Истории Рижского Таксиста Продолжение I

                Снайпер

Было это вскоре после войны. В конце 40-х. Оружия здесь, в Латвии, оставалось навалом. На полях, в оврагах, в лесах  и болотах. Оружия всякого. Пистолетов, винтовок, автоматов, пулеметов…
Один мой знакомый, Казимир, в те годы маленький мальчик, рассказывал: «Мы, мелкая ребятня и пацаны побольше, натыкались на немецкую и русскую аммуницию почти на каждом шагу. Бродили по окрестностям, находили смертоносное железо, собирали, чистили, стреляли, взрывами, бросали в костер патроны и снаряды, разбирали мины, подрывались, калечились и погибали.
Такое у нас было послевоенное детство. Однажды, прочесывая раньше не хоженый лесок, мы наткнулись на пушку.
Стояла она неглубоко в лесу, на маленькой поляне, и была в боевой готовности. Рядом с пушкой в нескольких ящиках тупорыло лежали большие снаряды. С большим энтузиазмом и глупым бесстрашием, так свойственным подросткам, мы кинулись на пушку и стали осваивать суматошно и хаотично этот новый для нас вид вооружения. Пушка была большая. Там было много рукояток, колесиков, фиксаторов, приборов, задвижек и затворов.
Сначала думали просто посмотреть. Потом решили понаводить.
Тут кто-то додумался попробовать зарядить. Не сразу, но все у нас получилось. Все открылось, закрылось и щелкнуло.
И вот пушка стоит, подняв ствол в небо. Ствол смотрит в сторону поля, в стволе снаряд. За полем хутор, за хутором лес.
Затвор закрыт, а наш предводитель Янка нервно потирает руки, вожделенно поглядывая на пятку спуска. Отогнав всех подальше, он еще раз покрутил рукоятками наводки, заглянул в прицел и надавил на спуск. Прогремел гром выстрела. Пушка подпрыгнула и окуталась густым, едким дымом. Мы в испуге присели, а снаряд улетел… Мы с нарастающим ужасом стали ждать, куда ж он падать станет.
Через несколько томительных секунд в лесу за хутором поднялся столб пыли, в воздух полетели ветки и палки. Мы облегченно выдохнули, но тут из дома выскочили хозяева. И хотя до хутора было километра два, через оптику пушки можно было разглядеть, что особо радостными они почему-то не были. Через несколько лет после войны опять попасть под артобстрел кому ж захочется…
Это уж потом до нас, взрослых, дошло. А тогда мы радостно заржали, но пушку еще раз заряжать все-таки не решились.
Пушку ту скоро русские военные куда-то утащили вместе со всеми снарядами.
Но не всегда все так удачно кончается…
Вот тут я и подхожу к истории со снайпером.
У одного семилетнего пацанишки, которого звали, кажется, Гунтисом, в сарае на сеновале хранилась немецкая снайперская винтовка с оптическим прицелом.
Он уже учился в интернате, но на выходные приезжал домой. Любимым его занятием было возиться со своей, прямо скажем, не детской игрушкой.
Вот сидит он в одно из осенних воскресений у себя в сарае на сеновале и смотрит через чердачное окошко в оптический прицел своей любимой снайперки.
Солнечный сентябрьский день, на деревьях начинают желтеть листья, рядом рябью от ветра покрылась вода в речке, за речкой пылится дорога, по дороге едет повозка, которую тянут две лошади.
В повозке сидит сосед Гунтиса, пожилой дядя Карлис. Расстояние приличное, но через прицел видно все как у себя под носом. Как потом определили соседи, чуть больше километра разделяло повозку дяди Карлиса и снайперскую винтовку постреленка Гунтиса.
Гунтис в такие моменты представлял себя взрослым немецким снайпером. Он припал к прицелу и медленно стал выцеливать дядю Карлиса.
Перевел  перекрестие прицела с кармана его пиджака на конец его трубки, потом остановился на помятой кепке, надвинутой на самые уши дяди Карлиса.
Дядя Карлис в этот момент ударил кнутом ленивых лошадок, и прицел Гунтиса переместился туда же.
Особенно не нравилась дяде Карлису левая, ближняя к маленькому Гунтису лошадка. Она совсем не хотела тащить повозку. Голову опустила, ногами еле-еле перебивала, кнуту дяди Карлиса совсем не подчинялась. Стал Гунтис смотреть, почему эта глупая скотина повозку тянуть не хочет. Посмотрел на хвост, на спину, на ноги, на гриву, остановился на голове. Все это через прицел. А прицел на винтовке. А винтовка прижата к плечу Гунтиса, а палец Гунтиса лежит на спусковом крючке. В стволе пуля. Предохранитель снят, крестик прицела остановился на глазе понуро бредущей лошадки. Этот глаз укоризненно посмотрел на Гунтиса и Гунтис непроизвольно сжал пальцы. Один из них был указательным и его усилия хватило, чтобы спусковой крючок, на котором он лежал, мягко поддался. Винтовка тут же подчинилась тоже и прозвучал негромкий хлопок. Механизм гасителя отдачи защитил хрупкое плечико маленького, а большая лошадка вдруг почему-то остановилась и стала валиться на дорогу.
Дядя Карлис тоже сначала удивился. Только он в очередной раз собрался подогнать кнутом упрямую скотину, а она возьми, да сама и упади. Лежит и подниматься не хочет. Слез дядька с повозки, подошел к лошади, обошел вокруг и вдруг видит, что одного глаза у лошади нет, да и у черепа немного костей не хватает.
Дядя Карлис на войне был, поэтому долго сомневаться не стал. И понял все быстро. Через полчаса он пришел к отцу Гунтиса, а через час Гунтис с опухшей задницей и уже без своей любимой немецкой винтовки, на ходу глотая сопли и вытирая слезы, мчался к спасительному лесу, начинающемуся сразу за сараем с сеном, чтобы немного отсидеться, пока гроза отцовского гнева немного не утихнет.
