Бомж

Бомж был стар, нечист, одет в потрёпанный спортивный костюм и какую-то тёмную хламиду. Лицо имел заросшее, худое, бледное, с нездоровым сероватым отливом; наполовину седые спутанные волосы свисали на острые плечи.

Он мало отличался от своих собратьев, ежедневно пытающихся жить на просторах огромной богатой страны.

Бомж медленно ковылял по улице, охваченной предновогодней суетой, щурясь от слепящих огней и стараясь не смотреть на людей. Люди пугали его. В лучшем случае они были к нему равнодушны. Отражение бомжа перескакивало за ним из витрины в витрину и, казалось, стыдилось отражаться в этих роскошных зеркалах.

Старик направлялся к мусорным бакам возле жилых домов неподалёку, своему основному источнику пищи. Там иногда попадались упаковки с остатками еды, и тогда он жадно выскребал или даже вылизывал эти сомнительные лакомства, и в эти моменты верил, что бог есть.

Время от времени бомж останавливался и тихо постанывал. От голода у него начинались сильные рези. Когда боль стихала, шёл дальше. Наконец он свернул на знакомую улицу. Возле мусорных баков никого не было.

Сегодня старику не везло. Попадались только пустые упаковки, бутылочные осколки, какое-то рваное тряпьё, которое он, поколебавшись, всё же отбросил. Наклонившись и засунув руку как можно глубже, он попытался добраться до самого дна, как вдруг его пальцы наткнулись на какой-то округлый твёрдый предмет. Цепко ухватившись за него, бомж извлёк свою находку и нетерпеливо поднёс к глазам.

В его руке была зажата небольшая непочатая баночка с красной икрой.

Не веря себе, бомж ошалело рассматривал баночку, тяжело дыша и помаргивая воспалёнными глазами.  Это была обычная консервная банка золотистого цвета, содержащая в себе, как гласила этикетка, сто сорок грамм высококачественной лососевой зернистой икры. Это было невероятное чудо, божий дар, улыбка фортуны и подарок судьбы. Это было богатство.

Немного опомнившись, бомж дрожащими руками раскрыл свой пакет и опустил туда зернистое сокровище. Затем оглянулся, торопливо вышел со двора и направился к месту ночлега.

Теперь он шёл по улицам, почти не замечая людей и больше не помня, что их нужно бояться. Он думал о том, как придёт в свой сарай у заброшенного дома, откроет баночку, вытащит ложку и зачерпнёт это таинственное,  вожделенное ещё с детдомовского  детства, но за всю жизнь так никогда и не попробованное яство. При мысли о предстоящем пиршестве его рот наполнялся слюной, а в животе возникали нетерпеливые спазмы.

Пошёл снег; он красиво ложился на мостовые и тротуары, стелился под ноги прохожим, ажурно укрывал крыши домов. Декабрь умирал и старался приукрасить свою смерть.

Бомж углубился в тёмные переулки и через некоторое время вышел на окраину небольшого пустыря, частично огороженного забором. Привычно проскользнул в лазейку, по памяти обходя рытвины и кустарник, и вскоре оказался у цели своего путешествия.

В сарае было холодно и темно, воздух отдавал затхлостью и птичьим помётом. Оскальзываясь на влажном полу, бомж пробрался в свой угол. Подстилка была на месте. Немного подумал, достал из тайника свечной огарок, зажёг его и осторожно примостил на полу. Затем сел, немного поёрзал, старчески покряхтывая, притянул к себе пакет и бережно выложил перед собой его содержимое.

Баночка тускло отсвечивала золотом в дрожащем пламени свечки. Этикетка была ярко разрисована и казалось, что на полу лежит большая ёлочная игрушка. Несмотря на терзающий его острый голод, бомж ещё несколько минут любовался зрелищем, а потом вынул старый нож с обломанной рукояткой и, тихонько вздохнув, принялся осторожно открывать. И вот, наконец, зазолотилось, вспыхнуло красноватыми бликами, расцвело у его ног волшебным, исполняющим все желания цветком - будто открылась заветная  шкатулка с оранжевыми жемчужинами, которые были, однако, гораздо ценнее, чем жемчуг, потому что их можно было есть.

Бомж счастливо засмеялся. Это было какое-то новое чувство. Он не помнил, когда он в последний раз смеялся. Он даже не помнил, когда он в последний раз ел. И сейчас ему было хорошо.

Он взял ложку, по привычке провёл по ней пальцами, наклонился над баночкой, осторожно зачерпнул вожделенной еды богов и королей и, блаженно зажмурившись, отправил содержимое в рот. На мгновение замер, а потом принялся медленно жевать.

Некоторое время он так и сидел, двигая челюстями, слегка покачиваясь в упоении, с полузакрытыми глазами. Затем глаза открылись. Блаженное выражение в них постепенно сменилось недоумением, переходя в разочарование и обиду.

Пища богов и еда королей была противно-солёной и какой-то скользкой, красноватые шарики неприятно лопались на языке и превращались в холодную невкусную кашу, которую бомж в конце концов с отвращением проглотил.

Ещё некоторое время он как бы прислушивался к своим ощущениям. Затем, будто не веря, зачерпнул ещё раз из баночки, разжевал и снова проглотил. Выражение горького разочарования разлилось по худому лицу.

И тогда он заплакал.

Он плакал, тихонечко всхлипывая, и в то же время всё зачёрпывал и зачёрпывал оранжевую гадость и, давясь, с усилием глотал. Ему очень хотелось есть, и у него не было другой еды, кроме этой, которая годилась, видимо, только для богов и королей. Баночка опустела, и старик ещё некоторое время просидел неподвижно, уткнувшись головой в колени и вздрагивая худыми плечами.

Внезапно ему стало нехорошо. Сначала сдавило в животе, потом в груди, и тело стали сотрясать сильнейшие рвотные спазмы. Он еле успел добраться до дверей и упал на землю прямо за порогом. Затем, по-видимому, потерял сознание.

Бомж пришёл в себя от холода. Он был весь изгваздан, покрыт оранжеватыми дурно пахнущими потёками. Еле шевелясь от неимоверной слабости, он кое-как обтерся, вполз в своё жилище и добрался до подстилки. После всех мучений, телесных и духовных, его начало клонить в сон.

Где-то вдали зазвонили колокола. В темноте тускло поблескивала золотистая банка. Бога всё-таки нет, - засыпая под перезвон, подумал старик. - Потому что если бы он был, он бы меня сегодня не оставил.