Жанна д Арк из рода Валуа 87

ШИНОН
(4 марта 1429 года)


Шинон изо всех других французских городков, выросших возле крупных феодальных замков, выделялся своим особо «подчинённым» положением. Он располагался не «вокруг», не «перед», а «под». И чтобы попасть из городка в замок, нужно было преодолеть довольно крутой подъём по улице, начинавшейся от перекрёстка Гран-Карруа.
Улица эта, как перекладина креста, пролегала по центральной площади Шинона, где на углу, как водится, был возведен колодец, ступени которого служили первой остановкой для любого путника. Не объехала его стороной и Жанна, с той лишь разницей, что напоить коня и умыться самой ей толком не удалось: толпа, встречавшая её в городе, была огромна. Правда, в отличие от совсем уж провинциального Фьербуа, люди здесь вели себя более сдержанно. Большинство словно присматривалось, хотя и доброжелательно. Но раздавались в толпе и крики «Самозванка!», по громкости и нагловатости которых становилось ясно, что кричащим хорошо заплатили.
Нуйонпон на каждый такой крик готов был кидаться с мечом, однако Жанна его удержала: «Они имеют право сомневаться». Сама же, стараясь не обращать ни на что внимания, кое-как освежила лицо ледяной водой и, вскинув глаза на возвышающийся на холме замок, поинтересовалась - где ей можно найти приют до того времени, когда дофин соблаговолит за ней прислать?
Несколько горожан объяснили девушке, как доехать до постоялого двора и увязались следом, якобы показывая дорогу. Остальная же толпа разделилась. Кто-то остался, недоуменно пожимая плечами и думая про себя: «ничего особенного!»; кто-то сразу ушёл, удовлетворенный тем, что честно отработал выплаченное; но большинство, которое ожидало чуда и не желало от него отказываться, двинулось к постоялому двору, гадая, что же будет дальше?


Ещё из Фьербуа, вместо того, чтобы как следует выспаться, Жанна написала дофину письмо.
Очень длинное, очень подробное, потому что в нём она, как могла, пыталась объяснить, когда и как уверовала, что спасение Франции может прийти только от неё. Что воля Божия, сначала едва осознанная и ничем не подкреплённая, утвердилась в сознании благодаря Клод — этой чистой душе и подлинной Господней посланнице, которая так чиста, что не посмеет взять в руки меч. Но что она, Жанна, не просто готова воевать за дофина, но и может сделать это не хуже любого другого воина, потому что по воле Божьей училась этому с детства.
Девушка до рассвета просидела в полутемной комнатке капелланова дома, ругаясь на непривычные к подобной работе руки, которые, по её мнению, могли бы выводить буквы не так коряво. Но она старалась изо всех сил, потому что доверить тысячу раз продуманное обращение к дофину каким-то другим рукам уже не могла. Разве что Клод. Но та не умела писать...
Зато само это письмо Жанна начала именно из-за Клод!
Во время скромного обеда она заметила синяк на щеке подруги и оттащила её в сторону выяснять - в чём дело? Клод долго отнекивалась, но Жанна настаивала, и, в конце концов, стыдливо прикрывая ушиб, Клод была вынуждена рассказать, что, осматривая церковь, споткнулась, упала и ударилась щекой. Она надеялась, что расспросы на этом закончатся, однако Жанну провести было не просто. Во всяком случае, для Клод. Сразу заметив смущение и отводимые в сторону глаза, Жанна потребовала подробного рассказа и узнала-таки про меч. А узнав, переменилась в лице, чем-то став похожей на Рене, когда он увидел в руке Клод клинок.
- Это же знак, - прошептала Жанна. - Господь снова шлёт нам своё благословение! Меч Мартелла-освободителя! Помнишь? Падре Мигель нам о нём рассказывал?!
- Нет, - буркнула Клод, отворачиваясь.
Но Жанна, охваченная новыми мыслями, ничего уже не замечала!
