Сладка ягода рябина глава тридцать восьмая
Но стыда не было. Душа онемела, как немеет отсиженная нога, разом теряя всякую чувствительность. Это после сотни иголок впиваются в неё, жаля невыносимо.
Но «иголки» еще берегли Томкину душу.
Она полежала прислушиваясь к себе, к Труфанову, ровному гулу машин за окнами, знакомым деревенским звукам…
И повернула голову, взгляд уперся в висок, коротко-стриженный, щедро запорошенный сединой, сквозь это серебро как-то несчастно проглядывала кожа, совершенно розовая, как у младенца.
Томке щемящее жалко стало и мужчину, что мгновение назад жадно и жарко отдавал ей свою силу, и саму себя, и Мишку, и весь белый свет. Причину этой жалости она не понимала, да и стоило ли понимать?
– Теперь все равно уже… – то ли сказала, то ли подумала.
Труфанов этот легкий поворот головы не заметил, ровно, мягко накатывалось на него ощущения покоя, тишины и той блаженной усталости, от которой не хочется ни говорить, ни чувствовать, что либо, кроме кроткого тепла родного тела. Он вслепую протолкнул руку под Томкину шею и потянул женщину к себе на грудь, Она подчинилась, прилегла прохладной щекой на разгоряченное тело, не сказав ничего. И за молчание это Труфанов был сейчас благодарен.
Слова нужны если есть, что объяснять. А ему все было ясно. Ткнулся губами в волосы женщины, мягко, боясь растревожить, но губ не отнимал долго, точно утверждал этим легким прикосновением, свою победу, последнюю точку в споре с Мишкой ставил.
Тамара вытянулась рядом неловко, не зная куда деть руки. С Мишей все было просто, точно в танце, когда охватит музыка и ты уже не думаешь, а так ли идет тело, так ли ты поставил ногу и так ли откинул голову. Ты весь в в ритме её, и ничего кроме не существует сейчас, и сам ты подвластен ей настолько, что думать и размышлять надобности нет… Но мелодия оборвалась…И рука, что так легко и просто ложилась на грудь мужа, обхватывая литое тело, в последней самой тонкой и сладкой нежности, теперь мешалась между мужчиной и женщиной, Тома еще чуть-чуть повернулась, стараясь не помешать Труфанову придавила собственный локоть и застыла, чувствуя, как наливается онемением зажатая кисть…
Но высвободить её побоялась. Лишь зажмурила глаза, пусть думает, что она спит, тогда и самого сон возьмет.
«Спит» – скосил глаза Труфанов. Улыбнулся, уверенно, со всем чувством мужского превосходства, и мужской же отчаянной гордости… «Спит…»
И весь суматошный день, вдруг мелькнул перед глазами, как подол цыганской юбки, пестрый, праздничный, взбалмошный, беспокойный … Метался по магазинам, как в горячке, тащил её за руку и готов был весь Сибирск скупить да и бросить к ногам. Одергивал себя, не по возрасту не по статусу поплыл мужик. А не одергивалось.
– Дорого же, дорого, – распахивались серые глаза моляще…
– Не дороже денег! – усмехался победно .
Сам себя чувствуя на два десятка лет моложе, сильнее, глупее даже, но как-то по-хорошему глупее. Слетел с тормозов и мчался над Сибирском этаким ураганом щедрости и лихости. Ураганом под небом, что вдруг освободилось от утреннего тумана и сяло, точно взяли да умыли ловкие бабьи руки. И небо это и солнце, и Томка, смущенная и вместе с тем радостная, и ворох свертков, пакетов в багажнике, росший с каждым магазином, все это еще тогда подсказывало, что денек этот кончится так, как загадалось и задумалось. И под завязочку, уже для пущего шика, Труфанов прикупил на выезде охапку, по другому и не назовешь, домашних, сибирских не слишком огромных, даже мелковатых, но роз..
Мозгуй улыбнулся,вспоминая, как прижимала их Томка всю дорогу, и все пыталась что-то сказать, но что говорить в таких случаях не знала. Потому начинала, сбивалась, и улыбалась смущенно.
Остро захотелось закурить, глотнуть горьковатого дыма, расслабленно поднося к губам сигарету, и смотреть в потолок, но на плече мирно лежала Томкина голова, и дыхание её было ровным, тихим, ресницы вздрагивали «Спит… спит…» и сам прикрыл глаза, проглотив слюну, успеет еще...
