Тревога

                Повесть

     Уже не в первый раз засунул руку в парту и бережно прикоснулся к журнальной вырезке с театральной фотографией и заметкой о том, что в честь трехсотлетия – в 1664 году – создания Мольером «Тартюфа» выпускники Вильнюсского культурно-просветительного техникума осуществили постановку этой всемирно известной комедии, которую смогли увидеть жители столицы республики. И снова дрожь прошла по позвонкам при мысли, что мог бы поступить и уже с осени учиться на отделении режиссуры и актерского мастерства этого техникума, а спустя несколько лет – если, конечно, повезет – стать настоящим актером. И уставясь в окно, за которым виднелось низкое серое небо, оживляемое пением недавно прилетевших скворцов, я утонул в море мечтании и представил себя в роли Гамлета, конечно же, забыв о том, где нахожусь, зачем сижу в этом дурацком, как в тот момент казалось, только в уныние приводящем классе.      
- Вилимайтис, - назвав мою фамилию, с усмешкой обратилась учительница математики, вообще-то добрая, с редкими расшатанными зубами пожилая женщина, которую мы, шалопаи, называли Абсциссой. – Боюсь, что на экзамене ты тройку не получишь.
- О да, я тоже так считаю!.. – бес потянул меня за язык. – Надеюсь получить четыре или пять!..
- Ого!.. – и не очень-то веря, она. – Дай Бог, я буду только рада…
     К своим пятнадцати годам я был достаточно, быть может, чересчур самолюбив, что, между прочим, помогало во многих делах и порой неприглядных делишках, а на сей раз надеялся, что это чувство самолюбия должно помочь и в выполнении глупого, так неожиданно и опрометчиво данного мной обещания, из-за которого, несмотря на нехватку времени, не мог забросить и другого, более притягательного и милого моей душе занятия: постановки одноактной пьесы в драмкружке интерната, режиссером которой являлся. Пожалуй, громковато выразился, но… Зачинателем сего мероприятия первоначально был администратор и актер городского драмтеатра, добрейший человек, благодаря которому мог постоянно посещать и совершенно бесплатно просмотреть все в репертуаре этого театра имеющиеся постановки. Однако он, мой покровитель, работая у нас по совместительству учителем географии, в конце концов уволился, а я, слишком самоуверенный, но энергичный дилетант, был вынужден продолжить начатое им, завершить постановку самодеятельного спектакля.
     Текли дни и недели. После обеда закрывался в пионерской комнате – ключ мне доверила вожатая, – в полном уединении учил, наверстывал упущенное и был доволен сам собой, что я могу, что мне хватает силы воли на то, чтоб очень много заниматься, репетировать, а в конце же недели, покинув стены интерната, находить время и для того, чтобы в десятый раз увидеть полюбившуюся пьесу или драму. Мать на мое увлечение театром смотрела с иронией, но когда впервые намекнул ей о том, что хочу стать актером и поступить в тот Вильнюсский техникум, то глубоко задумалась, а после стала упрекать:
- Полагала, что будешь учиться в нормальной или вечерней средней школе, повзрослев, поумнеешь, выкинешь все эти глупости о театре из головы…
- Но среднее образование я получу и там, - привел довольно веский аргумент.
- Может быть, и получишь, - тяжко вздохнула она. – Только не знаю, ой, не знаю, на что там, совершенно в чужом городе, собираешься жить.
- Наверно, буду получать стипендию, - пожал плечами я.
- Стипендии тебе хватит лишь на то, чтобы не умереть с голоду.
- Надеюсь, что поможешь ты…
- На меня не надейся! – твердо сказала мать. – При всем моем желании вряд ли это получится…
     Пришлось мириться с мыслью, что помощи, не только материальной, но и моральной, ждать, увы, не приходится, что положиться можно только на себя, свое собственное упорство и силы. И чувствовал себя покинутым и никому ненужным, и только восьмилетняя сестра, с отцом которой познакомиться так и не довелось, в какой-то мере мне сочувствовала. Все же не в силах войти в положение на театре помешавшегося братца, думала о своем.
- Не уезжай, - попросила она, прижимаясь, после того, когда излил ей душу. – Мне без тебя будет плохо… И в интернате будут обижать…
- Но я, я… - еле сдерживая слезы, не знал, что ей еще сказать.
- Тебе необходимо ехать, да? – выручила сама.
- Да, миленькая, да. Необходимо…
     А вечером того же дня мне очень захотелось навестить в сорока километрах от нас живущую бабушку, где в небольшом городке провел свое детство и я, с которым было связано немало приятных и не совсем приятных событии и воспоминании. Но время было позднее и я, послушавшись совета матери, тем более, что со мною хотела, собиралась поехать сестра, отложил это дело на завтра.
     Не везет мне ни в чем, - и сокрушался я, лежа в постели на скрипучей и провалившейся почти до пола раскладушке. – Наверно, потому, что «посчастливилось» родиться ночью тринадцатого января. И эта чертов дюжина преследует меня всегда, то номером дома или квартиры, то порядковым номером в списках, то суммой цифр в билетике автобуса, повсюду, где приходится быть и с чем приходится соприкасаться. А может быть, так не везет из-за другого, давным-давно мной проклятого дня, когда послушался отца?..
     Он тогда уже с нами не жил. А я был несмышленым и маленьким и смутно это время помню. Однако хорошо запомнил странный, слава Богу, последний визит, казалось бы, самого близкого для меня человека. Редко видя родителя, естественно, тоскуя о нем, сразу же бросился в объятия. И отец обласкал и все время держал на руках, при этом долго, и на повышенных тонах, о чем-то с мамой споря, вероятно, ругаясь.
- Твоя мать очень глупая женщина, - наконец обратился ко мне, – и не любит меня. И вечно чем-то недовольная, без конца придирается. А ты, ты-то любишь меня?..
- Да, папуля, люблю!.. – млел от счастья, ему угождая.
- Тогда ударь ее, - поднеся меня к матери, начал упрашивать он, - докажи мне, что любишь, ударь!..
     И я выполнил просьбу. Но когда мать, заплакав, села на кровать, сразу же выскользнул из рук отца и кинулся к ней, обнял, заплакал вместе с ней и в глубине души почувствовал, что происходит нечто страшное, чего, увы, не изменить.
     Громко хлопнули двери, он ушел навсегда.
     Не хочу, очень больно о том вспоминать…
     И воскресное утро. В темно-зеленом, табачным дымом прокопченном вагоне пригородного поезда народу было мало и мы с сестрой Розитой сели у окна. Оба толком не выспались и потому, наблюдая за пробегающими, чем-то обиженными и очень одинокими телеграфными столбами, распустившими ветви деревьями, в ярких красках лугами, оба часто зевали и все время молчали. 
     А может, не такие уж и одинокие эти столбы?.. Ведь они тесно связаны, всегда могут друг с другом общаться при помощи проводов, а проезжающие мимо пассажиры, отрывая от себя частицу души, на них смотрят, их помнят… Значит, тоже есть связь… Ах, уж эти столбы!.. Мимо каждого из них мне самолично приходилось проходить, что-то дать и от них получать… И такое случалось не раз…
     Был тогда еще маленьким, глупым. Это позже стал более смелым и умудрялся ездить зайцем, но поначалу топал. По шпалам, целый день по шпалам, чтоб вечером, еле держась на ногах, упасть в объятия матери. Утром меня сажали в поезд или автобус и приходилось возвращаться к бабушке, которая, конечно, волновалась, но будучи чрезвычайно властной, никогда и никому не уступающей, обычно делала лишь равнодушный, этакий беззаботный вид. И такие побеги повторялись все чаще; и бабушка и мать, очевидно, со всем примирившись, на все происходящее начали смотреть сквозь пальцы, начали воспринимать все как должное.
     Деревянный и старый-престарый вокзальчик, несколько магазинов, здание кинотеатра… и вот, окраина городка, и улица, улица моего детства… Дома стояли в один ряд – с другой же стороны, шепча вечную песнь, красовался сосняк, в котором хорошо знал каждый, теперь уже подросший, а может быть, и захиревший кустик, знал где растут боровички и подосиновики, где земляника и черника… И как было не знать, когда большую часть времени проводил в нем, в этом живительном, бодрящими запахами переполненном лесу и который всегда вдохновлял, можно смело сказать, воспитал и привил ощущения прекрасного.
- А вон и наш дядя!.. – обрадовалась Розита, издалека увидев единственного из близких в нашем роду мужчину.
     Да, действительно он, двадцативосьмилетний, все еще неженатый младший брат матери, отношения с которым у нас с сестрой были отличными, можно даже сказать, чересчур фамильярными. На велосипеде, он вскоре поравнялся с нами, тут же слез, поздоровался, как бы оправдываясь, сообщил:
- Вот, пивка захотелось попить…
- Придется отложить на завтра, - с лукавым выражением голоса, все же достаточно категорично, заявил я ему.
- Это почему же?..
- А потому, что ресторан закрыт, - продолжая разыгрывать бедного, любящего выпить дядю, - а в магазине, по дороге зашли, пива нет… Кроме того, - и добавил серьезно, - нам неймется с тобой пообщаться, побыть…
- Чертовщина какая, - огорчившись, задумался он. – Вечно чего-то не хватает, вечно чего-то нет…
- Не стоит так переживать!.. Там, на дверях ресторана, висит такое объявление: «Обслуживаются только пришедшие пешком».
- Ах вы черти поганые!.. – расхохотался дядя. – Обманули, надули, разыграли меня как мальчишку!.. Ну да ладно, схожу и пешком, так сказать, на своих…
- Ты не шибко там долго сиди! Нам и впрямь бы с тобой поболтать!..
- Нет-нет, не задержусь!.. – вручая нам велосипед, пообещал он.
     Сногсшибательной скорости мы, разумеется, с сестрой на раме не развили, все же спустя минуты три оказались на месте. Всегда энергичная, все время чем-то занятая бабушка и на сей раз работала, полола на огороде грядки.
- Кто к нам пожаловал?!.. – хлопнув руками по бокам, обрадовалась она, тут же решила обсудить и более существенный вопрос: - Может, вы голодны?.. Могла бы сделать цепелины.*
- От цепелинов мы, конечно, не откажемся, - не склонную к телячьим нежностям старую всего лишь чмокнули в щеку. – Согласен натереть картошку.
- Может, все-таки позже?.. - не засияла от радости жаждущая скорее покататься на велосипеде Розита. – Не так уж мы голодны.
- Быстро оно и не получится, - не тратя время попусту, вновь наклонилась бабушка. – В таком случае закончу вот этот участок, ну а вы погуляйте. Когда пропукаетесь, скажете…
     Не остался без дела и я. Пока сестра каталась, начистил целую кастрюлю картошки, потом ее натер, словом, проделал некоторые предварительные операции для приготовления воистину вкусного блюда.
     К обеду дядя не вернулся. Изрядно выпивший он пришел только к вечеру и, даже не поев, вероятно, стесняясь, чувствуя свою вину, тотчас улегся спать. Я же устроил небольшой импровизированный концерт со чтением стихов и показом этюдов, номеров пантомимы, который можно было бы назвать литературно-драматическим вечером. Разумеется, чувствовал, что это выступление произвело огромное впечатление, однако мне, естественно, хотелось получить оценку из уст чрезвычайно трезвомыслящей, не очень-то щедрой на похвалу бабушки. И вот она, как мне казалось, напряженно думая, произнесла:
- Может быть, из тебя что-нибудь и получится, - и тотчас, увидев мой недоуменный взгляд, добавила: - Ну, если не артист, то хотя бы хороший, по меньшей мере, знающий, чего он хочет, целенаправленный человек.
     Конечно, не прельщала мысль, стать кем-нибудь другим, но… Как никогда в прекрасном настроении, полны теплых к ней чувств, распрощались со старой, уехали, чтоб ранним утром следующего дня опять явиться в ненавистный, осточертевший нам интернат.
     И снова думал и мечтал, лежа в постели, строил планы. И вскоре оказался на кустарником поросшем, тенистом берегу с детства знакомой речушки, закинув в воду раколовные сачки, стал ждать, когда они, красавцы, наконец-то польстятся и пустятся на запах тела посреди сачка распластанной, привязанной лягушки, которую добыть много-много труднее, чем добыть самих раков.      
     Ах уж эти лягушки!.. Казалось бы, глупейшие создания, но когда с палкой приближаешься к берегу какого-либо болотца или пруда, где их полным-полно, только и слышно дружное, как по команде, бульканье, после чего, изящно работая лапками, они ныряют в глубь. Надо иметь огромное терпение и зоркий взгляд, чтобы дождаться, разглядеть, когда одна из умело маскирующихся лягушек выплывет на поверхность… чтоб потом превратиться в приманку для ловли менее проворных и тоже пучеглазых раков.
     Итак, сидел и ждал. Позже встал и тихонько, чтобы не вспугнуть предполагаемую добычу, подошел к первому, на самом многообещающем месте закинутому сачку, плавно потянул вверх… В нем в основном воинственный, с оттопыренными клешнями и довольно сильными хвостами хлопающий молодняк. Их я бросил обратно. Пусть еще подрастут, наберутся ума, станут такими же хитрыми, как крупные – их штуки три, - которые, прикидываясь мертвыми, лежали совершенно неподвижно. Сложив в мешочек умников, вновь запустил снасть в воду и, доволен уловом, направился к следующему изгибу речушки… На сей раз все намного спокойнее, хотя сразу почувствовал, видел, что в сачке что-то есть. Может быть, течением занесло водорослей?.. Но нет, в моей руке огромный черный в четверть метра рак, можно сказать, Рак раков. И хотел его всунуть в мешочек, однако тот вдруг начал увеличиваться, расти, вскоре достиг внушительных, вернее, фантастических размеров, своей мощной клешней захватил мою кисть, пятясь, направился к воде… Беззвучен был мой жалкий крик, беззвучно, выпучив глаза, уже в глуби махал своим хвостом мутант. Никакой боли, ощущения холода не было, только убийственный свербящий взгляд… И внезапно все стихло, покой… Оказалось, что был это вовсе не рак, а моя своенравная, чересчур меркантильная тетя. И взяла меня под руку, ввела в загадочную подводную комнату, обставленную драгоценными, увы, безвкусными вещами, мебелью. В зеленом цвете был умеренный, неизвестно откуда доносящийся свет, пестрели сказочные рыбки. 
     «Хотел бы жить в таком богатстве?..» - мило спросила родственница.
     «Нет, - и успев оглядеться, твердо ответил ей. – Богатым быть я, разумеется, хотел бы, но в этой комнате, среди бессмысленных сюрреалистических картин, среди множества умерщвленного золота, вовсе потухших бриллиантов, нет!..
     «За каждую из этих, как умно выражаешься, сюрреалистических картин ты мог бы получить столько, сколько став, например, гениальным актером, не получил бы в течение жизни!»
     «Эй, пожалуйста, не надо!.. – с негодованием воскликнул. – Однажды ты уже пыталась, делала все, чтоб меня покорить, сломить во мне свободный дух!.. Надеялась, что я, как та собачка, буду ходить перед тобой на задних лапках?.. Но когда устоял и не сдался, забыв все обещания, ты придумала новый, тебя вполне устраивающий ход».
     «И что же я, позволь спросить, придумала?» - прикинулась овечкой та.
     «Отдала же меня в интернат!.. Лучше остался бы у бабушки…»
     «Но ты… ты постоянно убегал…»
     «Я к маме убегал!.. А ты… взяв жить меня к себе, в столицу, отняла даже эту возможность!..»
     «Хватит болтать, глупыш! – изобразила умный вид она. – Лучше слушай и делай все так, как советую я».
     «Не хочу, черт возьми, и не буду!..»
     И внезапно вернулся в действительность. И взглянул на будильник, показывающий пять часов утра. Снова думал, мечтал, размышлял. Уснуть уже не удалось.
     Зачем, к чему такая жизнь, если главенствует холодный, лишенный чувств расчет, если нет в ней романтики, если нет в ней мечты?..