– Да, оружия тогда было много, – продолжал рассуждать Казимир. – Бывало, едет по хуторам русский студебеккер. Возле каждых ворот останавливается. Ждет. Из кабины никто не вылезает. Хозяева выходят, бросают в кузов оружие. Кузов металлический. Если загремело, значит, все в порядке. Машина ревет мотором и едет дальше. Если ничего не гремит, гебисты выходят и устраивают повальный обыск. Оружие находят, хозяина забирают с собой. Меньше, чем через 10 лет, его можно домой не ждать.
А через 2-3 месяца студебеккер опять едет по тем же хуторам. И, не дай Бог, кузов не будет греметь чем-то металлическим…
– Ну, а что было с Гунтисом? – спросил в тот раз я Казимира, когда он уже стал заканчивать свой рассказ.
– Да ничего особенного. Отец за лошадь заплатил деньгами, Гунтис винтовкой и побитой задницей.
Шум поднимать никто не стал, но Гунтису с тех пор к оружию прикасаться строго-настрого запретили.
До самой армии. Куда он благополучно и загремел. Но лет уже через 12 после того своего знаменитого снайперского выстрела. С расстояния в километр и прямо лошади в глаз. Снайпер, что тут еще скажешь…

                Свиньи

Как-то сидели мы в одной теплой компании.
– Да… - начал один, – эти свиньи…
Обычно говорят, что когда человека назовешь свиньей, то свинья обидится…
Хочу частично возразить.
У нас в деревне, рассказывали, был случай. Пошел вечером пьяненький хозяин во двор «до ветру». До места не дошел. Остановился под хлевом, где свиней держал. Ну и расстегнул штаны, вытащил… свинья ему наследство и отгрызла…
Второй подхватил:
– Да, завидовать нечему. Натуральное свинство… Служил я в армии. Летом стояли мы лагерем недалеко от колхозного свинарника.
Были какие-то праздники. Ни колхозников, ни офицеров нигде не было видно. Свиньи и солдаты остались один без присмотра. Пошли мы на ферму мясом разжиться, но весь аппетит пропал, когда увидели, что там творится: одни свиньи, поросные матки, лежали, выдавливая из себя маленьких поросят, а другие, голодные твари, тут же их пожирали.
– Да, – подхватил третий, – у свиней это бывает.
У наших соседей такая свиноматка была. Чуть только опоросится – сразу норовит своих же поросят сожрать. Так что хозяева придумали. Они купили в аптеке димедрол. Вот разведут в свином корме несколько таблеток этого транквилизатора и дают свиноматке есть. Через полчаса та вырубается, и только тогда к ней поросят подсовывают материнского молока пососать.
– Ну, не все же свиньи такие, – возразил четвертый. – Вот моя мама рассказывала, что когда она была маленькая, держали ее родители леху. Здоровущую свиноматку весом под три центнера. Когда собаки ее видели, то в испуге разбегались. Моя мама эту свинью вместе с маленькими поросятами и пасла. Как-то раз захотел соседский паренек-шкодник подшутить над ней.
– Я сейчас, - говорит, – у твоей лехи украду поросенка.
Мама ему:
– Бери. Любого. Если сможешь…
Тот поросенка хвать – и бежать. Свинья за ним. Быстро догнала, свалила и загрызла бы, если бы мама не оттащила ее за веревку, привязанную к задней ноге.
Была та свиноматка очень умная и самостоятельная.
За своими поросятами она смотрела, как наседка за своими цыплятами, никого не обижала, и поросята у нее всегда были сытые и веселые. Когда приходила пора очередной «свадьбы», она и здесь все решала самостоятельно. Шла прямо на колхозную ферму и сама себе выбирала хряка по душе. А отец потом шел следом и отношения закреплял деньгами, что оставались в кармане у сочувствующего людям и зверям колхозного заведующего фермой.
– А мне вот еще вспомнился какой случай, – вмешался в разговор рассказчик № 1. – Дело это было на одном из сельских хуторов. В холодную зиму, но уже ближе к весне. Держал один латыш в хозяйстве небольшого поросенка и собаку. Жена его болела и лежала в городе в больнице. Мужик оставался в хозяйстве один. Как-то решил он навестить свою жену в больнице. А на кого скотину оставить? И хоть той скотины – свинья да собака, - но все равно жалко ее зимой без присмотра бросать. Думал он недолго, но придумал вроде бы неплохо. В доме у него пустовала одна комната, небольшая, но отдельная. Туда он и решил их временно определить, чтобы они… в тепле относительном были и уюте, и чтобы не скучали по одиночке в разных помещениях. А чтобы не голодали, хозяин им еды вдоволь оставил. Свинье в одном уму, собаке – в другом…
И все вроде бы хорошо и справедливо. Да вот вышла одна незадача. Подзадержался он маленько в городе. Думал в 2-3 дня управиться, но не получилось. Пока туда-сюда, магазины, аптека, лекарства, больница, снег-метель, гости, пьянка, похмелье, какая-то бабенка уступчивая… Короче, вместо трех дней не было его дома полторы недели. Возвращается смурной и с нехорошими предчувствиями. Как водится, предчувствия его обманывать не стали.
Заходит он в комнату, где скотина его жила эти десять дней, смотрит и видит: собака есть, а свиньи – нет. Он – туда, он – сюда. Нет. Искал, искал, все вверх дном перевернул – все равно свиньи нет. Спрашивает у собаки Прошки:
– Где Пантелеймон?! (так поросенка звали). Прошка в ответ виновато виляет хвостом, но облизывается вполне довольно. И тут до хозяина медленно доходит, что совершилось непоправимое. Произошло кровавое преступление, и он соучастник, хотя находился в то время далеко отсюда и занимался совершенно не тем.   
