Сестры

Заметает снег афиши, мы с тобою в доме одни…
The Dartz

На старом граммофоне медленно крутится пластинка. Игла скользит по виниловой поверхности, по одним ей ведомым марсианским каналам на дне которых, словно золотой песок спрятан блюз.
Ты любишь блюз. Ты улыбаешься, когда слушаешь старые довоенные еще пластинки с блюзом, джазом и рок-н-роллом. Ты любишь Биттлз, они убаюкивают тебя, и ты забываешь обо всем, качаясь на волнах их музыки, ты засыпаешь и видишь сны о Ливерпуле. О туманах над Темзой, волшебстве, Изумрудном острове и солнце в шотландских горах.
Тебе хочется увидеть это все собственными глазами, ощутить собственной кожей, услышать вживую, а не на этом видавшем виды устройстве, которое чудом уцелело во время бомбежек.
Засыпай. Засыпай, положив голову мне на колени и укрывшись старой штормовкой. Засыпай, пока звучит эта музыка, вечная как мир за окном. А я буду на страже твоего сна, до тех пор, пока песочный человек не закроет веки и мне, и я унесусь с последними визитами в страну Нетинебудет, где все живы и никто никогда ни в кого не стрелял.

Лучи солнца касаются моих век, и я открываю глаза. Руки судорожно хватаются за приклад винтовки, но перед собой я вижу лишь голую испещренную трещинами стену.
Руки успокаиваются и опускают оружие.
Сегодня в городе солнечный зимний день. Он мог бы быть людным и шумным, по узким улочкам могли бы ездить машины и лошади и ходить наряженные просто так в честь солнечного дня люди. Пруд в центре превратился бы в каток, а репродукторы на аллеях передавали бы концерт Эллы Фитцджеральд и мы с родителями, наверняка бы пошли гулять. Отец посадил бы тебя на плечи, и ты бы улыбалась людям и солнцу сверху, а я держала бы за руку маму, и ее тепло передавалось бы мне, сквозь тонкую-тонкую ткань перчаток.
Но город пуст. Он умирает, и небо плачет по нему белыми и холодными снежинками. Небо знает, что город умрет – оно ранено белыми облаками выхлопов, несущих смерть самолетов.
Ночью опять бомбили. Мы с тобой не могли заснуть и слушали Abbey road в кромешной темноте, пока сверху не перестали падать тяжелые бомбы. И лишь тогда ты заснула.
А я еще долго смотрела на звезды, которые с тех пор как город погасил свои огни, стали яркими и такими близкими.

Я заглянула в развалины какого-то кафе. Несмотря на разгром, учиненный там взрывами, там еще сохранились какие-то припасы, не успевшие испортится. Нам очень везет, что сейчас зима. Холод сохраняет продукты, а с наступлением тепла, нам придется уходить из города, чтобы найти себе пропитание.
Сегодня мне повезло. Я нашла большой пакет с кофейными зернами. Если промолоть их на мельнице и сварить на костре крепкий черный кофе, то можно не спать всю ночь, сторожа твой сон, и никакой холод не сможет подобраться к нам, укутанным волшебством кофейных зерен.
Я буду рассказывать тебе сегодня про кофейную матушку и истории, которые она рассказывает маленьким девочкам, когда они ложатся спать. А ты будешь слушать, разинув рот и верить всем чудесам, которые я рассказываю тебе.
Ты так смешно веришь всему.
Это здорово. Сейчас, пока я роюсь в каком-то полуразвалившемся шкафу, ты, совсем рядом, играешь с куклами.
Самыми лучшими и дорогими фарфоровыми куклами, о которых я только могла мечтать, когда была совсем маленькой.
Ты сама выбрала их, на прошлой неделе, когда мы ходили в магазин.
- Тэсс, не уходи далеко. – Кричу я тебе из-под шкафных завалов.
- Я здесь.
Ты легко перескакиваешь через разбросанные коробки с бесполезными столовыми приборами и осколками чашек и бежишь ко мне.
- Что у нас сегодня на ужин? – Любопытство пересиливает тебя и ты заглядываешь в мешок, куда я скидываю какие-то припасы.
- Сегодня духи города, приготовили для нас пир. Гречка, сыр, хлеб, черствый, правда, но его всегда можно поджарить. Что у нас еще? Мармелад, грецкие орехи и кофе.
Ты радуешься, тому ужину, который нам предстоит, а я чувствую какую-то неловкость, вспоминая то, что было, когда этот город еще не умер. Наша мама пекла яблочный пирог и заваривала вкусный чай с травами и специями. Ты вряд ли помнишь этот пирог – ты была еще слишком маленькая, чтобы что-то запомнить. А сейчас мы можем довольствоваться лишь тем, что находится на полках в магазинах и ресторанах, и при этом еще не испортилось. И поэтому мне стыдно. Стыдно, потому что я никак не могу забыть вкус этого, яблочного пирога.
- Нам надо еще раздобыть досок, чтобы мы смогли развести костер. – Говоришь мне ты, и я послушно киваю, укоряя себя за то, что я совсем забыла, что наш запас дров подходит к концу, а холода с каждым днем все больше усиливаются. – И надо будет еще заглянуть в магазин с пластинками.
- Конечно, - я кладу мешок на землю и сильнее натягиваю шапку тебе на волосы. Ты смеешься, пытаясь посопротивлятся и показать мне тем самым, что ты вполне могла бы сделать это и сама. Но, я знаю, что тебе нравится, когда я поправляю твою шапку или легонько щелкаю пальцем тебя по носу. Я вижу, как сияет твое лицо в такие моменты. И почему-то чувствую себя очень и очень важной.

