Посмотри

Посмотри, что у меня, тебе понравится! Ты же давно хотела…
На протянутой ладони – два лезвия. В бумажных обертках.
Давай?..
Да, хотела, очень хотела, и предлагала всегда со смущением, как бы не испугать, не отвернуть от себя.
Давай. Надо только их, наверно, помыть или протереть чем-нибудь. Ну, чтоб не занести что-то, не знаю…
Моем вдвоем над раковиной в ванной каждый свое. Держим аккуратно, даже с опаской. Как будто не собираемся ничего такого… Нет-нет, вы что, боже упаси! Мы сейчас будем ими… да, резать… что? Себя??? Да как вы могли такое подумать, нам бы и в голову не пришло!
А с чего…откуда ты хочешь начать? – робко так.
Понимаю, что ему страшно, но все-таки он решился, как будто бы сам; знаю, я заразна в этих своих мыслях и желаниях, и теперь ему кажется, что он сам тоже хочет не меньше меня. А может, так оно и есть, просто он раньше не думал, или не признавался сам себе.
Давай с рук.
Садимся. У каждого в правой руке по блестящей пластинке. Левую руку протягиваю ему, он мне – свою. Мы – зеркальное отражение друг друга, мы сейчас, наверное, очень красивые, напряженные, наадреналиненные по горло, с полуулыбками на таинственных лицах.
Начинай, - какое благородство! Уступает даме.
И… мне вдруг становится так безумно жалко его, такого трогательно серьезного, просто не знаю, не понимаю, как мне сейчас взять и сделать ему больно. Не понимаю…но все равно хочу.
Когда подношу лезвие к его коже и почти уже касаюсь, смотрю в его глаза и отчетливо в них читаю, что только сейчас он понял, что не отвертеться, что это будет. Так и жду, что сейчас зажмурится крепко-крепко и замрет. Я вся переполняюсь так несвойственной мне нежностью, хочется бросить все, обнять его…
Не могу больше его мучить. Вывожу первую тонкую линию. Красным. Красиво. Он шумно втягивает воздух. Еле заставляю себя смолчать. Продолжаю. Он весь превратился в дыхание, это, видимо, отвлекает немного. Боюсь, что дальше не зайдет, этими двумя-тремя полосами только на его руке все и закончится, и вдруг…
Так?
Вижу такую же линию на своей руке. Хотя нет, не такую же – не в пример изящнее. Все-таки сказывается его художническая сущность. Киваю.
Теперь мы в полном синхроне. Со стороны, наверное, смотримся ужасно – двое чокнутых полосуют друг друга. Он оставляет на мне свой автограф. Я пишу что-то важное. Потом места становится мало, и мы переходим выше, дальше, охватывая почти все доступное нам пространство.
Не передать, какое у него сейчас лицо. Я таким его ни разу не видела, он одновременно и не здесь, где-то в своих высотах, куда только он долететь может, и в то же время настолько близко ко мне…
Не могу сказать, сколько это продолжалось. Просто вдруг очнулись, поняли – лежим вдвоем, истекаем. Совсем чуть-чуть, по капелькам.
Надо чем-то прижечь, что ли… Перекисью, может?
А у тебя есть?
Был какой-то пузырек в холодильнике, пойду посмотрю.
Приносит перекись и ватные кружочки. При этом весь в потеках. Таким он часто бывает, только краска обычно не такая яркая.
Давай, - смачиваю ватку, кладу себе на колени его руку.
Подожди…
Что?
А… больно будет? – очень смущен, смотрит в пол.
Смотрю секунды две в упор, не моргая. Он на меня. И, не сговариваясь, одновременно валимся на диван, сгибаясь пополам в приступе идиотского смеха.
Ну ты даешь, заяц! Вот сейчас, конечно, самое время спросить! Не могу! А до этого как, по кайфу было?
Отсмеявшись, начинаю осторожно промокать вдоль красных линий. Рука на моих коленях начинает легонечко так подергиваться, ее владелец издает тихие «ауч» и еле слышно шипит, и от этого меня теперь уже с головой накрывает такая волна нежности, что не вздохнуть, не пошевелиться…
Так, по очереди, с виноватыми «прости, я постараюсь осторожней» и «сейчас, маленький, еще немножно осталось, потерпи», останавливаем все. Горка ваток, пропитанных нами. Там, подальше, два испачканных лезвия.
Сидим в нежном, милом, прекрасном коматозе.