Реконструированная цепь событий, с его слов, выглядела примерно так. Сначала все шло, как по маслу. Сытый Прошка спал, довольный непривычно райскими для себя условиями, а поросенок Пантелеймон все жрал и жрал. Сначала он съел то, что было у Прошки. Потом он стал искать, чего бы съесть еще. Потом он стал есть дерьмо. Сначала свое, потом Прошки. Так свиньи иногда делают. На то они и свиньи. За это их грязными иногда еще называют. Потом Пантелеймон стал ходить по комнате и громко визжать. Тоже вполне свинское занятие. Обычное. Но на нервы действует сильно. Прошка был сильной натурой, поэтому сначала он терпел.
Сначала он терпел чисто моральное неудобство от шума и пыли, поднимаемых Пантюшкой. Потом он стал ощущать легкий дискомфорт, связанный с отсутствием воды и пищи в его миске. С каждым следующим днем голод становился крепче, а Пантелеймон визжал все сильнее. А хозяин все не возвращался и не возвращался.
Пантелеймон совсем с ума сошел, хотя и в нормальном состоянии обилием мозгов никогда не отличался. Он беспрестанно визжал в голодном отчаянии и рыл все подряд.Прошка терпел, хотя он не ел уже давно и был голоден, как собака.
Но и у собаки когда-то терпение лопается. Лопнуло оно и у Прошки, и он слопал Пантелеймона, слегка отощавшего, но вполне съедобного.
Теперь он мучился угрызениями совести из-за того, что загрыз хрюшку, а его хозяин не знал, кого казнить: себя или собаку.
И себя жалко, и Прошку жалко. И Пантелеймона жалко.
А толку что жалеть. Ничего уже все равно поделать больше нельзя.
Вот такая жизнь получается. Свинская.
И у собак. И у людей.
И у свиней.
Подвел итог беседе рассказчик № 1 и был, конечно, прав на все 100 свинских процентов.


                Мастер спорта по коням

В дороге интересно тем, что интересные истории можно услышать.
Ехал я однажды в одном купе с очень любопытной попутчицей. Разговаривала она по мобильнику на сносном английском, сопли текли у нее в три ручья, каждые пять минут она прикладывалась к маленькой, но вместительной плоской фляжке с коньяком. И успевала, между делом, своим острым глазом меня «заценивать».
Дорога была длинная, в купе мы были одни и потихоньку завязался разговор.
Для начала она мне предложила отпить из фляжки, но я трусливо отказался. По крайней мере, мне показалось, что именно в таком разрезе она оценила мой поступок, то есть полное отсутствие смелости в нем.
Но делать было нечего, раз делать было нечего, и раз другого попутчика в меню не предлагалось, то она стала рассказывать.
Больше говорила она. Ей было что рассказать, а мне на ее героическом фоне было лучше внимательно послушать. – В молодости, - начала она, – я была очень целеустрем-ленной девочкой. И не просто так, - я была спортсменкой, подающей надежды и перспективной. К 18 я выполнила норматив мастера по конному спорту и на этом останавливаться не собиралась. В то время я входила в сборную России. Были у нас очередные сборы.
Сборная в основном была мужская, а девушка я была видная.
Мальчики на меня засматривались, но я была строгого воспитания и ни о чем таком не помышляла. Мои ребята уже с этим смирились и стали на меня смотреть как на еще одного хорошего парня, разве что немного покрасивей обычного. Но. По соседству сборы проходили волейболисты. Здоровенные, видные мужики, откровенно и нахально породистые.
Многие из них подкатывались ко мне с конкретными предложениями, но я для себя выделила только одного – статного, голубоглазого красавца Валеру.
Валера немного догадывался, что я не совсем равнодушна к нему, но никаких решительных действий не предпринимал.
Вот это меня и завело.
Я решила его соблазнить, раз он не догадывается, что у него есть все шансы сделать это самостоятельно.
И был мой последний вечер на сборах. Сборы, естественно, уже заканчивались, завтра мы разъезжались по домам, а сегодня вечером на базе был организован заключительный вечер отдыха.
Мои товарищи по команде сидели, играли в карты, когда я, припудренная и нарумяненная, проплыла мимо них по направлению к выходу.
Не знаю почему, но мне запомнился их коллективный взгляд, которым они меня провожали тогда.
Они смотрели на меня так, как смотрит невеста на любимого, уходящего на войну и так, как смотрит любимый, когда его дорогая уходит к другому.
Может, мне так показалось, может, мне так хотелось… может, так и было…
Но… Случилось то, чего моя мама больше всего и боялась.
Я перестала быть скромной девочкой строгого воспитания… И, кстати, ничуть в ту ночь об этом не пожалела…
Утром мы разъезжались.
Валера меня провожал. Он смотрел на меня влюбленными глазами и еще не мог прийти в себя от обрушившегося на него внезапного счастья.
Он молчал и хлопал большими, телячьими ресницами.
– Я тебе напишу. Я тебе позвоню, я к тебе приеду, – бормотал не совсем связно он. – Я тебя люблю, Катя, – взволнованно лепетал он.
Мои ребята стояли в стороне возле автобуса и смотрели кто в землю, кто по сторонам – лишь бы не на меня.
Я хранила олимпийское спокойствие, хотя сердце рвалось из груди.
И тут Валера стал потихоньку приходить в себя.
– А как я тебя найду? Ты мне свой адрес дашь?
Я посмотрела на него.
– У тебя есть на чем записать? Он стал лихорадочно рыться в карманах.
Он стал лихорадочно рыться в карманах. Я подошла к своим, взяла у одного коробок спичек, а у другого карандаш. Вернулась, подошла к Валере.
– Запиши свой телефон, я тебе позвоню.
Он обрадованно нацарапал номер на коробке и протянул в радостной надежде мне.