А когда мы возвращались из магазина с вязанкой каких-то досок и двумя пластинками Боба Дилана, которого ты почему-то выбрала в этой кипе старой музыки, мы внезапно услышали выстрелы. В такие моменты, мир тут же меняется, переставая быть просто тихим и снежным. Он сжимается в одну точку, в один палец, который нажимает на спусковой крючок.
Ты понимаешь без слов, что надо делать. Ты, прижимая, к груди пластинки бежишь к ближайшей двери и прячешься за ней, запирая ее на засов. Ты будешь сидеть тихо и дрожать от страха, пока я не приду и не скажу тебе, что все хорошо.
Я ненавижу себя в такие моменты. Я ненавижу себя за то, что тебе приходится бояться и мучаться неизвестностью, что ты можешь, а тебе ведь наверняка приходят в голову такие мысли, подумать о том, что я могу умереть и никогда не вернуться к тебе. Я не хочу, чтобы ты думала об этом и ни могу ничего с этим сделать.
Поэтому я просто стараюсь вернуться к тебе как можно быстрее.
Ты и понятия не имеешь о том, как часто я убивала. Убивала по настоящему, людей из плоти и крови, которые несколько секунд назад разговаривали и дышали, двигались и выдыхали в холодный воздух пар.
Поначалу мне было очень страшно их убивать. Палец, тот самый палец, который лежал на спусковом крючке и который был центром всего мироздания, дрожал и немел, становясь как будто чужим и ненастоящим.
Но они никогда не были по настоящему людьми. У них были души обезумевших животных, напуганных, растерянных и озлобленных. И у них было оружие, поэтому мне приходилось убивать их.
Потому что они могли убить меня, а потом найти и убить тебя.
Об этом я не могла даже думать.
Я не хотела, чтобы ты узнала, что я убивала людей. Потому что тогда, в твоих глазах я тоже бы стала человеком с душой зверя. Подобной тем, что убили родителей и разрушили наш город. Поэтому, прежде чем идти к тебе, я, старательно скрывая отвращение, обыскивала трупы, в поисках патронов, еды, средств связи, или хоть чего-нибудь важного. А потом прятала их в развалинах и всегда старалась увести тебя домой, каким-нибудь окольным путем.
Но в этот раз все было по-другому. Высокий черноволосый мужчина в военной форме, был совсем другим. В его глазах горели звезды, и светилась настоящая человеческая душа.
Он уходил от погони. Трое преследовали его и почти загнали в угол. Прежде чем, у него кончились патроны, он успел точным выстрелом убить одного, а двое других лишь оскалились в ответ. У них, видимо, тоже не оставалось возможности выстрелить, а может быть, им что-то было нужно от этого, человека, но эти двое скалились и шли на него, готовясь прыгнуть как собаки на добычу.
Они почти прыгнули, когда я выстрелила.
Я так и не смогла понять, и не смогу понять никогда, почему я решилась на это. Мне стало жаль, человека загнанного в угол или я испугалась оскаленных морд этих зверей, без разбора грызущих все, что угодно.
Два выстрела разрезают тишину, как нож вспарывает ткань. И этих зверей уже нет – то, что лежит на холодной земле, больше не может ни скалиться, ни прыгать, ни кусать. Свинец в их мозгах, навсегда забрал все-то, что полагается забирать свинцу.
А он все еще испуганно смотрит на их тела, истекающие кровью, и не может поверить, что они мертвы. Он все еще ждет, что они встанут и снова пойдут вперед, чтобы разорвать его в клочья, или, что следующий кусок свинца пробьет насквозь и его голову.
Но он верит. Верит в свою удачу и надеется, что все обойдется.
Поэтому я выхожу.
- Не стреляй. – Поспешно говорит он с каким-то акцентом, и бросает, ставший ненужным вечность назад пистолет. – Я не причиню тебе зла.
Я жду. Не опуская винтовки, не убирая палец. А его лицо внезапно искажает судорога боли, его правая нога изменяет ему, подкашиваясь как будто под тяжестью нескольких тонн, и он падает на снег.
Палец медленно уползает прочь с курка и мир снова меняется.