Дрема лизнула влажно, и разум странно забалансировал на той замечательно грани реальности и сна, когда еще слышны звуки из вне, но воспринимаются они уже иначе, точно сквозь пелену… Пропел не ко времени петух, и какая-то машина пророкотала, Кто-то из водил вернулся, маятник запущенный хозяином качался, работа шла, даже теперь, когда Труфанову дела до неё не было…
***
Мишка и сам не понимал, чего он гонит, не было уже смысла выжимать из усталой машины силы, ночь миновала, усталая бессонная дурная, за ней и день промелькнул, скатился в душные вызревающие сумерки. Жара наполняла тело липким потом так, что тело уже не вмещало его и он сочился, оставляя на футболке ровный темный треугольник, между лопатками. Бессонные часы обнимали за плечи, давили их, горбили свинцово, наполняли голову волокнистым туманом, точно не весь он сгинул за перевалом, а каким-то неведомым путем заполз душу, сознание, разум. И шел-то уже Дьяков на автомате не успевая ни осмыслить, ни понять, что делает и как. Машинально тормозил укладываясь в повороты, вползал в горочки, и ловил синие верстовые отметины, гнал, точно от скорости его что-то зависело. И где-то за сотню верст до Березового вдруг захотелось к черту отцепить мешающую фуру да и кинуть её у обочины… Не отцепил – волок и груз, и ревность, и злость, и бессилие и что будет дальше, когда эта сотня кэмэ позади останется не думал. Верил. Да, Томке, верил. Вопреки всему, что орал ей и в ту ночь в гараже и до той ночи…Верил.
Стояла перед глазами другая Томка, не Дьякова еще, а Рябинина. Тонюсенькая в свадебном платье, заляпанном по подолу щедро брызгами дорожной грязи… и фате, сбившейся на бок, отчего казалось, что не венок у неё на голове, а пилотка, сдвинутая набекрень, только белая, с цветами, а от неё тянется газовый шлейф. Она все подхватывала его, чтоб не мешался. Одной рукой. В другую намертво, как рак в утопленника вцепился муж или жених еще тогда? Может потому так крепко и вцепился, что на ногах едва стоял. Мишаня таращил глаза на тонкие пальцы, на фату, на девушку, растерянную, испуганную и без обычно для невесты света и радости. Нездешней она ему показалась, ненынешней.Он не сразу и понял для чего тормознули они машину? Что хотят? И только когда Ванька сунул в руку мятые купюры сообразил, что просят прокатить… Что за фантазия пришла в голову молодым кататься на ГАЗике? Да не стал он думать – согласился, подсадил в кузов, невесту и сообразил что надо бы хоть куртку кинуть… Он на этой машине зерно возил.
Так и катал их сперва по деревне, потом до макушки перевала и обратно, а Ваньки лихо хлебал шампань из горлышка, может и не только шампань, вопил радостно.
Остановился он, потому что стихли вдруг Ванькины вопли, шальные и победные. А когда заглянул в кузов, увидел, что Ванька спит, мордой в собственной блевотине, а она сидит, окаменев и даже не плачет ни от обиды, ни от зла на напившегося жениха. Смотрит куда-то мимо него и точно мимо всего мира.
– Тряпку бы мне, я уберу. – не сразу сказала, когда заметила, что остановился, что вот уже минуты три смотрит на неё шофер неотрывно.
Съехал к реке, она и в самом деле отдраила днище кузова, подоткнув подол свадебного платья. Он опять лупал глазами, не зная, что сказать и старательно делал вид, что не замечает как то и дело мелькали белые бедра. Все что мог он тогда, это стоять рядом и держать дурацкую фату. Это уже после, когда смыла в речке и грязь с рук и разводы туши со щек накатило привычное, дурашливое, занозистое… Притиснул невесту к борту грузовика, и в самое лицо выдохнул:
– Не боишься?
Думал заверещит, ударит, заплачет, прогонит прочь непонятное чувство тоски и очень понятное мужское желание.
Но она даже подоткнутый подол не поправила, сказала просто:
– Не боюсь. Добрый ты
Ему Мишке, самому себя тогда ненавидевшему, и живущему в той ненависти ко всему и всем в чем либо его счастливее:«Добрый ты»
Точно единожды взглянув, все поняла даже то, что он сам о себе не знал…
Добрый…
Эх, Томка, Томка…
***
– Миша! – вдруг выкрикнула испуганно Томка. Села было но одеяло поползло обнажая грудь, поддернула край
– Миша! – повторила теперь для Мозгуя.
Еще охвачанный блаженной слабостью он проборматал:
– В Тыве он, спи…
Усмехнулся этому испугу, потянул её за плечи. Попыталась вырваться, но он держал крепко, улыбаясь, наслаждаясь напряженным, теплым, точно еще не остывшим от его Мозгуевского жара телом.
– В Ты-ы-ыве-е-е – пропел он,
Тома всхлипнула и опрокинулась покорно на спину, именно опрокинулась, точно тряпичная кукла, еще не замечая этой обреченности, он нашел её губы и вот тут вот тут услышал, как натужно, почти взвизгивая прорычал движок, совсем рядом и все ближе, ближе….
И в тот же миг поверил в Томкину правоту, нет конечно, это могла быть и любая другая машина… И он даже попытался ухватиться за эту мысль, но глаза Томки были полны таким неподдельным ужасом и чем-то еще очень похожим на вину, очень… И сам того не желая, он точно заразился этой виной, на короткий, как вздох миг, но заразился, и даже в этот миг попытался найти оправдание…Но тут же вдруг ударило резко и зло:
– Сволочь! Он же рейс сорвал!
