабой надеждой не проснуться вновь.

К счастью или сожалению, я проснулся. Яна уже не спала. Она сидела и размахивала фанеркой. Молодец. Пока горит костёр мы живы. Разжечь новый будет стоить огромных трудов. Яну этот костёр интересовал мало, но я приучил ее смотреть за ним, когда я не могу это делать. Это был долгий и мучительный процесс, сопровождавшийся криком, матами, а нередко и оплеухами. Меня нисколько не смущало, что это девушка. На кону стояли наши жизни, и мне было не до этикета.   

- Присмотри за костром, я прошвырнусь по соседским подвалам, посмотрю может что полезное найду. - никакой реакции. Блин, а вчера хоть говорила, даже довольно бодро. Видать за ночь что-то приснилось и у нее по новой началось. Что ж, я делаю для нее все, что могу, психоанализом я заниматься не умею, да и нет у меня желания копаться у нее в мозгах — я сам на грани сумасшествия. Она жива, и мне этого достаточно.

Я порылся в угле и откопал небольшой гвоздодер, затем выбрал дровиняку побольше и положил один ее конец в костёр. Пока дерево занималось, я сжевал пару огурцов и запил их рассолом. На дне осталось ещё несколько штук, я отдал банку Яне.

- Вот, поешь. Я вернусь и откроем мясо. Договорились?

Она вяло кивнула и взяла банку. А я, вооружившись гвоздодёром и горящим поленом, пошёл по коридору. Наше укрытие представляло из себя типичный подвал типичной хрущевки — длинный коридор, с дверями где каждому жителю было отведено место для хранения всякого хлама. В основном хлам там и хранили, но я надеялся, что кто-то ещё, кроме нас хранил какие-либо консервы.

Справа от меня был намертво заваленный выход. Я старался не смотреть туда. Лишние мысли навевали лишнюю печаль и отчаяние. Мне нельзя отчаиваться. Нельзя.

Я принялся методично взламывать двери и внимательно осматривать внутренние помещения, освещая их горящим поленом. Как я и предполагал, соседи хранили здесь всякий хлам — какие-то мешки, дрова, ржавые гвозди. И ничего съедобного. Проклиная все на свете, и отчаянно матерясь, я осматривал полки, разгребал завалы мусора, и в ярости бил пустые банки.

Когда я осматривал пятое помещение, я услышал как звонко разбилась очередная банка. Но звук шёл не из помещений, банку разбили возле костра. Я выглянул и увидел, как девушка размахивается, а потом резким движением руки вгоняет себе что то в горло. Осколок блеснул в свете костра, а затем скрылся у нее в шее.

 - Твою ж мать! Что же ты, падла, делаешь!? - кричал я и бежал к ней. Это небольшое расстояние я преодолел всего несколькими шагами, но было поздно. Она хрипела, изо рта шла пена, красивые зелёные глаза закатывались. Я совершенно не знал что мне делать. Тёплая кровь из разорванных артерий стекала по шее на упругую грудь, а я просто придерживал ее голову и не мог дышать из-за кома, который встал у меня в горле. Я хотел что-то сказать, но выдавил из себя только жалобный всхлип.

Это в фильмах, в таких ситуациях громко кричат, вкладывая всю боль и горечь в крик. Я же положил голову на ее окровавленное тело и тихо плакал. Тихо, горько, будто бы я стыдился кого-то. Не было слов, я не мог выразить всю горечь словами. Нет таких слов, которыми можно выразить отчаяние человека, который потерял последнюю нить, связывающую его с человечеством. Я долго плакал, а потом нервы не выдержали напряжения, и я просто потерял сознание.
                ***

Homo Sapiens — погибший вид. Его уничтожила не геологическая катастрофа, не камень из глубин космоса, ни даже изменение климата. Человек разумный (если можно его так называть с учётом случившегося) как вид вымер по собственной глупости.

И вот один из последних представителей этого вида практически перестал отчаянно цепляться за жизнь, сидя под землей. Это я про себя.

В тот момент, как умерла Яна, все радикально изменилось. Меня охватила та пресловутая социальная аномия. Большую часть времени я проводил лёжа на диване, и смотрел в бетонный потолок. Яну я раздел (когда ещё мог соображать, подумал, что ее вещи могут пригодиться), оттащил в одно из помещений и навсегда закрыл дверь. Больше я о ней практически не вспоминал.