Его звали Жан. Это имя было выгравировано на его жетоне. Ты помнишь, как мы тащили его в дом, надеясь успеть до заката, потому что с наступлением темноты, возможно, снова прилетят самолеты груженые бомбами. Как стелили ему старые пуховики и перевязывали рану на ноге, пока он был без сознания.
Ты с таким любопытством смотрела на нового человека, на взрослого мужчину, которых ты почти никогда не видела вживую – только на картинках в книжках и на обложках дисков.
Он был солдатом. Одним из тех многочисленных армий, что все еще вели где-то в неведомом внешнем мире свои бои. Я обшарила все карманы его одежды, пока он был без сознания, осторожно, стараясь не прикасаться к незнакомому, чужому телу. Но нашла только старую черно-белую фотокарточку красивой девушки с пышными красивыми волосами, похожими на те, которые были у меня в детстве и на те, которые ты прячешь под шапкой. На ней один купальник, открывающий моему взгляду плоский живот со множеством родинок, она смешно сутулится, сидя на песке. А за ее спиной соприкасается с горизонтом море.
Я вздрагиваю, увидев это море, и аккуратно кладу карточку обратно в нагрудный карман его куртки, рядом с зажигалкой Zippo и пачкой папирос.
Даже ты не знаешь, что я собираю картинки с морем и прячу их в старое портмоне отца, которое всегда лежит во внутреннем кармане ветровки. А когда ты засыпаешь у меня на коленях, а я сторожу твой сон под действием выпитого кофе, я достаю эти картинки и мечтаю о том, как мы будем жить у моря и бегать босиком по горячему белому песку, смеясь и не думая ни о каких взрывах.
Поэтому я завидовала Жану, у которого было фото этой девушки. Завидовала девушке на фото, у которой было море, улыбка и множество родинок на животе. Это было невыносимо. И когда я перевязывала его ранение, я думала о ней, думала об одном слове «жду» написанным на оборотной стороне карточки – несомненно, ее слове, и, несомненно, обращенном к Жану.
Его, возможно, ждали, где-то там у этого моря, которого не было ни у меня, ни у тебя. И это, как мне казалось, придавало ему сил.

Жан пришел в сознание на третий день, когда мы уже привыкли к его существованию и не обращали на него никакого внимания, кроме тех случаев когда, надо было дать поменять ему бинты или сбить температуру таблетками. Он встал и шатаясь дошел до соседней комнаты, где мы с тобой танцевали под Рэя Чарлза с его хитовым «бродягой Джеком». Первым его увидела ты и сразу замерла на месте под пронзительное «…and don't you come back».
Я сразу поняла все без слов, и, резко метнувшись в сторону, уже через несколько секунд стояла, нацелив на него ствол винтовки.
Вот только он сразу упал.
- Дурак. – Мы бросаемся к нему, я подхватываю его на руки и с трудом тащу обратно. – Тебе лежать надо.