     В середине недели пришлось просить у воспитательницы нашей группы, чтобы отпустила и разрешила переночевать дома. Предпремьерный просмотр заинтриговавшего меня спектакля по инсценированному роману известного писателя длился довольно долго и домой я вернулся к полуночи. Стараясь не шуметь, вошел на цыпочках, но в комнате стояла полная тишина. С волнением зажег свет, тут же нашел записку матери.
     «Где тебя черти носят?.. – писала она. – У нас большое несчастье. Умерла бабушка и я еду к ней. Утром забери Розиту и оба приезжайте. Мама».
     Куда-то долго, очень долго падал, проваливался… и нахлынуло чувство вины… Роились в голове неугомонные и сбивчивые, но ни к чему не приводящие мысли, воспоминания. Только одна единственная мысль была весьма ярка, отчетлива: уже тогда, при последнем визите, она внутренне знала, предчувствовала, что те последние слова, сказанные в мой адрес, будут прощальными словами.
     Птицы умирают в полете, пахари – в поле, а бабушка – на огороде… Почему, почему мы не ценим того, что имеем?!..
     Хотелось плакать, но, увы… И растворился в общем, всемирном море слез… 


     Экзамены – как сказал, так и сделал – сдал на хорошие и на отличные оценки. Честно сказать, не очень этим и гордился, считал это само собой разумеющимся. Позже, перед началом выпускного вечера, учительница математики, наша добрейшая Абсцисса в беседе с мамой похвалила, сказав, что я весьма способный мальчик, что мог бы стать, к примеру, инженером и очень жаль, что так увлекся театром. А ведь никто меня по-настоящему не знал и ни разу не видел на сцене.
     Естественно, осознавал, что мне, юнцу, сыграть роль мудрого, жизнь прожившего деда будет чрезвычайно трудно, однако такой персонаж в пьесе был, а трудности – моя стихия. За неделю до нашего праздника пришлось съездить в драмтеатр, где удалось договориться, чтобы дали на время мне грим, курительную трубку и парик. Правда, в ремарках не писалось, чтобы герой курил, но…
     Наконец этот вечер настал.
     Кулисы, ярко освещенная сцена и я на ней один… Почти не нужен текст, произносимый мною вдумчиво, с большими паузами, который для меня являлся как бы телесной оболочкой того, о чем мыслями деда и думал. И я был в состоянии транса, превратившись в другого, много-много мудрее меня человека… И курил, несомненно, с затяжкой…
     Овации!.. Приятно… и все-таки немного грустно, так как они, эти овации, недолговечны. После них снова труд и стремления, может быть, как актера, а может, как простого, но знающего, чего он хочет, целенаправленного человека…
     Даже директор интерната, казалось бы, весьма консервативная женщина, после спектакля проронила маме комплимент: «А он, ваш сын, талант!..»
     Так кому же мне верить?.. Директору или матери с тетей?.. Может быть, никому?.. Слушать только своих, пусть не всегда и правильных, не всегда верных мыслей и голоса своей души! Всегда!..


     В столицу съехалось, у входа в зал собралось множество народу, в основном деревенских парней и девчонок. Все явно волновались, всем же хотелось поступить. А я… уж я-то точно знал, что именно они, самодеятельных коллективах неиспорченные провинциалы могли составить конкуренцию.
- Отлично, - произнес председатель комиссии, когда представил им этюд. – А теперь, нам бы очень хотелось, чтобы вы показали огонь, настоящее пламя, понятно?..
- Да, конечно, пожалуйста!.. – сев на корточки, съежился и намертво затих, и постепенно начал возгораться я. И вся моя тоска, тревога, радость, внутри таившаяся страсть поднялась, прорвалась, понеслась!..
     Это было, пожалуй, не пламя, это было похоже на взрыв.
- Отлично, - повторил председатель, тут же с улыбкой пошутил: - Испугались, что может возникнуть пожар!
     Вот и все, я – студент и, как казалось, без пяти минут актер!..
     Бесконечное лето. Бездельничать у мамы надоело и я поехал в гости к дяде.
- Мне дармоеды не нужны, - шутливым тоном, он.
- Всегда готов к труду и обороне!.. – и такой же ответ.
- В таком случае вперед!.. – и уже без улыбки добавил: - Обещаю платить тебе треть от того, что заработаем вдвоем.
- Что ж, вперед!..
     Трудился дядя в какой-то ремонтно-строительной организации, что меня не особо заботило. И завертелось, понеслось!.. Днем штукатурили и красили, белили городскую школу, а вечером, шабашничая, и частные квартиры, дома.
- Оставь немного сил на вечер, - предупредил однажды он. – Придется славно поработать, будем копать колодец.
- Сил, надеюсь, что хватит.
- А это мы еще посмотрим!.. – усмехнулся наставник…
     Ограниченное бетонными кольцами пространство; снизу поднимающийся песок и постоянно прибывающая вода; привязанное к канату ведро и штыковая, с коротким черенком лопата… Промокшие, хотя и в резиновых сапогах ноги, залитые потом глаза… Дно не было устойчивым, оно шевелилось, словно огромный мяч качалось, засасывало вглубь…
- Быстрее, Гинтас, торопись! – время от времени покрикивал дядя. – Плывун не терпит промедления!..
- Нету сил больше с ним и бороться!..
- Вот-вот! - и засмеялся он. – Говорил, что достаточно!.. И учти, чем быстрее мы будем копать, тем нам меньше работы!..
- Ладно-ладно, стараюсь!..
     Из слишком полного ведра вновь пролилась холодная и мутная, нелегко достающаяся  вода; по шее, по спине стекала…