- Воистину, Клод, тобой движет десница Божия! Мы должны снова достать этот меч! Я приеду к дофину с доказательством своей миссии — с мечом освободителем!
Но Клод внезапно схватила её за руку.
- Ты не должна ехать к нему с оружием в руках! Может быть, всё ещё обойдется... Может, хватит и одного твоего присутствия. Но, конечно, если дофин пожелает, чтобы ты вышла на поле боя, тогда — да... Тогда ты можешь послать кого-нибудь, чтобы меч снова достали... но только не теперь! Поверь мне, Жанна! Сейчас ты не должна!
Она смотрела так горько. И была словно напугана отказом, ещё не прозвучавшим. Хотелось ей возразить, сказать, что меч-символ не обязательно должен стать оружием! Но Жанна спорить не стала. Более того - хоть и с сожалением - отказалась всё же от своей затеи, решив, что прислать за мечом, действительно, можно и потом, ведь главное – явленный знак! Это уже свершилось, и никто этого не отнимет.
А потом решила написать письмо...
Рано утром один из лучников, приехавших с Рене, забрал обернутое грубоватым шнурком и запечатанное монастырской печатью послание, чтобы пуститься с ним в путь немедленно, опережая отряд, значительно выросший за счет солдат молодого герцога. И Жанна, которая считала, что составленное ею письмо убедительнее быть уже не может, чуть позже пустилась в путь нисколько не сомневаясь: в Шиноне, прямо у въездных ворот, её обязательно будут дожидаться люди, посланные дофином!


Увы... Хоть и говорят, что в мечту надо верить, но вера эта не всегда оправдывается. Или оправдывается не так, как виделось в мечтах.
В толпе, собравшейся встретить приехавшую Жанну, не было ни одного представителя от двора дофина. Как не было вообще никаких представителей власти.
Но девушка только упрямо тряхнула головой, отгоняя лёгкие надежды. Не так — значит, получится как-нибудь по-другому. Поэтому, добравшись до постоялого двора, сразу прошла в свою комнату и села на стул, готовая ждать столько, сколько понадобится...


ШИНОНСКИЙ ЗАМОК
(днями ранее)

- Ах, какая неосторожная, какая торопливая девочка!
Мадам Иоланда отодвинула в сторону письмо, написанное Жанной, и взяла чистый лист.
Старательно копируя чужие буквы, начала выводить первые строки нового письма. «Любезному Господину моему, дофину Франции...»
Она знала, что делает.
Тому лучнику, что привёз послание Девы, Рене строго-настрого велел передать его только в руки герцогини Анжуйской. И теперь мадам Иоланда готова была благословлять эту заботливую предосторожность сына! Жанна слишком откровенно написала о Клод, про которую здесь, при дворе, никому пока не следовало знать. Особенно теперь, когда от одних только разговоров про Деву споры в королевском совете едва не переходили в рукопашную!
«Потом, всё потом», - твердила себе герцогиня, сидя на специально созванном по этому вопросу совещании и раздраженно слушая, как наученные Ла Тремуем королевские советники с пеной у рта доказывали недопустимость аудиенции для «какой-то крестьянки»! Она знала, что последнее слово скажет сама. И знала, что к этому слову Шарль прислушается: уж и так он косит в её сторону то вопросительно, то с досадой — почему, дескать, матушка молчит? Но она не встанет со своим словом до тех пор, пока противная сторона не выдаст все аргументы до последнего. А вот потом её светлость опровергнет их доводы по всем пунктам и выдвинет свои.
Что-что, а убеждать мадам Иоланда умела. Особенно когда располагала неопровержимыми фактами
Раненный в «селедочной битве» Бастард слал ей донесения так же часто, как и дофину, с той лишь разницей, что дофину шли сухие отчёты, а герцогиня получала то, что можно было бы назвать криком души. В итоге на руках у неё оказывались не только цифры и сводки о потерях и тратах, но и сведения о настроениях в Орлеане, полученные из первых рук.
