минриатюры

                СВЯТОЙ ДЕНЬ               


           То ли плач, то ли вскрик со слезой - приподнявшись  в постели, уставилась невидящим взглядом в окно. В квартире одна, мать ушла по хозяйским делам, и стало ей страшно. Диван, на котором лежала, вдруг предстал несуразным, бордовая крышка, как гроб. Рубашка на ней виделась смертной, белая-белая. Простыни тоже белые - смерть кругом! Выбросить этот проклятый диван! Убрать белое!.. Пытается встать. И встала, но тут же свалилась ничком на прежнее место. 
        Предчувствие смерти ужаснуло её, всё нутро застонало.
        Она была ещё молода и мечтала дожить до седых волос, видеть в морщинах своё лицо, не раз представляла себя такой, ей нравилось представлять себя старой - сухая, поджарая, а глаза молодые. “Автопортрет в старости”...
      Снова приподнялась - лихорадочный блеск в глазах.  “Неужели всё?..”
        Это её подхлестнуло, всё же встала. Стянула рубашку с себя - “Господи!” Вроде и легче. “Дай мне силы”... В последние дни не раз вспоминала где-то прочитанное, что заболевает душа, а не  тело, душу и надо лечить. Разобраться в душе, отделить от белого чёрное. Почему-то была уверена, что сделает это  в своей мастерской.
       Надела просторную блузу, джинсовую юбку, сунула ноги в мягкие туфли. Посидела немного, пошла. От двери вернулась, написала на памятке (маме): «Я в мастерской».  Ещё посидела.
       Вышла во двор, а дальше идти и не может: кружится голова и ноги дрожат. Присела на лавочку, закрыла глаза. “Иди, иди, не сиди! Надо идти!.. Ползти буду, а до мастерской доберусь”. Ощущение было такое, что лишь доберись, а уж там обязательно оживёшь.
      - До-бе-ру-ууусь!..
     Свежий воздух немного добавил сил, встала и тихонько пошла - медленно, останавливаясь. Мастерская недалеко, ходу десять минут, она же потратила целую вечность. Погода вовсе не летняя, прохладно и небо в  свинцовых тучах. Да ей всё равно, пусть бы и дождь, град - она будет идти!
       Уткнулась в подъезд мастерских - дошла! Даже не верится. Лицо её оставалось бледным, едва ли не белым. Не помнит, как набирала код, в лифт входила и выходила на своём этаже. Оказалась у двери - отдышаться бы, но ключ уже вставлен, щёлкнул замок, и картины встречают её. “Родные мои!” - в дальнем углу отозвалось, будто громко сказала; вроде и силы вернулись к ней. Но - всего лишь на миг, поняла это тут же, войдя, опустилась на стул и при первом желании встать и пойти почувствовала, что не только пойти, а и встать не сумеет. Откинулась к спинке стула и долго сидела - как в полусне-полуобмороке.
       Разобраться в душе... Как? Что?.. 
       Потянуло к мольберту. Сидя, скрипя ножками стула, приближалась к рабочему месту. Под рукой оказались кисти, наощупь берёт их, ищет глазами краски, увидела, а достать не смогла. И сидит, сидит. Потом, словно очнувшись и не понимая, что происходит, медленно выпрямляется, смотрит на холст, как если бы что-то там  видела.  Снова к краскам...
       Осторожный, робкий мазок, нерешительный штрих - слабость в руке, всё тело пустое. Усилие, каким держала себя, уходило, гибельно растворялось. 
       “Да что ж это я!” - будто встряхнуло её. Злость в ней всплыла - на себя, на свою беспомощность. Следом досада: к чему эта злость?  У-хо-ди!..
       Потихонечку  успокоилась, закрыла глаза.
       Вдруг - вспышка, озарило видение, образ неясный мелькнул, задержался чуть-чуть и исчез, опять появился - поймать его!.. Тяжело было гнаться, но она погналась, себя пересиливая, напрягаясь всем телом до боли. Каждый мазок отдавался внутри, будто что-то сдирала с себя, соскабливала, минутами - душу из себя вынимала. Чувствовала себя так, как должен чувствовать истязатель: вскрыл рану растравленную, рвёт её, рвёт остервенело, безумно, остановиться не может. Не думала ни о чём, лишь гналась: успеть образ схватить!
       Забыто о белом и чёрном в душе - рождалась душа картины, нежное возникало, обнажённое, беззащитное. Боялась выпустить кисть из руки - что как  это мираж и исчезнет всё?.. 
      На холсте постепенно вырисовывалось лицо. Голова подростка - вся слегка розоватая, без волос, будто голова новорожденного. Тонкая, хрупкая шея, узкие голые плечи, глаза - два колодца  бездонные.
       Художница ничего не могла бы сейчас сказать о своих ощущениях: жила не она, а картина. Картина вела её, и она за ней шла. Рука её, пальцы крепли, и вся она напряглась, как в прыжке, обретая былую уверенность.
       Необъяснимо-святые минуты.
       В дверь заглянула украдкой мать, заглянула испуганная и, видя дочь за работой, притаилась, не зная, плакать ли, радоваться, и тихонечко плакала - от радости.
       Дочь не обернулась, не видела.