     Слава Богу, дождался, с небольшим чемоданом в руке наконец-то приехал, торжественно ступил на сглаженные, но времени не поддающиеся камни столицы. В двухэтажных, несколько веков назад построенных зданиях, преобразованных в общежитие, в похожих на кельи комнатушках, с высокими сводчатыми потолками, жили, увы, лишь старшекурсники, а нам, вновь поступившим, была отведена огромная, с квадратными колоннами, весьма запущенная комната, быть может, когда-то служившая залом или столовой для богатых и знатных людей.
     В первые дни своего пребывания как в техникуме, так и в общежитии мы вели себя скромно, однако вскоре акклиматизировались, естественно, друг с другом сблизились, а я вдруг оказался явным, без всякого сомнения, лидером и любимцем всего, в основном из прекрасного пола состоящего курса и особенно постоянно со мной заигрывающих девушек. И случалось, они подходили и трепали мне волосы, льнули, бес стеснения обняв, казалось бы, невинно целовали, ласкали.
     Так ли уж и невинно?..
     Основной и, разумеется, всеми любимый предмет по актерскому мастерству вели маститые актеры театра и кино, люди чрезвычайно занятые. Однажды в зал, в котором занимались, вместо преподавателя вошла красивая и стройная, явно старше нас девушка.
- Вот-вот закончу техникум, - пояснила она, - а потому в случае необходимости буду вести у вас занятия. Ваш шеф Вазнайтис приболел, а Дегутите на гастролях. Попросили меня…
- Как же к вам обращаться?.. – и спросила одна из девчонок.
- Нийоле, - представилась и улыбнулась девушка. – И, пожалуйста, на «ты»…
- Боюсь, что все в тебя повально и очень страстно влюбимся, - сам того не ожидав, вдруг слишком смело ляпнул ей.
- Ради Бога, ребята, любите, - и тут она впервые посмотрела на меня проникновенными, без капли удивления, слегка насмешливыми глазами, - тем более, что я не замужем. Все же бойтесь, могу и обжечь.
     Девчонки, явно нехотя, хихикнули.
- Ах, предатель, наглец!.. – воскликнула одна из них. – Он на нас и не смотрит, нам на нас начихать!..
     Что-то мне стало жарко, должно быть, раскраснелся.
- Что ж, наверно, приступим, - выручила Нийоле. – Я думаю, что для знакомства вы мне покажете этюды. А для того, чтоб было интересно, изображайте то, что нравится и что приятно вам самим. Подумайте, и если кто готов, прошу…
- Можно мне?.. – первым вызвался я и, получив согласие девушки, ступил на небольшую, служащую нам сценой возвышенность. – Простите, если кому-то будет неприятно…
     И увидел высокие, почти по пояс травы, слегка покачивающиеся от дуновения шаловливого, в низину болотистой местности заблудшего ветерка; сквозь эту буйную, путь преграждающую зелень пробирался все выше и выше, на более высокий, уже кустарником поросший берег извилистой и с прохладной водицей речушки, так же, как и всегда шумящий лес, являющейся моей плотью и моим вторым я. Внезапно что-то зашуршало, шевельнулась трава; не размышляя, бросился и, накрывая то место, тотчас плюхнулся в теплую, с затхлым запахом воду. Наверно, выглядел смешно, так как сокурсники – все же явно расслышал – смеялись. Долго перебирая под собой, в конце концов нащупал, сжал в ладони лягушку… Потом уже на берегу пришлось заняться самой отвратительной, увы, необходимой процедурой, сдиранием с нее скользкой и в то же время липкой шкуры, прикреплением тельца к сачку…
- Обольщаться успехом не надо, но ты молодец, - серьезно глядя на меня, задумалась Нийоле. – Как тебя звать?..
- Гинтас Вилимайтис, - слегка смутившись, ей.
- Ты мне нравишься, Гинтас. Если хочешь, то приходи на занятия к нам, четверокурсникам. Полагаю, что будет полезно…
- А разрешат?.. – полон радости, я.
- Уж как-нибудь договорюсь, - игриво улыбнулась девушка.
- Спасибо, обязательно приду!
     И поднимались с мест сокурсники, кто лучше, а кто хуже выступал, показывал свое искусство перевоплощения, в то же время внушения, но никому из них не предложили того, что предложили мне. Обольщаться, конечно, не надо…
     Перед сном, хотя не был пока что влюбленным, долго думал о ней…


     С деньгами, как и говорила мама, было туго все время, а вскоре положение дел ухудшилось, оно стало бедственным. Но вот, однажды, совершенно случайно прочел в газете объявление, в котором киностудия «Мосфильм» приглашала желающих участвовать в массовых сценах фильма, снимаемого почему-то в Вильнюсе. И я, ведомый любопытством, желанием подзаработать, в ущерб образовательным предметам отправился на указанное в объявлении место.
     Одно из городских кладбищ; чрезвычайно неприятная, с моросящим дождем, промозглая погода; народу собралось тьма-тьмущая. В основном люди пожилые, естественно, несчастные и очень-очень терпеливые, так как один-единственный эпизод, где советская разведчица среди убитых крестьян пытается найти своих товарищей, неторопливыми, будто нас не замечающими киношниками снимался целый день.
     Порывы ветра; сырость, пожелтевшие листья…
     В конце концов все приготовления закончились; какие-то люди, очевидно, пиротехники пустили дым, осветители зажгли прожекторы, а оператор, с рядом стоящим режиссером, прилип к таинственной, в какой-то люльке находящейся камере.
     И хлопушка, мотор… Мимо по рельсам проезжающая камера; по-видимому, крупный план… Несколько дублей; суета…
     Заработал, конечно, немного. А позже в техникуме парни да и девчонки издевались:
- Ну что, кинозвезда, большой ли хапнул гонорар?..
- О да!.. – отшучивался я. – Тридцать секунд на тебя смотрит камера, после чего дают три рубля. Аж три дня можно жить!..
     А однажды на наши занятия пришло несколько незнакомых людей и, с ведома преподавателя, попросили парней что-нибудь почитать. Выбрав троих, в том числе и меня, вдруг пригласили нас на пробы снятого, но еще не озвученного, подросткам предназначенного фильма. Между прочим, я был удивлен, что кем-то сыгранную роль на родном языке может как бы дублируя озвучить совершенно другой человек. Итак, в назначенное время, вне сомнения, надеясь блеснуть, может быть, заработать, вошли в довольно старое, отнюдь не отличающееся шиком здание, где нам велели подождать.
     Охватило волнение. И оно возрастало…
- Кто из вас пойдет первым?.. – наконец вспомнили о нас.
- Можно мне?.. – тотчас вызвался я; вероятно, что это вовсе не было смелостью.
     Продолговатая и безоконная, с белеющим экраном комната; напоминающий дирижерский, с лампочками и микрофонами пульт, на котором был текст эпизода, наушники…
- Ты будешь говорить за Витаса, парня в черной рубашке, - подбадривая, улыбнулась приятная, уже немолодая женщина. – Он у них заправила!.. Но сперва просмотри, верней, прослушай черновик…
     И на экране берег летнего, в песчаных дюнах моря; компания спорящих между собой, среди них и девчонка, подростков и мой, явно заносчивый герой…
- Ну а теперь… надень наушники и постарайся говорить, открывать рот впопад…
     А потом и повтор, и еще раз повтор… И через несколько минут мной озвученный Витас заговорил не голосом безусого юнца, а, к сожалению, баритоном зрелого – с трудом и верилось! – мужчины.
- Спасибо, но… - лишь развела руками женщина. – Сам прекрасно все слышал…
- Понимаю, - лишь грустно улыбнулся ей.
     Не знаю, по какой причине, но… ушли ни с чем, по дороге молчали товарищи.
     А ведь нечто похожее, правда, с большим успехом случалось, были спектакли в телестудии, был первый головокружительный, одновременно требующий собранности, трезвой оценки своих сил успех… И было в этом городе, давно… Это позже решилась, мать наконец перевела меня в другой, уже в Каунасский интернат, то есть ближе к себе. Начало было здесь, на хорошо знакомой улице… На всю республику, давно… Но что было, уже не вернуть…
     Ночью приснился странный сон, будто снова стал маленьким и не в силах проснуться в холодной и не очень уютной мансарде вновь услышал глухой, снизу доносящийся стук, понимая: это бабушка, тщетно пытаясь разбудить, колотила по потолку шваброй, но мои непослушные веки ни за что не хотели открыться… Вновь в теплое и мягкое пространство, вновь куда-то нырнул и уплыл…         
- Сколько же можно спать, лентяй? – и вот бабушка рядом; талдыча с напускной суровостью, прикоснулась к плечу. – Корова вся изголодалась, вот-вот вышибет дверь!..
- Ага, сейчас, иду… - и еще не проснувшись, ответил.
- Вставай же, говорю, быстрее, ну!..
     И я встал и оделся; не могла успокоиться бабушка; бесконечно давая ЦУ, наконец протянула мне сверток, в котором, был уверен, бутерброд, но масло не намазано, как это делают обычно, а просто впихнуто в вырезанную в куске хлеба лунку и снова накрытое этой же хлебной пробкой… Ну вот, почти готов… И обул весьма старые, на два размера больше нужного, бог весть откуда взятые ботинки, которые мне приходилось прятать под первым попавшимся кустиком, чтоб лишь потом, возвращаясь, обуть… И навстречу мне бросился, в восторге завилял хвостом и запрыгал пес Рудис, только мне не до этого, будет время для ласок потом. И открыл двери хлева и надел на рога нашей доброй корове, которую мы звали Марге, вечно сырую, скользкую веревку, и направились к лесу… И спешить нам особо-то некуда; и услышал, почувствовал, как глубоко дышала, как, меня подгоняя, ускоряла свой шаг подопечная, а вернее, кормилица; и неожиданно шершавый, будто терка язык, едва касаясь, подцепил, задрал мои и без того давно не чесанные волосы - в это время по телу пробежала приятная, прошедшая по всем позвонкам дрожь… Снова тронулись в путь… Спустя десять минут, лихо подхватывая этим же, своим шершавым языком, Марге уже срывала, усердно хрупала траву, а я просто стоял, ощущая, как зябли босые, с потрескавшейся и покрасневшей кожей ноги. Но солнышко еще не поднялось, трава еще покрыта инеем… Как длинноногий аист, поднял одну, а слегка отогрев, и другую… А чуть позже вступил в небольшую, самим же сделанную лужицу. И пока что тепло…