– Звони в любое время. Это домашний. Если не будет меня дома, мама мне все передаст…
Мы скомканно попрощались, – вокруг были люди и пора было ехать – я села в автобус, и мы покатили в Москву.
Валера, база, вчерашняя ночь и моя девичья юность – все оставалось позади и с каждым мгновением убегало все дальше назад – в прошлое. Я держала в руках спичечный коробок. На нем был нацарапан Валерин телефон и наше с ним счастливое будущее… Я повертела в руках этот судьбоносный коробок и… выбросила его через окно автобуса в придорожные кусты.
Никто ничего не заметил. Или сделал вид, что ничего не заметил. Не знаю. Ребята у меня были мировые…
Я ехала прочь и смотрела вперед. И ни о чем не жалела. Впереди у меня через неделю были международные соревнования.
Я была целеустремленной, талантливой спортсменкой и мне на этих соревнованиях нужнее была только победа.
…Я с откровенным интересом смотрел на свою необычную попутчицу, и ей это, видимо, нравилось, но виду она не подавала. «Кремень, а не баба», - подумал я тогда, да и сейчас так думаю тоже…
Повисла пауза. У меня ответных историй такого масштаба что-то сразу не просматривалось, а она, скорее всего, все еще не вынырнула из воспоминаний.
– Ну и как те соревнования прошли? – не нашел ничего лучшего, как спросить я.   
– А никак, – она ожила. – Там я должна была стать мастером спорта международного класса.
Все к этому шло. Мне не хватало несколько зачетных очков. Подготовки, класса, желания у меня хватало. Не хватало только везения. Я уже была на старте, когда почувствовала что-то неладное. Не с собой, с лошадью. Моя лошадь вела себя как-то не так. Но прозвучал сигнал, и мы начали… Тут я смотрю – лошадь моя хромает. Что такое? Я так-сяк, но уже понимаю, что это катастрофа!
Соскальзываю с лошади, поднимаю ей ногу, смотрю – камешек между подковой  и копытом застрял. Вытаскиваю его, взлетаю в седло  и… Судьи мне машут – все… Отбой.
Поезд ушел. Сеанс закончен. Свечки погасли. Соревнования для меня закончились…
Так я и не стала мастером спорта международного класса. Не хватило пяти минут.
Она была невозмутимо спокойна в том момент, когда я уже начал было ей сочувствовать. Ей совершенно не нужно было моё сочувствие. Она держала свою судьбу в своих крепких руках, как поводья своей лошади, и я понял, что такой женщине мое сочувствие ничуть не требуется.
– Сейчас моей дочке девятнадцать лет, – как ни в чем не бывало продолжала она, – и мы тренируемся вместе. Таня моя – девочка трудолюбивая, дисциплинированная. Старается… Но таланта не хватает. Нет огня в глазах у нее. Все делает, как надо, но не зажигается вдохновением на тренировках. Номер отрабатывает, а не исполняет. Хочу я ее на уровень сборника вытянуть, но не знаю, получится или нет.
Она посмотрела в окно поезда, отпила из своей фляжки, и глаза ее вдруг мечтательно загорелись. Есть у меня одна идея, но я еще не знаю, решусь ли я на это…
Она утерла свои сопли и невозмутимо продолжала:
– Есть у меня на примете один молодой парень – цыган. Из местных. Мы у них лошадей иногда покупаем. Вот это прирожденный талант. Сам по себе яркий, гибкий,стремительный, а вскакивает на лошадь, та сразу как шелковая становится. Любая. Даже необъезженная. Понравился мне из их табунчика один жеребчик лет полутора. Я его спрашиваю: «Он хоть под седлом был?» – «Не проблема, – сверкает зубами цыган и раз – на спину тому. Набросил какую-то веревку и умчался. Только пыль из-под копыт. Через пять минут возвращается уже спокойной рысью – и он целый, и конь объезженный. Вот бы мне такого ученика, - протянула она, –– через полгода я бы из него мастера сделала. И сделала бы, если бы за дочку не было страшно. Этот парень из меня искру выбивает на раз. Только глянуть на него стоит и все – любая девка падает, как подкошенная. А зачем мне страдания в семье? Дочка в него влюбится, а он ее через неделю бросит.
Так сказала она, а я ей поверил на слово. Поверил, потому что не поверить ей не было никаких оснований. За свои слова она, как я понимаю, всегда привыкла отвечать решительно и без соплей!
И это мне в ней тогда однозначно понравилось. И сейчас нравится, когда о ней вспоминаю. Настоящий человек, цельный, из стальной проволоки свитый. Хоть и баба. Но любого мужика не слабее…
Что дальше стало с моей необычной попутчицей – не знаю.
Я проводил  ее в Киеве, и с тех пор больше не встречал. Но, думаю, все хорошее и необычное у нее еще впереди!
Быть по-другому не может. Человек она такой – железный!
Не судьба ее гнет, а она судьбу под себя нагибает.
Я так даже не думаю. Я в этом твердо убежден! По сей день!


                Близкий Северо-запад и родной Юго-восток

Скорый поезд мчится. Прямо за границу. Из Латвии, через Литву и Белоруссию, на Украину.
С берега одного моря – Балтийского к берегам другого – Черного. С близкого Северо-запада на родной Юго-восток.
Из Старой Риги в неугомонную Одессу. В купе сидят четверо.
Дама лет давно вышедших из средних; девушка, налитая кровью, молоком и щемящей грустью, щедро разлитой вместе с веснушками по юному личику; немолодой рижский таксист,желающий увидеть Одесскую родню; и шустрый бизнесменчик средней руки, про которых раньше складывали командировочные байки и легенды. Вещи уже разложены, белье получено, места заняты, чай выпит.
Наступает собственно дорожная ситуация, когда торопиться надо уже только паровозу, а самим можно расслабиться. И поболтать. Потихоньку завязывается беседа.