- Что там со мной? - Спрашивает он меня чуть позже, пока ты спишь устав от музыки и танцев.
- Нога прострелена. Вроде навылет.
Он кивает, а я, я чувствую странное. Будто не могу оторвать от него взгляда, рассматривая его щетину, каждый волосок на лице, каждую ресницу, каждую чешуйку кожи, каждое движение губ.
Он подползает повыше, чтобы сидеть, облокотившись на спину рядом со мной и, достав из кармана пачку папирос, с наслаждением закуривает.
Я достаю из пачки, которая лежит между нами на полу, папиросу и вопросительно смотрю на него. Он чиркает зажигалкой и протягивает мне огонек пламени.
Если бы ты увидела, что я сейчас творю.
Но ты спишь.
Я никогда не курила, разве что один раз в юности. Разве что один раз, когда поругалась с родителями, убежала из дому на два часа и захотела почувствовать себя свободной и независимой.
С тех пор свобода и независимость пропахли для меня табачным дымом. Я ненавижу его, также как ненавижу свободу и независимость, которые обрушились на меня с необходимостью выживать и заботиться о тебе.
Но сегодня я хочу почувствовать себя такой же, как он. Солдатом. Бойцом. Взрослой.
- Вы здесь одни? – спрашивает он.
Киваю.
- С тех пор как умерли родители и начали бомбить, да. В городе можно спрятаться от бомб и найти пищу, поэтому мы тут и живем. Не то, чтобы нам нравится, но деваться некуда. К тому же мы привыкли.
Он стискивает зубы.
- Эта бойня скоро закончится. Русские уже почти в Польше, и собираются прорываться дальше. А англичане сбивают по десять «крестов» в день.
«Кресты» это те, которые бомбят. Однажды мы с тобой – ты должна помнить, поднялись на крышу, рискуя жизнью. Ты листала атлас звездного неба, помнишь, тот который мы нашли в пустой квартире, и захотела увидеть звезды.
Мы смотрели на них, и я показывала тебе Медведицу, Кассиопею, Дракона, Полярную звезду. Ты смеялась и говорила, что это не Полярная звезда, потому что она должна быть яркой, а там, на небе это всего лишь маленькая тусклая звездочка в созвездии Цефея, слегка рыжеватая на вид.
Я рассказывала тебе, что все эти яркие звезды, на самом деле спутники, которые запустили на орбиту враги и союзники. И глядя на твое непонимающее лицо, начинала объяснять тебе, что такое спутники и орбита.
А потом одна из звезд внезапно стала огромной, пространство наполнилось гулом, и над городом пролетел огромный самолет с черными крестами на боках. Он сбросил несколько бомб на дома, но этого ты уже не увидела, поскольку, только заметив «Крест» я схватила тебя в охапку и побежала в подвал, как та девочка, которая пережидала с семьей ураган.
Вот только оставшись наверху, мы вряд ли бы попали в волшебную страну.
Я кашляю от сигаретного дыма, и это разгоняет нахлынувшие воспоминания.
- Но для меня все закончиться гораздо раньше. – Вдруг говорит Жан, глядя на бинты.
Я вспыхиваю.
- Не говори так.