     Довольно часто, очень часто думал, размышлял над тем, что меня ожидает и чем же буду заниматься позже, когда закончу техникум, учебой в котором, увы, я совершенно разочаровался и, закончив который, мог стать бы, например, руководителем драмкружка или, скажем, народного театра, а в лучшем случае директором дома культуры в каком-нибудь задрипанном провинциальном городке. Однако эта перспектива меня нисколько не прельщала – в грезах видел себя гениальным, с мировым именем актером театра и кино, не менее знаменитым, чем, к примеру, француз Бельмондо или хотя бы наш Донатас Банионис. Но живя на отшибе есть все шансы остаться в тени, то есть остаться мелкой и никем незамеченной сошкой. Никому не секрет, что на актерском поприще очень важен не только талант, важно быть на виду, важно попасть в нужную для тебя струю, важен случай, удача…
     Академический драмтеатр, куда нас пропускали бесплатно, я посещал два, а то и три раза в неделю и вскоре просмотрел чуть ли не все репертуарные спектакли. Видя игру излюбленных, впрямь весьма одаренных актеров, игру своих кумиров, вместе с ними входил в состояние транса и вместе с ними трепетал, восторгался, страдал, растворялся в едином, всю человеческую сущность пронизывающем пароксизме страстей. И пронзил и привнес на всю жизнь в мою душу тревогу, и в то же время ощущение вечности, эпизод из трагедии «Гамлет», когда герой, после показа негодяям сцены убийства отца, как дикий зверь кричал, а иногда, впав в глубочайший транс, в буквальном смысле выл. В эти моменты отчаяния, моменты, разоблачающие все несовершенство и даже мерзость человеческой природы, волосы у меня становились дыбом и я весь содрогался, а из глаз лились слезы. Вероятно, тогда осознал, по меньшей мере, зародилась мысль, понимание того, что вполне допустимо прожить в роли клоуна, шута, всю жизнь голодным и в дерьме ради мгновении очищения, ради наркотика катарсис. Еще лучше такие мгновения окружающим дарить, великодушно раздавать.
     Я не забыл о предложении Нийоле, ее самой, конечно, не забыл. И более того, невольно вспоминал и мог отчетливо представить улыбающиеся, чрезвычайно умные глаза, в которых, мне казалось, была затаенная грусть, была скрываемая пламенная страсть. Однако получилось так, что наша следующая встреча произошла совсем в другом, но тоже людном месте, не на занятиях в техникуме, а в театре. Увидев девушку в вечернем длинном платье, которое удачливо подчеркивало стройность гибкого тела, я затаил дыхание и тут же про себя отметил, что Нийоле очень похожа на испанку, прямо-таки вылитая Кармен (и это, как позже убедился, заметили преподаватели). Она была не одна; два кавалера, крутившиеся подле девушки, отбили у меня желание подходить к ней. Нийоле подошла сама.
- Куда же ты, мой первоклашка, делся?.. – глядела на меня серьезно. – Все давно уж улажено, ждем…
- Я весь перед тобой, прекраснейшая из преподавателей!.. Прикажи и явлюсь!..
- В таком случае… раз ты такой покладистый, пойдем. Сегодня будешь моим пажом.
- Но у тебя их два!..
- Все же можешь стать первым!.. – схватив меня за руку, повлекла за собой. – Если, конечно, пожелаешь…
- Был бы чертовски рад!..
     Мы подошли к ее приятелям, судя по возрасту, сокурсникам.
- Знакомьтесь, господа, - обращаясь к парням, лукаво улыбнулась девушка, а я поймал себя на мысли, что ревную ее к ним. – Вот, привела достойного, на мой взгляд, очень одаренного коллегу. Прошу любить и жаловать.
- Ты, наверное, снова влюбилась, - и в ответ улыбнулись они.
- Почему бы и нет, - лишь пожала плечами Нийоле.
     Давно уже отслужившие в армии, приятной внешности четверокурсники представились, а через несколько минут, найдя свободные места, мы все вместе устроились на балконе. Я сидел рядом с ней.
     В тот вечер мы смотрели современную, очень печальную пьесу Эдварда Радзинского, по которой впоследствии было создано несколько, на мой взгляд, неудачных, хотя и знаменитых фильмов. И получилось так, что теплая послушная рука Нийоле оказалась в моей, а позже, уже выйдя из театра, мы остались вдвоем, а еще позже я, мальчишка, хотя тогда себя таким и не считал, в потемках наконец-то обнял и начал нежно целовать, ласкать, дышать ею всей грудью, упиваться такой одинокой, беззащитной, жаждущей быть со мной…
     С боку на бок ворочаясь и охваченный томным и внутри полыхающим пламенем, был не в силах его усмирить; и вспомнил необычное и немного смешное, пикантное и в то же время грустное, с неудачным концом приключение, происшедшее со мной давным-давно, наверно, года три назад.
     Рокот редко спокойного моря, песок и сосны, голубое и, казалось, бездонное небо; своеобразный запах водорослей, дымкой окутанные сказочные, вдали виднеющиеся дюны… И сверстницы девчонки, вдруг превратившиеся в феи, в загадочные и в то же время близкие создания и к которым все чаше мне хотелось притронуться…
- До чего ж неуклюж!.. – и однажды, уставясь, усмехнулась одна, очень-очень красивая, старше других Гражина, когда, играя в волейбол, я внезапно споткнулся, упал.
- А ты!.. – подскочил к ней и обнял, и хотел повалить… вместо этого чмокнул в горячую, вмиг покрасневшую щеку. – Ты не умеешь бегать!..
     И это вызвало фурор, и это, понял, не расстроило, наоборот, лишь подзадорило девчонку.       
- Медведь, - пригрозив кулачком, усмехнулась опять. – Ничего-то толком не можешь!..
- Сама!.. – приведенный в конфуз, только махнул рукой и вернулся к игре.
     Отряд и строй, и… лагерь – не самые приятные, слух ласкающие слова. Лагерь, конечно, пионерский, но ощущение несвободы было. Правда, были и праздники и настал этот самый, памятный для меня поход…
     Сосновая шишка… И другая, и третья… Долетали, а эта, последняя, угодила в плечо. Нет, не больно, конечно… А кругом низкорослые, прибрежными ветрами искривленные деревья, почти разбредшийся отряд… Только я, как обычно, один… Но нет, не так уж и один, раз опять долетела брошенная кем-то шишка…
- Ты к тому же еще толстокожий, - наконец подошла, улыбнулась Гражина, - прямо-таки слон!..
- И этот слон, - приближаясь к ее приоткрытым и влажным губам, - первым делом тебя поцелует…
- Хм, - увернулась, на мгновение задумалась девочка, тут же пустившись наутек, добавила: - А ты сначала догони!..
- И догоню!.. – устремляясь за ней.
     Позади уж остался сосняк и остались товарищи; лишь кое-где поросшие травой рябели удивительные, словно живые волны дюн, ноги вязли в сыпучем, сверкающем невинными крупинками песке. И мне нисколько не хотелось, нет, совсем не хотелось бежать, хотелось только растянуться и так долго лежать…
     Гражина тяжело дышала; вдруг повалилась на спину и подставила губы, зажмурилась… Став на колени, наклонился и…
     Если б она сопротивлялась!..
     Тут девчонка вздохнула, положила на плечи мне руки, прижала голову к груди. Уткнувшись в твердый, будто вишенка сосок, услышал как колотится, как судорожно бьется перепуганное, в ожидании сердце.
     Если б она сопротивлялась!..
     И они, ее руки, настойчиво и все крепче сжимали, почти рвали мне волосы; в полном смятении мыслей, чувств, наконец поднялся и, оставив ее, убежал.
     Если б она сопротивлялась!..
     С боку на бок ворочаясь и пытаясь уснуть…
     Возможно, поступил бы точно также и сейчас. Хотя Нийоле вовсе не наивная, с песчаных дюн девчонка, хотя я сам уже не тот… 


     С волнением отворил массивную, можно сказать, звуконепроницаемую дверь, вошел в актовый зал, где старшекурсники готовились к последнему, решающему всю дальнейшую судьбу экзамену по актерскому мастерству – шли репетиции знаменитой драмы Федерико Гарсия Лорки «Дом Бернарды Альбы», главную роль в которой, младшую дочь деспотической Альбы, играла, разумеется, моя «испаночка» Нийоле.
- Вот и гость к нам пожаловал! – прервала свою речь, засияв, предложила пройти Дегутите, немолодая, но всегда живая женщина, прекрасная актриса; а с минуту подумав, продолжила: - Вы на меня частенько обижаетесь и ропщите, видно, считаете, что я к вам просто придираюсь, будто делать мне нечего. Ну что ж, воспользуемся случаем и поставим все точки над и. Пусть беспристрастный и, смею утверждать, компетентный товарищ, пусть ответил нам он, где истина, а где, простите, фальшь… Надеюсь, ты согласен, Гинтас?..
- Незавидная, прямо скажем, роль! Я, конечно, польщен!..
- Ну вот и хорошо! Продолжим…
     Нийоле в зрительном зале не было. Девушка появилась на сцене… Она, и совсем не она!.. И еще не сказала ни слова, а уже приковала всеобщее, естественно же, и мое внимание, поразила всех яркой, своеобразной индивидуальностью, своим внутренним пылом.
- Ух ты!.. – восторгаясь, воскликнул вполголоса.
- Помолчи-ка пока, ради Бога, - поругала меня Дегутите. – Восхвалять ее будешь потом.
     И она в самом деле права. Как только был объявлен перерыв, Нийоле спрыгнула со сцены и тотчас подошла ко мне.
- Ты прямо воплощение силы!.. – сделал ей комплимент, глядя прямо в глаза.
- Наверное, благодаря тебе, - и внезапно прильнула и уткнулась мне в шею она.
     Я был слегка шокирован… Дегутите и мимо проходящие студенты… все, казалось, глазели, про себя ухмылялись… Про себя же и я послал всех их подальше и прижал ее крепче к себе, и, переполнен радостью, шепнул:
- Так бы тебя и съел.
- Но я очень худая, костлявая, - захихикала девушка, - и голодна сама!..
- Может, вечером сходим в кафе?.. У меня пять рублей!..
- И у меня аж три!.. – и опять засмеялась она. – Можем даже устроить пирушку!.. Но пока что покурим. Сигарета найдется?..
- ?!..
- Да ладно-ладно, брошу!.. Вот экзамены сдам!..
     Едва вернулись к месту репетиции, мне бросилась в глаза пикантная, опять чуть-чуть шокирующая сцена: уже знакомый мне с того вечера в театре студент стоял на коленях перед хорошенькой, в зале сидящей студенткой, что-то ей говоря, обняв и положив ей голову меж ног, а девушка, явно этому рада, глядела вдаль мечтательным, вернее, отрешенным взглядом, с нежностью теребила длинные, его немного вьющиеся волосы. Прямо-таки идиллия!.. или театральная богема… или поиск убежища?..   
- Тебе, наверно, нужны деньги? – вдруг спросила Нийоле.
- Разумеется!..
- Вероятно, могла бы помочь тебе их заработать…
- Был бы очень признателен!
- Тогда немного подожди, - и подошла к тому, на коленях стоящему парню, прикоснулась к плечу. – Ты мне нужен, Видукас.
- Я многим, очень многим нужен, - лениво отозвался и поднялся он… и на этот раз обнял, впился в шею Нийоле.
- Ай-ай-ай, какой нежный сегодня!.. – защебетала та, сама обняв его.
- Ну да ладно, - наконец успокоившись, - выкладывай…
- У Гинтаса проблемы… и сам знаешь, какие… Ты там, в оперном театре, уже свой человек, мог бы парня пристроить статистом.
- Пристроим, - кратко ответил он, вновь вернувшись к подруге, добавил: - Пусть сегодня подходит к семи…      
- Ну вот, договорилась, - подходя, засияла Нийоле.
- Лучше бы не договаривалась, - выдавил из себя, чуть не плача от ревности и от обиды.
     Галдели взрослые, казалось, беззаботные студенты; Дегутите все еще не появлялась; долго-долго молчала моя, более старшая, но не всегда и не во всем права подруга.
- Разве так плохо и так трудно быть пока что мальчишкой? – спросила тихим виноватым голосом.
- Да, наверное, трудно, - пожал плечами я.
- А он… этот парень хороший, он настоящий друг. Все мы тут будто братья и сестры.
     Дегутите все не было.
- Хочешь, скажу, чем ты мне нравишься?.. – вновь спросила Нийоле.
- Скажи.
- Ты наивен и чист, ты – раскрытая книга, все твои мысли – на лице. Таким живется нелегко.
- Всем нелегко.
- Не скажи, - тяжко вздохнула девушка.
- А в отношении мыслей… Они часто нескромные… Куда прикажешь от них деться?..
- Глупышок!..
- Кто?..
- Да не ты же, конечно, не ты, - наконец засмеялась она…
     До выпускных экзаменов четверокурсников оставалось совсем немного времени - всего-то два месяца, после чего все эти люди и, разумеется, Нийоле, уедут очень далеко. Всего-навсего два!..