Из-за возросших расходов на военные нужды возросла и талья*, что не замедлило сказаться на состоянии горожан, и без того достаточно угнетённых. А расходы всё росли. Война требовала себя содержать, словно балованная куртизанка. Отказываясь от потребностей мирного времени, люди были вынуждены расплачиваться за покупку стрел для арбалетов, за устройство бомбард, за усиление дозоров, за содержание лазутчиков и лазутчиц, отслеживающих передвижения войск противника. Если же добавить сюда непомерные цены, которые заламывали крестьяне, пробирающиеся в осажденный город со скудным провиантом, то сумма становилась просто невероятной!
Разумеется, в городе стало зреть недовольство. И, разумеется, недовольство это как гнойный нарыв должно было где-то прорваться.
О том, где и как оно прорвалось, известие пришло совсем недавно, и мадам Иоланда подозревала, что без содействия Ла Тремуя тут не обошлось. Но, осторожная, как всегда, она не стала поднимать скандала сразу — выждала время. И вот теперь - как раз накануне приезда Девы - эта её сдержанность должна была принести желаемые плоды и стать большой неожиданностью для господ, уже списавших её со счёта.
Герцогиня обвела глазами собравшихся.
До чего же мерзким стал двор Шарля без неё! Даже здесь, на королевском совете, главенствующие приоритеты выпирали во всей своей неприглядности.
Прямо возле дофина сидел внимательный, как голодный шакал, Ла Тремуй. Рядом пристроился услужливый де Герсон, который после неудачи на Констанцском соборе - где он тщетно требовал возмездия за смерть Луи Орлеанского - сначала как-то сник, а потом снова воспрял духом и возник возле трона, только что хвостом не виляя перед Ла Тремуем. «Не сомневаюсь, что этот ловкий пройдоха выставился перед Герсоном главным подстрекателем убийства герцога Бургундского, чем и заслужил такую преданность, - подумала мадам Иоланда. - И дурачок Герсон теперь готов для него каштаны из огня доставать, думая при этом, что служит благому делу».
Возле де Герсона, задрав голову к выступающему перед собранием монаху Сегену, согласно кивал профессор теологии Гийом Эмери. Уж этого точно позвали за его прагматизм. При дворе уже не найдется человека, который бы ни разу не слышал добротно обоснованных утверждений этого богослова о недопустимости обращений ко всякого рода сомнительным прорицателям. Они-де в большинстве своём наущены дьяволом, поэтому каждого следует проверять с пристрастием и крайне жестко, так, чтобы ни малейшего сомнения в их чистоте не осталось. Все отлично знали, что Эмери открыто порицал пристрастия герцогини Анжуйской к «неформальной теологии», и отлично понимали, почему профессор был вызван на это совещание. Он и Сегену едва ли не вслух поддакивал лишь потому, что тот почти слово в слово повторял доводы самого Эмери, ловко подвязывая их к текущему моменту. По словам преподобного бенедектинца, принять Жанну означало, прежде всего, провести тщательную проверку подлинности её слов, а это, в свою очередь, отнимало время, которого и так уже не хватает.
- Люди  в Орлеане на пределе! - потрясал сухим указательным пальцем монах. – Им наши надежды на это якобы чудо непонятны так же, как умирающему непонятно желание близких купить ему новую кровать! Если кому-то при дворе угодно таким образом поднять дух осажденным, пускай позовёт одного из тех многочисленных провидцев, коих в Шиноне приветили в количестве явно большем, чем требуется! Но лично мне  кажется, что в Орлеане ждут от нас чего-то другого - более существенного!
Глаза мадам Иоланды, блуждавшие по залу, тяжело и недобро остановились на Сегене.
«Кому-то при дворе…».
Намёк был столь прозрачен, что многие почти машинально повернули к ней головы, но тут же смущенно опустили глаза: кто знает, насколько мадам ещё в силе, а им, как Сегену, Ла Тремуй не покровительствует. И только сам царедворец еле заметно усмехнулся и посмотрел в глаза герцогине с открытым вызовом.