Вокруг стало непривычно тихо. Яна хоть и мало разговаривала, но я все время слышал ее дыхание, чувствовал ее движения. А теперь из звуков был только гул костра, да печальное завывание ветра наверху. На нервы действовало не хуже депрессивной инструменталки. От этого заунывного пения хотелось вырвать себе зубы.

Костёр я поддерживал, уже для того, чтобы разгонять темноту, которая стала моим самым страшным врагом. Апатия и животный ужас, вот что я чувствовал. Я практически не ел. Мне было страшно подняться с дивана и взять банку. Но все же остатки разума во мне заставляли меня ходить справлять нужду в отхожее место. Ходил туда, взяв с собой импровизированный факел, а назад бежал, дабы как можно скорее скрыть спину от воображаемых монстров. Иногда уровень ужаса превышал все пределы и я начинал плакать, молить Бога, черта и вообще кого угодно о спасении. Я кричал, грыз и царапал земляные стены подвала, бился головой и снова плакал. 

Так бы я и умер от голода свернувшись калачиком в темноте, если бы не сон. Мой дом пылал как спичка, мама, папа, любимая и даже моя собака — они смотрели на меня печальными глазами, а огонь поглощал их. Медленно. Языки пламени сначала аккуратно, потом все более решительно облизывали их. Вот огонь уже поглотил маленького пекинеса, а ноги родителей были по колено в огне. Они молчали и просто смотрели на меня. Смотрели печальными глазами прямо в душу. Молча. А я стоял и не мог пошевелиться — ноги мои сковывала темнота. Она крепко схватила меня холодными руками. Я не мог даже отвернуться, словно и не было у меня тела. Я просто видел как огонь пожирал всех, кто мне дорог.

Проснулся я в самом настоящем холодном поту. Я провел рукой по лицу, словно хотел сбросить с себя эти воспоминания, этот бред, это наваждение. Но у меня ничего не выходило. Картина эта стояла у меня перед глазами.

Я им нужен. Даже если они уже мертвы, то они явно были бы против того, чтобы я так просто умер здесь. Нужно что-либо предпринять.

В первую очередь, я нормально поел. Я давно нормально не ел. Затем достал пачку из под сигарет, в которой у меня лежали окурки. Сигареты я скурил чуть ли не в первый день, а окурки сложил в пачку. Потом я перестал курить и вообще не вспоминал об этом НЗ табака. Но сейчас случай особенный — мне нужно подумать, а ничто так хорошо не прочищало мне голову, как крепкая сигарета. Я растеребил «бычки» в питидесятигривневую купюру. Потом аккуратненько оторвал лишнее, чтобы не дай бог ни одной крошки не пропало, и свернул это все в трубочку. Через несколько секунд я уже курил душистую самокрутку.

Табак и в вправду прочистил мне мозги. Мысли больше не путались, мне даже удалось отвлечься от страшной картины из сна. Нужно выбираться отсюда. Выход завален, но если меня не заперло несколькими железо-бетонными блоками, то я смогу это все разгрести. Главное, что у меня есть — это руки, и голова. К этим двум замечательным инструментам добавлялись гвоздодёр и лопата, правда совковая. Думаю, если поискать, то можно будет найти и ломик.

Дальше. Судя по температуре в подвале, наверху очень холодно, значит надо будет одеться потеплее. Из одежды у меня — джинсы, свитер одетый на футболку, и зимняя дермонтиновая куртка. На ногах тёплые ботинки с высоким берцем. Но боюсь, что этого будет мало. В ход пойдет и Янына одежда. Правда у нас совсем разные размеры, но с этим что то придумаем.

Это все сейчас не главное. Самое главное — это найти ещё еды. Неизвестно, сколько времени у меня займут «раскопки», а запасы не бесконечные.

Я ещё раз внимательно осмотрел все помещения в подвале и таки нашёл чем можно было пополнить свои запасы. Несколько банок кабачков и помидор — уже что-то. Также я нашёл и лом. Думаю, что это самый необходимый мне инструмент. Спасибо тебе, Господи, не знаю почему ты ко мне так благосклонен. Я никогда особо тебя не жаловал, но ты сделал все, чтобы я жил и выбрался отсюда. Теперь главное, чтобы я не профукал свой шанс. Будь уверен, Господи, я использую его по максимуму.

