Ушел за грибами

                Новелла

      Проснулся Винцас Якелайтис рано. Он бы еще поспал, если б не назойливые солнечные зайчики, проникшие сквозь щели неплотно задвинутых портьер. С вечера небо было покрытое облаками, поэтому обычно аккуратный и даже педантичный Винцас сам оставил ту небольшую щель, чтобы через нее и открытую форточку в комнату попадало больше прохладного ночного воздуха.
      Лучше бы поехал за грибами, - сокрушался Якелайтис, прибирая постель, - по меньшей мере, не пришлось бы скучать, - включил старенький, за пятьдесят рублей  с рук купленный телевизор, - Ну да ладно, Бог даст, дождя не будет, вот и махну к ночи, - успокоил себя.
      К завтраку на электроплитке Винцас приготовил яичницу, мельком наблюдая, как на телеэкране дрыгаются полуголые девки, ел нехотя. Нет, эти бесстыжие, явно продажные красавицы его нисколько и не волновали, как и две, только вчера купленные бутылки водки. С женщинами он практически не общался, а спиртное не употреблял ни вчера, ни позавчера, ни неделю назад. Бутылки пусть себе стоят, есть, говорится, не просят, вот спадет эта чертов жара, тогда с удовольствием и выпьет.
      Палящий зной, как и обилие гнуса, и впрямь всем надоел, совершенно замучил жителей захолустного северного городка. Если в светлую приполярную ночь, принося облегчение, и навещало живительное дуновение прохлады, то в это же время, продолжая терзания, тут же оживали и начинали неистовствовать, прямо-таки лезть в рот и нос густые тучи назойливо жужжащих маленьких сереньких кровопийц. Никакого покоя ни ночью, ни днем! В конце концов жара и комары, мошка осточертели так, что Винцас потерял самообладание, начал нервничать и злиться из-за всякого пустяка.
      Пока не очень жарко, поколю-ка я дров на зиму, - решил он после завтрака и вышел во двор.
      К сожалению, на улице было уже как в парилке. Якелайтис закурил и вернулся обратно в барак. В этот момент он почувствовал жуткую, без всякой жалости приближающуюся бездну с широко разинутой пастью небытия. И он снова включил телевизор, на экране которого теперь едва вмещалась морда премьера Павлова. Выдернув из розетки шнур, Винцас налил себе чаю, начал читать «Gimtasis krastas»*. Увы, в этой газете были только статейки далеки от реальности, лишь одна болтовня…  Отшвырнув ее прочь, он опять закурил... Не такой уж и жуткой эта бездна была, но она приближалась…
      Все только очень много говорят, политиканствуют, мудрствуют, без конца обещают, - думал Винцас, вздыхая, - а я, видно, так здесь и подохну, голодный и босой, никому и не нужен, один, совершенно один…
      Не выдержав этого гнетущего состояния, Якелайтис достал поллитровку, хотел искать закуску, однако одумался, завернул бутылку в газету и вышел из дому.
      Осевшие в почву, обветшавшие и перекосившиеся бараки. Нищета. В то время, когда Винцас сюда попал, все выглядело много лучше. Лучше выглядели дома, лучше жили и люди. Да и сами они были много и много добрее, отзывчивее, во что-то верили. Ни во что уж не верят теперь, не во что больше верить. Нищета, в том числе и духовная.
      Даже и не зная, куда пойдет, Якелайтис зашел в магазин, купил буханку хлеба и килограмм наполовину сгнивших помидоров. И только повернув в сторону почты, неожиданно догадался, что ноги несут его к Стасе, своей землячке, тоже одинокой и с похожей судьбой, слегка тронувшейся женщине.

*Родной край (лит).
      Воняли мухами облипшие, почти рядом с бараками торчащие, с осени прошлого года не чищенные уборные и переполненные всякими отходами, из дощатых щитов сколоченные мусорные ящики.
      Вонь, наверно, и там, у нее, - невольно ухмыльнулся Винцас, - ну да ладно, стерплю.