«Чёрт бы тебя побрал, вместе с твоими прикормышами! – холодно подумала она, переводя взгляд на возвышение, где сидел дофин.
Мадам Иоланда нарочно не села туда же, хотя её место всегда было возле Шарля. Но на его молчаливый приглашающий жест она даже не ответила, а прошла вдоль длинного стола, за которым уже сидели в полном составе и друзья, и враги,  к самому дальнему его краю, где понуро пристроились господа де Виллар и дю Тийе.
Этих двоих Бастард прислал в Шинон, чтобы подробнее разузнать, что за Дева едет к дофину. Но сегодня они станут ещё и свидетелями обвинений, которые мадам Иоланда намерена выдвинуть, и их вид — эти впалые щеки и потухшие без надежды глаза — явятся необходимым наглядным укором забывшемуся Шарлю.
Герцогиня с надеждой посмотрела на «друзей». Ришемон, Алансон, де Гокур… Первый - отстранен и обижен, второй – связан честным словом, а третий хоть и сражался до последнего дня, но уже и сам, кажется, не понимает - для кого и за что?
Он, да ещё Ла Ир не то что разговоры - одни только намеки на мирные переговоры с Бургундией воспринимают, как пощечины. А Гокур - еще и потому, что стоял у истоков этой войны, командуя гарнизоном Арфлёра в том памятном пятнадцатом году, когда Монмут развязал свою военную кампанию.
Три года назад доблестного капитана выкупили из плена у герцога Бэдфордского за двадцать тысяч экю золотом, и господин де Гокур, не так давно занимавший должность камергера герцога Орлеанского, первым делом кинулся под знамена своего бывшего сюзерена, то есть к Жану Бастарду. Победа при Монтаржи добавила славы его послужному списку, и теперь, приехав из Орлеана вместо раненного Дюнуа, Гокуру не стыдно было смотреть в глаза окружающим.
Тем растеряннее он выглядел на этом совете, не зная, чем возразить на слова вроде бы верные по форме, но далекие от реальности по смыслу.
- Орлеан устал от войны! И единственное, что может принять как чудо — это возвращение к миру и покою! – не унимался Сеген. – Чем тратить время на пустопорожние споры о какой-то крестьянке, не лучше было бы озаботиться поиском иных путей для скорейшего решения проблем этого несчастного города - нашего последнего оплота!
Ну, всё! Вот теперь - довольно!
Мадам Иоланда шумно вздохнула, подавила зевок, не слишком, впрочем, скрывая его от окружающих, и демонстративно отвернулась к окну с видом человека, смертельно скучающего.
Де Сеген остановился.
- Вижу, вашей светлости слушать меня неинтересно? – спросил он ядовито.
- Отчего же? – герцогиня, не поворачивая к нему головы, пожала плечами. – Мне было очень интересно до тех пор пока вы не стали повторяться.
Монах с достоинством поджал губы.
- Рад, мадам, что вам было интересно хоть немного.
- И даже не немного, святой отец. Мне было безумно интересно наблюдать, как ловко вы прикрыли ворохом красивых фраз тот факт, что к Филиппу Бургундскому в обход совета уже было отправлено посольство – якобы от жителей Орлеана – с просьбой взять город под свою руку. Вероятно, господин Ла Тремуй нашел самый короткий и лёгкий путь решения проблемы, но не имея возможности добиться от нашего короля прямого согласия на начало мирных переговоров с Бургундией, решил зайти с другой стороны. Пусть даже и ценой смертельного оскорбления, которое он нанёс командующему обороной города.
Рыцари за столом возмущенно загалдели, переглядываясь и спрашивая друг у друга, правда ли то, что они только что услышали? Так что пришлось и дофину вслед за ними повернуться к Ла Тремую с вопросом:
- Это правда? Посольство действительно отправлено?
Ла Тремуй неопределённо фыркнул.