     Приятный запах грима, много-много зеркал и молодые, в основном университетские парни.
- Можешь выбрать любой из неподписанных костюмов, - сказал мой благодетель Видас, указывая на вешалку, где в ряд висело жалкое, из мешковины сшитое тряпье. – Сегодня будем нищими.
- Полагал, что удастся стать богатым хотя бы на сцене.
- На сцене, вне сомнения, станешь, - и с улыбкой заверил приятель, - но не в жизни, конечно. Если не бросишь театр.
- Нет, не брошу…
- Вот-вот, легче бросить, наверное, пьянство, легче бросить курить, легче бросить любимую женщину… А ведь театр есть по сути иллюзия, а мы в нем – только дети, в какой-то мере наркоманы…   
     И надел этот жалкий костюм, разлохматил свою шевелюру, а с помощью грима превратился в худого, мало похожего на себя оборванца.
- Глядя на меня, - «любуясь» собой в зеркало, - ужаснулся бы сам Годунов!
- Ничуть! – возразили студенты. – Всем, у власти стоящим, наплевать на народ и на то, что страна обнищала.
- Достаточно болтать, господа нищие, - прервал едва начавшуюся беседу симпатичный, по-видимому, старший из всех нас мужчина. – Пора…
     Без боязни, хотя и с большим волнением ступил на святая святых, на сцену настоящего театра. И играл настоящий оркестр и поднялся тяжелый, до сих пор отделявший нас от зрителей занавес…
- А-а, а-а, а-а, а-а… - разрыдался Юродивый, а мы сидели жалкие, обиженные; и находился я в далеком, увы, совсем не в романтическом прошлом. – Царь Борис, мальчишки отняли у меня копеечку. Вели их зарезать, как ты зарезал своего сына, маленького царевича.
- Поди прочь, дурак! Схватите дурака! – и словно от кнута ударили слова, по телу пробежала дрожь.
     И мы сидели жалкие…
- Поздравляю с крещением, Гинтас!.. – уже переодевшись, пожал руку мне Видас.
- Да, спасибо, я рад!..
- Сегодня заработал рубль, а в течение месяца, может быть, набежит и десятка…
- Половина стипендий! Но спасибо совсем не за то…
- Знаю-знаю, пока!.. – собрался уходить он, между делом, добавив: - Не вздумай обижать Нийоле!.. 
- Лишь бы она не обижала меня!.. – и вдогонку, приятелю.
     После этого незабываемого вечера было много других. И не только участвовал в оперных и балетных спектаклях, но и появилась возможность увидеть и услышать все то, сотворенное классиками и воплощенное персоналом театра, мировое богатство воочию, впитать в себя воистину прекрасные, оставившие глубочайший след в душе мгновения.
     Троллейбус и кривые улички, здания общежития и старая-престарая, скрипучая кровать…
     Ах почему, почему же так часто мы навещаем в мыслях те места, где череда безоблачных и светлых дней легко менялась в дни тревожные, где было все: радость познания и огорчения, любовь и ненависть, тоска, где провели, быть может, лучшие, так быстро пробежавшие годы, где провели детство?.. Возможно, только потому, что оно, наше детство есть основа основ, что оно закаляло и постоянно придавало сил, и должно придавать нам в течение жизни.   
     Ранние часы суток в лесу, блеск утренней росы и первые, пробившиеся сквозь пышные кроны деревьев солнечные лучи, и робкий, но постепенно нарастающий щебет пернатых, и пробуждение всегда трудолюбивых муравьев, и коварных пауков… и, наверно, все это осталось, все это было, есть и будет. Но изменились, к сожалению, мы; и куда-то все время бежим, без конца суетимся и злимся, и предаем сначала то, что когда-то любили, а потом и себя, все свои убеждения; не хотим оглянуться назад…
     И, наверно, уснул. А может быть, и нет… Какая разница, если снова в лесу и, сидя на пеньке, насвистывал любимые мелодии, а рядом, как всегда с усердием, щипала травку Марге?.. Однако время шло к обеду, становилось все жарче и жарче. А на бока и на живот кормилицы садились, впивались в тело оводы, серые слепни, комары. Марге пыталась защититься и усердно махала хвостом или просто давила часть их, кровопийц, головой. В недоступных корове местах, на животе и на спине, отщипнув горсть травы, давил наших обидчиков я. Тщетны были старания – в больших и полных слез глазах кормилицы начал накапливаться дикий, переходящий в ужас страх. Слава Богу, успел ухватиться за толстую, как обычно, накинутую на рога коровы веревку – Марге рванулась, понеслась… а я вскоре упал… Встречающиеся на пути пеньки и ветки зарослей беспрестанно хлестали меня по рукам, голове и лицу, а корова неслась. Мертвой хваткой вцепившись, тащимый ею волоком, все же пытался притормаживать, быстро встать и успеть упереться о ствол какого-либо дерева, прекратить сумасшедший сей бег…
     И проснулся… И действительно жарко, а верней, очень душно в нашей чрезмерно переполненной, с квадратными колоннами комнате.


     Для зрителей столицы с гастрольными поездками свои новейшие работы привезли театралы моего родного города, а это означало, что приехали любимые актеры, со многими из которых был знаком даже лично, естественно, хотел их повидать и хотел еще раз просмотреть нравящиеся мне современные пьесы, и был безмерно рад, когда со мною в театр согласилась пойти и Нийоле.
     Осенний теплый и приятный, и с романтическим оттенком вечер. Еще задолго до начала спектакля, едва первые зрители появились в фойе, там же увидел двух ведущих, через несколько лет ставших знаменитыми на всю страну актеров. Увлекая за собой девушку, тут же бросился к ним.
- Приветствую в столичном театре, господа, - блеснув знакомством перед спутницей, обратился к кумирам с апломбом. – Только вот, удивлен, что вы именно здесь, не в гримерной.
- Сегодня наконец-то отдохну, - протянув для пожатия руку, сказал один из них, - а  Витаутас занят чуть позже.
- Трудно даже представить, кто еще, кроме вас, в нашем театре способен сыграть эту сложную, столь драматическую роль.
     Тут собеседник произнес фамилию актера, на мой взгляд, чрезмерно слащавого, а верней, совершенно бездарного.
- С ролью принца, конечно, справляется, - и был искренним я, - но не более того.
- Это верно заметил, - рассмеялись они и опять же с улыбкой спросили: - Ну а ты как тут вдруг оказался? И с такой импозантной подругой!..
     Познакомив с Нийоле и вкратце рассказав им о себе, я предложил всем выпить пива. За мой счет, разумеется. И они согласились, уважили…
     В театре полный аншлаг – многих заинтересовала пьеса о жизни и творчестве простой крестьянской женщины, классика литовской литературы Жемайте. Нам с подругой пришлось довольствоваться лишь приставными стульями на балконе – всегда рады и этому. И погас в зале свет…
     Однако наши ожидания увидеть нечто грандиозное уже в течение первого действия свелись на нет – все из-за того никчемного актера. В народе часто говорят: незаменимых нет. Может, быть, может быть, но замены бывают такими, что становится стыдно и грустно, неловко… Не за себя, конечно…
- Пойдем  лучше отсюда, - предложил я во время антракта Нийоле, - и побродим по улицам.
- Пойдем, - охотно согласилась та.   
     Осенний теплый и приятный, и с романтическим оттенком вечер, и не только на улицах, но и в более укромных местах… И затяжные, вовсе небезобидные поцелуи… Они меня, в конечном счете, извели, казалось, мог бы овладеть любой, пусть даже самой безобразной женщиной, такова была сила желания. Любой, не Нийоле, увы…
     Курьезный случай в отношении физически рано созревшего организма произошел со мной в театре оперы и балета. И во время спектакля, на сцене. Хорошо помню, шел «Корсар» Адана, где я в широких шароварах, под которыми были не плавки, а лишь так называемые семейные трусы, с канделябром в руках, стоял к зрителям боком. В трех шагах от меня танцевала адажио одна из солисток балета, чуть старше меня, весьма и весьма притягательная девушка. Когда она прямо перед носом высоко подняла ногу, а взгляд мой соскользнул к интимному, глазами тотчас оголенному месту, произошло такое, чего никак не ожидал, о чем смешно, хотя теперь уже нестыдно вспоминать. Стоя к зрителям боком, на сцене!..
     Но любил лишь одну – в каждой нравящейся мне девушке видел только ее. Чрезмерно любил, обожал… Чистота, к сожалению, бесплодна…
     И продолжались друг на друга непохожие, полные новых впечатлении, не очень ярких приключении дни; и каждый день с тревогой думал и снова задавал себе одни и те же вопросы: что ожидает меня дальше, через несколько лет, быть может шел, иду по слишком легкому и ложному пути?.. И постоянно снились старые, бывшие явью сны.
     Опять в своем лесу, снова на землю опускались и все сгущались сумерки; уже сытая Марге разборчиво, обходя старую, щипала свежую, едва проросшую, светло-зеленую траву. Я набрал кучку шишек и, целясь в ствол высокой ели, начал кидать, тренировать на меткость руку. Попал… и опять… и промазал… Но вдруг рука застыла в воздухе и вдруг бросило в жар – в кронах густого ельника, пристально глядя на меня, сидела рыжая, точно такая, какую видел в зоопарке, рысь. И мурашки по телу… И внезапно и плавно положил эту чертова шишку на землю, развернувшись, помчался домой… А Марге?!.. Увы, спасал свою, лишь свою драгоценную шкуру!..
     Все в конечном итоге уладилось: корову бабушка нашла, а рысью оказался бурей сломанный и в потемках белеющий ствол огромного дерева.
     И проснувшись не мог успокоиться. Невдалеке ворочался, с трудом дыша, вздрагивал кто-то из первокурсников. Может быть, и ему вдруг приснился не очень приятный или кошмарный сон?.. Разбудить?.. Нет, оно ни к чему, это только его, сугубо личное, пусть сам и только сам несет свой тяжкий крест. 