Через несколько минут я уже приступил к работе. В качестве освещения, я как прежде использовал импровизированный факел. Сначала маленькие и среднего размера камни и куски шифера я отбрасывал руками, но после того, как полностью разодрал их в кровь, взял лопату. Я быстро учусь. С большими камнями было сложнее, приходилось пользоваться ломом, как рычагом. Самое противное, что я по прежнему не мог избавиться от ощущения, что мне в спину кто то смотрит. За последнее время моя фобия только усугубилась. Гораздо больших усилий, чем таскать камни мне требовалось, чтобы просто продолжать работать. Ноги хотели бежать, сердце как ушло в пятки, так оттуда и не возвращалось.

Не знаю сколько прошло, может час, а может и десять. За время работы у меня сгорело далеко не одно достаточно толстое полено. Я освободил половину лестницы. Это было проще, чем я думал. Но первичной моей радости сменилось разочарованием. Сверху мёртвым грузом лежала железо-бетонная плита. Лежала ровно, будто ее положили краном на вход в моё убежище. На оставшихся нескольких ступеньках ещё лежали достаточно большие куски бетона, из которых торчала погнутая арматура.

Я уже шатался от усталости. Я медленно осел на ступеньки. Из глаз лились слезы. Горькие слезы разочарования и отчаяния. Неужели все зря? Так много труда, так много надежд и все рушиться из-за глупого куска бетона. Ведь в одиночку я никак не смогу его убрать. Да и вряд ли я смог бы сделать это с кем то. Тут кран нужен.

Я встал и пошатываясь пошёл к дивану. Там я подсыпал угля в огонь, упал на старую рваную оббивку и моментально уснул. Когда проснулся, первой мыслью было то, что я не собираюсь так просто сдаваться. На даче мы с папой продолбили дырку в бетонных кольцах для канализации, значит и тут у меня должно получиться. Бетон — достаточно хрупкий материал.

Я зажёг очередную дровеняку и пошёл дальше работать. Сперва я сбросил вниз оставшиеся камни. Затем, хорошенько размахнулся и первый раз ударил ломом по плите. На меня посыпалось бетонное крошево, и на пол упал первый маленький отколотый мной кусок. Почин есть.

Я остервенело стучал ломом. Секунда за секундой, час за часом я приближался к вожделенной свободе. Прошла целая вечность. Я не останавливался до тех пор, пока не начинал терять сознание. Ел я теперь как можно больше. При таких нагрузках мне требовалось огромное количество энергии. Но когда, я оценил свои запасы и понял, что освобождение будет не скоро, я урезал свою пайку.

Мысль о том, что вход мне могла перекрывать не одна плита, а целый упавший дом, меня не пугала. Я был готов долбить до тех пор, пока не выберусь отсюда или не умру.

Когда я пробил первую сквозную дыру, сверху на меня упала не пыль и не бетонная крошка. На меня упало что то мокрое и холодное. Снег! Я принялся долбить с удвоенной силой, но быстро выдохся. Я отложил лом и прошёл по коридору к двери за которой лежала Яна. Дверь была старая и дерево давно разбухло, мне пришлось привязать ее проволокой, чтобы она не открывалась. Из-за двери доносился характерный запашок. Но было холодно и разложение происходило крайне медленно, иначе уже давно весь подвал бы провонял. Я положил руку на дверь и сказал в тишину.

- Дура ты, - в словах не было негатива, была только жалость, - Спасение было не так далеко, как тебе казалось. Я выберусь, обещаю, я докажу что ты ошибалась. Покойся с миром, прости если что.

Это был первый и последний раз, когда я наведался к ее «могиле». Дальше я отвлекался только на сон и еду, остальное время я долбил, долбил, долбил.

Когда я выдолбил достаточно большую дыру, вниз стало падать очень много снега. Я начал подставлять ведра, потом этот снег растапливал и получал воду. Пить я ее, естественно не собирался, опасаясь радиации, но умываться ей было самое то. Мне — человеку полностью вымазанному сажей и налипшей пылью это было как бальзам на душу. Мне казалось, что это — самое прекрасное, что со мной происходило за всю жизнь.

