Два письма

Что я писал тогда в Болдине? -

Бегут, меняясь, наши лета,
Меняя все, меняя нас,
Уж ты для своего поэта
Могильным сумраком одета,
И для тебя твой друг угас.

Не знаю, насколько это правда. Сейчас мне подали письмо, и пока я узнавал почерк на конверте, уже по-молодому стукнуло и забилось сердце, а первая мысль появилась совсем не о прошлом - о будущем (которого для нас нет). И я усмехнулся про себя: вот тебе и "могильным сумраком одета"!
Не вскрывая конверта, я упал в кресло и закрыл глаза.
...Ослепительное южное солнце, море все сверкает, мелкие волны вскипают у скал. Ты сидишь на скамье, я - у твоих ног, держу твою руку. Элиза!...

Это неожиданное письмо - повод вспомнить драгоценные подробности того времени, пережить их заново. Я рассматривал конверт, казалось, слышал, во всяком случае, вспоминал аромат  ее духов, прикоснулся губами  - и вдруг вспомнил, что все то же самое проделывал  в Михайловском, получая от нее письма. Знаю, она точно так же обращалась с моими письмами, сама  об этом писала.         
Милый, дорогой почерк - о чем она пишет, что придумала? Кстати, мне всегда казалось: ее почерк похож на мой, только бесконечно изящнее моего. Это письмо я сберегу и не подумаю сжечь  - хотя посмотрим, что ты пишешь, милая.

Ха, подпись  "E. Wibelman". В 24-ом году,  в Одессе, когда предстояла разлука и мы уславливались о переписке, мы придумали эту подпись, - просто взяли буквы из русского и французского алфавита и составили подпись с учетом ее инициалов:  Е. Вибельман или E. Wibelman - на тот случай, если ее письмо, посланное в Михайловское, попадет в чужие руки...
А сейчас - я читаю - это письмо от дамы - представительницы одесского благотворительного общества, она просит прислать что-нибудь для Альманаха, издаваемого в пользу бедных. (Конечно, пошлю, вот сцены из "Русалки" пока никуда не отданы). А подпись "Е. Вибельман" не играет той роли, ради которой когда-то была придумана. Ведь ты, дорогая, подписалась так, только чтобы напомнить о прошлом, правда?
Стиль письма - самый изысканный: "Город, в котором Вы жили и который, благодаря этому войдет в историю"...  "Будьте же добры не слишком досадовать на меня"  "...прошу Вас  в оправдание моей назойливости и возврата к прошлому" (вот, наконец, настоящие слова: возврат к прошлому!) "принять во внимание, что воспоминания - это богатство старости".
(Дорогая, ты  сильно преувеличиваешь, говоря о старости. Правда, мне за 30, тебе уже под 40, но, поверь, нам это не страшно. Во всяком случае, когда мы виделись  почти год назад, в 32-ом, ты была, как всегда, ослепительна. Я представил тебе мою Наталью Николаевну и по глазам твоим увидел, что она тебе понравилась. Мне это было приятно. Наша встреча была самой короткой, я потом радовался, что  догадался попросить тебя узнать у твоих родственников что-нибудь о рукописи романа Потоцкого - чтобы сохранить ниточку, зацепку на будущее...).               
Ты пишешь: "Ваша старинная знакомая придает большую цену этому богатству". Ах, Элиза...

У меня все путается в голове, едва  начинаю вспоминать, что же я тебе посвятил, какие стихи? События тех лет для меня неотделимы от картин юга:

Там море движется роскошной пеленой
Под голубыми небесами.

А в ушах - шум прибоя, волны подкатывают к самым ногам разноцветную гальку...
"Кораблю" - в этих стихах вся моя трепетная нежность к тебе, ты отправилась тогда в Крым, я оставался в Одессе. А вот, откуда эти строчки:

                Я твой  по-прежнему,
                Люблю тебя я вновь
                И без надежд, и без желаний -

 что-то полузабытое, из черновика, - но тоже может быть отнесено к тебе, к  EW - графине Елизавете Воронцовой. Было еще много чего, в том числе страшное для меня стихотворение "Коварность". Боже, как же я мучился от ревности! Как страдал! Но ты, дорогая, здесь не при чем: ты же не виновата, что около тебя всегда толпа поклонников.