     Толком даже не знал почему, но чересчур уж праведные, казалось бы, нравственно чистые и совсем непорочные люди вызывали во мне недоверие, можно даже сказать, неприязнь. Таковым был и Ленин, фильм о котором, а именно о его молодых годах, почему-то снимался в Литве, в павильонах нашей киностудии. Вовсе не восторгался тем, что в качестве подсобного рабочего мог принимать участие в создании этого фильма, мог находиться в творческом кругу, вовсе не восторгался тем, что главный герой этого якобы шедевра был каким-то стерильным бесплотным фанатиком и даже чувствовал вину, будто не он, стремящийся сделать карьеру актер, а я снимался в роли лидера и зачинателя мировой революции, виновника столь многих катаклизмов на Земле. Однако мне, после того, как бросил техникум, на что-то надо было жить, обходиться уже без стипендии. Найти какую-либо постоянную работу несовершеннолетнему, не имеющему даже паспорта юнцу было практически невозможно. Не очень-то и стремился искать – с горем пополам хватало и тех, ежедневно зарабатываемых трех рублей в день в киностудии плюс по рублю за каждый вечер в театре. 
     Странно, что именно после ухода из техникума чрезвычайно сблизился с уже всего лишь бывшими сокурсниками, особенно с девчонками, можно сказать, что подружился и с преподавателем Вазнайтисом, который хоть и добродушно, все же часто ругал.   
- Дурачок, шалопай!.. – повторял не сердясь. – Кто-кто, а ты, если бы кончил наше заведение, мог бы найти местечко в театре, чтобы позже и сделать карьеру.
- Чтоб сослали в деревню или какой-нибудь провинциальный городок для поднятия культуры в массах?.. – и обычно парировал я. – И мотал бы там срок, как какой заключенный!..
- А теперь, что имеешь теперь?!.. Может, хочешь петь в опере? Полагаешь, заметят, дадут статисту дилетанту роль, например, Годунова?.. Или втайне надеешься, вдруг тебя, участника массовых сцен, кто-нибудь да заметит, пригласит на главную роль в каком-нибудь сногсшибательном фильме?..
- Почему бы и нет?.. – и шутливо, ему. – Молодой, симпатичный, талантлив!..
- Ну надейся, надейся… и жди, поднесут на тарелочке все!..
     Приходилось молчать.
     Нийоле, которой так же, как и мне, очень хотелось стать актрисой, но которой вот-вот предстояло уехать, не пыталась меня поучать, хотя, возможно, и не одобряла моих действии, ну а я, часто уткнувшись ей в плечо и найдя в этой девушке мать, не особо нуждался в словах.   
     Свое местечко в общежитии, хотя, бывало, оставался ночевать, пришлось освободить, а найти мне жилье, с едва вмещающейся на кухне кроваткой, помог случайный и почти незнакомый мужчина, участник массовки в кинофильме опять же заезжей, на этот раз армянской студии.
- И долго собираешься так жить?.. – порой корректно спрашивал хозяин этой однокомнатной, не бог весть как обставленной квартиры, добрейший, немолодой уже человек. – Вдали от матери, сестры?..
- Я взрослый и вполне самостоятельный человек…
- Ах да, конечно, взрослый, все тебе нипочем!..
- Но вы, вы ничего о мне и о моей семье не знаете!..
     И разговор наш заходил в тупик и потихоньку, сам по себе напрашивался вывод, что и впрямь надо ехать, возвращаться домой. Шанс только навестить, побывать у своих появился внезапно.
- Хочешь съездить в свой Каунас? – вопрос в оперном театре. – Но всего лишь на вечер, с «Богемой».
- С удовольствием!.. – краток был мой ответ.
     И поехал. В качестве члена труппы театра. А когда наш веселый автобус прикоснулся к асфальту знакомых, затеребивших душу улиц, несмело попросил водителя:
- Остановите на минутку, выйду.
- Только смотри, не опоздай! – пригрозил мне ведущий спектакля.
     В ответ лишь помахал рукой. И наконец сообразил, что явился в свой город я в будничный, то есть в рабочий день, когда Розита в интернате. Съездить к ней мне, увы, не успеть. Да и мать вряд ли дома найти. И ключа от квартиры, увы…
     И галопом по этим знакомым, затеребившим душу улицам…
     Несколько раз, но безуспешно постучал. Отворилась соседняя дверь и выглянул весьма неглупый, моего возраста парнишка, можно сказать, приятель, с которым иногда подолгу и увлеченно спорили, обсуждали свои и чужие проблемы.
- Привет, пропавший человек! – шагнул, увидев мой растерянный, должно быть, озабоченный вид, предложил: - Если хочешь, пойдем, посидишь у меня.
- Спасибо, но… Мне вот-вот на спектакль…
- Ого! Так ты уже артист?!..
- С погорелого театра, - наконец улыбнулся ему. – Если хочешь, могу провести на спектакль.
- На какой?.. – с недоверием, Геннадий.
- На «Богему» Джакомо Пуччини.
- Вообще-то опер не люблю… но на этот раз можно…
- В таком случае вперед!.. Стоит раз посмотреть и услышать, полюбишь!..
     Уже в гримерной окунулся в ту, богемную, казалось бы, беспечную жизнь – «Нет маленьких ролей, бывают лишь никчемные актеры». И с зеркала мне улыбался с усиками и с густой шевелюрой Нарцисс. Признаться, никогда не понимал, вряд ли смогу понять смысл часто повторяемых слов: «Любите искусство в себе, а не себя в искусстве». Почему бы нет, если я и искусство едины?.. Разве можно кого-то любить, при этом не любя себя?..
     После второго акта, полностью освободившись, в партере отыскал приятеля.
- Черт меня побери!.. – имея в виду оперу, с восторгом произнес Геннадий. – Да ведь это прекрасно, старик!..
- А ты, видимо, думал, что я, как говорят, с приветом, что я просто свихнулся!..
- Нет-нет, не думал, но… но теперь явно понял и верю, театр – великая штука, не грешно помешаться… Кстати, ты, если хочешь, иди, мать, наверное, дома, а я останусь здесь, досмотрю до конца.
- Пожалуй, досмотрю и я, - решив все же увидеться с матерью, уехать завтра, поездом. – Раз уж тебя сюда привел, то с тобой и уйду.
     После спектакля мой сосед, о чем-то глубоко задумавшись, молчал. Не очень дальний путь до дома шли пешком.
- Ты одинок? – в конце концов спросил.
- Не знаю… Есть один близкий человек, намного старше меня девушка, которую, мне кажется, люблю…
- Иллюзии, старик, иллюзии, - тяжко вздохнул Геннадий. – Человек, тем более такой, как ты, не может быть не одиноким, всегда был, будешь жить в одиночестве.
- Чуть подробнее можешь?..
- Никогда не даю кому-либо оценки, но… ты чересчур чувствительный и ранимый, не от мира сего… А непохожим на других, чем-то отличным от других, всегда живется более трудно, всегда находятся стремящиеся ужалить или высмеять умники, твое мировоззрение чуждо для простого обывателя, ты – белая ворона…
- В какой-то мере этим и горжусь… Жизнь вообще штука сложная.
     Издалека увидев темное, будто всеми забытое, отвергнутое средь веселых и сверкающих окно, сразу же пожалел, что не уехал с труппой театра; тщетно пытался достучаться. Хотелось развернуться и уйти. К счастью, вмешалась мать приятеля, я остался у них.      
- Ты посмотри, какой герой!.. – поставив нам на стол с Геннадием ужин, добродушно ворчала она. – Раз уж приехал, подожди! Ни одного за все время письма!..
     Мама пришла веселая и не одна. Я никогда ее не ревновал, но в этот раз, почувствовав себя ненужным, лишним, не на шутку обиделся. Лед, естественно, быстро растаял, ну а гостью пришлось лишь откланяться.
     Утром мать мне дала пять рублей.


     Решил взять выходной и до обеда прослушивал нравящийся мне пластинки, а потом навестил и Розиту. На скорый дизель-поезд опоздал. Не очень и переживал – всегда любил бывать в довольно людных, как говорят, общественных местах: в вокзалах, аэропортах, где можно вдоволь насмотреться всяких, порой парадоксальных случаев и наблюдать за суетностью жизни, можно просто общаться с людьми. И общаться в пути, когда случайного попутчика охватывает романтическое, слегка приподнятое настроение он готов раскрыть душу любому, едва заговорившему с ним человеку. Грешен этим и сам, быть может, слишком часто раскрывал, был готов раскрыть душу другим.
     Едва устроился в вагоне тихоходного и тоску наводящего поезда, внимание привлек седоволосый, с довольно умными глазами, средних лет человек, явно похожий или желающий походить на художника. Оглядев окружающих, он пододвинулся поближе ко мне и, сделав на лице скучающий вид немало в жизни повидавшего аксакала, с усталостью спросил:
- Студент?..
- Да, - таким же тоном солгал я. – Желаю стать актером театра, если получится, кино… А вы… вы, наверно, художник?
- Ого!.. – вместо ответа удивился он и высказал в мой адрес комплимент: - Приятно встретить столь неглупого и проницательного парня!.. Может, по капле коньячку?..
- Можно… Вот только я, как говорится, пуст, не очень к этому привычный…
- Было б только желание!.. – широко улыбнулся попутчик, с энтузиазмом протянул мне руку. – Аницетас Бриедис.
     Познакомились. А потом он открыл дипломат и достал заграничную, с красочной этикеткой бутылку, несколько апельсинов и две пластмассовые рюмочки.
- У вас тут прямо мини-бар!..
- Это все из Москвы!.. – плеснул и жестом предложил мне выпить, выпил сам и продолжил: - А домой возвращался с друзьями и по дороге, разумеется, гульнули.
- А что вы делали в Москве?
- О! Поверь, не скучал!.. Балдели, значит, у Анастасии… - начал рассказывать таинственным и приглушенным голосом; явно любуясь производимым эффектом, прямо-таки упиваясь собой, Аницетас Бриедис назвал фамилию талантливой и весьма знаменитой актрисы кино. – Компания собралась хоть куда: артисты, композиторы, художники и, как венец всему, довольно плоские, но знающие толк в постели балерины, абстиненты в кавычках. Уже подвыпившая Настя, подыскивая себе самца, начала стрелять глазами. Подсел я, значит, к ней, бесцеремонно обнял и только начал щупать грудь, как внезапно раздался звонок, а потом многократный и громкий стук в дверь… Оказалось, сорвался с цепи, захотелось гульнуть и отцу, суперзвезде Большого театра, вот он и завалил с двумя, годившимися в дочери красавицами. Где моя дочь ****ь Анастасия, закричал беспардонно старик. Я здесь, папуля, успокойся, немного протрезвела и залебезила та. Ну, раз моя дочь ***** Анастасия гуляет, не унялся отец, значит, можно и всем. Потом достал из своего старинного и огромного саквояжа пять бутылок шампанского, выпив прямо с бутылки, окончательно захмелел, забыв о дочери, в присутствии всех ощупывал, начал лазить под юбки красавицам.      
- И чем все это кончилось? – почти уверен в том, что Аницетас вешает лапшу, все же спросил я.
- Как обычно кончается, - пожал плечами он. – Старик вскоре сломался, уснул, а остальные занялись любовью.
- С Анастасией были вы?
- Лишь отчасти, - усмехнулся художник. – Мы занимались групповухой.
- Ого!.. – не воздержался я, тотчас вообразив, что сам участвую в том необузданном кипении, в глубоком омуте страстей, в бесстыдной грязной оргии.
     Много о чем, пока мы распивали коньяк, рассказал мне случайный знакомый, а я, развесив уши, слушал. Приближаясь к столице, пригласил меня в гости. Я, конечно же, был слегка пьяным, потому согласился.
     Огромный двухэтажный особняк, к которому мы подъехали на такси, казался в темноте каким-то серым, неухоженным.
- Ну а что по поводу моего столь позднего визита скажет вам благоверная?.. – и стояла гнетущая, лишь с отголоском вдалеке кипящей жизни тишина.
- Ничего, слава Богу, не скажет, - с пренебрежением, Бриедис, - так как давно с ней разбежались.
- Как же так?..
- Нужны мне эти чертов бабы?!.. – и осклабился он.
     Среди, я бы сказал, безвкусных, хотя и очень дорогих вещей царил полнейший беспорядок. Ни одной на стене и картины…
- Располагайся, - засуетился Аницетас, - а я сварганю кофе.
     И устроился в кресле и вдруг вспомнил о милой, быть может, и забывшей обо мне Нийоле. И хотелось ее целовать, припасть к ее горячему плечу и почувствовать нежные, теребящие волосы пальцы… Но вернулся художник, который долго что-то говорил, с которым выпили еще одну бутылку коньяка. Разомлел окончательно…
- Придется размещаться на одном, - раздвигая диван, все так же бодро, будто и не пил, произнес Бриедис.
- Поместимся, - собравшись с силами, поднялся…
     Уснул, можно сказать, мгновенно, но вскоре, наверно, не прошел и час, сквозь сон почувствовал чужую, может быть, и нечаянно на плечи опустившуюся руку. Сперва лежала неподвижно, однако ожила и медленно поползла вниз. Я насторожился и ждал… Увы, сомнении не осталось, эта тяжелая, казавшаяся мерзкой, отвратительной рука начала меня щупать, ласкать – значит, художник и не спал, значит, жаждал того, о чем некогда слышал, только не мог предположить, что такое случится со мною. Было противно и смешно. В конце концов не выдержал и, сбросив обнаглевшее, уже ненавистное щупальце, встал.
- Ты что?.. – изобразив сонливый голос, поинтересовался Аницетас.
- Пойду, - решительно ответил я.
- В такое время такси не поймать…
- В таком случае я, если можно, просто немного посижу.
- Посиди, посиди.
     Мне вовсе не хотелось спать, не хотелось быть чем-то обязанным – и вторично поднялся, нашел в кармане тот, данный мне матерью банкнот и положил его на стол.
- Простите и прощайте, ухожу!
Чтоб меня проводить, пришлось встать и художнику; увидев деньги, шибко разозлился.
- Стерильный жалкий идиот!.. – облачился в халат.
- Но зато, настоящий мужчина!.. – и ничуть не обиделся я.
     И пешком, долго-долго до центра пешком… Позже в кармане обнаружил ту же, тайком мне Бриедисом засунутую пятирублевую купюру. Был восьмой час утра и я решил зайти в столовую. И сидел у окна… Куда-то торопились люди.