Дама, солидная во всех отношениях, начинает со своего нижнего места у окна по ходу поезда:
– Вот, еду в Минск к своим молодым горячим племянникам. Они работают в банке, имеют по 500 долларов в месяц и чувствуют себя страшно солидными  и важными. 
Я тоже служу в банке, занимаю далеко не последнюю должность, имею не самый маленький оклад, но хвастаться тем, что у меня денег выше крыши и решительно на все хватает, я бы поостереглась. У меня сын недавно из Америки вернулся, два года там проучился: каким обалдуем туда уехал, таким же обалдуем домой и вернулся. Языка американского немного взял, но хватки, деловитости  и оборотов для практической жизни там для него, видно, не нашлось. Приехал обратно. Здесь, говорит, лучше: мама рядом, думать ни о чем не надо, родные латыши так хорошо по-русски говорят, что об иностранных языках можно не беспокоиться. Вот с дочкой мне больше повезло. Внучку мне год назад они с зятем подарили. Я им квартиру свою оставила. Чтобы не мешать. Себе с мужем купила другую, но отдельно. Захожу к ним иногда в гости – дочку проведать, на внучку порадоваться. Зятя, литовца, уму-разуму поучить немного. Так, зять, литовец, как та собака, что за руку норовит цапнуть, с которой ее кормят.
Нет, чтобы мне благодарной быть за дочку и за все то добро, которого мне для них никогда не жалко. Нет, чтобы спасибо мне сказать за те советы хорошие, что я ему в его глупую голову литовскую постоянно с таким скрипом засовываю. Так нет. Ничего похожего.
Прихожу к ним один раз. Посидела немного. Смотрю, уже смеркаться стало. Нет бы этому литовцу за ужин начать беспокоиться, раз видит, что нам с дочкой некогда. Возвращается он с прогулки, где внучку в коляске катал, пока ихний фокстерьер Фокс рядом бегал. Возвращается, нагулявшись, свежий такой, розовощекий с улицы; заходит к нам в комнату и прямо с порога:
«Не пора ли вам, уважаемая Ирина Николаевна, к себе домой возвращаться, где вас уж ваш Андрей Михайлович давно заждался?! Ах ты, Речь Посполитая с литовским княжеством, ах ты, страна независимая и нравы гордые. Я сама знаю, когда и куда мне идти. Тем более я и тут, и там все равно у себя дома. Литовцу так не кажется. Ну, я ему столько показала, что ему теперь долго мало не покажется. Убежал он за соской внучку кормить и правильно сделал. Пусть лучше семьей займется собственной, чем родную тещу из дому на ночь глядя гнать.
Правда, и то сказать, на улицу-то мне бежать не надо. Открыла одну дверь, сделала три шага к другой – и снова дома. А что мне там, спрашивается, делать?! На мужа своего смотреть – Мухина мухоморского?! Морского волка дохлого, капитана дальнего плаванья на пенсии?! Когда я была молодая, а он ходил по морям и океанам, тогда было понятно. Его не было по полгода, а мне была полная свобода. Когда же он сходил на берег и требовал любви, почета и уважения по полной программе, потому что заслуживал этого и морально, и материально. И физической силы ему ни у кого занимать тогда не надо было. Все у нас было: рестораны, путевки, шикарная квартира, дорогая мебель, лучшая одежда, хороший хрусталь, качественные продукты. Я тогда была простой бухгалтершей и кроме хилых 120 рублей с редкой квартальной премией ничем большим ему возразить не могла. Поэтому я его полюбила, почитала, уважала, кормила, обстирывала, под белы ручки деликатно водила, на чисту постельку нежно укладывала и под бочок темной ночкой послушно подкатывалась.
Но те славные годы быстро пролетели. Он постарел, и я не помолодела. В Латвии запахло песенной революцией. Я пошла круто вверх по карьерной лестнице, а мой моряк вразвалочку по трапу сошел на берег, чтобы завалиться, как медведь в берлогу, на диван с газетой, недалеко от голубого экрана цветного импортного телевизора, слава Богу, не единственного в нашей 4-х комнатной квартире.
И получилось так. На работе я задерживалась обычно допоздна. После восьми закрываю офис, сажусь в машину, еду по магазинам, покупаю продукты, приношу домой, а он сидит пьяный, голодный и расстроенных чувствах. Депрессия у него на голодный желудок, видите ли, разыгралась: он никому не нужен, никто его не любит и никто не жалеет…
Пальцем об палец не хочет ударить, голова уже ни черта от водки не соображает, а аппетит, как у быка голландского. «Когда ты меня кормить будешь, меня, волка морского, ты, мышь белая, сухопутная?!»
Так и хотелось иной раз прихлопнуть его, как назойливую муху, этого Мухина.
Все равно пользы от  него, кроме назойливого жужжания, никакой.
Как ему трудно, какой он несчастный, пропадающий на пустынном берегу седой морской волк, я слышала постоянно, в режиме нон-стоп.
Надоело мне однажды это его пьяное дребезжание в виде противно-монотонного брюзжания, открываю двери квартиры, захожу  к дочке.
– Дочка, ты отца любишь?!
– Люблю! А что?
– Ну, так забирай. Хоть на один день, хоть на неделю, хоть навсегда. Но прямо сейчас, а то тебе придется возиться с трупом и, клянусь Богом, трупом этим буду не я.
Беру Мухина за морской китель и через открытые двери двух квартир, которые находятся на расстоянии двух метров одной лестничной площадки, под те же белые ручки, но уже без былой любви, почета и уважения, перетаскиваю из своей квартиры слева в дочкину квартиру справа.
Закрываю двери и чувствую себя бесконечно счастливой.
Бесконечное счастье длится ровно два часа. Открываются опять обе входные двери в обеих моих квартирах, и морской волк, как побитая собака, слегка подталкиваемый в спину проворным  зятем, возвращается на исходную позицию.