               
                х х х


       Полгода спустя на её персональной выставке не было посетителя, кто бы мимо прошёл, не остановился у этой картины. Лицо подростка поражало невинностью, глаза его гипнотически завораживали: боишься сорваться в колодец, но тянешься заглянуть, влезть вовнутрь. Думаешь не о том, что видишь на полотне, а - как защитить его, слабого, оградить от всякой опасности - вдруг заденет кто, и погаснет в нём жизнь.
               
               
               
                ЕВА


  Так он представлялся, знакомясь.
На недоуменный взгляд отвечал, пояснял:
- Елагин Василий Андреевич, ЕВА.
Полагал, что это оригинально и остроумно. Ему хотелось, нравилось быть оригинальным и остроумным. Оригинальничал и в одежде, и в манере держаться, говорить, работать... Если коллеги его, фотокоры, обвешаны аппаратами, то у него лишь один, да и тот незаметен - либо опущен в руке (без футляра), либо в кармане просторной куртки. Фотокоры обычно бегают, мельтешат, он же, напротив, важен, нетороплив, не щёлкает без конца, как другие, а смотрит, смотрит - справа, слева зайдёт, отступит, чуть сдвинется, ищет точку, тогда только аппарат поднимает, щёлкает (один, лишь один щелчок!) и опять опускает, орлиным взглядом окинув собратьев. Никогда не дублирует кадр, нет такой надобности, и «проколов» у него не бывает, и снимки картинные. Художник от фотографии!
Он подтянут, плечист, элегантен, породистое лицо, впалые щёки, крупные внимательные глаза. И какая-то загадочность в нём, вроде бы ко всему безразличен, вроде числит себя выше всех, знает то, чего не знает никто.  Женщины от него без ума. Работает на заводе, заведует фотолабораторией, хотя заведовать некем, один он там. Приличная ставка, подчиняется только директору (генеральному!), снимки даёт в заводскую газету, иногда и в районную. Любит вкусно поесть, выпить шампанского, эрзацы импортные не для него, в этом он знает толк. И в женщинах тоже. Женщины ему нравятся стройные, броские и горячие - чтоб огонь, чтобы страсть, упоение!
И тут-то самое, пожалуй, загадочное, предел всей его загадочности - жена у него совсем не такая, полная, некрасивая, с круглым, лунным, лицом и никак уж не огневая. Сам он оттого не страдал, жил легко, беззаботно, свободно, мог домой не являться день, два. Маша, жена, разъярённая, звонила его друзьям, шла к подругам своим, вся в слезах, говоря:
- И когда я отмучаюсь? Когда избавлюсь? Ушёл бы уж совсем!
Старику Позднякову, поклоннику Васиного таланта, сказала:
- У него и отец-то, прости господи, до самой смерти по бабам шлялся. Из больницы вышел еле живой и, что бы вы думали, перво-наперво сказал? Всё, говорит, от… Ну, это самое, больше не может. Вот и Вася мой, боюсь, таким будет.
      Поздняков слегка усмехнулся – то ли тому, что сказал отец, то ли словам Маши: «Боюсь…»  Она ещё только боится, хотя он давно такой!
     Было видно: вернётся он - она его примет, простит.
     А вернулся он с живым петухом в руках.
- У старушки одной купил, - пояснил. - Иду мимо рынка, а она сидит на бетонной плите, причитает: “Чёрт такой, никто тебя не берёт, тащи вот теперь тебя назад”.  Жалко мне её стало, я и купил.
- На кой леший он? - с ходу жена завелась. - Старый, небось, его три дня варить...
- Да ты что! -  как от пощёчины вскинулся. - Варить!  Такого красавца варить!
- А зачем же он?
      - Ты посмотри-иии! - отпустил его. Петух спокойно пошёл по кухне, рассматривая то плиту, то колонку с посудой, на людей не обращает внимания, а и взглянет, то этак надменно, свысока. Копия Васи!  Жена продолжала ворчать. Вася петуха подзывает, водит ладонью над ним, водит, водит кругами. Петух вдруг лёг. Вася ещё поводил - петух уснул. Сидит Вася, склонившись над ним, думает. Встаёт, берёт под мышку его:
     - Отнесу Петру Гавриловичу - такая фотомодель!
И пошёл к своему давнему другу-фотографу старику Позднякову.
Вскоре Вася пережил настоящий взлёт. На завод, где он числится в штате, приехал глава государства. Огромная свита, репортёры из центральных газет.  Вася тоже пристроился, упросив охрану. Столичные фотокоры щёлкали беспрестанно, мелькали вспышки. У него - ни вспышки, ничего, один аппарат без футляра. Завод химический, вредное производство, пары и прочее, и откуда было знать фотокорам, что и плёнка особая тут нужна, и выдержки тут иные. Вася знал. Знал, где лучше выходит, где хуже, где совсем не получится. Щёлкал наверняка.
На следующий день в московских газетах появился жиденький снимочек, во всех одинаковый - у кого-то вышел единственный паршивенький кадрик. У Васи - все тридцать шесть. Напечатал крупные снимки, дал в газеты - свою и районную, устроил выставку у заводской проходной и в Доме культуры.  Все хвалили его. Была весна, он ходил в длинном модном плаще, походка уверенная, поза, голос, глаза… Актёр на любовную роль! А хочешь, и героя сыграет...
Днём-двумя позже приходит он к другу своему старику Позднякову - поздоровался, сел, устало откинувшись в кресле, вид убитый.
- Что с тобой, Вася?
Елагин трагично махнул рукой, молчит. Потом зло объяснил:
- Директор завода, такой подхалим, заказал тридцать альбомов с главой государства - будет кому-то дарить. Лизоблюд!
- Ну и что? - недоуменный взгляд Позднякова.
- Да вы знаете, что это такое? - нервно, с надрывом. - Тридцать альбомов! По тридцать шесть! Это ж тысяча восемьдесят! Одно и то же, одно и то же!.. Вроде ничего я к нему относился, к президенту, а теперь ненавижу. Проявляется в ванночке - меня прямо трясёт, так бы и трахнул его по башке!..
В тот же день написал заявление и уволился. А какое было тёплое место!  Такого теперь не найти.
- Носит их тут! - с обычным своим безразличием сказал о главе государства и прочих наших вождях.