     Павильоны киностудии практически никогда не пустовали – на место одних приезжали другие, с грандиозными планами и вечно очень занятые киношники. Словом, без дела не сидел. Мог бы долго так жить-поживать, но все-таки случилось то, что и должно было случиться – успешно сдав последний, по сути ничего и не меняющий экзамен, Нийоле распростилась и уехала. Я остался один, совсем-совсем один в большом, вдруг ставшим мне немилом городе. И пришлось возвращаться домой.
     Но не всегда, увы, большие перемены могут что-либо в корне изменить – Розита приезжала, уезжала в интернат, мать приходила, уходила на работу, и только я, лишившись сцены и шума-гама съемочных страстей, постоянно без дела страдал, был опять же все время один. И это начинало нравиться, одиночество стало болезнью; хронической и вряд ли излечимой.
     Мать постоянно сетовала на отсутствие денег.
- Что ж, пойду на разгрузку вагонов, - и однажды решился.
- Попытайся, - согласилась она и собрала поношенную для работы одежду.
     Солоноватый пот и пыль, усталость, ноющая спина… и жалкие, всего лишь несколько рублей, гроши.
     И опять же случайно в газете попалось на глаза объявление, в котором такие же, моего возраста юнцы приглашались в балетную студию, открываемую при городском музыкальном театре. Я сразу вспомнил метра Станиславского, который будущим актерам, чтоб в совершенстве овладели своим телом, именно это и советовал.
- Раз так хочешь, иди, - не возразила мать.
     И приняли; и каждый день, превозмогая боль и тратя много-много сил, потел, а через месяц, как ни странно, вдруг стал штатным артистом балета, а вернее, статистом этого театра, в репертуаре которого фигурировали в основном оперетты, было несколько опер и мюзиклов. Как бы то ни было, артист!..
     Наступила зима; наконец день рождения; паспорт… весьма приятное сознание того, что ты имеешь хоть какие-то права…
     Во время ежедневного и обязательного для всей балетной группы театра тренинга и во время занятии в студии взирал на обнаженные, в плотно облегающих трико, и соблазнительные женские тела, во время танцев обнимал, а при поддержках и сжимал хорошеньких и стройных девушек, и податливых женщин, потом же перед сном и по ночам страдал, жаждал плотской любви.
- Не хочешь проводить меня домой? – и однажды спросила весьма симпатичная, но мне казалось, глуповатая девчонка.
- А потом?.. – многозначительно переспросил я.
- А потом суп с котом! – надула губки, тут же удалилась она.
     Оказалось, глупы не они, как до этих пор думал, а я сам; и снова в мыслях возвращался к той, далеко находящейся, по прежнему желаемой и по прежнему близкой Нийоле.
     Ближе к весне, имея несколько свободных от спектаклей дней, предупредил мать и,  взяв с собой весомый том Шекспира, поехал на побывку к дяде. Погода выдалась хорошая, настроение было прекрасное. 
     Несколько комнат в здоровенном, в свое время дедом построенном доме дядя сдавал квартирантам, но для меня всегда держал незанятой на чердаке сооруженную комнатку, где чувствовал себя совершенно вольготно, мог заниматься чем угодно.
- Больно уж ты серьезный и праведный, - увидев мою книгу, решил поиздеваться он, - и опять собираешься ночь напролет читать.
- Актер обязан много знать.
- Какой, к черту, актер, если сам только зябнешь и боишься быть просто мужчиной, познаешь жизнь по книгам?!..
- Придет время, успею…
- Придет время!.. – передразнил меня. – А вот я в твои годы не спал и не только читал!..
- Ну и что же ты делал?..
- Порой немного выпивал… и под юбку залез не одной!..
- И тебе это очень понравилось!
- Почему ты так думаешь?.. – немного растерялся дядя.
- До сих пор только лазишь!.. Мог давно уж жениться, как все нормальные люди, обзавестись детьми…
- Значит, я, на твой взгляд, ненормальный!.. – казалось, рассердился он. – Будешь меня учить!.. 
- Ладно-ладно, не злись, - улыбаясь, шагнул, потрепал ему кудри. – Погуляй пока молод!..
- Погуляю, конечно, а ты… ты еще слишком зелен, чтобы это понять.
- Да, наверно, зеленый, - пожал плечами я.
     Дядя немного помолчал, потом нарезал сала, хлеба, достал бутылку самогона и пригласил меня к столу.
- Нет-нет, я пас! – и впрямь нисколько не хотелось пить белесую и  малопривлекательную жидкость.
- Так ты, черт побери, еще и трезвенник!.. – тотчас повеселел и снова начал издеваться он. – Сосунок да и только!..
- Наслушавшись столь мудрых и, вне сомнения, справедливых поучении, хочу сегодня же начать другую, более бурную и познавательную жизнь, сегодня же схожу на танцы. А с запахом туда нехорошо…
- В какой-то мере ты, конечно, прав, но для смелости, думаю, можно, даже нужно, пожалуй!.. И сейчас еще только обед!..
- Не хочу я, не буду!..
- Ну, как знаешь, пай-мальчик, как знаешь, - опять надулся дядя.
     Перекусив, я поднялся к себе, не раздеваясь, лег, хотел немного подремать, но ощущение, предчувствие чего-то необычного не давало покоя.
     С доброй улыбкой, а иногда стыдом, мы часто вспоминаем то, что казалось нам важным, но чего никогда не вернуть; пройдет каких-то десять-двадцать лет, возможно, будем вспоминать уже не те, а с ностальгией воскресим сегодняшние, то есть другие приключения и события жизни. Без конца, а верней, до конца наших дней!.. Однако этот вспоминающий человек, каким бы мудрым не был, все равно умирает глупцом, все равно умирает ребенком… Чуть-чуть смешно и странно. Вся жизнь – сплошные парадоксы, вся жизнь – сплошной абсурд…
     И слипались глаза… И превратился в пятилетнего, может быть, шестилетнего мальчика. Моя улица детства, а рядом с нашим недостроенный, тоже немаленький, только с наглухо заколоченными дверьми и окнами дом. Не дом, а очень притягательная и, увы, недоступная крепость или старинный и манящий, возможно, с привидениями замок. И девчонки, такие же, как сам, с большими глазками пичужки.
- Как хочется туда попасть, - переминая с ноги на ногу, заговорила одна из подружек по имени Рамуне. – Там, наверно, есть клад.
- Да, конечно, - и ответил мечтательно.
- Надо пописать на стену, - предложила другая, чуть старше нас шалунья. - Древесина от влаги сгниет и тогда!..
- Только если сгниет, - с трудом верилось мне, - то, наверно, не скоро.
- Может быть, и не сразу, все же это случится!.. Вот увидишь, увидишь, - усердно убеждала старшая, - к осени будет дырка!.. Давай же, Гинтас, начинай!..
- Но мне что-то не хочется, - все еще колебался я. – Начинайте вы первыми.
- Нам туда не достать, - захихикали те. - У нас, у женщин, все немного не так, как у вас.
- А как?!..
- Вот ты сначала помочись на дверь, а потом, может быть, и покажем.
     И тут я приспустил штаны и обратил внимание, и слегка удивился тому, с каким огромным любопытством смотрят и, затаив дыхание, разглядывают то, откуда бьет струя, мои маленькие соседки. И в это время испытал довольно странное, в какой-то мере удовлетворяющее чувство своего превосходства над ними.
- Ну а теперь давайте вы!.. – и не менее пытливым был сам.
- Хорошо, - подчинились они… - только нам все равно не достать…
     Почему-то присели… Как ни старался я хоть что-то, как и что там у них разглядеть, так толком ничего и не узрел.
- Обманщицы!.. – и с досадой подружкам.
- Ладно-ладно, смотри… - с великодушием, старшая, приподняв свое платьице… - Можешь даже погладить… Но хотелось бы видеть и потрогать тебе…
     Две девчушки и я… Никакого желания трогать, любопытство и только…
     Проснувшись, глянул на часы – до танцев было далеко, - тут же поймал себя на мысли, что сегодня, быть может, даже встречу Рамуне, теперь уже взрослую девушку, с которой были столь близки. Про себя улыбнулся и встал.
- Что, немного поспал?.. – слегка выпивший дядя.
- Подремал, - добродушно, ему. – Что ж, давай, наливай!.. Пару рюмок действительно можно…
- Разумеется!.. – обрадовался он. – А то не с кем и выпить!..
     И спустя полчаса…
- Ты, наверное, прав, - дядя снова вернулся к недавней, очевидно, волнующей теме, – пора жениться и обзавестись детьми.
- Да, конечно, пора.
     Поболтали немного о жизни и о всяких рутинных делах. А потом я собрался на танцы.
     Слишком громкая музыка и хорошо знакомые, повзрослевшие лица; как ни странно, тоска – кругом парило чувство ожидания и чувства ускользания несбыточных надежд. Разговоры о будничных и, конечно, банальных проблемах. Скука, скука и скука. И неприятно оттого, что беседы с друзьями были чисто формальными, что заранее знал, какой вопрос задаст и что мне скажет собеседник, уже знал, что отвечу ему. А о чем говорить?.. О театре, музыке, искусстве?..
     Не танцы, а какой-то, я бы сказал, пассивный, к тому же и всеобщий онанизм. Щека к щеке, грудь к груди… и явно в возбужденном состоянии. Правда, девушки делали, верней, пытались делать вид, что им все ни по чем, что не чувствуют силу давления, силу желания партнеров, но в глазах их отсутствовал здравый, без сладострастной пелены рассудок. Тот же театр… Что ж, играйте, голубки, играйте, не секрет, что вся жизнь есть игра.
     Кто я есть?.. Жалкий идеалист… или в овечьей шкуре волк… или с ухмылкой Мефистофель?.. Кем бы ни был, вперед!..
     Подзадорив себя, увидел только что вошедшую Рамуне. Та самая, но уже и не та, разумеется; тотчас заметив, улыбнулась, кивнула, непринужденно провела по пышным, с плеч падающим волосам.
- Я сегодня тебя вспоминал, - подойдя, сообщил и повлек за собой танцевать, - верней, видел во сне. Ты стала очень привлекательной!..
- Да?.. – засияла счастливая.
     Она никогда не была говорливой. Даже в данный момент, когда, наверно, нужно, могла бы мне хоть вкратце о себе рассказать, Рамуне только улыбалась и все время молчала. Что-то говорил я, повторял комплименты и без стеснения прижимал, бесцеремонно целовал ей ушко и горячую шею.
- Ты забыл, что здесь люди… - учащенно дыша, пыталась отстраниться девушка.
- Так пошли где их нет.
- Так сразу и идти?..
     Не была говорливой, но зато хорошо, предвидя каждое мое движение, танцевала, была податливой и чувственной. Еще немного и, казалось, испытаю то, что, бывало, случалось во сне.
- Ну так как?..
- Танцы в самом разгаре, - колебалась Рамуне.
- Может быть, тебе хочется с кем-то другим?.. – сделал вид, что обиделся я.
- Да нет же, нет, пошли!.. 
     В томной и влажной, скользкой тишине в обнимку, частенько останавливаясь, шли; уже не только целовал… Около своего дома снова ее прижал, снова гладил и мял ее груди и попку… 
- Ты не хочешь меня проводить? – задыхаясь, спросила она.
- Надеюсь, что зайдешь ко мне. У меня там отдельная комнатка. Кое-что показал бы.
- Ладно-ладно, пошли, - и опять согласилась, вне сомнения, поняв, что конкретно могу предложить.
     Вошли и начал как слепой, весьма-весьма нетерпеливый и ищущий соска котенок; и тут Рамуне помогла сама, однако… Едва вошел в ее сырое, разгоряченное лоно, накатила волна наслаждения и страсти и, уже не владея собой, достиг уровня пика, тут же выпустил пар…
- И это все?.. – и спросила она через несколько, для меня неприятных минут, когда я принялся читать.
- А что?..
- Но ты… ты только раздразнил…
- Я пока не могу, не хочу.
- Мог бы хотя бы поласкать, - вздохнув, заерзала Рамуне.
- Ты мешаешь читать, черт возьми!..
     Тут она поднялась и оделась, ни слова не сказав, ушла.
     Как ни старался все забыть, найти успокоение в чужих, то есть шекспировских страстях, а ничего не получалось. Услышав, что внизу не спит, покашливает дядя, встал и спустился к нему.               
- Теперь, пожалуй, можно, очень кстати с тобой посидеть и выпить целую бутылку, - с виноватой улыбкой сказал.
- Приятно слышать речь мужчины, - обрадовался он и начал собирать на стол. – Что-то не так?..
- К сожалению, да… Я, наверное, просто свинья, неблагодарная скотина…
- Не надо так переживать, - улыбка тронула его всегда внимательные и умные глаза. – Придешь в себя и…
- Не хочу, ничего не хочу!..
- Пройдет время и все образуется, все станет на свои места.
     Там, за окном была весна, была темная ночь; мы сидели, молчали; благодарен был дяде за то, что он это умел и что понял: много лучше теперь помолчать.