Простишь ли мне ревнивые мечты,
Моей любви безумное волненье?
Ты мне верна. Зачем же любишь ты
Всегда пугать мое воображенье?

Ты умела меня совершенно успокоить, заверила в своей любви. Но, приехав в Михайловское, я опять начал сходить с ума от ревности.

Вот время. По горе теперь идет она
К брегам, потопленным шумящими волнами;
Там, под заветными скалами,
Теперь она сидит печальна и одна.
. . . . . . . . . . . . . . .               
Никто ее любви небесной не достоин.
Не правда ль, ты одна... ты плачешь... я спокоен;
Но если. . .
 
Даже в Михайловском ты утешала  меня и делала  счастливым: ты ко мне писала. Первое письмо пришло 5 сентября (я  приехал в Михайловское 9 августа), и я записал (только первыми буквами) на рукописи 3-ей песни "Онегина":

"5 сентября 1824 п.(ервое) п.(исьмо) от ЕВ" -

все, конечно, по-французски, а твои инициалы перечеркнул. Когда приходили письма от тебя, я запирался в своей комнате, читал письмо, покрывал поцелуями и  почти заучивал наизусть, а потом сжигал - мы так договорились.

Как долго медлил я! Как долго не хотела
Рука предать огню все радости мои!..
Но полно. Час настал. Гори, письмо любви.

Вообще Михайловское было для меня таким испытанием! Разлука с тобой представлялась вечной, между тем я не предвидел конца своей любви.  Я весь погрузился в работу, писал "Онегина", стихи, начал  писать трагедию. А по ночам мы постоянно были вместе.

Все в жертву памяти твоей:
И голос лиры вдохновенной,
И слезы девы воспаленной,
И трепет ревности моей,
И славы блеск, и мрак изгнанья,
И светлых мыслей красота,
И мщенье - бурная мечта
Ожесточенного страданья.

 В этих стихах - хорошо помню, как сочинял их, - все правда, до последнего слова.
А в "Желании славы" - каюсь - я осмелился коснуться нашей с тобой близости. И в этом стихотворении за каждым словом стоит сама жизнь. И по нему  видно, как мысль о тебе -  в такое трудное для меня время  -  побуждала  к творчеству.
Еще помню два стихотворения о перстне, который ты мне подарила (и такой же оставила себе). Я где-то на рукописи - думая о тебе - нарисовал свою руку с этим перстнем и даже с мелкими буковками, которые вырезаны на его камне. Кстати, я его почти не снимаю, он всегда со мной (о чем ты и просила когда-то).
Но я отвлекся: ведь мы вспоминаем Михайловское...

Самое потрясающее, ни с чем не сравнимое впечатление произвело письмо, в котором ты сообщала, что...   Прочитав его, я спрятал его на груди, вскочил на коня  и понесся вскачь!  Помню, тогда я единственный раз возблагодарил судьбу за то, что занесла меня

В леса, в пустыни молчаливы.

Я гнал коня, пока он весь не покрылся хлопьями пены, я смеялся от счастья, по лицу текли слезы, я молился, кричал что-то, звал тебя, мою Элизу...  И тут же начал сочинять, и, чтобы ничего не забыть, поспешил домой. Вернулся, заперся в своей комнате, еще целовал твое письмо и записал эти стихи, которые никогда не отдам в печать:

Дитя, не смею над тобой
Произносить благословенья.
Ты взором, мирною душой
Небесный ангел утешенья.
Да будут ясны дни твои,
Как милый взор твой ныне ясен,
Меж лучших жребиев земли
Да будет жребий твой прекрасен.
Прощай, дитя, моей любви.

Моей таинственной любви
Я не скажу тебе причины


Потом конец допишу. А заглавие  - Ребенку.  или - Младенцу.