                ВЛАСТЬ ПАЛЬЦА


        Настроение у всех троих было хорошим уже оттого, что после целого дня на льду, на морозе, вошли они в тёплый вагон электрички, удобно уселись на первой скамейке, поставив рыбацкие сундучки в уголке и побросав на них рукавицы, шапки. Три пожилых мужика. Один их них маленький, шустрый; второй, напротив, высокий; третий между тем и другим - средний, нормальный.
Допив, что осталось от «сугрева», закусив, один за другим откинулись к спинке сиденья - довольные. Поймали рыбы они или нет - не имело значения, не о рыбе они говорили,  совсем о другом.
    
- Ох, у меня и продуктов было! Каких хочешь! - начал хвастаться шустрый. - Я большим был начальником, складом заведовал в научном пищевом институте. Там для экспериментов чего только не было! И всё у меня, на складе. Доктора наук  раскланивались со мной в пояс, а уж кандидаты-то! Кому сёмги, кому икры, кому что.  Что там директор! Я!  Все ко мне шли!

- Ну, ты всего лишь в своём институте. Всего лишь в одном! - как бы отметая его, начал высокий. - А я для всей Москвы таким был, - он расплылся в улыбке. - Руководил столичной торговлей! А торговля - это  э-эээ! Вот уж со мной раскланивались так раскланивались! Самые большие чины.  Вот и скажи теперь: кто был главным в Москве?.. Я!
      
    
- А выше-то всех был всё же я, - вступил в разговор третий-средний. - Уролог я, служил в  ЦКБ - знаменитое четвёртое медицинское управление, заведовал отделением. Больница огромная, со всей страны туда лезли тузы, даже здоровые лезли. Престижно!  Народищу там лежало - невпроворот. В лабораторию на анализ каждый день поступало по полтонны г....  Ко мне в отделение - очередь. Сам я лечил только высших, политбюро, которое тогда, как военная хунта, управляло страной. Были в нём, вы помните, сплошь старпёры, но они тоже хотели, а сексопатологов-шарлатанов в то время ещё не знали, шли ко мне, и я массажировал им предстательную железу. Кладу этого самого члена политбюро на кушетку боком, скрючиваю его коленками к подбородку, перчатки резиновые надеваю, палец ему в задний проход и массажирую железу. Всё политбюро у меня на пальце сидело! - поднял его вверх, пошевеливая. - Так что по сути государством управлял... даже не я, а вот этот мой палец...
    