     Однажды в нашей балетной студии произошло ЧП: из раздевалки был украден дорогой, из какой-то там шерсти, по утверждению пострадавшей, сногсшибательный свитер. Прямо во время занятии, на которых я в этот день, как нарочно, отсутствовал и, видно, потому был приглашен для дачи показании в органы внутренних дел.
- Я по повестке. Гинтас Вилимайтис.
- Подожди, - небрежно приказал плюгавый, явно с похмелья следователь.
     И полчаса и час, и полтора… и ожившая муха в окне, и потертая лавка, и я, как та муха без дела, в неволе…
- Заходи, - наконец соизволил позвать меня мент.
     И задавал сперва формальные, а позже вовсе идиотские вопросы, произносимые весьма серьезным, даже угрожающим тоном. Я, естественно, нервничал и отвечал, возможно, невпопад.
- Так кому продал свитер? – наверно, спятил это анемичный, к тому же и безмозглый следователь.
- Я никогда и ничего не продавал.
- А на какие же, позволь спросить, шиши эта куртка и джинсы?!..
- Работаю… - пожал плечами я.
- Работаешь?!.. Ах да, прости, забыл, ты ведь крупный артист, с окладом семьдесят рублей!
- А вам за хамство платят больше?..
- Ты еще и дерзишь?.. – лишь усмехнулся он, как ни в чем не бывало, продолжил: - И явно обо всем забыл, видно, память отшибло.
- Это у вас от самомнения, изображая Шерлока Холмса, совсем крыша поехала!
- Да?!.. – на сей раз явно разозлился он. – А ты действительно наглец! Придется малость проучить.
     И проучил – без сигарет, ремня и туфельных шнурков, словно в собачьей конуре, пришлось полдня сидеть в сыром и душном, полутемном изоляторе, злясь, размышлять о смысле жизни.
     Злость, я это понял много лет спустя, никогда не приносит удачу, она всегда бесплодна, быть может, хороша лишь тем, что заставляет думать и анализировать, вникать в причины и обстоятельства, при которых она зародилась. Однако именно тогда, в эти юные годы, не только сидя в изоляторе, позволял себе это нехорошее чувство, сходил с ума из-за того, что многие и особенно взрослые люди – лживы, лицемерны, что все кругом пропитано обманом, стремлением хоть чем-то выделиться, доказать свое «я» и, разумеется, урвать более жирный, более лакомый кусок.
     И только через пару месяцев, совершенно случайно узнал, что вора все-таки нашли – им оказался незнакомый мне рабочий сцены нашего же театра. И тщетным было ожидание извинения.
     Как научиться жить легко, не принимая отрицательных явлении жизни к сердцу?.. Увы, не знал, не знаю и вряд ли буду знать… Да и надо ли?..


     Из писем от Нийоле знал, что в этом дальнем городке, где приходилось жить в гостинице, она ставит весьма актуальную и весьма нашумевшую, с названием «Тревога» пьесу молодого и уже ставшим знаменитостью писателя, которая в течение нескольких лет с аншлагом шла на сцене Вильнюсского театра и текст которой, неоднократное ее видев, знал почти наизусть. Я собирался на премьеру, не скрою, строил грандиозные в отношении девушки планы, но совершенно неожиданно, за пять дней до спектакля, получил от нее телеграмму.
     «Приезжай, если сможешь, немедленно, - явно дело серьезное. – Обнимаю, целую. Нийоле».
     И пришлось отпроситься с работы. А вечером того же дня отыскал дом культуры не очень приметного, но, как оказалось, милого и уютного городка, где в это время шла, чего и ожидал, была в самом разгаре репетиция.
- Прости, не получилось встретить, - бросилась девушка ко мне.
- Понимаю, что ты занята, - в порыве радости обнял, при всех ее расцеловал, - теперь тебе не до меня.
- Как сказать, как сказать, - посерьезнев, таинственно произнесла Нийоле, остальным объявила: - Пятнадцать минут перерыв.
     Впервые видя в ней столь независимую, даже властную женщину, я слегка растерялся и не знал что сказать.
- Торопишься узнать в чем дело?..
- Да, конечно, хочу.
- Пойдем, угощу бутербродом и кофе, - повлекла за собой. – Лишь потом, когда сам все увидишь, поймешь…
     Письменный стол, два стула, кресло и диван, множество всяких, там-сям лежащих книг – этакий милый беспорядок.
- И долго собираешься здесь жить?.. – и спросил у нее.
- Полагаю, что да.
     Остывший в термосе кофе, она и я… в роли пажа, конечно…
     Снова зал, репетиция. Все, что увидел с самого начала, говорило само за себя: играющий роль главного героя парень был слишком уж ненатуральным, чопорным. А в это время режиссер, моя милая девушка тайком поглядывала, следила за моей реакцией.
- Если хочешь, попробую я… - наконец предложил.
- Ну вот, и хорошо, - преспокойно сказала Нийоле и тотчас объявила другим: - Не обижайтесь, но… как говорится, в интересах дела в одном-единственном спектакле роль Ромаса сыграет мой приятель Гинтас. Вы, надеюсь, поможете…
     Мог лишь представить как переживал, что в это время чувствовал, пусть и не навсегда, все же отвергнутый парень.
     И начали… А поздним вечером того же, чрезмерно длинного и утомительного дня, оставшись с девушкой наедине, с силой прижал ее к себе… Нийоле, часто задышав и отстранившись от меня, произнесла:
- Нет, пожалуйста, не надо.
- Почему?!..
- Ты потом будешь плакать, - склонила голову и, казалось, заплачет сама.
- Прости, - развел руками я.
     И с головой ушел в «Тревогу»; и каждый-каждый час, утром и вечером слова и отработка мизансцен; и короткие ночи на узком и жестком в кабинете Нийоле диване; и, конечно, один… А потом и премьера, банкет… Подруга выпила вина и была чересчур беззаботной, счастливой. Мы пошли танцевать.
- Ой, спасибо тебе, мой хороший и нежный, за все!.. – и прильнула всем телом, прошептала она. 
- Это тебе… за эту роль, за это удовольствие… - снова дал волю чувствам; и проснулся мужчина во мне.
- Ты становишься взрослым, опасным…
- Я люблю… и хочу быть с тобой, и хочу быть твоим…
- А потом?.. – снова стала серьезной и вздохнула Нийоле.
- А откуда мне знать, что потом?..
- Но желательно знать, наперед все продумать, - прочитала мораль, - держать себя на поводу.
- Только это и делаю, - снова очень обиделся я.
     А музыка играла и играла, а зал расцвечен выл живыми, от зеркалец к потолку прикрепленного крутящегося мяча стреляющими зайчиками; веселью не было конца, но невесел был я, так как действительно любимая, ради которой здесь и был, всеми фибрами души желаемая девушка вдруг куда-то исчезла и я не мог ее найти… И в коридоре встретил Руту, и тоже на премьеру к подруге приехавшую сокурсницу.
- Ну где же она, где?!.. – и в отчаянии, ей.
- Наверно, лишнее выпила, - преспокойно ответила Рута, - и в гостинице спит.
- Как же так?!.. Мне вот-вот уезжать…
- И ты очень страдаешь, - констатация факта.
- И уеду уже навсегда…
- Пойдем, поговорим, - предложила мне девушка так, таким многозначащим тоном, что я тотчас подумал, уж не готова ли она заменить мне на время Нийоле, дать мне то, что не дала подруга.
     И мы зашли в одну из комнат, где я, будто скошенный стебель, тут же плюхнулся в кресло. Рута подошла сзади, потеребила волосы, положила мне руки на плечи.
- Послушай моего совета…
- Это попросила она?!..
- Нет, но я о ваших отношениях знаю все… или почти все.
- Говори.
- Забудь ее, - произнесла жестокие слова.
- Почему?!.. Мне хорошо с ней просто быть… и смотреть не нее, дышать одним и тем же воздухом…   
- Все это очень трогательно… но пойми же и ты, что Нийоле давно уж девочка, много старше тебя, ей уже пора замуж.
- И я, черт побери, не мальчик, мог бы жениться хоть сейчас!..
- Ну, допустим, и мог бы, - вероятно, с улыбкой она, ибо прекрасно знала, что мне нет восемнадцати. – И мог бы содержать семью, кормить и одевать детей, стирать пеленки наконец?..
- Пеленки могут подождать!..
     И долго продолжался глупый и никому ненужный, малоутешительный спор.


     На стыках рельс, как прощальная дробь барабана, печально стучали колеса. Я верил: рана заживет и знал, что не забуду столь живую, яркую, так много давшую мне девушку. Знал, конечно, и то, что спокойно прожить в этом пестром, отнюдь несовершенном мире мне, увы, не удастся.
     Печально стучали колеса.

*Литовское национальное блюдо.

   1993 г.