Рывком натянул домашние брюки. Но рубаху надевать не стал, он почему-то понял, что надо именно так. Подобрал с пола юбку, но тут же и бросил её в кресло:
– Сиди здесь. Я сам.
И едва распахнул дверь понял, что опоздал, Дьяков уже стоял на крыльце, мозгуй молча упер в колоду руку, не давай пройти.
– Пусти, – сказал Мишка, негромко сказал, но так, что напряенная рука невольно дрогнула, точно сама по себе готовая сорваться, чтоб не мешать сейчас движение этого тугого напряженного сверх меры налитого решимостью тела.
– Ты где быть должен? – Мозгуй заставил себя взглянуть в глаза Мишки с тем выражением, будто речь шла лишь о сорванном рейсе и там за его спиной не сидела на кровати еще не успевшая одеться Томка.
– Пусти. – процедил Мишка.
И Труфанов заметил, как резко сжалась рука в кулак и напряглись плечи Дьякова.
– Зачем? – заговорил о том, о чем и следовало бы с самого начала.
И Дьяков не ответил, и видом только сейчас разглядел и домашние брюки и босые ноги и то, что начальник стоит перед ним без рубахи…
– Зачем… теперь? – повторил Мозгуй.
Он швырнул это теперь насмешливо, свысока, и не промахнулся. Мишка отшатнулся. Но тот час же как бык ринулся вперед Труфанов это еще успел заметить… Но тут же согнулся пополам, разом перехватило дыхание .
Мишка отстранил его и шагнул в дом.
Труфанов распрямился через резь, заставив себя хватануть воздуха, в один прыжок догнал его, летящего по коридору. Рванул за плечо, и что было сил долбанул тяжелой головой в подбородок, чувствуя, как наливается полузабытой яростью и силой и душа и тело. Давным-давно позабытая и злая радость захлестнула вдруг, единственная мысль что мелькнула в утратившей разум голове «В коридоре…тесно»
Успел еще ощутить как точно сам по себе кулак врубился в солнечое сплетение Дьякова, впрочем не совсем точно… Истошно закричала Томка…Но крик уже не слышали, точнее не приняли, животная ярость не имеет ушей, покатились по полу цепляясь за что и что-то роняя, возились яростно, стараясь ухватить друг друга за горло, рыча что-то нечленораздельное, поднимались, падали… лупя неловко, в тесном пространстве коридора,
Вода холодная вдруг полилась куда-то за шиворот, и мозгуй увидел, как стекают прозрачные струй по лицу Дьякова… и вскрикнул в ступню впилась какая-то колючка и боль эта не сильная, но иная, не так которую оставляют синяки заставила прийти в себя… Машинально вскинул ногу и удивился, к ступне всеми шипами прицепилась роза, полураздавленная из того самого букета, который так бережно прижимала Томка всю дорогу из Сибирска…
Он отшвырнул её прочь и опустился на утмбочку в прихожей…Отдыхиваясь тяжело, точно только что с маха одолел пару прокосов.
Томка стояла перед ними, все еще сжимая в руках ненужную вазу:
– Что вы… что ж…
Не договорила кинулась к открытой двери. И им обоим привиделось одно. И рванули вдвоем, остановить, удержать. Точно и в самом деле могла она куда-то уйти от них и главное от детей…
Она обернулась не на Труфанова, нет.
– Прости… – тяжело прошептала, – Прости…
И Дьяков все еще тяжело дыша шагнул мимо неё в дверной проем, и даже отстранился чтоб не задеть. Но Мозгую показалось, что она сейчас качнется к нему…Но она вжалась в стенку пропуская мужа…
– Машину… сам… отгонишь. – сказал Мишка.
– Отгоню, – буркнул Мозгуй.
Дьяков хлопнул воротами и ни Труфанов, ни Томка не видели, как разом ссутулились его плечи, и как побрел он по улице, боясь оглянуться назад туда, где светился радостно оранжевым уже не его КамАЗ, и всхлипывала в чужих руках уже не его жена….
Свидетельство о публикации №212011000063
//Не отцепил – волок и груз, и ревность, и злость, и бессилие и что будет дальше, когда эта сотня кэмэ позади останется не думал//
//Ему Мишке, самому себя тогда ненавидевшему, и живущему в той ненависти ко всему и всем в чем либо его счастливее:«Добрый ты»//
С уважением, ДИна
Дина Гаврилова 29.08.2012 13:25 Заявить о нарушении
Знаете, однажды мы ставили в детском театре пьесу Фанатки. комедия - утверждал автор. А у меня вышла драма))))
Так всегда, будто бы жизнь мне радости не дарила, а ведь я по сути счастливая. Почему же книги такие тяжелые?
Разобраться бы.
Наталья Ковалёва 05.09.2012 04:10 Заявить о нарушении