         
                ПРЕЗИДЕНТУ В ПОДАРОК               

               
     В деревеньке Ольховке сплошь старики, вдруг слышишь: «Ты чего ж не рожаешь?»  Наверняка, донимают Альбину Журбу (одна она тут ещё молодая), кто шуткой, кто как : «Президент тебе что сказал? Рожать!.. Выручай, голубушка, а то поумираем, в Ольховке никого не останется». Альбина, казачка хопёрская, всем Альбинам Альбина - что норовистая лошадь, близко не подходи. Деду Викентию Соловьёву на его «рожать» надерзила: «От кого я рожу? От тебя, что ли?.. Мужа совсем не вижу, шляется где-то». Она некрасива, мужиковата, и силушка в ней мужская.
А муженёк её разлюбезный Василий вовсе не шляется, как она говорит,  - плотничает в окрестных селениях, кому избу срубит, кому баньку, флигелёк, кухоньку летнюю. Говорят, в нём цыганская кровь – скорее, выдумка это, шутка, мужик он лёгкий, весёлый, над деньгами не трясётся – заработав, тут же пускает их в оборот, направо-налево угощает знакомых. Одиноких бабёшек, разведёнок и вдовушек молодых не обходит. А своя жена, как солдатка.
Домой он является всегда неожиданно, с водкой, закуской и с деньгами. Альбина от выпивки не откажется, ну и страсть свою бабью с жадностью утолит – вот и нет обиды на мужа, довольна. А рожать не рожает.
В работе она неуёмна, всё горит у неё в руках. Единственная в Ольховке держит корову, а где корова, там и телёнок, да ещё прошлогодний бычок нагуляет к осени вес и в зиму пойдёт на мясо.
«Я одна всю деревню кормлю», - как-то сказала Альбина и в этом была права: где бы могли старички купить мяса и молока? И любых овощей у неё полно. Молоко разносит сама, график составила и разносит. В ответ, в благодарность, её угощают, то одни, то другие нальют самогонки, этого добра тут хватает, не разладилось производство, напротив, с годами всё лучше. Вот и втянулась она, угощения стали вроде бы данью. А пожадничает кто, пожалеет – сразу насупится. «Не буду молока им давать», - гневно решает, иным так и скажет. Чуть позже корит себя: «Вот дура! Они же деньги платят тебе!» Но не вернётся, не повинится – такая гордыня! Впрочем, зла на неё не держат, привыкли к таким её выходкам.
В тёплую пору старички наши полегоньку копаются на своих огородах, в жару сериалы разные смотрят либо где-нибудь в холодочке в карты играют, в лото, вечерами идут к Соловьёву двору на скамейки (Викентий наделал на всех), судачат там до темна, нередко, самогоночки  выпив, поют – поют они хорошо. На выходные к кому-либо приезжают из города гости – дети, внуки, тогда тут с утра до ночи рвут душу дурные магнитофонные вопли. 
Словом, жизнь в Ольховке идёт своим ходом, без срывов и взлётов. Вернее сказать, шла, пока не случилось события, которого ждали (уже не надеясь):  Альбинушка понесла. Шёпотом говорили об этом, крестясь – не спугнуть бы, не сглазить, упаси Господи. Стали её жалеть, оберегать, как могли. Дед Викентий пришлёпал к ней – совет дельный дать:
- Ты, девка, тяжести не таскай. Скажи, если что, поможем. Банки эти с молоком не таскай, сами придём, не графья.
- Да ты что, дядя Викентий? Тяжёлые… Для меня тяжёлые – если пуды.
А бабки «упреждали» одна другую:
- Не вздумай её угощать, ребёночку вредно.
Могли и не упреждать, она сама объявила, как заявление сделала, приказ себе отдала:
- Всё! Хватит! Нельзя!
- Слава те, Хосподи, - крестились старушки.
Новость эта более всего изменила Василия. Узнав, прикатил на своём мотоцикле трезвёхонек, ни грамма водки с собой, лишь продукты и деньги. Была осень, октябрь, и он, как и бабки, высчитывал: когда разрешится? К лету должна. Ах, как обхаживал он Альбинку свою, делать ничего не давал, всё сам, да весело, быстро. Она улыбалась, счастливая. Беременность сделала её спокойной, нежность в ней появилась, даже вроде красивой стала – откуда что и взялось!
Василий, зайдя к соседу, старику Ермакову, малость выпив с ним (так, для порядка!), сказал, имея в виду беременность:
- Надо, Егорыч, надо. Альбина моя затянула, а давно бы пора. Надо же выправлять ситуацию с этой, как её… демографией, - усмехнулся, - а то президент волнуется.
Всё это время не пил, лишь однажды, в свой день рождения, «позволил себе». Сидели с Альбиной вдвоём, она чуть пригубив, а он выпьет рюмку и ест, выпьет и ест, аппетитно, азартно.
- Мы им, Альбинка, выправим ситуацию, - говорил, захмелев. - Нам с тобой только начать, теперь дело пойдёт. Давай так – не меньше трёх. Два – нас заменить, а третий, ну и остальные – прирост.
      - Размечтался! – потрепала его мягкие волосы. А он продолжал шутливо:
- Правительству будет чем оправдаться, доложить: рождаемость увеличилась, национальный проект выполняется…
Рожать поехали в город. Через несколько дней передали: девочка!  Василий созвал деревню, застолье устроил. Подпив, бодрую речь сказал:
- Я с дуру-то хотел мальчика, а ведь сейчас девки нужнее. Вы же знаете ситуацию с этой..., тю, чёрт, забыл, как её – ну людей не хватает у нас, рожать надо. Стало быть, должны девки. Нас, кобелей, полно, а кому рожать – вопрос.
Бабки, подогретые водочкой, слушали, рты приоткрыв, а дед Викентий тоже сказать захотел. Как заправский оратор, вышел из-за стола, высокий, ноги длинные, крючковатые, в больших резиновых сапогах, вскинул голову.
- Россия не пропадёт! – провозгласил прокуренным голосом. Далее не знал, что сказать, помолчал и, похоже, свернул на другую дорожку. – За бугром вопят: вы, русские, пьёте, спиваетесь. Пьём! Но не сопьёмся, хрена вам, не ждите. Сколько живу, столько и слышу: спива-а-ааетесь! Со старых времён ещё. И по сю пору спиваемся, никак не сопьёмся. Во! Трудовой человек не сопьётся. Ему дело делать надо. А кончив дело, гуляй смело, пей, да дело разумей.
- И сколько ты можешь выпить? – ввернула ехидная старушонка Митрохина.
- Не знаю. Ведро, наверно.
Все смеются, и он, смеясь, сел за стол, тут же хрипло запел:

                Вы не вейтеся, чёрные кудри,
                Над моею больной головой… 

Жена его Нюра, полная в два обхвата, подтянула первой, за ней остальные. Нюра в молодости голосистой была, выйдет на улицу, запоёт – в соседней деревне слышно. Она и теперь ещё не сдаёт, высоко берёт. Потом в пляс пустились старухи.
Отпраздновали рождение.
Следующим утром Василий исчез.
Разведали старики: пошёл по деревням гулять, дочь «обмывать». Корова ревёт недоеная, телёнок с бычком прошлогодним ушли со двора.
Но сплотилась Ольховка – кто пасти, кто доить, кто траву косить.
 В один голос кляли Василия:
- Бродяга!
- Чёрт беспутный!
С нетерпением ждали Альбину с Татьянкой.


                ТЕБЯ Я УВИДЕЛ...

Ох, эти пляжи морские - что творят они с нами!  Вчера ещё думал я о себе: всё! А сегодня стою в красных плавках, расправив плечи, верчу головой вправо-влево, оглядываюсь, если дама в бретельках проходит. Они все тут в бретельках, закрытых купальников не увидишь. Вот женщина средних лет - видно, тихая, скромная, мужу верна, а смотри, как стреляет глазками! И на ней лишь тесёмочки, открыта вся: «Вот она я! Любуйтесь!»  Ах ты, скромница!
       Сколько знал я таких!  Бывало, молодая актриса на съёмках подойдёт ко мне уточнить, так ли роль свою понимает, раз подойдёт, второй, и вот уже она у меня на коленях. Нет, я вовсе не бабник, упаси боже, просто женщины были из тех, что, поступи я иначе, осудили б меня. На «правильных» мужиков женщины смотрят с усмешечкой: что, мол, с них взять? Вспомните фильм: Нонна Мордюкова - колхозная председательша говорит Михаилу Ульянову - партийному секретарю: «Хороший ты мужик. Но не орёл». Как это понравилось зрительницам! Повторяли потом по поводу и без повода: «Но не орёл!»
        Женщины любят орлов, и я им был.
       Сценарист на съёмках, по сути, второе лицо, и если режиссёра артисты только делают вид, что любят, каждый считая себя режиссёром, то на меня у них взгляд иной: писать для кино не всякий умеет - вот уже и особенность, а особенность привлекает, артистки влюблялись в меня. И что было мне делать?
      Годы спустя меня пригласили на телевидение вести передачи о новых, как теперь говорят, кинопроектах, знакомить с артистами, режиссёрами, и меня увидела вся страна, поклонниц прибавилось, всюду меня узнавали.
     Словом, жил я вольно, преуспевал.
     Теперь уж какой из меня орёл? Всё позади. Сценарии мои не берут, никуда не зовут, на экран не пускают. И меня как-то быстро забыли. Сейчас ведь знают кого? Кто часто мелькает. Перестанет мелькать - никто его и не вспомнит. Думаю, не вспомнит никто и меня. Живу в Москве одиноко, жена ушла от меня ещё в те времена, когда бывал я на съёмках; сын отделился, женившись на предприимчивой женщине, фирму свою открыли - хорошо обеспечены, устроили мне эту поездку в Алушту, и я тут вроде как состоятельный человек. Даже вот малость нервишки пощекотал себе, стоя на пляже. Пощекотал, усмехнулся и пошёл одеваться.
      Одет я, в общем, неплохо, кое-что ещё есть. Сейчас не мне светлые брюки, туфли в тон, вишнёвая водолазка - я в ней выгляжу, говорят, лет на десять моложе. А что? Строен, высок, в меру упитан, стрижка «под ноль», не сразу поймёшь, седой или светлый.
Иду по набережной - рестораны, палатки, лотки. Чего только нет!  Вчера отведал я чебуреков, на сегодня в плане у меня хачапури. Подхожу к лотошнице, а у неё два сорта: слева толстые, пышные, справа тонкие, жирно поблескивающие - какое взять? Женщина передо мной берёт тонкое, возьму-ка и я. Она (лет сорок пять ей) отошла к парапету, лицом к морю. «Извините, - обращаюсь к ней, подойдя, - скажите, почему вы взяли именно это, тонкое, а не то? И я вот, глядя на вас». Она, повернувшись ко мне, с улыбкой ответила: «Потому что это завёрнуто в плёнку, а то -  нет» - «Надо ж, как просто! А мне и в голову не пришло».
       Женщина ещё раз на меня взглянула и - смотрит, смотрит, не то удивлённо, не то вопросительно, будто что-то пытается вспомнить. Осторожненько называет мою фамилию: «Это не вы?»  Да, говорю, я. Сдержанно говорю, а сам, как мальчишка, обрадован: оказывается, меня ещё узнают!  И тут только стал я её рассматривать. На кого-то она похожа? Не из артисток ли? Смотрит на меня - восторг на лице, зарумянились щёки. Вот я её осчастливил! Доели мы свои хачапури и заговорили о старых фильмах - об одних она твёрдо знала: мои, о других спрашивала: «Это ваш?» - «Нет, не мой». - «А этот?» - «Этот мой». Сказала, что впервые узнала меня как телеведущего, а потом уже, извините, как сценариста. Я спросил, кто она по профессии, сказала, что инженер. 