- Полагаю - да, раз герцогиня говорит об этом так уверенно… Но, с другой стороны, я вполне могу понять старейшин: для них это - жест отчаяния, ваше величество. Расходы на оборону растут, командующий ранен и не может защищать город с полной отдачей. Кроме того, герцог Филипп в известном смысле городу не чужой, являясь родственником законному сюзерену. Обращение к нему за помощью должно стать для Бастарда скорее облегчением…
- А эти господа уверяют, что оно стало оскорблением!
Мадам Иоланда положила руку на стол по направлению к господам де Виллару и дю Тийе, настороженно притихших на своих местах. Их вообще-то прислали сюда по другому поводу, но если попутно прояснится вопрос об обращении за помощью к Филиппу Бургундскому - тоже будет неплохо.
- Они уверены - город можно отстоять, и Жан Бастард вполне способен сделать это даже со своим ранением.
- Вероятно, у городских старейшин другое мнение на этот счет, - преувеличенно любезно заметил Ла Тремуй.
- И поэтому они посылают не кого-то из своих рядов, а господина д'Орги – бывшего соратника мессира де Ла Тремуя по службе старому Филиппу Бургундскому? - холодно улыбнулась мадам Иоланда.
Де Гокур хлопнул рукой по столу.
- Так я и знал!
Он осмотрел присутствующих с таким видом, с каким обычно балаганный «хор» объявляет комическую сцену.
- То-то Дюнуа так удивлялся, почему именно этот господин? Да и вообще – почему? Ведь он удерживает город! Пусть тяжело, но удерживает. Однако теперь мне будет, чем его «утешить».
С ударением на последнем слове Гокур окинул Ла Тремуя крайне выразительным взглядом и отвернулся. А среди рыцарей за столом снова поднялся тихий ропот.
- Я разберусь с этим.
Дофин тяжело и незнакомо посмотрел мадам Иоланде в глаза, чем немало её озадачил.
- Чуть позже… разберусь.
Прежде он никогда так не смотрел. И герцогине понадобилось время, чтобы «переварить» этот взгляд.
- Разумеется, вы правы, сир, - слегка поклонилась она, - разумеется, позже, потому что сегодня нас здесь собрала другая забота. Мне кажется, девушка, которая пришла…
Но тут взвился с места не желающий сдаваться Ла Тремуй.
- Девушка, которая пришла, как раз и могла стать косвенной причиной обращения к Филиппу! – зло перебил он. – Возможно, даже до Орлеана дошли слухи о пагубном пристрастии герцогини Анжуйской ко всякого рода шарлатанам, и весть ещё об одной «Божьей посланнице» просто заставила их бессильно опустить руки! И отправить к Филиппу людей, послуживших когда-то верой и правдой Бургундскому дому, чтобы добиться у него доверия не сказками о чудесах, а напоминанием о реальных заслугах!
- Эй! Не забывайтесь, сударь! – рыкнул со своего места Ла Ир.
Но мадам Иоланда лишь устало прикрыла глаза.
- Похоже, господин Ла Тремуй не может убеждать, не оскорбляя. Но сегодня подобное оскорбление я уже пропустила мимо ушей. И готова пропустить снова, если граф объяснит, почему так уверен, что девушка, которую все называю Девой из пророчества, шарлатанка?
Ла Тремуй раскрыл было рот, но, мгновенно оценив расставленную ловушку, едва не заскрежетал зубами от злости.
Догадалась ли мадам Иоланда, что он знает о её причастности к явлению Девы, или нет – неизвестно. Но своим вопросом руки ему она повязала крепко!
Слишком долго владея информацией, Ла Тремуй привык думать об этом деле с позиций своего знания. Но сейчас его знаниям грош цена! Не объявлять же во всеуслышание, что он много лет догадывался о подготовке такой, право слово, еретической мистификации, но ни разу ни словом, ни делом не попытался её предотвратить! Да и с доказательствами могла выйти неловкость: пришлось бы тащить на свет странноватое и явно неприглядное поручение королевы Изабо, а этого дофин никогда не простит. Так что как ни крути, но придется признавать поражение и слегка снизить тон, пока его крепкие позиции не зашатались.