      Уже на крыльце он услышал лай Пирата, так Стасе назвала свою черную дворняжку, постучал в сломанную и лишь отчасти им же, Винцасом, отремонтированную дверь. Кстати, сломал ее всю жизнь хмельной, слава Богу, теперь уже бывший сожитель женщины, с полгода назад укативший на Урал жить и работать в экспедиции по добыче горного хрусталя.
- Кто там? – после продолжительной паузы, спросила женщина скрипучим, явно старческим голосом.
- Я, землячка, я.
- Господи, ну и дурак! – ворча, брякнула засовом и отворила дверь. – Сколько раз можно повторять, стучи мне раза три!..
- Ладно уж, ладно, буду стучать четыре, - улыбнулся гость, входя.
      Как и предполагал, он действительно сразу унюхал спертый запах прокисшей еды, собаки и еще какой-то дряни, не вытерпев, сморщился, но Стасе ничего не сказал.
- Не четыре, а три! – не признавая шуток, разозлилась она, но тотчас преспокойно добавила: - Ну садись, поболтаем.
- Поболтаем, - понемногу свыкаясь, согласился Якелайтис, развернул из газеты и на засоренный стол поставил бутылку, - только вытри, пожалуйста, стол и помой на закуску хоть несколько, которые получше, помидор, - вручил ей в полиэтиленовый пакет сложенную покупку.
- Господи, ну и дурак! – кинувшись выполнять его поручение, снова заругалась женщина. – Зачем ты покупаешь это пойло?!.. Такие траты!..
- Ничего страшного, - пытался оправдаться тот. – Пока еще работаю, слава Богу, на водку хватает.
- Хрен хватает тебе! – махнула рукой Стасе. – Истощавший, как жердь, всегда полуголодный!..
      Наконец гость уселся, нисколько и не удивляясь кругом царившему беспорядку, огляделся. Не в первый раз он видел развороченную, крайне редко заправляемую кровать, в конце которой обычно дремал Пират, не в первый раз видел грязный, может, месяц тому назад мытый пол, на котором валялись давно собакой обгрызенные куриные кости, видел, конечно, и по всем углам раскиданные тряпки, груды немытой посуды, закоптелую, с огромными щелями печку, все гость видел не раз, но отвык удивляться уже.
- Пока работаю и я, - начала разглагольствовать Стасе, - только толку от этого мало… А могла ведь и стать госпожой, а умру, очевидно, как нищенка!..
- Не только ты… - открыл бутылку он.
- Мне только капельку, - предупредила хозяйка и неожиданно предложила: - Может похлебаешь борща?
- Нет, спасибо, не буду, - брезгая есть ею приготовленное варево, отказался гость. – Лучше примем по рюмке на грудь и съедим по помидорчику, - не дожидаясь, пока выпьет Стасе, опрокинул свою.
- Примем, - лишь помочила губы, смешливо морщась, кинулась закусывать женщина. – Как ты ее пьешь?.. Такая гадость!..
- Нынче все, к сожалению, пьют, - посыпал солью, откусил помидор и мужчина, - и при том очень много, и могу объяснить, почему.
- Ну-ка, ну! Объясни, - сидя на допотопной металлической кровати, как будто собираясь слушать концерт или смотреть какое-либо представление, Стасе подалась в сторону, рукой подперла голову, словно свинья, вываливая жирное, непристойно огромное тело, подняла и сложила свои босые грязные ноги на давно не стиранную постель.
- Много пьем потому, что недовольны существующей действительностью! – будто сделав величайшее открытие, отыскав ключ к таинству всех таинств, выпалил он. – Водка нам помогает со всем этим справляться, является заменителем и в то же время своего рода концентратом нашего жалкого существования, только много приятнее самой жизни, увы… И живут наши люди такой, можно сказать, ненастоящей, в постоянном, спиртными напитками вызванном дурмане, как бы временной жизнью, потому что надо и потому что сотворишь грех, если покончишь с этой жизнью. Вот такая реальность… Настоящая жизнь – отвратительна, мягко скажем, дерьмовая, не стоит и ломаного гроша.