       Так, разговаривая, пошли мы по набережной, и прорвалось былое моё красноречие. Теперь уж не вспомнить, о чём говорил, но говорил хорошо, самому даже нравилось. Она слушала меня всё с тем же восторгом (по-моему, с восхищением даже), смотрела на меня и смотрела, улыбаясь счастливо, а мне захотелось вдруг пригласить её в ресторан. Но тут же и осадил себя: «Какой тебе ресторан с твоими грошами!» А так как мне почему-то казалось, что она ждёт именно этого приглашения, я почувствовал себя в ту минуту ущербным. Она, умница, продолжала задавать вопросы о современном кино, и я быстро отвлёкся от ресторана, ещё более оживился - мы сходились в оценках, и это сближало нас.
      На пути оказался салон-магазин крымских вин. «Отпробуем?» - предлагаю. «Давайте!» - отвечает игриво. Выпили, чокнувшись, дальше идём. Чувство такое, словно знаем друг друга давно, не виделись долго и вдруг встретились, вот-вот начнём обниматься. Вид её позволял мне так думать. Я не гнал это чувство - напротив, всё больше охватывала меня волнующая теплота и, не скрываю, желание близости с милой такой Незнакомкой нежданной. Я не спрашивал её имени, боясь, что окажется оно совсем прозаичным, а во мне звучал романс про «тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты». 
       Поверьте мне, я вовсе не думал завлекать её, соблазнять. Я вообще ни о чём не думал тогда - только чувствовал! За чувствами шёл. Они вели меня, а я подчинялся им. Мне казалось, что и она те же чувства испытывает. Я и сейчас, месяц спустя, говорю себе: да, так и было. Для неё ведь я - человек с экрана, вроде как неземной. Думала ли, что так вот, вживую, увидит? Неожиданность! Ошеломляющая, может быть. И что? Здравствуйте и до свидания? Буднично попрощаться и всё? Должен быть праздник!
       Мы дошли до Рабочего уголка, постояли у парапета, любуясь притихшим морем, лишь галька шуршала. Пошли обратно. Разговаривали и разговаривали, уже не о кино - обо всём, говорили как-то взволнованно, торопливо, то и дело смеялись, при этом брали друг друга под руку, соприкасаясь плечами...
      У меня пересохло во рту. Вижу: персики спелые продают - покупаю, ищу, где их вымыть, не нахожу и предлагаю зайти в кафе, заказать что-то лёгкое и попросить официанта вымыть нам фрукты. «Только заказывать буду я, - последовало заявление, - мой черёд». - «Ни в коем случае!» - «Нет-нет, иначе я не пойду». - «Ладно, не будем жизнь осложнять, и без того она сложная».
     Заняли столик, сидим, но официант почему-то к нам не подходит. А-ааа, ладно, пойду сам к умывальнику вымою. «Закажите мне кофе и больше ничего», - говорю, уходя.
     А как персики мыть без посуды? Сначала на подоконник их выложил, тщательно вымыл руки, пакет сполоснул хорошенько, теперь по одному буду мыть и в пакет, мыть и в пакет. Гигиенично? Далее - сушить руки, не являться же с мокрыми! Пока сделал всё это, пока шёл через зал...  А где же моя Незнакомка? Заказанное стоит на столе, а её нет. Тоже пошла в туалет? Улыбнулся я, отпил из чашечки кофе, жду. Для себя она, вижу, взяла какой-то напиток в красивой фигурной бутылочке. Жду. Нет и нет её. Допил кофе. Сосу персик. Ну-ка, что за напиток взяла она? Придвигаю бутылочку - «Золото Крыма», выдержанный коньяк! Пятнадцатилетний. Сверхроскошь! Вижу листочек (был под бутылочкой), беру и читаю. Что это?! Оплаченный чек?.. Расплатилась и ушла от меня?.. Оплеу-у-у-ха мне!  Наверное, я покраснел от стыда.
     Долго сидел, не мог ничего понять. Ну пощёчина!  Заметила, что экономил я на крымском вине, на этих злосчастных персиках? Но я это делал с неким, привычным якобы, шиком - не должна догадаться. Нет, тут что-то другое. Но что? Боялась развязки и так вот?.. А причём тут коньяк, зачем? Прощальный подарок, презент?  Или, не подумав, сделала глупость, потом будет жалеть?..
     Сколько бы ни задавал я вопросов, ответить на них не мог. Загадка. Так и уехал в Москву с загадкой. И бутылочкой «Золота Крыма». Приехав домой, не сразу распечатал её, что-то меня удерживало, день, другой... А распечатав, сделал всего лишь один глоток. Такую волну тепла вызвал он! Той самой, какую испытал я тогда, на алуштинской набережной.       