Вот зятька Бог послал – краем сознания вскользь фиксирую я: «И пить не пьет, а сволочь такая, что родному тестю не уступит…»
– Да… у пенсионера жизнь не сахар, - вступает в дискуссию рижский таксист. – Я вот таксист штучный. На всю Ригу таких не больше десятка наберется. Два миллиона  км пробега без серьезных аварий, 30 лет за рулем. В деньгах тоже нужды никогда не знал. Сам при деньгах был, и слесаря мне всегда благодарны были. Машинки у меня, как часы, ходила. Техобслуживания и ремонты моя «Волжанка» только у лучших специалистов проходила.Я денежкам счет знал, но и знал, куда их лучше потратить.
Две страсти у меня были. Дома и машины. Сначала я взял участок и построил дом. За три года. Бригада шабашников строила, я платил.
Деньги у водилы водились, не переводились. Построил – продал. Ясное дело, с наваром. Начал строить другой и прикупил себе машину «Чайку». В свободное время  и для удовольствия стал по свадьбам ездить. И почетно, и приятно. И денежки опять же кое-какие за работу перепадают.
Через несколько лет опять продал дом. И поменял машину.
Теперь у меня Мерс. И домик приличный. И дачка на взморье.
И внуки – в Америке. Племяннички, правда, в Одессе, но они и там неплохо устроились...
– А ты, дочка, что такая грустная из Риги едешь? – из-под густых бровей таксист пронзительно-остро, но сознательно, стараясь  ничем не испугать девушку, глянул на молодую  попутчицу. – Домой или в гости?
Девушка неохотно проронила:
– Домой.
– А где же ты живешь?
– Недалеко от Чернигова.
– А чего в Риге была?
– К тетке ездила.
И неожиданно для самой себя стала вдруг рассказывать:
– Я сама в Латвии родилась. Родители мои до 92-го года в Риге жили. Отец у меня русский. Мать украинка. Отец на заводе инженером работал. Мать в заводоуправлении там же – экономистом. После 91-го завод закрыли. Работать стало негде. А у мамы, кроме меня, еще маленькая сестричка. Ей тогда два годика было, а мне – восемь. Поехали летом к бабушке в Чернигов. Она посмотрела на нас, послушала, подумала и говорит: «Что вы там мучиться да голодать будете? Все вокруг разваливается и, видно, нескоро налаживаться опять станет. Зачем вам это терпеть? К тому же у чужих людей и на постоянных попреках, как будто вы в чем-то виноваты перед ними. Бросайте все и приезжайте ко мне жить. Я уже старая, квартира у меня большая, работу себе в городе найдете, а я за внуками присмотрю».
И оказались мы на маминой родине в бабушкиной квартире.И все бы хорошо было. Но…
Тут девушка запнулась, прикусила губу, но тем не менее продолжила, с каким-то вроде как даже вызовом:
– Но я вот по Риге скучаю. Я там родилась, в садик ходила, в школе два класса отучилась, у меня там подружки остались…
– Так ты сейчас к подружкам ездила? – попытался таксист повернуть разговор на более веселый лад. 
– Не только, - глаза у девушки засветились. – Меня там тетя Галя с одном мальчиком познакомила.
И по ее глазам старый, умный  танкист понял, что не так просто с мальчиком та ее знакомила.
«Ну, почему бы и нет, - подумал таксист. – Девушка видная, и в Латвию ее не тянет. Не будет дурой, окрутит парня, все еще у них может получиться».
Девушка вскоре сошла. Банковский работник  и по совместительству литовская теща сошла еще в Минске.
В купе остались двое: танкист и бизнесмен средней руки, ранее почему-то мало участвовавший в разговорах, имевших место здесь последние десять часов.
Теперь захотелось высказаться и ему.
– Вот девица! – восхищенно прищелкнул он языком. – Рыжая пантера. Огонь! Напор и натиск! Но до поры, до времени внутри и под замком. Ничего. Она себя еще покажет и зарекомендует. Слезки высохнут, глазки заблестят, веснушки засветятся. Никто против нее устоять не сможет. Ни в Чернигове, ни в Риге. Таксист заинтересованно повернулся к бизнесмену средней руки.
Тот удовлетворенно осклабился, польщенный его вниманием, сел поудобнее на полке возле столика начал свой рассказ: 
– Я к рыженьким созданиям отношение имею сложное. То есть тянусь к ним телом, но остерегаюсь пускать к себе в душу, тормозя этот неотвратимый процесс всеми силами своего интеллекта, помнящего печальные прецеденты в своем, не всегда розовом прошлом.
На работу я езжу на машине. По дороге мне периодически часто встречается пестроличиковое создание ярко выраженной огненно-рыжей наружности. Молодая особа стройного и грациозного сложения идет на работу пешком, и я имею приятную неосторожность иногда подвозить ее. Мне это и по дороге, и по сердцу. Материально это мне ничего не стоит, но подъем настроения и прилив сил получаю впечатляющий. Она нежна и привлекательна. Свежа и сверкающа. Мила и хитра, как рыженькая лисичка. Внутри ее сидит какой-то, наверно, тоже рыжий, магнит, и обаятельность, и привлекательность вокруг себя в радиусе нескольких метров излучает обалденную.
Совместная поездка продолжается каких-то пять минут. Но все эти пять минут я млею от щенячьего восторга, пускаюсь в какую-то несусветную болтологическую чушь ни о чем конкретном, но мне в этот момент страшно интересном.
И все было бы прелестно, если бы не два перпендикулярных момента. Первый момент касается непосредственно ее, а второй имеет больше отношения ко мне.
Первый момент состоит в том, что насколько она мила  и привлекательна внешне, настолько она такой перестает быть, только стоит ей открыть рот больше, чем на три слова.
Нет, с голосом у нее все в порядке. Голосочек у нее медовый и бархатный.