- А вот я не пью и ничего… - явно недопонимая, что гость хочет сказать, с наивностью осклабилась Стасе.
- И считаешь себя очень-очень счастливой?! – разозлился Якелайтис, глядя на ее седые и жирные, словно в гриве кобылы спутанные волосы. – Сама мне говорила, что хотела б уехать в Литву, - вдруг проникся к ней жалостью, - но не можешь, увы… Что там и говорить!.. – махнул рукой он и налил себе рюмку, чувствуя взгляд бесцветных водянистых глаз женщины, выпил опять.
- Зачем хлещешь по полной?! – вновь хотела ругаться она, но тотчас и замолкла, после небольшой паузы, уже с сочувствием спросила: - На кладбище ходишь?..
- Хожу, - ответил Винцас неохотно, снова налил себе и опрокинул рюмку в третий раз.
- Опять жрешь как скотина! Прямо цирк какой-то!.. – снова вскипела и снова тут же успокоилась землячка. – Совсем себя не жалеешь, хоть бы о сыне подумал. Как ему там, в этой армии, пишет ли тебе письма?
- Получил раз из армии весточку. Очевидно, что тринадцатого января тысяча девятьсот девяносто первого года он находился в Вильнюсе, - глядя на ее пустые, словно выветренные глаза, говорил больше себе, чем ей, - а в конце февраля получил письмецо от его приятеля, в котором тот сообщил, что мой Гинтукас отказался выполнять приказ, был арестован и вскоре куда-то выслан. И с тех пор ничего, никаких известий. Пытаясь что-либо узнать, обегал и вынюхал все, что только можно было вынюхать, съездил даже в Москву. Результат, к сожалению, ноль. Да и чем мог ему бы помочь?..
- Верно говоришь, еще и самого прихлопнут, - на сей не такая уж старая, однако немало в жизни повидавшая женщина, несмотря на свою ограниченность, проявила удивительную сообразительность.
- Может, и не прихлопнут, только ничего и не скажут, - будто воды, а не водки, Якелайтис выпил еще одну рюмку.
- Ого!.. - на сей раз не бранясь, с удивлением воскликнула Стасе. - Почти всю уже выжрал!..
- Видно, нужно сходить в магазин, взять вторую еще… - нисколечко не опьяневший, преспокойно ответил мужчина.
- С ума, что ли, сошел?!.. – снова сорвалась женщина. – Зачем деньги так тратить, дурак?!.. Настоящий артист! Прямо цирк тут устроил!..
- А может, сразу штучки три?.. – издевался пришедший.
- Будешь мне тут шутить! – совсем взбесилась та. – Как дам скалкой по лбу, быстро мне успокоишься!..
- Я спокоен и так, как собака бездомная, - будто выслушав от нее комплименты, даже улыбнулся он. – Ладно уж, ладно, надеюсь, хватит и одной, - успокоил несчастную Стасе.
      Вскоре Винцас действительно вышел на улицу и, остановив такси, действительно купил еще одну бутылку водки. Купил прямо у водителя, поэтому и заплатил немало, почти четверть вчера полученной зарплаты. Однако денег не жалел, совсем их не жалел, истратив по его доходам относительно огромную сумму. Не хотелось ему плестись снова домой и торчать одному, будто волку в берлоге своей.
      Итак, Винцас вернулся в вонючую, но в которой таки был живой человек, отнюдь не привлекательную комнату Стасе, которую, пока он ходил, женщина малость прибрала: подмела и побрызгала водой полы, собрала и сбросила в кучу тряпки, даже заправила кровать. Правда, на ней опять дремал недавно потревоженный Пират – чрезмерно изнеженный и привилегированный, можно сказать, обожаемый хозяйкой пес. Винцас и раньше замечал: чем меньше какой-либо человек общается с окружающими его людьми, чем меньше он любим, тем более он привязывается и любит какое-либо домашнее животное, как правило, кошку или собаку. Не была исключением и Стасе.