Я хотел увидеть небо. Я стремился к небу, я хотел выбраться из своей могилы и увидеть небо. Но неба видно не было. Стояла кромешная тьма, совсем не отличающаяся от той, что была в подвале, только снег падал. Казалось, что неба больше нет, казалось, что я продолбил выход из одного подвала в другой, а снег там материализуется по велению какого то странного, извращённого волшебника. Пепел поднятый в атмосферу ядерными взрывами, полностью закрыл землю от солнечных лучей, на поверхности несчастной планеты больше не было света. Зато я с огромнейшим удовольствием вдохнул свежий воздух. Но удовольствие это быстро прошло, после того, как ледяной воздух обжог лёгкие,. Хуже стало, когда по моему уютному подвалу стали ходить сквозняки, и хоть теперь костёр горел на порядок лучше, толку от него было на два порядка меньше.

От холода работать становилось все труднее, моей одежды уже явно не хватало. В ход пошли вещи, которые я снял с мёртвой Яны. Чтобы влезть в джинсы, я распорол их осколком стекла и надел их под низ. Так же я поступил и с ее свитером и курткой. Футболку я намотал на лицо, чтобы оно не мёрзло. Шапка, благо у меня была своя. Порой во время работы я обливался потом, но о том, чтобы снять с себя что-либо и речи не было, от перегрева в такой ситуации вряд-ли кто то умирал, а вот от холода — запросто.

А вот перчаток не было никаких, даже старых брезентовых в подвале не нашлось. Чтобы руки не примерзали к лому, я обмотал его несколькими мешками. Но это помогало лишь частично, темпы сильно снизились из-за того, что приходилось подолгу отогревать руки. В этом были и свои плюсы, я внимательнее следил за костром. Один день я посвятил тому, что разгребал старые кострища. Я спали уже не одну сотню килограмм и в проходе скопилось столько перегоревшего угля, что ходить стало очень сложно.    

И вот в один прекрасный день (утро, вечер, ночь черт его знает который был час), я выдолбил дыру достаточную для того, чтобы смог в нее пролезть. Но это было ещё далеко не все. Путь на верх мне перекрыла решётка из арматуры.

Я хорошенько обыскал все подвалы и таки нашёл ножовку по металлу, да пару десятков завёрнутых в бумагу полотен разной степени ржавости. И вот это был по настоящему адский труд. Пилить арматуру "десятку" маленькой пилочкой — удовольствие гораздо ниже среднего. Рука буквально отваливалась, но я упрямо продолжал водить ей взад-вперед. Некоторые полотна ломались через пять минут, некоторые держались достаточно долго. Но и с этой работой было покончено.

Я готовился к выходу на поверхность. Приготовления заключались в том, что я как следует выспался и положил в портфель мой последний пищевой ресурс — литровую банку, где в крутом рассоле одиноко плавал кусок сала.

Я в последний раз оглядел свое убежище, оно ответило мне причудливыми плясками теней в свете догорающего костра. Подвал, чуть не ставший моей могилой не хотел отпускать меня, он продолжал манить меня относительным теплом и уютом. Но меня там ничего больше не держало.

Поверхность встретила меня пронизывающим до костей ветром, и ужасным морозом. Мне было очень сложно сориентироваться на местности. И дело было даже не в том, что было темно, хоть глаз коли. Мой родной двор, в котором я родился и вырос, который украшали огромные тополя, а соседнюю девятиэтажку было видно со всего города, если знать куда смотреть, превратился в груду развалин. От моего дома просто ничего не осталось. Нет, там под снегом ещё, наверное были какие-то обломки, но я видел только ровное поле. От девятиэтажки остался только кусок стены. Плита, которая меня пленила была, скорее всего, именно от нее.

Снега было по колено. Я неуверенно сделал первый шаг. Тяжело, но терпимо. Мне предстоял долгий путь. Куда? Этого я не знал. Знал, что только не на север — там лиман, мне его не переплыть и летом, не думаю, что он замёрз везде так, чтобы я мог пройти, а о судьбе моста я даже не задумывался. Не те, так наши подорвали — положено так, это один из двух железнодорожных мостов через Днестр. Хотя кто его знает. А может Затоку смыло к чёртовой бабушке? Нет, туда дороги нет, только на юг. Все когда холодно идут на юг. И я пойду.