Помнишь, мы читали книжку одного летчика, где лис говорил о том, что мы отвечаем за тех, кого приручили. Мы приручили Жана и отвечали за него, и он стал нам кем-то вроде брата. Он играл с тобой, рассказывал тебе интересные истории и пел песни, пока я добывала еду. А я доверяла и не боялась оставлять вас наедине.
Пока ты спала, я рассказывала ему, что произошло за день. А он кивал головой, улыбался и слушал. А потом рассказывал мне о своей жизни там далеко, где нет войны.
Где есть море и Стефани, та девушка с многочисленными родинками – о которой он тоже рассказал мне все.
Она ждала его на побережье моря в далекой южной Бразилии, в обетованном месте, где почти никогда не было войны. Где жили другие люди непохожие на нас. Они слушали музыку и жили, не думая о том, что для этого надо убивать кого-то другого.
Он ушел от нее на войну, чтобы спасти. Потому что Рейх, уже строил захватнические планы. Измотанные тысячелетней войной, они решились на удар, по Западу, который вместе с русскими, выживающими в заснеженных районах за полярным кругом, мешал им править миром.
Жан и тысячи других солдат пытались остановить врага. Они высадились на побережье старой Испании и прошли в боях до Парижа, где их просто сравняли с землей. Жан был одним из тех кто, выжил под этой бомбежкой, кого накрыли телами, умершие товарищи и кто пытался бежать, когда в дело пошли легионы.
Это их, легионеров Рейха я подстрелила тогда в городе.
Они шли пешком за раненым Жаном, чтобы убить его, пешком от самого Парижа, куда мы ездили как-то раз на поезде, когда ты была еще совсем младенцем, чтобы показать тебя доктору. Они шли за ним, потому что перестали быть людьми.
Я плакала, когда об этом рассказывал Жан. Плакала и обнимала его.
А он тихо шептал мне на ухо, «прекрати, ты ведь разбудишь Тэсс»
И больше в мире не было никого.

В тот день, я испытала самый страшной шок, какой только могла тогда испытывать. Я шла с припасами по дороге, как вдруг услышала выстрел и совсем недалеко от меня просвистела пуля.
Сумка с припасами отлетела в сторону, я упала на землю, одновременно перехватывая винтовку. Краем глаза я успела заметить, откуда стреляли.
Еще выстрел. И еще.
Я подбираю с земли камень и кидаю его в сторону. Пусть зверь думает, что я бросилась к развалинам магазина, чтобы укрыться внутри. Еще один выстрел, но на этот раз туда.
Вскрикиваю, нарочито громко, чтобы он подумал, что меня зацепило.
И стрелявший купился на эту примитивную уловку. Наверняка, просто не ожидая подвоха от тинэйджера.
Когда его силуэт появился из-за укрытия, палец уже был на положенном месте, и пространство опять замерло, сконцентрировавшись на одном движении. Оно – легкое нажатие – оказалось поразительно быстрым.
Пуля прошла его насквозь, но прежде чем умереть зверь сделал последний рывок, и сквозь мою руку тоже прошла вспышка боли и свинца.
Я нашла в себе силы не закричать. Стиснула зубы, и упала на колени. И только через две минуты – непростительное промедление, сказал бы Жан, он мог быть не один – я подошла к поверженному зверю, предвкушая добычу.
И с ужасом поняла, почему его силуэт был так непохож на те, к которым я привыкла.
Одетое в камуфляж мертвое тело смотрело на меня пустыми глазами шестнадцатилетней девушки.
И тогда я уже не могла не кричать.

- Жан, она…, она была почти как мы с Тэсс – Я рыдаю у него на плече, пока ты спишь в соседней комнате. Сегодня я положила тебя там, потому что тебе захотелось послушать Моррисона, а Жану нужно было спать. Его рана давно гноится, его почти постоянно лихорадит, и мы оба с ним знаем, что ему надо отрезать ногу. Но он сказал, что лучше умрет, чем останется калекой. Тем более мы оба знаем, и, наверное, даже ты догадываешься об этом, несмотря на всю свою невинность, что в этом городе калеке не выжить. Здесь надо быть охотником или зверем. Быстрым, ловким, сильным и смелым.
Вот только звери не плачут.
- Успокойся детка, - говорит он мне и гладит по волосам, - Все будет хорошо. Все пройдет.
Но ничего не проходит, и я начинаю реветь с новой силой. Ей же было всего шестнадцать. Она так похожа на тебя, только старше на три года. И она убивает.
В этот мне страшно вовсе не из-за того, что она превратилась в зверя. Ведь, в зверей превратились все мы. И она, стрелявшая в меня, и я, когда пуля прошла сквозь нее, и Жан утверждающий, что все пройдет. И мне страшно, безумно страшно, что ты тоже превратишься в зверя.
Жан достает из какого-то потайного кармана флягу с американским флагом, еще тем старым флагом, который был у них давным-давно в довоенное время. Мы видели такой на картинке в учебнике истории, помнишь?
И протягивает флягу мне.
- Выпей.
Я послушно делаю большой глоток. Дура. Это же чистый спирт.