Но вот говорит она на таком жаргоне, который больше подходил бы старой базарной торговке семечками, а не милой девушке из супермаркета.
Есть у нее ребенок, так она называет его «мелким», который ее постоянно «достает». На работе у нее настроение, мол, всегда хорошее, пока кто-то из покупателей «не подосрет», то есть грязно его не испортит. Все темы, кроме бытовых, ей глубоко равнодушны, но вот «все девки на работе «усыкаются» от одного идиота-велосипедиста, постоянно заходящего к ним в магазин закупаться. Усы у него – буденновские. На голове – кепка, а к кепке прикреплено своеобразное зеркало заднего вида. Ну, просто умора с него, - мило докладывает она.
Первое время я надеялся, что это она так защищается. Дистанцируется от меня. Что на самом деле внутри у нее такой же розовый сад, какой угадывается из-за ограды. А может, я не могу и не умею достучаться до ее рыжего сердца, закрытого на супермаркетовскую толстую дверь?
А может, это как у павлинов?! – они изумительно красивы и имеют роскошный павлиний хвост. Но голос – страшно скрипучий и предельно противный. Так было и с моей утренней попутчицей Ингуной. По внешности райской птичкой, а по повадкам игуаною морскою. Но держат-то павлинов не ради их вокальных данных, - резонно и вовремя делаю вывод я. – И когда любовью занимаются, вряд ли кто к ним сильно прислушивается в любовном экстазе. Это к красоте нельзя так просто привыкнуть, потому что она тебя постоянно волнует. А к голосу – так это запросто. Прикинулся глухим – и люби себе на здоровье, сколько влезет… С кем ни бывает, чтобы у него не было мелких и несущественных недостатков…
Так думаю я, когда его с рыженькой Ингуной на работу… Еду и вспоминаю совсем другой случай, имевший место со мной не так уж и давно…
В городке, в котором я был в командировке, довелось  мне познакомиться еще с одной красавицей из рыжего царства. Она тоже работала в магазине и тоже была нежным и воздушным созданием. И тоже только внешне. Внутри она была другая! Не такая, как Ингуна. Не такая, как я. Другая! Совершенно. В смысле изумительно. Изумительно совершенно другая!
Она была артисткой. Артисткой с большой буквы, работаю-щей почему-то в маленьком магазинчике.
Артистические люди – это не люди. Это – всё! Но это всё из них выходит кусками, частями, фрагментами, эпизодами, ролями – и выходит всё артистически. Из неё это всё выходило только ролями главными и остро характерными. Если выходил смех – то остро заразительный, если слезы – то настоящие, если чувства – то подлинные, если ненависть – то глубочайшая.
Она была рыжей артисткой. Магом и волшебником. Чарующим светом и сказочной мелодией. Радугой без полутонов и палитрой от дорогой, уважающей себя фирмы-производителя с мировым именем. И я влюбился. По уши!
И она мне ответила взаимностью без тормозов!
Это была  П е с т и я!
Орган и фуги Баха! Моцарт и Сальери в зените славы и в период любви и дружбы!
Игорь Крутой и Вячеслав Добрынин. Юрий Антонов и Игорь Николаев. Консерватория есть консерватория, а не какие-то хухры-мухры с хреном. Счастье наше продолжалось две недели. Две недели сказки в ночи.
Потом я уехал. Надеясь на продолжение чуда в следующий командировочный раз.
Летел, как на крыльях. Прилетаю! Захожу. Моя роза цветет, как прежде. Но уже в другом стакане. Возле нее виноградной лозой вьется какой-то потертый тип, а она ему улыбается мега-тонной мощности улыбкой. – Из пушки по воробьям не промахнешься?.. – подхожу на плохо контролируемых конечностях.
– А что? Я на работе, а ты не дома! Это мой клиент, а я про тебя и думать уже как месяц забыла.
И улыбается очаровательно-омерзительно.
И очаровательно. И омерзительно.
И это всё в одной улыбке!
– Вот Артистка! – искренне восхитился я.
И вся моя глобальная злость в этом презрении полностью растворилась.
– Рыжая стерва. Сучка. Высшей пробы первостатейная дрянь, – уже на выходе из эмоционального пике беззлобно выругался я. И тут же покрыл это поэтическим флером: – Рыжее создание.
Непостоянное, как солнце на небе, где бродит много облаков в штанах. Все облака разные и за каждое хочется спрятаться и с каждым хочется пообниматься. Каждое хочется побыстрее поцеловать, к сердцу прижать и к черту послать, чтобы успеть приготовиться к встрече с новым, которое уже на подходе в дверь рогами стучится. Огненно-рыжий цветок любви – горячий и непостоянный. Дарящий страсть и жар всем, поэтому постоянно в дороге и на марше. Постоянно изменяющий и меняющийся только к лучшему. Переливающийся всеми цветами своей оригинальной рыжей радуги цветок любви длиною в солнечный луч после заката и до утренней зари.
Чего на него зло держать?
Как на него зло держать?
Будешь долго в руках это зло держать – руки сожжешь на хрен!
…Так примерно думаю я, когда утром еду на работу.
По дороге мне периодически встречается пестроличиковое создание в симпатичных веснушках, ярко выраженной огненно-рыжей наружности.
Не отказываю себе в удовольствии иногда подвезти ее.
Мне это по дороге и по сердцу. На сердце при этом иногда поднимается легкий ветерок приятно-печальных воспоминаний.
Но со временем все реже и реже…
– Наверно, старею, - с грустью думаю я, но пустой и жезне-радостный щебет Ингуны эту грусть оптимистически глушит. Хотя бы на пять минут.
Мелочь, а приятно!
Бизнесмен закончил, перевел дух и поднял глаза на седого таксиста.
Таксист помолчал, почесал неторопливо себя за ухом, крякнул и сказал:
– Да, пути Господни неисповедимы и душа человеческая – это потемки сплошные для постороннего глаза.