Я шёл медленно. Каждый шаг стоил огромных усилий. Походка «цапля» в тяжёлых ботинках была отнюдь не лёгкой. Мне нужно пройти до ближайшего населённого пункта и устроиться там на ночлег. Я наметил маршрут, и мне казалось, что я иду в Бритовку.

От города мало, что осталось. Американские инженеры рассчитали все так, чтобы от столь «важного» города камня на камне не осталось. Сколько же сюда килотонн бахнули?

«Радиация!», - вдруг вспомнил я. Но тут же себя успокоил, для уничтожения городов ядерные бомбы взрывают в воздухе — так достигается максимальная площадь разрушения — а при воздушном взрыве уровень радиации уже за сутки падает до максимально-допустимых норм.

Страшнее радиации были устоявшие здания, они смотрели на меня своими тёмными выгоревшими глазами-окнами. Мне становилось жутко от одного взгляда на них. Давала о себе знать проклятая фобия. Я не боюсь темноты на открытых пространствах, но если по близости есть хоть что то, откуда хоть теоретически что-то вылезти, то у меня начинается паника и возникает жуткое желание бежать как можно дальше. Придётся привыкать, думаю, теперь рассветёт не скоро.

Кажется, именно так выглядит «абсолютная» тьма. Она не в космосе, там хоть какие то звезды светят, она теперь на Земле, никакого света. Вообще. Я закрыл глаза, потому, что их жутко пекло от ветра, и показалось что так было даже светлее. Я шёл «по приборам», ориентируюсь, только по своему внутреннему компасу и знанию местности. Я часто падал и снова вставал.

Пальцы на ногах окоченели настолько, что дико болели, казалось что у меня лопаются нервы. А руки уже даже не болели, я их просто не чувствовал. Вставать с каждым разом было все труднее, порой меня буквально сдувало ветром.

На меня навалилась дикая усталость. Хотелось сесть и отдохнуть, а желательно прилечь... И вот когда я в очередной раз упал и зарылся лицом в снег, я до конца ощутил какой он мягкий и приятный. Я не стал вставать, я просто перевернулся на спину. Снег был мягкий как перина. Приятное тепло растекалось по всему телу. Как-будто меня накрыли пуховым одеялом. Это было так приятно, хотелось чтобы это продолжалось вечно.

Я перевернулся на правый бок, и свернулся калачиком, как любил. И закрыл глаза. Когда я их открыл, прямо передо мной стояли мама, папа и любимая, а ко мне со всех ног бежала собака. Она стала облизывать мне нос, а я лениво отмахнулся, чтобы прогнать проказницу. И она исчезла. Я улыбнулся маме.

- Так хорошо, мама.

- А ты спи, сынок, ты устал. Тебе нужны силы. А мы тут постоим.

- Спи, зайка, - вторила ей любимая, а папа приобнял ее за плечи и улыбнувшись кивнул мне.

- Я так соскучился за вами, - сказал я.

И тут закралась мысль, о том, что всего этого не может быть. Я один на много километров вокруг. Хотя, какая разница? Ведь так хорошо. Вот сейчас посплю, встану и дальше пойду. Я чуток.

- Нет! - мой крик как кинжалом пронзил воздух.

Я так давно не кричал, да и вообще не разговаривал, что непривычное напряжение голосовых связок мигом привело меня в чувство. Я встал, отряхнулся от снега, пошевелил всеми пальцами. Тепла больше не было. Только холод, ужасный холод. Я медленно побрел дальше.

Возможно я доберусь до людей. Возможно я даже выживу. Но теперь моя жизнь — скитание по ледяной пустыне, а мольбы мои — пронзительный крик в тишину, и отныне только тишина будет мне ответом.

"Все игроки в сборе -
Ждут сигнала для начала.
Шесть с половиной миллиардов-
Слишком тяжелая ноша,
Для того, чтобы все начинать сначала.
Отче наш, иже еси на небеси,
Да святится имя Твое,
Да приидет царствие Твое,
Да будет воля Твоя.
И так наступит новая история,
Новой эры, новых судеб.
Но тебя там не будет."
- ТОЛ "РадиON"