                БАЛАЛАЙКА


Старому, отставному профессору подарить балалайку?..
- Он играл когда-то, - вспомнила дочь, выбирая подарок, - и была у него балалайка. Мы с братцем дрались из-за неё и разбили. Давай новую купим!
Муж согласился.
Сегодня отцу восемьдесят два, день рождения.
Как же обрадовался он подарку такому, по-детски! Немедля настроил и стал играть. Струны звучали звонко. Он и потом, за столом, слегка захмелев, взял балалайку и ещё поиграл. Дочь довольна, брат похвалил её: «Надо же, догадалась! Молодец!»
Гостей в тот день у них не было, все свои, с внуками десять персон! Когда дети разъехались (сын в одном конце столицы живёт, дочь в другом), именинник закрылся в своём кабинете и, как сказала жена, долго бренчал. Ей-то «бренчал», а он вспоминал, вспоминал всё, что раньше играл. Потом детство своё вспоминал. «Господи, как бедно мы жили!» - вздохнул. Его, деревенского мальчика Митю Полянина, тянуло к музыке, но он и посметь не мог просить отца с матерью купить ему хоть простенькую балалайку: знал, что не на что, в колхозе одни трудодни.
 Мать сказала ему:
- Сходи к Ермичёвым, у них была балалайка, попроси хорошенько – может, дадут». А балалайка та оказалась  уже заброшенной на чердак, отыскали рассохшийся корпус без нескольких планок, гриф без колков, ни одной струны. Взял её: «Что-нибудь сделаю». Дружок его Витя Жирнов раздобыл где-то подходящие планки, принёс и колки ему, вместе варили клей и склеивали. «Чужие» планки пришлось подгонять, да и цвета другого они – ничего, лишь бы не было щелей. На струны пошли проволочки из электрических проводов.
Так и играл он на этой своей балалайке до окончания школы, пока не уехал в Москву учиться. В школьном оркестре играл! А в институте, в ансамбле, досталась ему мандолина, потом перешёл на гитару, но первая любовь взяла верх – купил себе хорошую балалайку.
Далее - закрутило! Аспирантура, женитьба, ранние дети, диссертация, кафедра кибернетики. Наука эта серьёзная, и он, глубокий её знаток, учёный серьёзный - Дмитрий Васильевич Полянин, профессор, доктор и прочее.
Сотрудники кафедры по праздникам устраивали капустники, всегда находились любители представлять – чем смешнее, тем лучше. Без весёлых частушек не обходилось. Как-то женщины сочинили их, а подыграть было некому, Полянин возьми да и пошути: «Найдите мне балалайку, я подыграю вам». Шутка шуткой, а балалайка явилась, купили на профсоюзные деньги. Лихо запели:

                Балалаечка играет,
                Балалаечка поёт,
                Приставь ноги балалайке - 
                Балалайка в пляс пойдёт!

После капустника она висела в кабинете Полянина, пока не нашёлся другой любитель, и след её затерялся.
Тут тебе грянули перевыборы профсоюзные, профком отчитался, слово ревизионной комиссии. Нарушений не найдено, но весельчак-председатель отметил:
- На балансе профкома одна балалайка, числится она за Поляниным, обнаружить не удалось.
Хохот в зале. И на следующий день ещё слышалось:
- Признавайся, Дмитрий Васильевич, куда дел балалайку?..
Случилось ему в тот год быть у брата в родном селе (в летний отпуск). Пошёл навестить друга детства Жирнова. Виктор – истый крестьянин, хозяин, во дворе чего только нет! А в избе на стене – балалайка.
- Играешь? - Полянин спросил.
- Играю, Митя, играю… А давай сыграем вдвоём!
Засуетился, туда, сюда -  а вот и ещё одна балалайка. Настроили, вышли во двор, на крылечке уселись, играют.
- Давай «Сербиянку».
- Я не знаю её.
- Да зна-а-ааешь, ты же играл.
- Не играл.
- Играл, я помню…
В этот момент открылась калитка – Тоня пришла, Викторова жена:
- О-оо, Митя! Здравствуй! – обнялись. Тут же к мужу: - Травы корове накосил?
- Нет ещё.
- Ах, чёрт вас побрал! Сидят тут, расселись, играют! – и пошла, и пошла!
- Тихо, тихо, - говорит ей друг Митя, - сейчас пойдём и накосим.
Косу в руки, мешки под мышку и к речке. Принесли два мешка, ублажили. А на столе уже поллитровка, закуски.
- Вот с этого бы и начинала! – Дмитрий сказал. – А то подняла хай!
- Да вас не распечёшь, так… Садись! Для нас это честь большая, ты вон кем стал, профессором.
Виктор усмехнулся:
- Я этому профессору, если что, могу и по шее дать!
Потом они играли ещё и ещё на двух балалайках.
Счастливым шёл Полянин домой, счастливым ехал затем в Москву, и в Москве долго ещё вспоминал ту встречу. Ах, какой праздник был!
И вот теперь опять балалайка.
Время совпало тяжёлое: расчудесная перестройка, реформы мудрейшие… В Москве во всех переходах подземных кто-то на чём-то играл или пел, выставив впереди раскрытый футляр либо сумку. Профессор наш и себя представил сидящим на стульчике раскладном в переходе - бороду отпустит седую, как у Толстого, кепку перед собой… Балалаечка поёт, того гляди в пляс пойдёт! Денег набросают ему! «Ничего плохого в том нет» - сказал себе. И доволен, есть шанс подработать. Немного подумав: «Но это уж если совсем…» Пока же без этого обходились. Много ль им надо с супругой? Две пенсии – можно жить. Дети у них инженеры, работают – не в нужде. Сын заехал на днях, обувь, одежду проверил.
- К морозам готовы? – спросил. – Если что, не стесняйтесь, скажите, я куплю.
- Спасибо, пока ничего не надо, - ответили. И рады: когда тыл обеспечен – совсем хорошо, спокойно.
Дмитрий Васильевич о другом возмечтал: пойти на эстраду! Старик с балалайкой на сцене – экзотика! Опять же седая толстовская борода («Отращу!»). Валом повалит народ! Стал репетировать, одно, другое, третье… День ото дня. Тяжеловато, конечно, будет – в смысле гастрольных поездок, уже не по возрасту. В Москве в центр поехать, и то тяжело. Здесь бы, на месте. Дом культуры вон рядом.
По-другому начал готовиться – к самодеятельной сцене, перед такими, как сам, ветеранами. «Могу и спеть им под свою балалайку!..»  Подобрал дюжину песен, разучивает, напевает – целыми днями!..

Увидим ли мы его на подмостках, не знаю, а ему уже хорошо. При деле.