Он посмотрел в окно, немного подумал и опять взял нить беседы в свои мозолистые, совсем еще не старые на вид, сильные руки.
Его очередная история была похожа на правду и притчу одновременно:
– Имел я однажды дорожный разговор с дамочкой средних лет и когда-то яркой наружности. Имею в виду не рыжий цвет волос, хотя кое-какие веснушки на ее лице давали повод думать и в этом направлении. Еще и сейчас было понятно, что когда-то она была чертовски привлекательна.
Язык у нее был без костей, ехали мы часа два, поэтому картина ее прошлой жизни у меня в голове отложилась вполне определенная и достаточно яркая.
Она – мать троих детей. От троих мужей. Отец ее – каперанг, капитан первого ранга, командир подводной лодки, теперь уже бывший.
Насколько он был порядочный и правильный во всем, ровно настолько его дочка была ему полной противоположностью. Разумеется, тоже во всем. Она закончила ин’яз и постоянно жила в Риге. Жила-то в Риге, но на этом ее постоянство и заканчивалось. Где только она ни работала и с кем только ни жила, в смысле проводила дни и ночи.
Сначала она работала завклубом в одной воинской части, и многие офицеры рвались из формы вон, чтобы понравиться смазливой руководительнице художественной самодеятельности. Лейтенанты становились в очередь, но она вышла замуж за капитана, прожила с ним три года, родила дочь и бросила, потому что ей с ним стало невыносимо скучно. Он был хороший и правильный, пропадал допоздна на службе, а она была плохая и непоседливая и пропадала поэтому постоянно у себя в клубе. Благо помещений и лейтенантов в клубе том было предостаточно.
Долго бы это продолжалось, не знаю, но капитан кое о чем пронюхал, стал устраивать жене допросы с пристрастием, ее свободолюбивой и гордой натуре это надоело, она плюнула и капитана бросила.
Пошла работать гидом в турагентство, иностранцев по Старой Риге водить. Иностранцы ходили за ней толпами. А она им исправно вешала лапшу на их иностранные уши.
Некоторым за отдельную плату в интуристовской гостинице. Где-то с кем-то ей не повезло, на нее стали обращать повышенное внимание компетентные органы, и она сочла за благо превентивно оттуда смотаться, пока не запахло жареным.
Была она молодая и смазливая, поэтому работать, понятно, не хотела, но хотела получить отдельную квартиру и поэтому пошла на завод. Но не в цех работать, а секретаршей к директору.
Директор ее оценил по всем ее достоинствам. Через  два года она получила от завода квартиру и удачно вышла замуж за перспективного молодого специалиста.
Через год у них родился сын, а еще через год она отправила мужа жить в общежитие, сказав: «Ты еще молодой м перспективный, смотришь, скоро еще на одну квартиру себе заработаешь».
А сама стала жить-поживать одна с двумя детьми на отдельной жилплощади, поддерживая вполне мирно-дипломатические финансово ей выходные отношения с бывшими мужьями. Теперь у нее была квартира, дети, деньги, и ей захотелось славы.
Образование у нее было, и она пошла работать в газету журналисткой в разделе «Номинации, презентации, интервью, очерки, деловые встречи, корпоративные вечеринки, балы и маскарады, тусовки и сходки, болтовня и трепотня» – она попала в свою стихию. Стихия ее поглотила, но не проглотила.
Вскоре она выплыла оттуда живая и здоровая, целая и невредимая и к тому же с крупной рыбой в зубах. Судьба подкинула ей быстро толстеющего зам. главного редактора.
Редактор быстро толстел, быстро лысел, но был еще совсем нестарый и очень скоро мог стать самым главным. Они на этом и сошлись и стали жить долго и счастливо.
Счастье продолжалось целых пять лет. Она родила в третьем браке третьего ребенка, но третий муж на третьем году совместной жизни стал засматриваться на трех более молодых и симпатичных сотрудниц их газетного издания. Два года они терпела, а потом редактора выгнала вон, а, точнее сказать, он и сам ушел к одной из этих своих более молодых и симпатичных сотрудниц.
Но финансово помогать не прекратил. Совесть у него была. Как была совесть и у двух первых бывших спутников ее бурной жизни.
Помогали ей все, вернее, детям помогали, но и ей на жизнь хватало. И не только на собственную жизнь. Денег было столько, что она могла позволить себе любовников, из которых предпочитала молодых и горячих. Правда, жар быстро остывал. Скоро они ей надоедали, и она искала себе следующего. Прошло десять лет. Дети ее подросли и выросли. Она остепенилась и успокоилась. Но была еще нестарой и покой ей больше снился, чем был необходим по медицинским показаниям.
Весь ее опыт и жизненная энергия просили выхода наружу и применения в конкретных условиях постоянно прогрессирующей жизни.
Она открыла брачное агентство.
Стала заниматься тем, чем занималась всю жизнь, но на более высоком профессиональном уровне, уже не столько сама, сколько нанятые ею сотрудники, и не столько для себя, сколько для того, чтобы правильно сориентировать в жизни молодое и не совсем молодое поколение горячо любимых ею мужчин и глубоко понимаемых ею женщин. Видно, дела ее шли хорошо, так как была она весела и жизнерадостна, и вёз я её в Палангу, где ей хотелось провести очередной уик-энд.
Таксист замолчал, потому что в принципе история была закончена и потому что мы уже подъезжали к городу-Герою Киеву.
До Одессы еще оставалось около полусуток пути, на перроне толпились нетерпеливые пассажиры. Таксист с бизнесменом заинтересованно смотрели в окно: кого еще Бог пошлет им сегодня в попутчики.
Шел 2005 год. В Киеве было лето. Стояла жара. Жизнь продолжалась. И было здорово.
Так, наверное, подумал старый, седой таксист. И бизнесмен средней руки, скорее всего, с ним согласился.

                Конец.