      Хорошо, что способна любить хоть Пирата, - часто думал мужчина о женщине и о жизни вообще. Ведь у многих в душе пустота, полный вакуум у многих в душе. И такие, естественно, неспособны любить, в том числе и себя. Ничего не осталось в нашей жизни святого!.. Что уж там говорить о чужих, родством не связанных людях, если братья и сестры грызутся и порой готовы выцарапать друг другу глаза?.. Не отсюда ли все наши беды, не из-за этой нелюбви к другому человеку и являемся нищими?..
      Во второй бутылке водка была как будто много крепче – с каждой рюмкой Якелайтис, лет которому было лишь чуть больше полста,  все больше и больше пьянел, а потом и раскис окончательно. Вылакав последние капли, он наконец-то поднялся, уже нетвердо стоя на ногах, беспрестанно извиняясь и благодаря за угощение, распростился с землячкой.
      Господи, - удивительно быстро протрезвев, Винцас отворил дверь ставшей в данный момент очень милой,  уютной, но, увы, совершенно пустой комнатушки, - неужели я смог столько выжрать вина?!.. Стасе больше читала нотации, значит, все-таки сам… А ведь раньше один никогда и не пил. Правда, раньше, хоть как-то, но жил…
      Из комода извлек Якелайтис обтрепанный, по случаю собственной свадьбы доставшийся альбом и долго, очень долго всматривался в старые, а потом и более поздние фотографии. Этот альбом ему подарили друзья по работе. Подарили еще тогда, когда он работал на угольной шахте, когда был сильным и здоровым, когда, вовсе не напрягаясь, мог таскать тяжеленные, будто свинцом налитые бревна и как бы играючи крепить ими забой. Работал, можно сказать, за копейки. Много позже уже кое-что получал, однако относительно большие заработки превращались в ничто из-за дороговизны привозимых со средней полосы продуктов, самых необходимых вещей. Денег Винцас так и не накопил, дворцов и дач ни здесь, ни там, на родине, не выстроил. Дворцов, пожалуй, и не жаждал, а мечтал там, в Литве, обрести хоть такой, в каком жил в сей момент, старый полуразваленный домик. Увы… Всматривался он в старые и более поздние фотографии, на жену – литовку, и сына – тогда еще мальчика; долго-долго смотрел. Потом снова пошарил в комоде и нашел чудом сохранившийся задачник по высшей математике. Листая его страницы, с трепетом глядел на некогда знакомые, до сих пор дорогие его сердцу символы, когда-то без особого труда решаемые задачи. Поставив на плитку чайник, Якелайтис отыскал пустую школьную тетрадь и карандаш. Не взирая на страшную жару, вскоре начал прихлебывать только что заваренный чай, который, тут же превращаясь в крупные, поверхность кожи щекочущие капли, выгонял из его тела остатки недавно испытанной одури, углубившись, тщетно пытался вспомнить то, чему учился в молодости, к чему готовился, но волею судеб не посвятил свою жизнь - найдя в задачнике, казалось бы, простое, с виду легко одолеваемое дифференциальное уравнение, пытался его решить. Безуспешно. Не помог и в книге найденный листочек с формулами, когда-то им самим написанными мелким, однако вполне разборчивым почерком. Это идиотское уравнение стало для Винцаса камнем преткновения, как будто от того, решит он его или нет, может зависеть вопрос его жизни и смерти. Долго, до самого вечера, ломал себе голову старый, много лет проработавший в шахте горняк, так и не справившись с задачей, так и не найдя ответа на мучающую гамлетовскую дилемму, наконец спохватился, что пора собираться в дорогу, если хочет отведать грибов, а для этого вовремя подоспеть на поезд. Якелайтис подскочил, бросил в корзину еще вчера отрезанный шмат сала и полбулки хлеба, на всякий случай положил оставшуюся бутылку водки, немного подумав, бережно, словно касаясь к хрустальному башмачку, завернул и засунул поглубже злосчастный задачник с почти исписанной им только что тетрадью, а потом торопливо, как салага солдатик, переоделся и, обув болотные сапоги, вышел из дому.