- Я не уверен, мадам, - изображая то ли смущение, то ли смиренную терпеливость, пробормотал Ла Тремуй. – Я ни в чем не уверен. Ни в чём. Потому что несу тяжелое бремя ответственности перед моим королём и не могу позволить себе так же благодушно, как вы, принимать на веру то, что требует тщательной проверки.
- Но девушка уже сумела произвести впечатление на Карла Лотарингского, не говоря уже о коменданте Вокулёрской крепости, - тут мадам Иоланда впервые обратилась прямо к Шарлю, - Единственной крепости в восточных областях, которая сохранила верность вашему величеству. Неужели преданная служба её коменданта не стоит того, чтобы эту девушку хотя бы принять, как он того просит?!
Шарль, набычившись, взглянул на герцогиню.
- Господин де Ла Тремуй служит мне так же преданно, - раздельно выговорил он.
И лицо мадам Иоланды потемнело…


Шарлю не нравилось всё, что здесь происходило.
Ему надоело разрывать себя на части ради той вражды, которую вели «матушка» и первый советник. И вообще надоело быть этаким неодушевлённым «яблоком раздора». Вырывая его друг у друга из рук, они показывали зубы, старались откусить для себя часть побольше, чтобы не оставить сопернику ничего, и не замечали, что от их укусов в первую очередь больно самому Шарлю.
Да, возможно, Ла Тремуй не настолько предан, как желает показать. Скорей всего устраивает какие-то свои дела. Но разве мадам герцогиня не такова же?!
Шарлю не следовало так унижаться и каяться десять лет назад после убийства герцога Бургундского. Разочарованный взгляд «матушки» до сих пор стоял перед глазами. И чем более явными становились признаки того, что Европа обо всём забыла, тем более раздражающим становился этот взгляд.
«Я не прежний ребенок, - твердил себе дофин. - Я умею принимать взвешенные решения". Но стоило мадам Иоланде появиться рядом и заговорить - неважно о чём: о политике ли, о делах при дворе, или о его собственной семье - как что-то внутри непроизвольно сжималось, признавая, что права, права, она снова во всём права! Её советы всегда действенны, помощь - существенна, и всё бы ничего, кабы не это разочарованное сожаление, застрявшее во взоре!
Его отголосок теперь мерещился Шарлю у всех: у Дю Шастеля, у Ла Ира и даже у собственной жены, которая говорит, что сочувствует... всегда сочувствует, а на деле наверняка разочарована так же, как и её мать! Недавно Мари спросила, почему Шарль с ней больше не нежен, и в первое мгновение он смутился. Но тут же снова увидел... А потом почти прокричал:
- Я теряю королевство, мадам!
 И в ответ услышал:
- Я сожалею...
А этим сожалением, черт его раздери, Шарль сыт уже по горло!
На том мосту, где он отдал приказ об убийстве герцога Бургундского, на него смотрели с ожиданием и надеждой. И никаких упреков или сочувствий, потому что правителя нельзя жалеть или осуждать!
Вот Ла Тремуй — он всё понимает, хотя и пройдоха, каких мало. Но, может, потому и понимает, что пройдоха? В любом случае, его настороженное выжидание удобного момента всегда и во всём Шарлю куда милее всех этих сожалений. Он прекрасно осознает чего ждет Ла Тремуй — его монаршей милости. И это приятно! Это как раз то, что поднимает «Буржского королька» до положения короля!
А взгляды, которые дарит Катрин де Ла Тремуй - вообще одурманивают до самозабвения!
С некоторых пор Шарль вдруг начал находить особую прелесть в этих нагловатых, как вызов на турнир, взорах! Дарила их не одна только мадам Катрин, но и некоторые фрейлины при дворе его жены. Красивые дочери знатных семейств... Мог ли прежний забитый мальчик мечтать когда-либо о таком внимании? Это не постное сочувствие Мари — это преклонение перед властью и силой, которое словно хорошая свита в той же мере необходимо королю, в какой не нужны ему порицание и жалость.