Не знаю, как рассказывать тебе о том, что произошло. Мне стыдно, и я боюсь, что ты не поймешь меня.
Я напилась, и мы с Жаном переспали.
Так было нужно, и мы уже знали это. Поняли без слов, когда я ошалев от спирта и слез впилась губами в его рот, целуя и одновременно расстегивая ватник, чтобы согреется его телом. Мне не было больно, он был нежен и осторожен, понимая, что это у меня в первый раз. К тому же мы оба были ранены.
Это было так глупо и, наверное, со стороны выглядело, как дрянная проза. Но мы почему-то не могли иначе.
И крови почти не было
Когда я проснувшись у него на груди, сказала, что всегда буду с ним, он сказал, что тоже останется со мной навсегда.
А я, дождавшись, пока он уснет, порвала в мелкие клочья фотографию девушки в купальнике со множеством родинок на животе и развеяла остатки с крыши, не сказав ничего не ему ни тебе.
А потом сидела на крыше до самой ночи и плакала, понимая, что это навсегда наступит уже совсем скоро. Когда заражение крови и лихорадка окончательно заберут у меня меня человека, который сделал меня женщиной.
Я больше не девочка, да. Я женщина. И от этого мне страшно.
А на лицо полное слез падает крупный снег.

Я хотела провалиться, исчезнуть, рассыпаться на мелкую пыль, лишь бы не видеть твои слезы. Но я не могла. Потому что, я - это то, что у тебя осталось.
Мы уходили из этого города, ставшего родным и ненавистным. Сегодня на рассвете, когда догорят огни, небесные и земные, мы уйдем далеко-далеко, туда, где еще живут и не бомбят, туда, где море шумит прибоем и туда где живет в домике у берега улыбчивая девушка Стефании с родинками на животе и ждет своего Жана.
Мы не скажем ей, что он умер. Никогда-никогда-никогда. Потому что знать это невыносимо, как невыносимо стоять у костра, на котором облитое бензином горит его тело. И плавятся искусственные цветы, которые мы собирали по магазинам.
Я хочу плакать, но я не хочу, чтоб ты этого видела, Тэсс. Мне и так безумно плохо оттого, что ты плачешь и хочется стать пылью и пламенем, чтобы сгореть или рассыпаться на ветру. Но я должна защищать тебя.
У меня болит плечо, но это ерунда. Заражение крови миновала меня в отличие от Жана, ведь я не уходила от погони, с простреленной ногой те километры от Парижа, которые убили его гораздо более жестоким образом, чем звери.
Эти километры подарили его мне.
Умирающий город, знал, что мы либо уйдем, либо умрем вместе с ним, поэтому он сделал так, чтобы мы повзрослели.
Ведь только когда дети оказываются наедине со смертью или с любовью, они перестают быть детьми.
Завтра когда мы уйдем, прихватив сумки и кое-какие пластинки, которых мы больше нигде не найдем, и сядем в старенький автомобиль, чтобы ехать, пока хватит топлива, я начну учить тебя пользоваться оружием.
А это письмо, которое, я писала ночами, при тусклом свете свечных огарков, я спрячу его, сложенное вчетверо, во внутреннем кармане ветровки, рядом со старым портмоне отца, где я храню свое море, и зажигалкой Zippо, которая после смерти Жана пригодилась мне только один раз – чтобы зажечь погребальный костер. Чтобы, если со мной что-нибудь случится в пути, я всегда могла сообщить тебе в нем, как сильно я тебя люблю. И как сильно тебя любили наши родители. И как сильно тебя любил Жан.
Все те, кто останется в твоем сердце навеки.
Плачь дождем и мокрым снегом, город. Мы уходим отсюда, плачь.
И нам надо торопиться, ведь дым от костра будет виден им издалека. А мы не хотим погони в нашем пути.

…вниз, под Южные Кресты,
Путь, который ты проложишь,
В царстве вечной мерзлоты.
The Dartz