Смел ли я тогда мечтать, что снова  увижу тебя, Элиза?
Но время шло, и вот наступил 27-ой год, когда с мая месяца я уже был в Питере. А поздней осенью того же года в Петербург из-за границы прибыли граф и графиня Воронцовы - ты и не знала, что увидишь меня,  не правда ли?
Едва мы увиделись, то есть, едва наши глаза встретились, - мы уже оба  знали, что  все-все между нами по-прежнему. Кстати, хочу тебе сказать: быстрый, нежный взгляд твоих глаз пронзает насквозь, улыбка уст, которой подобной я не видел, так и призывает к поцелуям. Да и все твое существо проникнуто такой мягкой очаровательной женственностью и грацией... Элиза! Ты слышишь меня?
         Если в далеком будущем мои "читатели в потомстве" (выражение Баратынского)  будут проявлять  интерес к моим бумагам, записям и проч. - очень надеюсь! - они не доберутся до этого  старого французского "Альманаха для дам на 1824 год" (твой подарок). На листке со словом "Декабрь"  я приписал "1827" и ниже обозначил  числа всех наших шести счастливых свиданий и очень кратко их приметы:

12 - первая записка
13 - встреча, связанная с Жуковским
14 - Семен(овская улица)
15 - подношение - корзина цветов
16 - Анг(лийский) Маг(азин) - помнишь, это ресторан с отдельными кабинетами и выходом на другую улицу.

18 - вторая записка

Я буквально не мог удержаться, записи об этих драгоценных  днях сделал по-французски.  И много раз открывал старый Альманах и все вспоминал, вспоминал -
На прочее - завеса!

По моим рукописям рассеяно множество твоих портретов - я любил рисовать твой нежный профиль. Как-то раз стал считать, досчитал до тридцати и сбился со счета.

Когда царь отказал мне в дозволении посетить чужие края, я решил жениться. И перед этим , в 30-ом году, в Болдине, сочинил - думая о тебе - "Прощание":

В последний раз твой образ милый
Дерзаю мысленно ласкать.
Будить мечту сердечной силой
И с негой робкой и унылой
Твою любовь воспоминать.
Бегут, меняясь, наши лета,
Меняя все, меняя нас.
Уж ты для своего поэта
Могильным сумраком одета,
И для тебя твой друг угас.
Прими же, дальняя подруга,
Прощанье сердца моего,
Как овдовевшая супруга,
Как друг, обнявший молча друга,
Пред заточением его.

На эти слова московский композитор Есаулов написал музыку - ты уже слышала этот чудный романс в твою честь?
А в  списке произведений для очередного издания я позволил себе дать стихам  заглавие:
"К  EW"

Но и это было не все, и я продолжал воспевать тебя. Ты, может быть, не помнишь один маленький эпизод, давний случай: у тебя на груди завяла роза, я захотел взять ее себе,  ты позволила. И недавно, уже в этом году, я написал:

Не розу Пафосскую,
Росой оживленную,
Я ныне пою;
Не  розу Феосскую,
Вином окропленную,
Стихами хвалю.
Но розу счастливую,
На персях увядшую
Элизы моей...

На твоем письме - оно лежит передо мной - я уточнил  тобой поставленную дату:  к твоему "26 декабря" приписал: "1833".

Я думаю, встреча в Одессе в 823-ем году  была счастьем для нас обоих. За эти  годы мы дали друг другу все, что только могли дать самые счастливые влюбленные. Ведь ты согласна, дорогая?

Графиня!
Вот несколько сцен из трагедии, которую я имел намерение написать. Я хотел бы положить к Вашим ногам  что-либо менее несовершенное; к несчастью, я уже распорядился всеми моими рукописями и предпочитаю осрамиться перед публикой, чем ослушаться Ваших приказаний.
Осмелюсь ли, графиня, сказать Вам о том мгновении счастья, которое я испытал, получив Ваше письмо, при одной мысли, что Вы не совсем забыли самого преданного из Ваших рабов?
Честь имею быть с глубочайшим почтением, графиня, Вашим нижайшим и покорнейшим слугою.   

Александр Пушкин
5 марта 1834
Петербург