«Я не прежний ребенок!».
Однако, когда известие о «селедочной битве» дошло до Шинона, он целую ночь просидел в своих покоях, дрожа от страха. Казалось, что прямо утром к замку подъедет другой гонец - уже с английскими леопардами на камзоле - и объявит, что Орлеан пал...
«Матушка, матушка, спаси меня!», - всхлипывал Шарль, зарываясь лицом в подобранные к подбородку колени.
Ах, если бы она пришла, как раньше! Или хотя бы прислала к нему Танги... Преданного Танги, который спас его когда-то из захваченного Парижа...
Но утром никакого гонца не было, а мадам Иоланда была слишком занята: писала какие-то письма и всё совещалась, совещалась, совещалась... Пришёл только Ла Тремуй. И снова предложил мирные переговоры с Бургундцем, говоря, что это есть хоть какой-то путь к спасению...
Не самый лучший выход, учитывая все обстоятельства, однако, на фоне ночных страхов это действительно показалось разумной мыслью.
- Да, да, да! - закивал тогда Шарль.
Но тут же порывисто схватил Ла Тремуя за руку.
- Нет... подождите...
«Надо посоветоваться с матушкой», - едва не вырвалось у него. И Ла Тремуй это понял. И не сдержал презрения, тенью промелькнувшего по его лицу.
Вот тогда Шарлю всё окончательно и перестало нравиться.
Хорошо, что приехал Алансон, с которым можно было поговорить хотя бы по-дружески. Но герцог был связан по рукам и ногам своим выкупом и помочь ничем не мог.
И тут — о чудо! - появляется эта девушка!
Шарль сразу понял, какой драгоценный шанс дарит ему Судьба. И дело было не только в спасении. Помешанная на всяких кудесниках матушка, наверняка станет ратовать за эту девицу, даже невзирая на её плебейское происхождение. А Ла Тремуй, чьи планы в этом случае полетят к черту, конечно же, станет возражать. Шарль даст им возможность сцепиться друг с другом открыто, а потом поступит как истинный король — не уступит никому! То есть девушку он обязательно примет, потому что не дурак: понимает, каким мощным стимулом может стать её «божественное» призвание!.. И выслушает, и обязательно при всех, но так, чтобы ни матушка, ни Ла Тремуй не смогли бы торжествовать!
Он и на это совещание согласился, чтобы конфликт  выглядел ярче. И позволил обеим враждующим сторонам пригласить своих сторонников, чтобы более чётко определились границы «за» и «против». И даже «Соломоново решение» приготовил...
Тут спасибо Алансону — это он подсказал отличный розыгрыш с переодеванием. Вроде бы и развлечение, но в то же время - и проверка. Шарль хохотал, как безумный, когда герцог изложил свой план, и даже предложил подучить как-нибудь эту девицу «найти» его в толпе, чтобы утереть всем нос. Но сам же от этой идеи и отказался.
- Сначала посмотрю на неё, - сказал он, сделавшись вдруг серьёзным. - Если девица сумеет быть убедительной сама по себе, то я поверю, что Господь желает мне помощи. А если она глупа, как все эти крестьянки, которые считают, что несколько лишних молитв за день делают их всевидящими, то пусть сгорит в адском огне вместе со всеми своими планами, каковы бы они ни были! Я не матушка, чтобы привечать всех, кому взбредет на ум говорить от имени Господа.
Да, он не матушка. Он не стал «делать лицо», как она, когда явилась на это совещание. Молча слушал де Сегена и терпеливо ждал, когда конфликт разгорится во всей красе, чтобы одним махом уравновесить обе стороны.
Но известие о посольстве, отправленном к Филиппу Бургундскому из Орлеана стало новостью более чем неприятной!