      По небу катились тяжелые кучевые облака; собирался дождь. Однако Винцаса это мало волновало – промокнуть он не боялся, - скорее наоборот, радовало, что наконец-то дождем будет напоена давно пересохшая, зноем измученная земля.
      В голове Якелайтиса снова жужжал рой мыслей, а вернее, рой формул, в самом центре которого, как пчелиная матка, сидело самое обыкновенное, но не желающее раскрываться уравнение. Совсем крыша поехала, - ожидая автобуса, ругал он сам себя. – На кой черт мне в дорогу тяжелая, столь много места занимающая книга?..
      В летнее время пассажирские поезда между Москвой и Воркутой ходили чаще, чем зимой, все же набитые битком. И не только в отпуск или после отпуска возвращающиеся шахтеры мучались в не очень комфортабельных купейных и совсем захудалых плацкартных вагонах, но и их друзья, коллеги, которые остались на севере, чуть ли не каждый свободный от работы день едущие за грибами или ягодами чаще всего в общих, совершенно паршивых вагонах. Однако, залезая друг другу на головы, потея и задыхаясь от специфического железнодорожного запаха, люди и не думали жаловаться, радовались тем, что есть. Не роптал на свою судьбу и Винцас Якелайтис, торча в тамбуре грохочущего, туда-сюда качающегося транспортного средства, от нечего делать, в мыслях все же пытаясь решить уже ставшую смешной, в данный момент уже и не столь важную задачу.
      Когда поезд остановился на одном из неприметных, все новые группы грибников проглатывающих полустанков, Винцас сошел с него окончательно успокоившись, окончательно плюнув на свое уравнение, а также на моральные, этические и черт знает какие, человеческое достоинство и его свободу ограничивающие предрассудки.
      Что такое свобода? – и спросил он себя, - что может дать она человеку, привыкшему жить под гнетом и отвыкшему самостоятельно думать, решать более сложные проблемы?.. Ничего хорошего. Только сумятицу и постоянную тревогу за свое будущее, которые в конце концов приведут к еще более глубокой и более опасной неразберихе, приводящей к всеобщему хаосу. Наш наивный, как стадо баранов, народ, с подачей Миши Горбачева, тотчас ринулся в этот котел. И несмотря на боль, видят в ней, в этой чертов свободе спасение, рвутся к ней как слепые котята к соску, как ростки к свету, вовсе и не подозревая, что слишком яркий свет – очень-очень опасен, что он может сжечь, как это сделал с молодым, раньше времени замахнувшимся покорить небо Икаром, что этот свет – радиоактивен, плоды которого придется пожинать значительно позже. Рвутся люди-бараны к свободе, к той, которой по сути и нет, быть по сути не может, верящие, что достигли ее. И пусть верят, пусть верят, да простит их за это Господь! Как и меня, в самом деле ее испытавшего…
      Лес… и не лес вовсе, а смесь обедневших, северными ветрами и морозами ущемленных березок, елочек и сосен. Не взирая на скудность деревьев и на засушливое лето, грибов в нем было много, можно даже сказать, предостаточно. И не каких-то там простых, легко разваливающихся сыроежек, но и более благородных подосиновиков, еще молоденьких и твердых подберезовиков.
      Не обращая никакого внимания на приближающийся ливень, всячески стремясь друг друга опередить, будто встревоженные тараканы, грибники буквально в считанные минуты разбежались по лесу, уже в нем голосили. Только Якелайтис не очень спешил. Оказавшись у радостно журчащего ручья, он остался один, как всегда, совершенно один. Упали первые тяжелые капли дождя. Мужчина вытащил бутылку, но тотчас засунул ее обратно в корзину.
      Трудно жить одному, когда нет никого, ничего и остыла душа, и когда тебе даже не хочется лечь с кем-либо в постель, и когда даже водки не хочется… - с печалью думал Винцас, оставил корзину у этого, можно сказать, животрепещущего ручья и направился в глубь лесотундры.

                1991 г.