Шарль готов был терпеть Ла Тремуя за его угодливое ВЫЖИДАНИЕ королевской милости, без которой тот не смеет ни шагу ступить. Но проявлять инициативу за его спиной - это уже из разряда действий по другим правилам!
Да и матушка своими разоблачениями добилась совсем не того эффекта, которого желала. Она ведь не сию минуту узнала о посольстве, но предпочитала молчать и дожидаться удобного момента ради собственной победы, но никак не ради его, Шарля, интересов!
«Я разберусь», - процедил он сквозь зубы, зло ощущая, что матушка снова загоняет его в привычное стойло неуверенности перед всеми этими рыцарями, большинство из которых Ла Тремуя и без того не жаловало. «Разберусь... позже...». - добавил он, надеясь вернуть себе преимущество. Но она заговорила снова, заговорила, обращаясь прямо к нему тем победным тоном, который он так хорошо знал, и давила, добивала своего противника тем, к чему рыцари, сидящие за столом, особенно чутки: «единственная верная вам крепость...», «преданно служащий комендант...». Да, да, черт побери! Всё это он и сам понимает! Но зачем она снова ведет себя с ним как с ребенком, которого следует учить и учить?! Проклятье! Теперь согласие принять эту девицу будет выглядеть как уступка ей!
И хотя на Ла Тремуя он был страшно зол, Шарль все же выдавил из себя:
- Господин де Ла Тремуй тоже служит мне преданно...
Исключительно ради того, чтобы не дать матушке чувствовать себя победительницей.



Лицо мадам Иоланды потемнело.
- Не стану спорить, сир, - произнесла она ледяным тоном. - Но раз уж вы преданность господина де Ла Тремуя ставите выше любой другой, не могу не спросить, готовы ли ваше величество так же уверенно ответствовать Господу, когда он спросит, почему преданность своего советника вы предпочли его воле?
Кадык дофина нервно дернулся.
- Я готов ответить, мадам: потому что волю Господа нашего ставлю превыше любой другой.
Он помолчал и с нажимом добавил:
 - Любой другой... Поэтому вопрос о том, принимать или не принимать эту девицу, перед нами больше не стоит — я решил, что приму её. Однако проверить - та ли она, за кого себя выдаёт, следует так же тщательно, как вы сами, матушка, проверяли причастность моего советника к орлеанскому посольству. С той лишь разницей, что сделать это следует открыто, при всём дворе.
Шарль с удовлетворением отметил, как красные пятна на лице герцогини словно растворяются в мертвенной бледности, и списал эту бледность на то, что герцогиня, наконец, поняла: он уже не прежний доверчивый мальчик, которого нужно воспитывать и воспитывать. Он вполне в состоянии РАЗОБРАТЬСЯ. И разобраться во всём, даже в её далеко идущих планах.
- Вы же не станете возражать против легкого розыгрыша, мадам?
- Если он не унизит ни Господа нашего, ни помазанника Его, то не буду.
- Не унизит.
Шарль поднялся.
- Желание короля не быть обманутым не унизительно. Куда хуже беспечная доверчивость, не так ли?
Он обвел взглядом присутствующих и, чувствуя, как возвращается к нему прежняя уверенность, возвестил:
- Для начала отправьте к этой девице каких-нибудь сведущих богословов, и, если они сочтут возможным, пригласите её во дворец. Моему двору необходимо развлечение — это на тот случай, если она всё-таки окажется шарлатанкой. Но ещё больше все мы нуждаемся в надежде и вере. И я благословлю день, в который она явится, если девушка эта принесет нам и то, и другое.
Мадам Иоланда поклонилась без улыбки, а Ла Тремуй забормотал что-то о мудрости, но Шарль уже не слушал и не смотрел. Ещё раз проскользив взглядом вокруг стола и словно пригнув этим взглядом головы присутствующих, он заложил руки за спину и пошел из зала, уговаривая себя, что победил.

______________________________________________________
* Талья — королевский налог, введенный Людовиком Девятым вместо воинской повинности.


Продолжение: http://www.proza.ru/2012/01/17/883